Родился 14 марта 1922 года в Новосибирске.
Жил с родителями на Веревочной улице в районе, который назывался Ельцовка (по протекающей по нему речушке). Там жили в основном железнодорожники, воры и хулиганы. Вором я не стал, но пай-мальчиком не был. У меня было такое правило: сам не задирался, но если обижали, не забывал давать сдачи. Если изобьют двое – трое, рассчитывался с ними поодиночке. Не было гор, с которых бы не съехал на лыжах (на лбу осталась отметина от неудачного спуска). Летом играли в футбол, зимой в хоккей с мячом. Играл за команду «Боец» мясокомбината правым крайним.
Ходил на каток «Спартак». Летом ездил в пионерские лагеря от обувной фабрики, где работал отец.
1-3 классы учился в 17-ой школе, потом до 8 класса в 24-ой школе им. Вегмана, с 8 класса в 30-й железнодорожной школе.
Класс был дружный. Мы, одноклассники собирались до самой старости.
«Как они стояли у военкоматов с бритыми навечно головами…»
«В 1940 году закончил школу. В июле поступал в НИВИТ (Новосибирский Институт военных инженеров транспорта, позже НИИЖТ) вместе с одноклассниками Мишкой Левчуком, Ленькой Першиным на факультет «Мосты и тоннели». Экзамены сдавали по всем предметам кроме физкультуры: русский письменно и устно, математику, историю, иностранный язык, черчение, рисование. Проходили мандатную комиссию – проверка происхождения: не было ли в роду помещиков и т. п. Все экзамены сдал хорошо, а по рисованию – «Удочка». Вызвал к себе декан, объяснил, что тяжело будет учиться на этом факультете, раз рисование «хромает», предложил перевестись на «Эксплуатацию железных дорог». Но я не захотел. Ленька Першин, заваливший первый же экзамен, предложил поехать в Иркутское авиационно-техническое училище. Получили документы, сообщили родителям о своем решении – завтра уже уезжать. Те чуть в обморок не упали.
Приехал в Иркутск, прошел медкомиссию, сдал экзамены: русский, математику, физику, да еще и соседу решил. Перед тем, как выдать обмундирование, стали стричь наголо, обнаружили шрам на лбу (в 8 классе на лыжах ударился). Отправили к хирургу. Тот: «Почему скрыл травму головы?». Как ни уверял, что просто забыл уже про тот случай, отчислили по состоянию здоровья. А у меня даже денег на обратную дорогу нет. Пошел к начальнику училища, тот отправил к начфину, выписали литерный билет и дали пять рублей на дорогу (большие деньги по тем временам). Вернулся домой 10-15 сентября, уже был готов пойти на другой факультет в НИВИТ, но пришла повестка из военкомата, что поставлен на учет. Это был первый набор 18-летних, окончивших 10 классов. До этого брали в армию с 21 года.
А 10 октября – 2-я повестка, 14 -го – военная комиссия, признали годным к службе, 15 –го – мандатная комиссия, а 20-го сказали явиться с вещами.
18 октября сфотографировался с родителями на память.
20 октября в санпропускник, и поехали. Думал: «Зима – лето, зима – лето, и – все, домой!» А домой вернулся через 6 лет...
«Суровые армейские будни»
«Везли через Курск, Белгород, Полтаву, Киев. В Киеве эшелон разделили пополам, часть повезли на север, часть – на юг. Последняя станция – Двинск, там простояли целый день, в ночь выехали, утром были уже за границей – в Литве. 1ноября были в Алитусе, 20 км от границы с Германией. Трое суток – карантин в дивизионном клубе, потом баня, там сразу выдали обмундирование. Гражданские вещи – в мешок, обещали вернуть при демобилизации.
Я поступил в распоряжение учебной роты при 5-ом разведбате 5-ой танковой дивизии, которой командовал полковник Ротмистров (будущий маршал бронетанковых войск). Началась курсантская служба: в 6 подъем, в 12 отбой. С 23-30 до 24-00 – личное время: надо пришить подворотничок, почистить сапоги, если успеешь – написать письмо домой.
Выдержки из письма 03.04.1941 г.
«Привет из Олиты.
Добрый день, дорогие родители, я жив, здоров, того и вам желаю. Письмо, которое вы мне писали 12. 03. 41., я получил вчера, и сегодня же на него отвечаю. Я очень рад, что вы живы и здоровы, а также веселы. Ведь не о чем грустить, ведь я служу не в царской армии, а отдаю долг нашему народу, и никуда деться я не имею права. Дорогой папа, ты пишешь, что когда я еду на машине и думаю о Кольке Снегиреве. Папа, ты прав, эта песенка не сходит у меня с губ. Ты пишешь, что я не падаю духом, а когда-нибудь дома я падал духом – никогда. Завтра будет ровно 5 месяцев с того времени, как я служу в армии, ведь как будто вчера я получал обмундирование, а теперь придется снова к маю получать. Ерунда, еще не очень много служить осталось, всего лишь 76 недель, а потом даешь родину – Новосибирск. Папа, ты то выпьешь за мое здоровье, а я-то за твое не смогу выпить хотя бы пива. Ну, ладно, за твое здоровье я выкурю свою трубочку, это одно из удовольствий, не запрещенных в армии».
Шла подготовка, приближенная к боевой обстановке. Например, рядом мостик, а речку – вброд (декабрь месяц). В феврале чуть ли не полроты заболели воспалением легких после таких учений (брод, потом заняли оборону, мокрая шинель примерзала к земле). Я в том числе, провел в госпитале в Каунасе около 2-х недель. Тем, кто переболел, разрешили на физ. Зарядку ходить в гимнастерках, а до того – в нательных рубахах. В апреле «стариков» - тех, кто уже прослужил 3-4 года, оставили «до особого распоряжения» Они должны были демобилизоваться еще осенью, ждали приказа в мае. В июле я должен был получить звание младшего командира (командира машины), обучали управлению легкими танками, однако они были сняты с вооружения еще до начала войны. В мае немцы стали частенько нарушать воздушные границы, наше правительство писало ноты протеста. Политработники говорили, что мы готовимся к войне. В июне почти каждый день ночью стали поднимать по тревоге, часа в 2 поднимут, постоят, потом отбой. А 19 июня подняли по тревоге, выдали медальоны, которые мы заполнили, по 120 патронов на карабин, по 2 гранаты Ф-1, по 28 патронов для нагана, новую смену белья и 3-хдневное НЗ. И мы покинули казармы. Ушли из Алитуса за Неман на 12 км от границы. Утром стали копать капониры под танки, чтобы их замаскировать, строить блиндажи. 20 июня мне пришла посылка. Почту возил Володька Барковский, земляк. Я пошел к начальнику штаба. Получил разрешение съездить на почту. По дороге увидели, как саперы копают капониры и в них втаскивают списанную «неходячую» технику: танки, бронетранспортеры – будущие огневые точки. Получил посылку, родители прислали папиросы, подворотнички, одеколон. В Алитусе купили две бутылки водки, перед ужином разделили ее на четверых, только собрались отдыхать – вызывают в штаб:
- Пойдете в распоряжение начфина!
- Есть!
Привели в штабной блиндаж, покали образец: из 10-тикилометровых карт надо склеить 100-километровую. Всю ночь с 20-го на 21 июня клеили. Днем поспали, а следующую ночь, с 21 на 22 снова клеили. Около 4-х часов утра слышим – гудят. Думали спросонья, что это комары, много комаров налетело в блиндаж, но это были самолеты с Запада на Восток, волна за волной…
Мы комаров выгнали из блиндажа. Закемарили, а тут выстрелы совсем рядом. Звук самолетов на бреющем полете. Утром узнали, что обстреляли полевую кухню. Немного погодя услышали, как бомбят Алитус. В блиндаже была рация. Замполит Блейкман, знающий немецкий язык, говорит: «Ребята, ВОЙНА!»
Война
Командир роты всех построил, потом посадили в 5 машин, отвезли к Неману, в те танкетки и танки рассовали с напутственными словами: «Это наш оборонительный щит». В 8 часов утра с левого берега Немана стали выскакивать немецкие мотоциклисты, по-видимому, разведка. Они стреляли нас, мы – в них. Через Неман шел бой между нашей дивизией и танками противника до 8 вечера. Хорошо поработала зенитная батарея, сбила 4 или 5 самолетов, но после очередного авианалета рощу, где она пряталась, сровняли с землей. За спиной – обрывистый берег, впереди – река. Через гору, через Неман бьет артиллерия. Через Неман 2 моста. Северный взорвали примерно в 19-30, а мы у южного. Около 20 вечера появились первые немецкие танки, вот уже первый въехал на мост, вот второй… Мы ждали, что мост вот-вот взорвут саперы, но так и не дождались. Я говорю напарнику, Завдяту Хабибуллину: «Надо выбираться отсюда, а то танки сейчас перейдут через мост, и нас отутюжат, сделают железные могилы!»
А он: «Приказа не было!»
- Ну и пропадай тут!
(Приказа об отступлении и быть не могло, нас поставили там, как смертников. Из роты осталось человек 16.)
Открыл крышку люка: сзади – обрыв, впереди – Неман. Была не была, вперед! Скатка, противогаз, карабин, сапоги тяжелые как чугун. Метра два прошел, дальше обрыв, поплыл по течению, а немец с той стороны из пулемета как в «Чапаеве». Краем глаза вижу – другие ребята тоже следом за мной плывут. Метров через 200 берег стал положе, и кусты появились, тальник и орешник. Завдят, Володя Крылов, я, и другие - всего 6 человек, поднялись на гору. А там рожь по грудь, как стена. Пробежали немного, разулись, вылили воду из сапог. За полем в 200-х метрах дорога, по ней пыля, уходят наши танки. Добежали до дороги, пыль еще не осела и гарью пахнет. В 100 метрах – лесок, пошли к нему, слышим – машина идет, попрятались. А машина, оказывается наша, «летучка» ЗИС-5, забита солдатами битком. Я – раз, на правое крыло, кто-то на левое, выдвинули доски, все сели, поехали. Догнали колонну – машины с боеприпасами, бензовозы. Уже затемно приехали в небольшое село Араны, танки заняли круговые оборону. Впереди была развилка дороги на Брест и на Вильнюс.
Послали разведку: 3 танка и 5 мотоциклистов, вернулся один танк и два мотоциклиста, сообщили, что Брест окружен. Летом светает рано, с рассветом стали отходить на Вильнюс. Прошли несколько километров, машины пошли по проселочной дороге, в лесочке стоял гаубичный полк, а тут, в поле – немецкие танки. Мы вступили в бой, немцы отступили. Подошли к Вильнюсу, над ним бомбардировщики, как галки летают, бомбят.
В Вильнюсе был штаб корпуса, но когда мы туда добрались, корпусного начальства уже не было. Всех нас, кто остался, посадили в машины с боеприпасами, как резервных шоферов, и мы стали уходить вперед как тыловая часть. Пошли на Молодечно, потом в Минск. Минск бомбят, он горит. Дальше – на Борисов, оттуда на Оршу. На перекрестке дорог: Москва- Минск и Киев- Ленинград все машины стали останавливать. Машины – в лес, бойцов – снимать, формировать батальоны. Утром – построение, выступает полковник Крейзер, командир первой московской пролетарской дивизии, самый низкий солдат которой имел рост 1м 80 см. Попал в 6-й мотострелковый полк. Прозвучала команда: «По машинам!», и мы поехали назад. По дороге без маскировки шли красные ЗИСы, бежевые и черные «Эмки», а тут немецкий самолет-разведчик «рама». Следом за ним налетели пикирующие брмбардировщики, как начали бомбить колонну! Машины горят, от техники почти ничего не осталось. Ушли вглубь леса, пошли пешком в сторону Борисова. С этим 6-м мотострелковым полком стали отходить, сдали Оршу, Рудню. Силы были неравные – нашей авиации практически не было, многие самолеты были уничтожены в первые часы войны на аэродромах. Перед Смоленском уже были выкопаны траншеи, противотанковые рвы. Тут мы немца остановили. Но бои под Смоленском были очень тяжелые, 5-6 раз город сдавали и снова брали. Это была настоящая мясорубка. Каждую ночь – пополнение. Больше всего ребят гибло в первом-втором бою. Страшно было умирать в 19 лет, но ко всему привыкаешь, и к войне мы тоже стали привыкать. Тогда мы не понимали смысла всех этих взятий - отступлений в Смоленске. Много позже, после войны, я прочитал о том, что был такой приказ Сталина маршалу Тимошенко: «Любой ценой задержать немцев в Смоленске, чтобы подготовить оборону Москвы!»
26 июля сдали Смоленск. За Смоленском немцы окружили почти всю дивизию. Место было болотистое, трое суток отсиживались, потом прорвались, вышли в сторону Кардымова. Нахлебался воды из болота, попал с отравлением в 136 полевой передвижной госпиталь.
Вместе с госпиталем переехали в Починок тяжелораненые были помещены в церковь на площади. Сшили простыни, на них консервированной кровью нарисовали красный крест, повесили на крышу, но немцы все равно бомбили.
Они наступали, и опять возникла опасность попасть в окружение. Одна дорога к спасению – через Днепр по Соловьевой переправе. Чтобы вывезти раненых из Починок, собрали у населения керосин, спирт-сырец, заправили машины, кое-как дотянули до колонны, ожидающей очередь на переправу.
По обе стороны дороги – канавы и штабели торфа, впереди – шаткая, хрупкая переправа, которую постоянно бомбят. 6 августа переправились через Днепр, часть госпитальных машин с тяжелоранеными, а 32 медсестры и мы, двое легкораненых: я и Мишка Пивень, вброд. Через Днепр ходил 4 раза, сопровождал медсестер. Левый берег пологий болотистый. Люди бредут кто в чем: кто в нательном белье, кто в плащпалатке. Лошади оседланные, ржут, из трясины только голова торчит, но помочь невозможно, у самого ноги по колено вязнут. В последний переход чуть не утонул: одна медсестра не умела плавать, уцепилась за шею, чуть не утопила. Хорошо, что в последний момент схватился за тальник, выбрался вместе с ней. Пошли дальше через деревню Климово, остановились в деревне Дробычево, разбили госпиталь в скотных дворах. Стало очень много поступать новых раненых, контуженных, а я стал поправляться. Мы все, кто мог из легкораненых помогали принимать новых. Многие умирали от перитонита и закрытого пневмоторакса. Меня посадили писать похоронки. Только я очухался, пришел приказ: «Всех, чья местность оккупирована, снять с передовой (немец засыпал листовками, предлагал стать перебежчиками), остальных (сибиряков, москвичей и др.) – на передовую, в том числе и меня. Появилась наша авиация, траншеи в полный рост выкопаны, и был немец на Днепре остановлен. В сентябре через наши позиции ударила «Катюша», била термитными снарядами, на том берегу все горело. Мы впервые видели это».
Выдержки из письма 10.09.1941 г.
«Дорогие родители, не очень давно получил подарок, присланный из Москвы, в котором были конфеты, печенье, колбаса, папиросы, одеколон и пара платочков с надписью «Враг будет разбит!». Да, эти мудрые слова наших вождей скоро сбудутся, не бывать фашистской своре собак на нашей территории, планы молниеносной войны Гитлера сорваны, поганый клубок гитлеровской своры покатится назад, теряя свои головы так же, как было в Отечественную освободительную войну с Наполеоном. Русский народ не любит непрошеных гостей и угощает их по заслугам, и наши подарки, подарки Народной Красной армии ему не по зубам. Наш многомиллионный народ с мала до велика защищает свою свободную жизнь, свою единственную в мире родину Союз Советских Социалистических Республик. Дорогие родители, я надеюсь, что вы всеми своими силами как в прошлую финскую войну в тылу помогали Красной армии, так и в эту войну работайте не покладая рук, не жалея рук, работайте на предприятиях. Знайте, что упорной добросовестной работой в тылу вы помогаете фронту, вместе с бойцами нашей родной армии ускоряете разгром фашистских варваров. Дорогие родители, передайте моим двоюродным братьям, если они еще находятся в тылу, чтобы они овладевали военным искусством. Если же они на фронте, то передайте им от меня искренний братский комсомольский привет и чтобы они не замарали трусостью имена наших отважных сибирских партизан, которые били колчаковскую нечисть, чтобы не забывали сибирских патриотов Щетинкина, Стародуба и многих других, в том числе и дядюшку Арсентия Игнатьевича Балаба. Я думаю, что у него еще крепкая рука и в нужный момент он вспомнит старинку, как он бился с колчаковцами, и будет бить фашистскую нечисть. Ну, ладно, как будто писать больше нечего. Ах, вспомнил. Дорогие родители, многие из наших ребят получают посылки. Так вот, я буду просить: пришлите мне, пожалуйста, теплые перчатки, желательно меховые кожаные, и теплые носки или портянки, мою телогреечку, в которой я ходил на каток, хорошего табаку, трубочку маленькую и конфет. Если будет много весить, разделите на 2 посылки, одну отправите вы, другую пусть отправит Игорь.
Ну, вот и все. Передайте привет родным и знакомым. С фронтовым комсомольским приветом, целую Боря. Жду ответа».
В обороне простояли до первого октября, и тут: «С добрым утром!» - артналет, перед обедом снова. Стали отходить по приказу, под Вязьмой попали в окружение. 8 октября хотели прорваться, и в этом бою меня контузило: приподняло, бросило. Заскочил в воронку от снаряда, по краям – осколки фиолетового цвета…
Плен
Очнулся в госпитале в сарае, где хранились снопы, от головной боли и шума. Хотел выматериться: «Что ж ты так сапогами-то топаешь?» Смотрю – а сапоги-то немецкие! У ворот стоит немец и пулемет на треноге. Пригнали крестьянские подводы, положили тяжелораненых, повезли. Остальных построили и погнали в Спасск-Деминск, оттуда в Рославль Смоленской области по дороге Москва-Варшава. В Рославле пригнали на городскую площадь, огороженную в два ряда колючей проволокой, через каждые 2 метра выкопаны канавы – туалеты. Народу столько, что можно было лечь только вплотную между канавами. Дождь, снег с дождем - холод, от которого негде было укрыться. В качестве еды привезли сухую рожь, достался котелок. В этом лагере пробыли около недели, затем перевели в Кричев в помещение цементного завода, здесь хоть крыша над головой есть. Натолкали как селедку в бочку, можно только стоять вплотную. Рядом стоял пожилой мужик, у него рюкзак с чем-то мягким, а у меня была бритва, разрезал, а там - тесто! До чего вкусная вещь, показалось. Там пробыли суток двое, потом подогнали платформы (через каждые три - пулеметы), посадили и повезли в Могилев на бывший аэродром Лупалово, в военный городок. Здесь разделили белорусов, русских, украинцев – всех отдельно, малолеток (до 20 лет) – отдельно. Попал к малолеткам. На день – пайка хлеба суррогата 300 граммов и котелок баланды из нечищеной картошки (больше шелухи, чем картошки).
За баландой ходили в кошару посреди площади – длинный узкий сарай с дверью, где выдавали хлеб, дальше – кухня, где повар с черпаком баланды плеснет…
(Мы по наивности спросили отца: «Что, раз в день кормили?» На что он ответил: «Да, конечно, а вы думаете, что там трехразовое питание было?»)
Жили в четырехэтажных зданиях, бывших казармах летного состава. В каждой комнате двух-ярусные нары, человек на 60. Естественно, никакого отопления. Вшей было – миллион! Тиф. Каждое утро перед подъездом – штабель трупов в рост человека высотой, в два роста длиной. В январе и я заболел тифом, но уже был открыт лазарет в одноэтажном бараке. Сначала раздели, остригли, узлы с одеждой – в дез. камеру, голову и пах вымазали какой-то жгучей коричневой жидкостью, дали мыло и в душ. Воды минут 10 не было, потом пошла чуть теплая. Дали одежду, привели в барак, там на полу шинель и телогрейка вместо подушки. Попал к окну, на нем раны одинарные, на подоконнике сосулька. Когда пришел в себя, грыз ее. Очнулся – ночь. Рядом лежал рыжий здоровяк – нет его, в ногах другой был – тоже нет. Первым делом нужно в туалет, вышел в коридор, там все вповалку лежат, кое-как добрался до туалета. Утром санитары мертвых выносили, попросил у них есть. «О, значит будешь жить, потерпи немного». Принесли чаю на траве и солдатский русский сухарь. «Не ешь сразу, потерпи, потихоньку». Выдержал, а так хотелось съесть его сразу, да не один! В обед принесли баланду с чищенной картошкой – до чего же вкусно! Вечером- опять сухарь и чай. Дня через 2 санитар дал еще один добавочный сухарь, видно понравился я ему. Тут я начал оживать.
А каждое утро из лазарета по20-30 трупов выносят. Думаю: «Надо обратно, там друзья». Вышел на улицу, там мороз, аж синё! Вдохнул свежего воздуха и чуть не упал. Из лазарета в лагерь – шлагбаум, смотрю – открыт. Около него стоит немец в 2-х шинелях с капюшоном, карабин прижал к груди. Прохожу мимо – остановит или нет? А у того от мороза губы не шевелятся. Прошел, думаю: «Только не поворачиваться, а то стрелять будет!» А тот как стоял, так и стоит. Вернулся, а там и не ждали.
Друзья - товарищи периодически на кухне воровали картошку. Главное было не пропустить нужный момент, когда засыпают картошку и все помещение окутывается паром. В этот миг надо было нырнуть в дверь и схватить. Сколько в руке ухватишь. А тут украли котелок с кашей и принесли мне. Понемногу вроде бы ел, да незаметно весь съел и стал помирать. Товарищи стали поить теплой водой и по полу катать с боку на бок, пока понос не начался, так и спасли.
Первое время после лазарета на работу не гоняли, была возможность прийти в себя после болезни. Работала только команда могильщиков – 100 человек, здоровых мужиков туда набирали, давали по две пайки за работу. Однажды в феврале 1942 года выводят на работу, и я в этот строй. Конвоя не очень много решил бежать. Пригнали на лесопилку, каждому дали по горбылю (длинной доске), выбрал потоньше, несу. Иду по улице, впереди поворот, оглянулся – конвой далеко, завернул за угол, впереди конвой тоже далеко. Подбежал к угловому дому, горбыль перекинул через забор, заскочил в калитку, залез в большую собачью будку. Слышно – немцы кричат, потом все смолкло. Вылез из будки, постучал в дом, вышла женщина, испугалась. « Мне бы обогреться!» Пустила. В доме двое ребятишек, а на столе картошка «в мундирах».
- Ты, наверное, есть хочешь? (Накормила).
Оставить не могу, извини. Расстреляют.
- Расскажи, как на восток пробраться?
Женщина показала направление к железной дороге, вдоль нее проселок. Зима, темнеет рано. Вышел на дорогу, ни одна собака не тявкнула, это немцы всех собак перестреляли. Вышел на железную дорогу и вперед. Ноги сами несут – все, ушел! Зашел в первую попавшуюся на пути деревню, постучался в крайнюю маленькую хатенку.
- Кто?
- Открой, дедушка, странник.
Тот открыл дверь, тоже перепугался, но пустил, накормил, а спать отправил на сеновал. Я там трое суток просидел, набираясь сил, расспрашивая о том, как дальше пробираться на восток. Сам думаю: «Коня бы украсть!» Планировал ночью двинуться, но утром пришли местные полицаи. Видно кто0то случайно узнал обо мне и выдал. Деда избили, стали сено вилами проверять, пришлось выйти. Привезли обратно в лагерь, немцы опять избили, заставили печку в караулке топить. Думаю: «Наутро расстреляют». Чудом остался в живых. Один немец, видно, добрый, говорит: «Wek!» - «Убирайся!», обратно в лагерь отпустил. Пришел в свой барак, все кинулись расспрашивать: «Как, где был?»
Через две недели в конце февраля, уже оттепель, наехало много подвод. Прошел слух, что малолеток крестьяне будут по дворам разбирать. Все обрадовались, но вместо этого привезли в концлагерь, который находился в заводе Дмитрова в Могилеве. В основном там были евреи, около 1200 человек, мастеровые. Выжигали уголь, шили одежду, выделывали кожу. Были сапожные, часовые мастерские. Разместили наше «пополнение» в бывшем литейном цехе. Вверху - застекленный фонарь, посредине – печка, по бокам – тройные нары. К нам подошел пацан чистенько одетый, спросил:
- Нет ли кого из Новосибирска?
- Я!
Мальчишку звали Колька Грибанов, жил он на Мостовой улице в районе Каменки. Познакомились, разговорились, он спрашивает: «Есть хочешь? Я сейчас принесу!» Оказалось, он работает на кухне. Принес пайку хлеба и штук 10 картофелин «в мундирах» - целое состояние! Так понемногу и подкармливал меня: то очисток принесет, то еще чего-нибудь.
Из концлагеря стали гонять на уборку города: чистить помойки, разбирать деревянные дома. Бревна возили в лагерь, там пилили их, кололи. Немцы иногда убивали собак, шкуру забирали, а собачатину отдавали пленным. Когда появилась первая трава: крапива, лебеда, варили с ней и очистками борщ. Однажды был такой случай: я заступился за мальчишку лет 14, Кольку Клюева, москвича из музыкального взвода. Он пытался испечь картошку на печке, а другой парень – Данила (чуваш или мордвин) стал отбирать. Пацан заплакал, я ударил обидчика, у него – кровь из носа. А тут появился лагерный полицейский «капа»: «Кто ударил?» Данила показал на меня. На утреннем построении вывели из строя:
- 25 плетей!
- За что?
- Еще 25!
Привязали к колоде, на которой пилили дрова, и начали бить. Сначала молчал, потом закричал, сил не было терпеть. В конце водой облили, встал, дошел до цеха, залез на третьи нары и дня четыре отлеживался, задница была как чугун.
Работы в городе продолжались, после разбора деревянных домов стали разбирать печи. Кирпичи возили на двуколках, только вместо лошадей – люди: один в оглоблях, остальные толкают сзади. Так как я был высокого роста, часто впрягали впереди. В октябре-ноябре 1942 года много народу умерло, из 400 осталось около 250. Оставшихся загнали в 5 вагонов, без печки, посередине – дыра, привезли в Минск, там пересадили в другие, уже немецкие вагоны и привезли в Лёцин (Восточная Пруссия). Там постригли, обрили, намазали какой-то жидкостью, одежду продезинфицировали, и повезли дальше в Растенбург. Поселили там в помещении кирпичного завода. Печи заложены, деревянная тесовая надстройка, трехэтажные нары. Выдали бумажные матрасы. Бумажные подушки каждому, привезли соломы, чтобы их набить. Дополнительно выдали по одной шинели и телогрейке, поставили 2-3 печки. Не так холодно, хоть и конец декабря. Гоняли на работу: строили гаражи, сборные щитовые дома. Пайка была уже 500 граммов хлеба и баланда из брюквы чищенной. Утром давали – суррогат кофе, пол-пайки хлеба, в обед - суп из брюквы и остальные пол-пайки, вечером - картошку «в мундире» 4-5 штук. По сравнению с предыдущими лагерями почти «санаторное» питание. Конвой – уже не немцы, а чехи, стало чуть полегче. Вот уже и 1943 год наступил. На стройке рядом работали французы и голландцы, они угощали нас сигаретами, шоколадом, галетами, которые получали в посылках от Красного Креста. Карл, немец, который выдавал инструменты, был коммунистом, с 1933 по 1939 год сидел в концлагерях. Он рассказывал нам, как и где сейчас продвигается Красная Армия, вырезал для нас карту, по которой мы следили за ситуацией на фронте. Он же принес весть, что наша армия дошла до старой границы Советского Союза. С гаражей была видна железная дорога, по ней шли эшелоны с разбитой техникой, санитарные эшелоны. Они радовали нас, потому что были первыми признаками будущей Победы. Вскоре появились и наши бомбардировщики, в те времена каждый солдат по звуку различал «своих». В июле 1944 года ночью нас разбудил страшный взрыв. У кирзавода, где мы жили, стояла большая кирпичная труба с неоновыми фонарями, и все испугались, что это наша авиация бомбит, а сверху же не видно, что здесь пленные. Но взрыв был единственный, и на следующий день мы узнали, что это было покушение на Гитлера, его ставка была в 2-х километрах от нас. В этот день мы работали в имении Карлсгоф, проходили мимо часовни и видели через распахнутые двери 3-4 гроба и офицеров с саблями. Карл рассказал нам, что на Гитлера покушались, но не убили. В августе он принес весть о расстреле Эрнста Тельмана, немецкого антифашиста.
В ноябре – декабре 1944 года, в снежную ночь нас погрузили на машины и перевезли в Кенигсберг. Поместили в небольшой лагерь, гоняли на работу – разбирать завалы на улицах после бомбежек английской авиации. В марте город окружили наши войска. Конвой разбежался, и мы - кто куда. На окраине – хороший дом, хозяин попросил выкопать блиндаж, мы впятером рыли, не торопясь, так как хозяйка хорошо кормила, суп гороховый варила.
В апреле стали сильно бомбить, мы ушли в центр, прятались по подвалам вместе с французами, голландцами и другими пленными. 6 апреля мы сидели в хорошем подвале, вдруг в него заскакивают эсесовцы с автоматами. Сердце ёкнуло – ну все, пропали! А немцы выгнали нас из подвала, дали инструменты: кирки, лопаты и заставили копать противотанковый ров на месте булыжной мостовой. В этот момент налетела наша авиация, все разбежались. От Кирхенплац (церковной площади) по огненному коридору между горящими домами бежали к центру квартала, где были хорошие подвалы, в них мы и спрятались. Там же были поляки, голландцы, французы, все делились друг с другом, кто чем мог. 7 апреля услышали в городе громкоговорители, призывающие немцев сдаться. 8 апреля утром мы нашли фанерный щит и написали на нем на разных языках: «Не стреляйте! Здесь военнопленные!» В этот же день в подвал заскочили двое наших солдат, сказали идти к реке Прегель. Из всех переулков к ней стекались военнопленные. Перешли реку по мосту, увидели там регулировщиков, а дальше конвой. 2-3 часа шли по дороге, встретили походные кухни. Там нас накормили борщом, кашей с хлебом, и мы пошли дальше 20-25 км в местечко Грослинденау (сейчас Знаменское). За ним лес, в нем землянки, в которых мы переночевали. Утром – построение: русские отдельно, поляки, белорусы, украинцы, французы, голландцы – все отдельно. В этот момент голландцы мне предложили: «Что с тобой будет, Борис? Пойдем с нами, мы тебе и форму найдем». Они ко мне хорошо относились, т. к. я однажды помог им вытащить одного раненого голландца из подвала. Но я отказался.
Штрафрота
Все военнопленные прошли лагеря фильтрации СМЕРШ, каждого вызывали по одному, расспрашивали, где попал в плен, как, кто может подтвердить.
Нас, русских, чья местность не была оккупирована, помыли в бане, одели в обмундирование (не новое, конечно), выдали телогрейки, американские ботинки. Ни погон, ни оружия не дали. 13 апреля погрузили на «Студебекеры» (американские автомобили) и повезли. Остановились в тощеньком березняке, построили, приняли присягу, получили красноармейские книжки, погоны, оружие. Зачитали указ Сталина № 145 – оправдать доверие жизнью или кровью, и приказали: «Только вперед, ни шагу назад!» 14 апреля на рассвете перед боем бежит по траншее почтальон: «У кого есть письма отправить?» Я: «Написал бы, да не на чем». Почтальон предложил открытки, я выбрал с ландышами и написал на ней коротко: «Послание в Сибирь!», узнал адрес полевой почты, написал, отдал почтальону.
Потом пожалел, что это сделал, т. к. попал в такой ад, что мог погибнуть каждую минуту. Думал: «Зачем дал надежду родителям, за 4 года молчания они уже смирились…»
Начался бой, хотели нас посадить на танки, но командир роты сказал: «Лучше успевайте за танками, а на броню не лезьте». Танки только вылезли на бугор – оттуда такой огонь! А перед атакой и артиллерия, и авиация, и «Катюши» наши били. Но штрафной 132 армейской роте отступать было нельзя. За этот день мы взяли 6 или 8 траншей. К вечеру первого дня из роты (250 человек) осталось человек 30. Ночью привозили пополнение. И так каждый день, 8 дней ада. В такой мясорубке я был до 22 апреля, в этот день меня ранило в руку. И я попал в госпиталь. Там и встретил День Победы. В этот же день родные получили открытку с ландышами.
Послание в Сибирь.
Добрый день, дорогие родители. В первых строках сообщаю, что я жив и здоров, того и вам желаю. Передайте привет знакомым.
С приветом ваш сын Борис.
№36572ч.
Выдержки писем из госпиталя
Из письма 21.05.1945г.
«Добрый день, дорогие родители, в первых строках своего письма хочу сообщить, что я почти-что здоров, пока еще нахожусь в госпитале, скоро рука заживет. Дорогая мама, прошу, не беспокойся, все в порядке. Я уже пишу третье письмо, но никак не могу дождаться ответа, и мою душу терзают сомнения – есть ли там тот прежний огонек, который пять лет жил в моем сердце и только для которого я жил. Мамаша, прости меня за то, что когда мы прощались в 1940-м году, я поступил очень жестоко с вами, отправив вас домой за 2 часа до отхода поезда. Я по сей день не могу простить себе этой ошибки. Хотя мне казалось тогда, что я был взрослым, но на самом деле я был ребенком. Теперь я понял все, пройдя этот сложный и тяжелый путь и окончив жизненную академию».
Из письма 16.06.1945 г.
«Добрый день, дорогие родители, в первых строках моего послания, спешу сообщить, что ваше письмо я получил и, не медля ни минуты, пишу вам ответ. Вы не можете себе представить, как я рад, одним словом говоря, моя душа пляшет цыганочку, а на глаза навернулась слеза радости. Дорогие родители, я ждал от вас письма, как узник свободы, как обреченный спасения, да вообще я не нахожу подходящих слов, чтобы выразить мои переживания. Теперь мои сомнения исчезли, вы, мои дорогие, живы, и у меня вновь загорелась моя душа прежним огнем, каким горят души людей, находящихся в разлуке с самым дорогим».
Из письма 26.06.1945 г.
«Привет из Восточной Пруссии.
Милая мама, я очень благодарю тебя и папу за вашу заботу обо мне. И в знак благодарности в первую очередь пишу, что я жив и почти здоров. Рана моя зарубцевалась и, наверное, меня скоро выпишут в часть. Мои дорогие родители, мама и батя, вы пишете, что иногда бывает грустно, но и мне не весело. Раньше, до ухода в армию, я не имел понятия, как это мама беспокоится обо мне, и не мог понять, почему она иногда не спит, а дожидает меня с вечера или с катка. Теперь я это понимаю и сам иногда не сплю, а думаю, как там у меня дома: что делает мама и чем занимается папа. Дорогая мама, я знаю, что тебе очень скучно, но Родине нужны кадры, и я должен служить, как отслужу, так приеду к вам, мои родные. Дорогая мама, я не знаю, как тебе написать, как мне хочется побывать дома, но нужно набраться терпения, ждать и надеяться. Дорогая мама, жди и дожидайся, вернусь негаданно, нежданно, и тогда мы устроим пир на весь мир».
Из письма 21.09.1945 г.
«К зиме едва ли попаду в родные края, зимой, возможно, приеду в отпуск. Дорогие родители, вы пишете, что тоскливо смотреть, когда почтальон проходит мимо, я это понимаю, и нас разделяет большое пространство. Вы должны понять, что в военной жизни нет никаких разнообразий, каждый день одно и то же, так что о себе писать абсолютно нечего. Дорогие родители, давайте договоримся, не будем скучать, а будем «ждать и надеяться!», как сказал граф Монтекристо. Я живу только одной мыслью, что я остался жив, пройдя огонь, воду и медные трубы, попал к черту в зубы, вырвался оттуда.
И ведь было время, когда вы совсем потеряли надежду, что я жив, но я уцелел. Ждали много, уже 5 лет скоро будет, как мы расстались, осталось немного подождать и мы снова встретимся. Дорогие родители, так наш лозунг должен быть таким: «Не скучать. Ждать и надеяться!»
Отпуск
Дело было в городе Вилау – 50 километров от Кенигсберга.
Сколько я не просился в отпуск, а служил я уже год – после войны, в госпитале 655-м в должности начальника электростанции, меня не отпускали.
Как – то раз случилось так, что засобирались на охоту – начальник штаба Иван Солощенко, начальник АХЧ (административно- хозяйственной части) капитан Вороной, ведущий хирург Валера Булгаков и венеролог Мишка Мизис. Засобирались на охоту – пороху было достаточно, можно было разрядить патроны, и рядом был склад трофейных боеприпасов, а дроби нет. А ружья у них трофейные – с красивыми рукоятками – и серебром, и перламутром отделаны – больших начальников немцев.
И вот зашел разговор – дроби где взять? Заговорил Валера Булгаков – земляк, красноярский мужик, майор, железный человек.
Я ему говорю – Валера, я тебе накатаю!
- Да как, ты умеешь?
– Умею! Я тебе накатаю.
Ну и ладно – сказано – сделано. В разбитых зданиях немецких канализация была сделана из свинцовых труб. Я это знал, пошел, натаскал свинца, немного и не мало – может быть килограмм 50 – куски труб.
Насверлил отверстий в пластине, натянул прутиков из свинцовых «блинов». Потом эту проволоку нарезают одинакового размера, а потом на сковороду и с помощью дрели – накатал пол литра дроби и четок.
И Валера возьми и похвались, что у него дробь есть. И капитан Вороной пришел.
- Что ж ты, Валере накатал, а мне нет! Скрываешь, что умеешь!
А я – говорю – а я почем знаю, что тебе нужно!
- Накатай мне!
– Накатаю, если в отпуск меня отпустишь!
- Накатаешь к утру – подпишу!
Я позвал друзей на помощь и часов до трех ночи мы и ему дроби накатали.
Приходит он утром – я ему рапорт – прошу отпустить в отпуск.
- Кто останется вместо тебя?
- Да вот, Володька, я его уже натаскал…
- Хорошо, - подписывает рапорт – «Ходатайствую в отпуск!»
Но это же нужно подписать у начальника госпиталя, а он не подписал!
- А справится ли за тебя другой?
Хорошо, возвращаюсь я к капитану. Дробь то я ему уже отдал!
А вот и он. Я говорю: «Ну что, капитан, трепанулся, говорю ты!» Он как как прыснул, как подпрыгнул, что я его так - и в штаб с моим рапортом.
Приносит – начальник госпиталя подписал.
Старший лейтенант – а почему он друг был – он танцевать не мог, а жена у него красивая была женщина – все при ней – я с ней танцевал. Иван – говорю - давай быстро оформляй мне документы, литер.
Он говорит – завтра с моей женой поедешь, я тебе устрою литер, она в отпуск тоже едет в Сумы, до Москвы вместе поедете в купейном вагоне. Солдат, в купейном вагоне! Короче, он оформляет мне литер, оформляет продовольственный аттестат, документы на руках, завтра – выезд, а я уже прячусь, как бы не передумали, не отменили приказ!
В Москве проводил жену лейтенанта на Павелецкий вокзал.
С Павелецкого мне надо на Казанский. Приезжаю на Казанский – мамочки! Что там делается! В воинской билетной кассе – полковники в очереди стоят! Что же делать, ведь домой надо! Вышел я на улицу – забор металлический там и ворота. Дошел до ворот – там носильщик с тележкой. – Слушай, как на перрон попасть? На перрон попасть не возможно – там и комендатура, и жандармы с шашками в черном.
Я говорю – я тебе пачку папирос дам!
– Подожди.
Солдат – ушел, - я жду – пришел, замок открыл – и я уже- ха-ха- на перроне! Тут какой-то шум – вагон где-то там загорелся…
Вот тебе объявление – отправляется сборный до Рузаевки (сборный – это и пассажирские вагоны, и половина товарных - телятники). Ну, куда там попасть в пассажирские , я в телятник. А тамкого только нет:, и мужики, и девки, и солдаты, но там нары , уже едем, главное - на восток!
До Рузаевки доехали – смотрю расписание – Рузаевка – Сызрань, доехал до Сызрани.
Часа через два идет поезд 72–й Москва – Новосибирск.
Билет у меня есть до Новосибирска, но он не закомпостирован. Я в кассу – билетов нет, бесполезно. Подходит поезд, попасть в него не возможно – и комендатура, и жандармы.
Я к багажному вагону – я говорю – мужики, так и так – у меня жена двоюродного брата работает багажной раздатчицей.
– Кто?
– Нюра Балаба.
– Балабиха! Нюрка Зайцева. А кто ты ей ?
Она – моя сноха.
– Садись.
А там, мать честная, роскошь - шесть полок на двоих! Я на третью полку забрался.
А у меня есть талоны на продовольствие! В Куйбышеве долгая стоянка была – я в продпункт. Получил тушенку, получил хлеб, еще булку хлеба взял на перроне, булку хлеба на бутылку водки выменял. Пришел – с мужиками бутылка водки на троих. Банка тушенки, булка хлеба! Знаешь, что такое булка хлеба была в 1946 году? Двести рублей стоила – бешеные деньги!
Короче говоря – качу. Кажется, в Уфе выскочил, дал телеграмму – что встречайте, еду!
Приезжаю в Новосибирск – номер вагона в телеграмме указан – выхожу, никто не встречает.
На поясе немецкая пряжка с рюмкой. Посмотрел – никто не встречает! Налил стопку, вылил на землю – родная земля! Вторую налил – выпил, и пошел.
Куда пошел? На Томской улице – Генка Домрачев, друг, школьный товарищ детства. Решил – зайду, попроведую. Захожу – слезы, мать выскочила, Галька – сестра. Я уходил я ей лет одиннадцать было, теперь уже девушка – плачет, целует. Отец вышел на крыльцо – заходи! Сообщили, что Генка погиб.
Ладно, пошел я дальше. Не домой же иду – иду опять к друзьям, попроведовать. Ведь связи никакой у меня всю войну с ними не было. На Енисейскую иду – к Игорю Кабанову, второму однокласснику. Там Аська - младший брат и Вовка – еще младше. Сказали, что Игорь тоже погиб.
А, думаю, зайду я в Цекабанк – там еще один школьный друг - Вовка Коржиков. Захожу – Ритка, одноклассница, качалка и ребенок. Вовки дома нет. Почему Ритка-то тут у Вовки? Ну, понятно, что они поженились.
Мать Володи, Александра Ефимовна – ну как ты? А говорили, что ты погиб.
- Не веришь – пощупай, я живой.
Пошел дальше – от Цекабанка до переезда – рукой подать, 3-4 минуты. Иду, перехожу через переезд. И вот вижу – бежит моя мать. Как сейчас помню, в своем костюме синем бежит, но она не бежит – это как бег на месте… Добежал я до нее, она меня обняла, я ее – плачет, тут какие-то девушки – были девчонками (семь лет прошло), а сейчас выросли – обнимают, целуют.
Пришли домой. Ну, тут отец, конечно. И ведь не было телефона, а набралась полная ограда людей. Расспросы. В основном – с кем я вместе призывался, с кем уезжал в армию – кого где видал, когда? Откуда что набралось – и стол. И табуретки, и соседи принесли стол. Откуда-то появилась и водка, и закуска – и картошка, и капуста, и какое-то мясо, и сало…
Вот так я приехал в отпуск…
Гресса
У нас до войны была овчарка Гресса. Я с ней в детстве на коньках катался, на санках.
В 40-м меня призвали в армию, в 41-м году, началась война. Прокормить собаку стало сложно.
Пришла мама моего друга Игоря Кабанова, она работала заведующим детским садом, и просит мать: «Евдокия Игнатьевна, продайте собаку, любые деньги, а то воруют из продовольственного склада. В хорошие руки, она будет накормлена – дети не все съедают…». Мать продала ее за 500 рублей.
Прошло времени считай – сороковой – октябрь, сорок шестой – декабрь, я демобилизовался, приехал, в первых числах января 1947 года, пошел попроведовать Галину Леонидовну (маму Игоря), ну и посмотреть на Грессу.
(Когда в отпуске я был – детский сад был на даче, не удалось увидеть собаку).
Пришел я, зашел в ограду, проволока натянута – ночью она по кругу ходила.
Будка шикарная, как на рисунке…
И собака…привязана. Я пошел прямо на нее. Мне показалось, что она даже лоб сморщила – как будто вспоминает… А когда я сказал: «Гресса, Грессочка!» - Ой, как она начала визжать, упала на спину, бросилась ко мне!
Нянечка вышла на крыльцо – молодой человек, бегите, она вас съест!
Я говорю – не съест!
Побежала к Галине Леонидовне – она вышла.
- Боря! Не съест она его, это её хозяин…
Поговорили, она, конечно, поплакала…
- Я попросил – отдайте собаку! Сколько хотите денег отдам!
- Боря, какие деньги! Она с нами столько уже пережила, она член нашего коллектива…
Одноклассники отца, дожившие до Победы, всю оставшуюся жизнь продолжали дружить и собираться вместе.
.
