Окс Валентин Исаевич

– Меня зовут Окс Валентин Исаевич. Я родился в Одессе, жил в центре, на улице Карла Маркса. Раньше она называлась Екатерининской.

Родился я в семье рабочих. Отца звали Исаак Абрамович, а маму Анна Зеликовна. Но мы не стеснялись их имен. Отец у меня был станочник, а мать работала с ним на обувной фабрике, на конвейере. У меня был старший брат. Его Абрам звали. Погиб на Курской дуге, в госпитале от ран. В память о погибших там установлена Стела, на которой записаны все имена, но хоронили всех во рве.

– Я еврейской культурой очень интересуюсь, хотел спросить: у Вас традиций придерживались в семье?

– Дома мы не говорили по-еврейски. Только по-русски. Но знали, что мы евреи. К нам и товарищи приходили. В разговорах и русские, и еврейские слова проскакивали. Те, кто жил в местечках, говорили на чистом идиш.

Одесса – очень красивый город. Я жил в самом центре, напротив кинотеатра «Фрунзе». У нас был старый, еще дореволюционный дом. Мы жили на третьем этаже. Там еще когда-то проживал и директор фабрики, где родители работали. Потом его выселили, а нам отдали большую комнату. Сначала мы готовили на керосинке, а потом уже газ появился.

Учились мы с братом в русской школе, хотя были и украинские школы. И даже еврейские были до 1936 года. Но мы в них не занимались. Советское воспитание оказало на нас влияние. Хотя сейчас у меня достаточно знакомств с еврейскими священнослужителями, например. Мне из синагоги даже звонят. У нас есть большая община. Меня не раз приглашали на Новый год, но я ни разу не ходил, потому что сложно мне передвигаться. Я инвалид войны, у меня пенсия побольше обычной. А есть такие евреи, которые обычную пенсию получают. И вот им пайки выдают. Таким образом помощь оказывают.

Я на заводе работаю с 1947 года и по нынешнее время.

– А как Вы жили в довоенное время? Какие у Вас воспоминания о детстве, о ранней молодости до войны?

– Одесса – очень красивый город. Летом, когда не ходили в школу, бегали купаться на Ланжерон. Мать давала нам по пять или десять копеек, и мы покупали на них креветки. Хватало на баночку. И хлеб давали, а бывало, что и с маргарином. И с этим мы на весь день уходили на море.

Часто случалось, что ребята выходили на улицу драться. Не потому что злые были на кого-то, а больше по традиции. Начинали маленькие, потом присоединялись те, что постарше, а затем и взрослые мужики ввязывались. Приезжала конная милиция и всех разгоняла. Еще мы ходили в городские скверики. Там-то и происходили эти драки. Но никогда не было так, чтобы пострадал кто-то.

– А как Ваша семья жила в материальном плане?

– В 1932-1933 годах у нас сложности были. Голод. А в доме, где мы жили, у нас было пятеро соседей. И у всех дети. А в порт тогда китов привозили. И мы китовый жир собирали, а одна женщина делала на нем лепешки. Помню, что мухи умирали от этого запаха. А после приготовления все кушали и детей ими кормили. Это очень помогало в голодное время. Детям ведь мало нужно: штучки две или три – и на весь день наедались.

Потом жили нормально. Очень много рыбы было. Вот так ходили, разносили скумбрию по городу. Из-за того, что она круглая и большая, ее называли «качалки». Вкусная, жирная была. Только и слышали: «Качалки! Качалки!» Вот мы выходили, покупали 1-2 штуки. Бычки и камбала, конечно, по сравнению с ней, ничто.

Помню, на улице Ленина, на углу, был большой рыбный магазин. И там можно было купить за копейки всё, что душа желает. В основном брали для жарки дешевую рыбу, название которой не помню. Мы и котов ею кормили. Она круглая и жирная была. К тому же самая дешевая. Вот этой рыбой нас баловали. Кильку тоже жарили. А вот во время жарки мойвы, помню, что стоял неприятный запах. А селедка в магазине называлась «залом». Ее из Керчи привозили. Не могу сказать, что мы голодали. Жили, конечно, не очень, но покушать было что.

Благодаря тому, что отец был портным, он нас одевал. Так что в довоенное время мы жили хорошо.

– Скажите, репрессии тридцатых годов Вашу семью затронули?

– Не думаю, что репрессии простых людей затронули. Отец и мать рабочие были, а мы учащиеся. Поэтому нет. Голод затронул.

До войны я закончил 8 классов. Это в 1937-1938 годах было примерно. Потом я пошел подрабатывать на завод. Родители ведь старенькие уже были. А в 1940 году я по призыву ушел в армию. Меня направили на Дальний Восток. В стрелковые войска. Номер части не помню. А когда в 1941 году началась война, нас, комсомольцев, позвали на собрание и оттуда направили на запад.

Воспоминания о довоенной службе у меня нормальные. Тогда никто не поднимал вопросы о том, что новобранцев обижают, как сейчас. Мы все одинакового возраста были. Части были новые, все на границе. А там ведь неспокойно было. Мы со стороны Спасск-Дальнего были. Потом нас еще куда-то направляли. Не помню, много лет прошло… Тогда еще японцы границу перейти пытались, побеспокоили нас. А мы их в ответ. То есть они шли к нам, а мы их обстреливали, и они убегали. Никаких серьезных стычек не было. Их было-то не больше 20-40 человек. Единственное, что плохо было, – мы сидели в вырытых окопах и днем, и ночью. И спать там приходилось, уйти не могли никуда. Хорошо, что тогда теплое время года было. Это был 1941 год. До начала войны с немцами.

Когда началась Великая Отечественная война, нас сняли с тех позиций. Отправили учиться на запад под Москву (километров в 300 от нее находился поселок) осенью 1941 года, и мы года два на фронте не были. Это была какая-то учебная часть (не помню номер). Там мы долго учились. Нас разделили на группы. Меня готовили в снайперы, учили, как «бутылки» кидать. Хотели даже нас в училище отправить, чтобы отучились на сержантов.

Мы хоть и были недалеко от Москвы, но к военным действиям нас не привлекали. Иногда нас стрелять выводили к фронту… Мне даже медаль «За оборону Москвы» дали.

Дело в том, что мы были чем-то наподобие внутренних войск. Потом отправили нас учиться на сержантов. А вот уже начиная с 1943 года, мне досталось в маршевой роте. Эта та, которая на фронт отправлялась. Там, знаете, как было. Вот, предположим, Вас ранило. Отправляют Вас из госпиталя в батальон выздоравливающих, а туда приезжает заказчик, «покупатель». Смотрит на всех и выбирает тех, что покрепче. Если все худые, то мог никого не брать. Приезжал через неделю и опять смотрел. И вот тогда я в маршевую роту попал. Это было ориентировочно в середине 1943 года.

В составе маршевой роты пошли мы в Беларусь. Там под городом Витебском нас расколотили. Пришло 275 человек маршевой роты, а осталось человек двадцать, наверное. А остальные были ранеными и убитыми.

Номер части под Витебском я тоже не помню. Там меня перевели в танкисты. Сначала я был заряжающим в танке. Потом стал командиром орудия, затем командиром машины. Это в конце 1943 – начале 1944 года было. Тогда вышел указ о том, чтобы назначали старшин, потому что обнаружили, что офицеров меньше, чем танков. И вот на Т-34 я проехал до Минска. А там нас уже подбили. Однако дали новые танки. Т-34-85 (восемьдесят пятый калибр). Усовершенствованные. Это уже был танк № 41. Там посвободнее было. И вот до конца войны я на сорок первом уже прошел. Участвовал в Белорусской операции, когда мы примерно 70 тысяч немцев взяли.

Когда Минский «котел» закончился, мы ушли дальше до Прибалтики, на Литву. А там река Вилейка протекает. Мы ее перешли, немножко пострелять пришлось. Но встречали нас там хорошо. И пошли на Восточную Пруссию. Там были бои: Гульбиннен, Пиллау. Очень сильные бои. Нам опять подбили машину. И опять дали новый танк.

После Восточной Пруссии мы пошли на Кёнигсберг. Когда подошли к нему, увидели, что там на поляне через каждые пять метров наша ракета стояла. Потом как пустили их на Кёнигсберг! Вы знаете, такое впечатление, что земля дыбом встала! Дым. Ничего не видно! Эти ракеты мы «поросятами» называли, потому что слышно было, как она летит и пыхтит. А сами ведь тяжелые, килограммов 200 весят, не меньше. И вот там сразу пустили их тысяч пять! И вот пока стоял дым, мы и проскочили на Куршскую косу.

Немцы убегали через эту косу в Польшу. Нам дали команду все корабли уничтожать, которые приходят и которые даже уже загрузились ранеными. Всё равно стрелять по ним. И вот так мы до апреля 1945 года сражались. И вот там меня ранило в колено. Это мое второе ранение было. Прострелило пулей. Я на тот момент был командиром танка. Он начал гореть. Механика-водителя убили, когда он через передний люк выбраться пытался. Остались я и командир орудия. Я хотел через верх вылезти, и вот тогда меня подстрелили, когда я вылазил из танка. Пуля прямо в колено попала.

Наших всех сняли и отправили на 3-й Белорусский фронт. Затем в Китай и в Японию воевать. Но я туда уже не попал.

Так вот нас обоих после ранения отправили в госпиталь. Мне там лангету наложили, и я пошёл к командиру полка. У нас был там походный госпиталь в автобусе. Я хотел, чтобы он меня туда взял: все равно воевать пока не нужно было. Я ему сказал, что за 2 недели поправлюсь. А он хороший человек был, отказал мне. Сказал, что если бы мягкие ткани задело, то он бы меня взял к себе. Но так как задета кость была, он меня не мог забрать. Там ведь новые раненые появиться могли, их класть куда-то нужно было бы, а я бы место занимал. Мне ребята потом писали оттуда, рассказывали, что по пустыне очень тяжело идти было, сложно добраться до реки… А когда добрались, она отравленной оказалась: японцы позаботились.

Пока я танкистом был, мне четыре ордена дали и медаль «За отвагу». Это за время войны.

– А скажите, пожалуйста, какие были Ваши ощущения, когда снаряд вражеский попадал в броню Вашего танка, а Вы находились в этот момент внутри?

– Очень отрицательные. Во-первых, он сильно стучит. И если у тебя шлем не застёгнут, ты можешь оглохнуть. И многие глохли. Во-вторых, вибрация. В-третьих, окалина летела. До сих пор в ноге сидит. У меня свищ из-за нее там. Она между косточек попала. А потом делали мне операцию. Вроде вытащили, а свищ всё равно оставался. Меня выписали со свищём. А если бы в глаз попала, то можно было бы ослепнуть.

– А когда Вас первый раз ранило?

– Первый раз меня контузило. И у меня глаз закрылся левый. Меня хотели демобилизовать, но я сказал, что мне ехать некуда. В Одессе у меня никого не осталось. В квартире там жил кто-то из одесситов. А родители мои оттуда уехали, эвакуировались на Восток. Ехать куда-то в другое место инвалидом я не мог. Ни квартиры, ничего нет. Меня вызвали на следующий день и отправили в маршевую роту. Это все уже после обучения под Москвой было.

Глаз у меня закрытый оставался. Мне дали ручной пулемёт, который девять килограммов весил. И я с ним ходил по пять километров. Потом по десять-пятнадцать – и у меня глаз открылся. Физическая нагрузка так повлияла! Тогда я пошёл воевать уже танкистом. Там, конечно, лучше было. Давали мне этот мешок с карабином СВТ (автоматический) и ножом. А на танках мне сначала наган давали. Три автомата для каждого у нас просто висели в танке. И каждому дали по личному оружию. Потом, после Минска, мне дали ТТ, да и всем впрочем его дали. Это уже, конечно, лучше было. Но я парабеллум носил с собой и патроны к нему. Вот им и пользовался. Там оттянул и выстрелил. Он мне казался лучше, чем ТТ.

Вот так я провоевал. А на заводе 60 лет отработал. И я попробовал там всё: и мастером был, и разметчиком, и расточником... Всё. А гоняли меня так по учебе, чтобы я специалистом хорошим стал. Когда тебя мастером поставили, ты должен прийти и проверить, чтобы у всех рабочих все сделано было. А если у них что-то не получается, то ты должен встать и сделать сам. А потом показать и рассказать ему все. Про меня даже в газете написали.

– Давайте немножко подробнее о фронте поговорим. Были ли какие-то бои, случаи, памятные эпизоды? Может под Москвой запомнились какие-то перестрелки? Какая перед Вами там задача стояла?

– Немцев же уже гнали в Германию тогда. Так нашей задачей было выгонять эти оставшиеся небольшие группировки. Главным образом они в лесистой местности были. Нам просто сказали, что немцы в тех координатах есть. Вы знаете, немцы варёные были какие-то. Нам давали ватник, полушубок, сапоги, хоть и кирзовые, зато носки теплые еще выдавали. Брюки ватными были. И шапка нормальная. А они были мороженые. Они не сильно и сопротивлялись-то. Стреляли, конечно, в нас. Но как только мы их начинали «беспокоить», они сразу сдавались. Вот это под Москвой было. Мне вот и медаль дали. Это была весна 1942 года. А вот в 1943 году я уже в маршевую роту попал.

Нас отправили на высоту перед Витебском. А когда операция «Багратион» началась, мы уже там были. Я помню только, что я был в 38-й армии, 957-й танковый полк. Я в его составе до конца войны и воевал. Там меня и ранили. Там такие люди хорошие были! Я так не хотел уходить оттуда в этот передвижной госпиталь. А еще мне дали медаль «За отвагу». Это за бои под Витебском, за высоту.

– Как там развивались события?

– Я Вам хочу сказать: пришли мы на эту высоту… Там были морские пехотинцы. Они ушли на отдых. Сказали нам, что мы не обязательно должны в окопе ночевать. Можно было наверх выбираться. И вот я помню, что, как только светать начало в часа 3-4 утра, немцы начали кидать мины. Пришли немецкие танки, а мы были на самой высоте. Их очень много было: танки, шестиствольные минометы. Всего нас было 275 человек, это примерно две крепкие роты.

Я тогда, по-моему, сержантом был. Автоматчиком. Мне дали отделение. А одесситы мне рассказывали, что, когда немцы стреляют минами из шестиствольного миномёта и идёт чёрный дым, это значит вакуумная мина. А она у человека разрывает перепонки, из носа, из ушей кровь идёт, сильно голова болит. Солдат в таком состоянии выходит из строя. Я, зная эту информацию, намотал на голову шинель. И своих всех заставил так сделать. А среди тех, кто не закрыл, много пострадавших потом было.

Немцы пошли на нас, полезли в гору. А нам оставили много мин, ящиков ручных гранат. И мы это все выбрасывали. По одной штуке, конечно. И вот немцы так прошли половину пути, сопротивляясь, а потом развернулись и отступили. А мы растяжки сделали, то есть гранаты на проволочке. Потому немцы начали взрываться, и мы в них еще постреляли. Но в итоге они отошли.

Где-то в 11 часов прилетели наши Ил-2 и ударили по их танкам. Затем подошли наши танки еще. И немцы убежали. Бросили свои минометы, танки подожгли специально, видимо. Потом еще моряки наши пришли и помогали нас стрелять с этой высоты. А нас там всего человек 20 осталось после минометно-стрелкового боя. Нам же в самом начале, края окопов, голову прикрывали, а после боя с немцами нам по пояс были. Уже ходить невозможно было, только если ползти. Но не могу сказать, что это был мой первый серьезный бой с немцами. До этого ведь с власовцами стычки были.

– Расскажите, что Вы помните о власовцах?

– Очень поганые люди, в лесах были. Вот когда мы шли возле леса, они начинали в нас стрелять. Причем это в нашем тылу было. Мы их старались частично уничтожить, в плен брали.

Был один случай. На границе с Литвой. Там церковь была. Их с одной стороны загнали на мост, а мы шли с другой стороны на танках. Остановились мы, вышли. А они кучей стоят там. И вот один наш молодой солдат какой-то взял автомат на семьдесят два патрона и как начал по ним стрелять. Пока прибежал замполит и отнял у него этот автомат, он процентов семьдесят где-то уложил. Его ругали, ругали. А он говорит: они у меня убили всю семью и всех моих знакомых.

В Киеве был Бабий Яр, или как он называется... Вот туда всех знакомых загнали… И это все власовцы делали.

А парень этот стрелявший евреем был. Я думал, у него отнимут оружие, а его просто поругали и отправили в ту часть, из которой он пришел. Отдавать в полевой суд его не было смысла.

– Получается первый масштабный бой для Вас был высотой 229 ?

– Да. Под Витебском. Это примерно 1943 год был, потому что операция «Багратион» еще не проходила. Даже время года не помню, потому что время по Большой Медведице в наряде определяли: если ее ковшик перевернулся, то твоя часть в наряде завершена.

– А скажите, пожалуйста, в боях за высоту 229 рукопашные схватки были?

– Были с той стороны. Но с нашей стороны мы на высоту их не пустили. А там узкий проход был, где они двигались. Мы их там встречали и не пускали дальше. Живыми точно. Вот там уже и рукопашные схватки были. Но я в них не участвовал. Мне хватило того, что я ящик ручных гранат выбросил там. Даже больше одного. И там столько пострадавших от него было! Человек 12-15. Это очень много. Я просто увидел, что они подходят, и, даже не смотря больше в ту сторону, начал кидать гранаты одну за одной. Правильно или нет я делал, я не знаю. Остальные ребята тоже в них кидали. Немцы нам много оружия оставляли, умирая.

Боеприпасов нам вполне хватало. Даже далеко кидать и целиться не приходилось. Просто по отлогому спуску кидаешь ее метров на пятнадцать или двадцать. А сам я на коленях в нашем окопе прятался, чтобы лучше замахнуться мог.

– А что Вы чувствовали в этом момент? Был ли у Вас страх? Растерянность? Или, наоборот, уверенность, сконцентрированность?

– Я Вам хочу сказать, что во мне столько злости было! Особенно после того рассказа, как девушек в Одессе повесили… Такая злость была, что пленных не брал бы! Понимаете, в чём дело. Вот, какая злость во мне была! И в остальных наших ребятах. Только так и можно было выжить. Только так, только с такой злостью можно было выжить! А если благодушным быть, то никогда не сможешь победить врага.

Вот на танках мы ехали по Белоруссии. И вдруг нам пришёл приказ повернуть и проехать через какой-то хутор или деревню, я не знаю там. Направились мы туда, а там молодые люди висят на деревьях! А я думаю, зачем они нас заставили именно тут идти? А для того, чтобы поддержать наш боевой дух, морально настроить. Чтобы мы знали, за что мы идём воевать! И против чего. Мы немножко отъехали оттуда и остановились. Нам сказали, что там делать. А потом приехали казаки из 4-ого Кубанского конного казачьего корпуса через лес и согнали полицаев. Это в Белоруссии происходило. Сделали мы собрание и спрашивали, кто там принимал участие в казни.

Мы сняли повешенных и повесили других на то же место. А казаки очень энергичные люди в вопросах суда. Быстро всех рассудили и повесили тех, на кого люди показали.

Мы, когда шли воевать и воевали, верили в наше правительство, в Сталина, в то, что они нас выведут к победе. Верили, что правильным путем идем. И да, в рукопашных боях я не участвовал, зато сколько я из пушки убил! Нам же давали ордена. Сколько-то их машин уничтожить нужно было для этого.

– А Вы можете описать свои ощущения во время своего первого большого боя? Что чувствовали, как действовали?

– Я знал одно: если вниз посмотришь с высоты, там идёт пустая равнина. Если оттуда побежишь, с высоты, то тебя свои же убьют. И мы стояли насмерть. Там ещё 2 еврея было из Одессы. А третий был тоже одессит, но русский, по-моему. А может и не русский, он не говорил об этом. И вот мы держались вместе. Каждый попросил, чтобы, если с ним что-то случится, написали домой. Адрес дали друг другу.

А я вот хочу сказать, что люди были очень злые. В Одессе были румыны. Там не было немцев. А румыны хуже их были. И вот я же в доме на Карла Маркса 24, напротив кинотеатра «Фрунзе», жил. Так они всех молодых женщин вывели и повесили прямо возле моего дома. И кто-то рассказал моим товарищам-одесситам это, и у них слёзы полились. Там даже их знакомые среди погибших были. Поэтому они очень злые на врага были. И вот мы с четырёх утра до одиннадцати стояли жёстко. Во-первых, из карабинов их убивали, когда немецкие миномётчики недалеко были, метрах в 150. Мы их старались взять на мушку и убить. Стреляли по ним. И всё время что-то делали, чтобы уничтожить их. И я хочу Вам сказать, что у каждого человека есть предел какой-то. Мы дошли до предела в своей злости. И когда немцы на бруствер выходили, мы друг друга с товарищами расталкивали, чтобы стрелять в них. Наше отделение насчитывало десять или одиннадцать человек. Я уже не помню, сколько. А осталось из нас в живых только семеро. Остальные были ранены. Причем серьёзно, потому что, когда ты стоишь и в тебя что-то попадает, это голова и верхняя часть. Сколько я их не уговаривал пригибаться, не высовываться… У немцев ведь снайперы были, причем не получалось у нас их убрать. Это когда пришли наши, тогда раненых вынесли, отвезли в госпиталь. Он «первичной обработкой» назывался. Знаете, всем, кому там удалось побывать, на всю жизнь этого хватило! Потому что ты лежишь, а там одному ногу режут, этому еще что-то и так далее. Столов двадцать стояло, и везде что-то делали. Нам всем, в основном, кто остался в живых, дали медаль «За отвагу». И мне в том числе. Мне еще орден Красной Звезды обещали дать. Тогда ещё было очень сложно получить награду какую-то. Мы ещё не так сильны были для того, чтобы раздавать медали. А уже когда я пошёл на танке через Белоруссию, там стали чаще награды давать. Многих отмечали уже. Орден Славы ведь не всем давали… А мне Славу, медаль «За отвагу», орден Красной Звезды, орден Отечественной войны. Это за короткий отрезок времени. Очень солидно!

– А скажите, пленных лично Вы брали за все время войны? Были у Вас пленные?

– Под Минском мы их брали. Они массово сдавались. Но у нас были проблемы: некому их вести было. А потом казаки пришли – и пожалуйста, это их самое любимое дело. Они их сгоняли кучами, строили и уводили. Может их и расстреливали, я не знаю. Но тогда я думал, что их под Москву вели. Во время парада по столице проводили этих пленных.

– А лично у Вас было желание убивать пленных немцев как-то?

– Желание было, но я никого не убил. Они же безоружные… Совесть мешала. Мне потом наши ребята, которые в Японию воевать уехали, рассказывали, что многие из них погибли, потому что японцы колодцы отравили. Кидали туда таблетки с отравой и все. Ничто их спасти не могло. И мои ребята потом, когда добрались, расстреливали этих японцев. Даже пленных. Хотя эти-то пленные может и не виноваты лично. Не знаю.

А казаки себя особенно жестоко вели. Одних сняли, других повесили. Хотя среди наших тоже ребята были, которые видели, что немец уже сдается, а все равно его танком давили, стреляли. Я Вам должен сказать, что много у нас было людей, которые пострадали. На войне и без войны. Жаль их.

– А как дальше события развивались? После боёв за высоту 229? Вы дальше были в пехоте?

– Да. После этого нас сняли с точки и расформировали нашу роту. Я сам обратился к танкистам: возьмите меня в танк. Мне надоело в пехоте быть. Тем более обидно было, ведь я видел результаты своего труда на танках, знал, сколько я убил… А тут в пехоте на расстоянии этого не видишь.

В общем, взяли они меня в самоходчики. Самоходка – это тот же танк, но у него пушка поворачивается на меньше градусов. И он посолиднее. Были маленькие самоходки СУ-76 со слабым бронированием, были СУ-122 и СУ-152. Меня взяли на СУ- 122. Так обрадовался! Меня научили стрелять. Я стрелком орудия стал. А потом эта часть уехала в Киев на танковый завод. Он и сейчас там есть. Большой. Там они ремонтировали и укомплектовывали, уехали туда на формировку. А мы же только пришли, и нас передали танкистам на Т-34 в 957-й полк Гвардии РГК. Резерв Главного Командования. Эти части для прорывов использовались, для ударов в наиболее важных направлениях. Но там у нас тоже самоходы были.

Лично меня посадили на Т-34 заряжающим. Потом командир орудия вышел из строя, и я занял его место. А нового заряжающего никак не могли найти, так я эти две функции совмещал: сам вставлял и сам стрелял.

– А Вы помните свой экипаж, этих людей? Свой первый экипаж танковый?

– Помню. Командир машины был пожилой человек – Чавычалов Пантелей Андреевич. Вот как сейчас я его помню. Он ростовчанин был. Очень хороший человек. Учил нас. Ходил с нами в наряд, подменял кого-нибудь, чтобы легче было. А недалеко от Минска станция была (не помню точно, где), где были немецкие пакгаузы. По-моему, рядом Жлобин был. Там в три яруса запасы хранились. Помню, что мы очень много взяли, включая доппаек офицерский. И мы начали выпивать. Там в каждой коробке стояла бутылка водки. Мужик в белой рубашке нарисован был. Он нас позвал обоих и сказал: «Чтоб я не видел, что вы пьёте водку. Кушать хотите – кушайте. Но я бы вам и кушать это не рекомендовал». Шоколадка была искусственная, мёд искусственный, хлеб в фольгу завернут был. И его кушать так нельзя было. Нужно было сильно разогреть. А потом, если ты взял кусочек, он кислый-кислый. Вот такой хлеб у них был. Всё поганое. А у нас кормили нормально ведь... И водку мы могли пить столько, сколько хотели. А тут он сказал, что немецкое лучше не употреблять, иначе беда случиться может.

– А как командир танка потом? Он дожил до конца войны?

– Да. Меня ранило, а он ещё поехал дальше. Мне письма писал. Ему дали ещё два Ордена Славы. И он стал полным кавалером Ордена Славы. А второму, механику-водителю, дали один Орден Славы. Этим механиком-водителем Костя был, молодой парень. Он хороший был и немцев сильно недолюбливал. И такую же сильную злость к ним питал. И ездил быстро он. Я тоже пробовал ездить одно время, но боялся через мост ехать, чтобы в речку не упасть. Но танк я изучил как свои пять пальцев.

Люди, которых я знал, были очень хорошие. Командир полка во время остановки нас собирал, беседовал с нами, спрашивал, нужна ли нам помощь, узнавал, какие у нас новости от домашних. Но я виноват, знаете, в чём? Я был в доме отдыха, и там книжка лежала про наш полк. Я захотел ее взять, а для этого я должен был свой паспорт отдать. А я начал думать, как бы ее так себе взять, за деньги, например…

– То есть у Вас первый экипаж состоял из трех человек?

– Четырех. Был еще Василий Васильевич. Так мы его звали. В возрасте мужик.

Не помню его настоящую фамилию. Он мне письма присылал. У нас в Витебске есть музей нашей части, и мы с ними переписываемся.

– А какой был Ваш первый бой в составе этого танкового экипажа?

– После Витебска это уже было. Шли мы в Гомель, по-моему. В ту сторону. Дело в том, что наша армия совершила прорыв и уходила вперёд, а пехота где-то задерживалась. И вот нас туда отправили на помощь пехоте. Это была примерно весна 1944 года, по-моему, апрель. Это было как раз начало операции «Багратион». А немцы тогда еще крепкие были. Они вот после Минска потом ослабли, но вот на тот момент они были сильны. И вот мы шли за ними. А самое сложное было то, что они блиндажи построить успели. Причем такие, что к ним с пушкой было не подобраться, потому что они далеко закопаны были. И у всех у них фаустпатроны были. А это ведь самое ужасное! У нас-то их не было. Да у нас даже противотанковых гранат не было, а эти «бутылки» только. Все, что у нас было, это огромная злость и настрой справиться с врагом. Мы вот как делали: уходили, потом подбирались к ним сзади и громили. Он-то с передней стороны блиндажа стоит, а сзади он незащищен.

– А какой был Ваш первый танковый бой? Можете рассказать в подробностях?

– Первый был тоже под Гомелем. Помню, мы там встретились с немецкими танками и по ним начали стрелять. Они на Т-IV были. У них броня, как у наших, была. Пушка или 70-мм, или 75-мм … Не помню точно. Она была более маневренная, чем Т-34. И мы их там подбили. Я лично в том бою два танка подбил, но там-то плохо видно. Мы одновременно с другой машиной по этим немцам стреляли, поэтому, кто подбил, разобраться сложно. Да мы и не старались.

В этом бою я был уже командиром орудия. А нашего заряжающего даже раньше этого боя ранило в плечо. Это дело рук власовцев было. Он всего-навсего по нужде собрался сходить. А ведь вылезти из танка нужно было. И вот его в этот момент и подстрелили. Мы сразу пушку развернули, постреляли в сторону противника, а потом повезли нашего заряжающего в пункт первичной обработки. Оставили его там, а втроем поехали обратно.

Пришлось вместо нашего парня дальность определять. По прямой наводке стрелять не всегда получалось. Мы как-то выходили втроем из этого сложного положения.

И вот я подбил два танка Т-IV. Поганые они были. Мне кажется, что броня их была слабее, чем в Т-34… Что сделаешь... Жизнь есть жизнь… Все у меня забывается со временем. Я Вам говорил, что я на заводе проработал шестьдесят лет. Это я к тому, что можно бы про армию и забыть уже...

– После первого танкового боя Вы повернули на северо-запад, в сторону Минска?

– Да, потом от Гомеля мы пошли в сторону Минска через Жлобин. Вот там мы тоже повоевали. Примерно неделю. Много боев не было. Мы хотели их разбить, чтобы наши войска пройти дальше могли и все.

– А что запомнилось вот об этих боях? Как развивались события?

– Вначале были немецкие Т-IV. Потом появился их самый страшный танк, точнее самоходка, Фердинанд. У него пушка очень длинная была. И наводка очень точная. Они много наших подбили. У Фердинанда очень толстая броня была. Мы искали, как к нему сбоку зайти. Если стрелять в него болванкой, то она дырку в нём делает, небольшую. А вообще бронебойный снаряд всегда бок пробивал. У него еще и лучше потом действие внутри танка.

Мы их в итоге поколотили. Зашли сбоку, чтобы вывести их из строя. Лично я со своим напарником на другой машине два танка подбили. Мы в разных частях были. Их машины ехали одна за одной. Пушка 85-ая была у нас уже. Нас уже пересадили на усовершенствованные машины. И они выбили наш танк фаустпатроном. Это вот за Гомелем как раз было.

Это было так. Мы находились в лесистой местности. Их пехота скрывалась в лесу. Фаустпатрон работает на расстоянии метров 50. И тут в нас ударили, прямо в бок, где стояли наши баки. Начался пожар. Мы все успели выскочить из танка. Но там вот в чем дело было: чем меньше в баке горючего, тем быстрее произойдет взрыв. А мы вот только накануне происшествия заправились, поэтому у нас все нормально и сложилось. Но горючее с огнем выбегало очень быстро. Машину потеряли, но спаслись.

Потом нам дали новую машину.

– А после Минска? Спустя неделю боев Вы начали замыкать этот «котёл»?

– Да. Мы окружили немцев. А у них не было возможности как-то провезти к себе горючее, боеприпасы, технику и так далее. Кушать было нечего. Настроение у них подавленное было. Когда мы подошли, они уже сдавались. Вначале сопротивлялись сильно, нам пришлось побороться.

– Куда Вы двинулись дальше? После Минска. В сторону Литвы? Через какие города Белоруссии?

– Я не помню. Мы пошли на Литву. Потом через Гумбиннен (Гусев сейчас), Пиллау вышли на Куршскую косу. И там, по сути дела, мы отдыхали. Если появится корабль, мы выстрелим три снаряда, и он ко дну идет. Я сам лично подбивал их. Плохо, что там одни раненые были… Но приказ есть приказ.

– А когда Вы стали командиром танка? Уже в Литве или ещё в Белоруссии?

– В Белоруссии. Возле Минска, по-моему. Вышел приказ о том, что в связи с нехваткой офицеров, старшин нужно привлекать к руководству танком. А я же был сержантом, потом меня сделали старшим сержантом, а затем старшиной.

Офицером я не стал. Когда меня демобилизовали, мне предложили идти в училище. Но я не захотел… Я столько этого насмотрелся, что решил не идти.

– А что запомнилось о боях в Литве? Вы были в Вильнюсе?

– Да. Его штурмовали пехотинцы. Но я на тот момент уже танкистом был, поэтому не шел на штурм вместе с пехотой.

– Вас всего два раза за все время войны подбили?

– Да. Первый раз ранили, второй раз я получил второе ранение. Поэтому меня и демобилизовали раньше. Было у меня два ранения, за которые мне сейчас и доплачивают.

– А какой-то учёт вёлся, кто сколько подбил танков? Вы свой личный знаете? Сколько приблизительно?

– Я не помню, сколько. У нас было положение: если ты в бою подбил танк и руководство это видело и знает, то тебе дают награду. А в целом, никакой учет не велся. Приблизительно может танков 8 подбил. А артиллерию мы с пушек обстреливали и на их пушки наезжали, когда они убегали. Это ведь тоже за уничтожение считалось.

– В каких ещё городах Литвы вы были?

– Я хочу сказать, что мы вышли через реку Вилейку. Там на втором берегу стоял большой костёл. Я ещё запомнил его. И когда мы прошли через мост, они его не взрывали. В нас кто-то пострелял, мы постреляли в ответ. Но не останавливались. Нам было приказано не вступать в мелкие стычки, а двигаться на Кенигсберг. И вот когда наши накрыли его ракетами, мы прошли через него, прямо по городу. И никто в нас не стрелял, потому что немцы не успели просто отойти от этого обстрела пяти или десяти тысяч ракет, по 200 килограммов каждая. В Кенигсберге мы понесли наименьшие потери за все время. Хотя это ведь город-крепость. Там даже ни одного нормального дома не было, все для обороны приспособлены.

Вот мы проходили еще через Гумбиннен, Пиллау, Инстербург. Инстербург – это теперь Черняховск, потому что там Черняховский погиб. Кстати, он с нами беседовал. Черняховский – это молодой человек. По виду, лет двадцать пять, не больше. Правда, животик у него был уже тогда. А в целом, красивый молодой человек, и он так по-доброму разговаривал, благодарил нас за высоту 229. А мы ведь на той высоте отработали все. Единственное, чего руководство не отработало – полет вакуумной мины. Кто попался близко возле нее, уже воевать не сможет. Во-первых, у него сильные головные боли появляются. Во-вторых, с ушей и с носа, изо рта идёт кровь.

– А как Вы оцениваете уровень подготовки немецких танкистов в сравнении с советскими?

– Я бы сказал так: наша техника выше на голову, чем у них. Кое-где они нас обошли, но у нас подготовка – на злобе. И учиться особо не надо было: в дальномеры посмотри, куда стрелять, и стреляй.

Конечно, большую роль играла скорость реакции. Всё время надо было держать себя в напряжении. Всё время! У нас был командир танка Чавычалов, так он нас приучил к быстрому реагированию. А потом он стал командиром роты.

– А как Вы считаете, немецкие танкисты были лучше подготовлены, чем советские?

– Думаю, что нет. Во всяком случае, наши искали более выгодное положение, где стать. А это – девяносто процентов успеха. Я Вам хочу сказать, что хорошо воевали наши ребята. Хорошо. И я очень рад был, когда мы шли вместе с танковой армией Катукова! И там выходили 1000-1500 танков. И мы с ними шли, мы чувствовали мощь нашей державы.

Я и на работу когда пришёл, у меня такой задор был после армии!

– Кто представлял, по Вашему мнению, наибольшую опасность для танка? Артиллерия противника? Танки? Авиация?

– Фаустпатрон. Когда командующему армией на Курской дуге сказали: «Вам надо в Орёл идти». Он ответил самому Сталину, что лучше обойдет Орел, потому что если он войдет, то танки фаустпатроном сразу уничтожат. В результате он и обошел город. И немцы сразу побежали, когда туда вошла наша пехота.

– А насколько была опасной немецкая авиация, когда Вы воевали? Для танков.

– В 1943-1944 годах авиации-то и не было особенно. Немцы редко появлялись, а если и появлялись, то наши «ястребки» их колотили. Я Вам хочу сказать такую вещь: немец, когда переходил границу, 1200 наших самолётов забрал и разбомбил. 1200 самолетов! То есть мы остались практически без авиации. Поэтому у немцев и авиации было много.

– А если перебьёт гусеницу у танка, была инструкция танк не покидать, ремонтировать тут же?

– Мы так и делали. На броне запасные части лежали. Мы снимали и ставили их туда. Прямо под открытым огнем. Выхода не было. Иначе убьют.

Через Кенигсберг мы спокойно на танке проехали. В Вильнюсе немного пострелять пришлось. По нам из окон палили. А мы в ответ просто снаряд туда отправляли, комната загоралась и все. Руководство у нас было такое. Правда, Жуков, по-моему, людей не жалел, а вот Рокоссовский к этому относился по-доброму.

– А Вы в немецких танках внутри не сидели?

– Пробовал однажды. В Т-IV и Фердинанде. Но уже ездить на них нельзя было. Просто посмотреть, посидеть. Я считаю, что Т-IV, как наш Т-34. У него внутри было приблизительно, как у нас. Совсем некомфортно. А вот в самоходке у них два кресла было. Можно было сесть и отдохнуть. В танке места меньше.

– А на минах часто подрывались танки? Наши советские.

– Да. Но траки меняли и ехали дальше. Если противотанковая, то могла его перевернуть или сильно подбросить. Его потом только на производство отправлять ремонтировать. Например, в Киеве же завод этот есть, в Харькове.

– С проявлением какой-то национальной нетерпимости сталкивались на фронте? С антисемитизмом, ущемлением?

– У нас во время отдыха была политинформация. И кто-то там назвал южанина «козлом». Тот рассказал политработнику. Тот пригрозил, что, если еще раз услышит подобное, сразу под трибунал. Все сразу говорить гадости перестали.

Я не скрывал того, что я еврей. И не боялся никого. Если человек честный и к нему не за что придраться, то все хорошо будет. Я вот работал начальником технологического бюро завода, а там четыре корпуса. И почти тысячу станков. И, помимо станков, там ещё и сборка есть. И если где-то что-то не так, то тебя вызывают. Ты приходишь, а он тебе старается помочь, обговорить ситуацию. Нетерпимости не было. Правда, на заводе определённая часть рабочих скрывала, что они евреи. Каждый был занят своим делом. Очень большая конкуренция была на работе.

– И какие у Вас награды?

– Медаль «За отвагу» – за высоту 229. Орден Славы мне дали после Минска. Орден Красной Звезды тоже, орден Отечественной войны за Пруссию. За бои в Литве мне, по-моему, орден Красной Звезды дали. Но мне дали его в Краснодаре. Мать написала в Подольск. Они прислали сюда 4 награды, в военкомат. Меня позвали и вручили их сразу. Мне потом при Горбачеве еще один орден Отечественной войны дали, но уже не за фронт.

– А что происходило в Вашей жизни после войны?

– Вы знаете, после войны я приехал в Одессу работать на заводе. Там институт был, готовил специалистов по изготовлению сложных приспособлений. А потом я на заводе Седина работал, а там мы делали крупные станки. И вот в этом институте заказывали разные приспособления. Я с 1947 года работаю. Правда, сейчас на работу не хожу, но книжку еще оттуда официально не забрал.

Тут я женился сразу на Нине Кузьминичне. Приняли очень хорошо меня. Я поступил учеником разметчика в 1947 году. Меня демобилизовали, так как у меня было два ранения. Вот я восемь часов работал, а через восемь часов идёт команда: «Лезем на крышу. Закрывать крышу!» Иначе вода бежит. И ещё там часа четыре работаем. Когда я только пришел сюда, на заводе воды не было, туалета не было, душа не было. А тут по Красной ходил трамвай. Его потом перенесли. По Коммунаров он сейчас ходит. Квартиру нам дали на Чапаева и Красной. Жена устроилась в банк на работу. И вот она мне всё это барахло стирала. Помню, когда заходили в трамвай, там такая давка была! Все грязные.

Люди тогда были очень хорошие. Я, предположим, поступил на работу, но не знал ничего. Так надо мной начальник цеха шефство взял. Его звали Ивов Евгений Тимофеевич. Он дореволюционный стаж имел. Помогал мне. А заместитель главного инженера мне справочники приносил. Работа разметчика – это сложная работа. Я не знал, как разделить поверхности на нечётное число. Там же хорду надо построить. Так он меня с алгеброй познакомил. Потом мне справочник принёс, где уже можно было посмотреть радиус и количество отверстий. Там готовые цифры указаны были. А через два или три месяца меня отправили на радиалку работать. И вот я там во вторую смену работал. Там работал мужчина, который сейчас полковник милиции. Он мне рассказал, как сверлить, как резьбу резать показал. Я с ним отработал месяца четыре. И как разметчик работал, и здесь работал. А потом меня ещё и на расточной послали. А это самая сложная работа. Там жёсткие размеры надо получить, хорды, с допуском две сотых миллиметра. Очень жёсткий допуск. И вот я там учился у них. А когда научился, меня сразу мастером поставили. Работа очень тяжёлая была. В три смены работал. Ночью не спал. Приходил домой, а там маленький соседский мальчик все время кричал, потому что в садик не хотел идти.

Мастером я года три проработал. И кончил техникум. Меня перевели технологом работать, потом руководителем технологического бюро. Ну, там я себя проявил. Много трудовых наград получил.

Потом меня заместителем начальника корпуса поставили. Корпус только строился, а я принимал станки, которые устанавливали. Много там дел было. И я там поработал, пока цех не сдали полностью и не запустили. А потом я опять ушёл начальником технологического бюро работать. А это бюро весь завод обслуживало. А на заводе было пять корпусов. И вот за все нес ответственность. Потом меня выбрали в Совет старейшин. Это самый высокий орган на заводе! Все новое, что делается, старейшина утверждает. Потом присвоили мне звание и занесли на заводскую доску почета. А затем дали мне Ленинскую премию. 30 тысяч. Выбили цифрами мою фамилию на входе.

Я жалею, что приехал в Краснодар, а не в Одессу после войны. Оторвался от родного места. Хотя сейчас там никого не осталось. Многие родственники уехали в Германию, некоторые в Израиль, а кое-кто в Соединенные Штаты. Практически никого не осталось. Все разъехались. В Одессе сейчас очень мало евреев. Хотя община там крепкая. Не очень большая, но сплочённая.

– А в послевоенные годы Вам хотелось вспоминать о фронте?

– Хотел. Мы с супругой ездили на встречу нашей армии. Не нашего полка, а 38-й армии. Собрался совет из 200-250 человек. Нас много было, и нас приняли отлично.

Нас с Ниной поселили в гостиницу «Будапешт». Это же почти возле самого Кремля, возле Большого Театра, около Сандуновской бани. И вот помню: выходишь, а тебя спрашивают, куда ты хочешь пойти. Ты отвечаешь, а тебе тут же дают билеты. А у нас еще не все в порядке с продуктами было, так нас закрепили за каким-то высотным домом, и мы приходили туда поесть. Кушали все, что душа пожелает. Нам давали тогда красную икру! А мы даже ее запаха не знали до этого.

После этого мы с женой еще раза три в Москву съездили и все. Потом я перестал там появляться. В последний раз там собралось всего 11 человек и все. Причем среди них два лежачих было. Мы пошли в ресторан, пели, играли, а эти вдвоем разговаривают о давлении… Один рассказал, что инсульт перенес… Это было или в десятом, или в двенадцатом году. Недавно совсем. В общем, чтобы себе настроение не портить, я решил больше туда не ездить.

– Спасибо Вам за рассказ!