Теплотанских Николай Петрович

− Когда и где вы родились?

− Родился я 8 августа 1926 года в селе Никольское Сысертского района Свердловской области в семье крестьян, колхозников.

Отца моего звали (у нас к отцу обращались не “папа”, а “тятя”) Петр Иванович, а мать – Мария Савельевна. Фамилия наша – Теплотанских. В семье отца нас было четверо детей: я, мои родные братья Иван (1919 г.р.) и Василий (1920 г.р.) и наша старшая сестра Женя (1908 г.р.).

Также у моего отца были приемные дети – Николай и Дмитрий. Дело в том, что когда наши родственники дядя Вася и дядя Прокопий погибли в Гражданской войне, наш отец взял их сыновей Николая и Дмитрия в свою семью как приемных детей. Отец сказал их матерям: «Вот знаете, бабы, пусть они с нами живут. Трудно сейчас». Николай называл мою мать мама Маша, а свою родную мать – мама Елена. Николай, по-моему, был 1914 года рождения, а Дмитрий, кажется, был на год старше Ивана. Также у меня был двоюродный брат по матери. Его звали Егор (1904 г.р.).

Второй из моих родных братьев Василий служил на границе, на Дальнем Востоке. Он был дважды ранен, дважды награжден и в 1983 году скончался от полученных ран: у него было прострелено легкое. Так что, из всех братьев остался я один.

− Расскажите про свои детские годы.

− Как и все дети я учился в школе. После занятий ребята ходили на конный двор к жеребятам, а девочки ходили в овощную бригаду. В летнее время мы помогали колхозу: прополка полей, сенокос. Мне тогда было примерно 10 лет. Работали мы без всякой оплаты, т.е. за бесплатно. А потом, когда мы стали чуть постарше, лет в 12-13, когда люди заканчивали свою работу, мы брали лошадей и к ночи отправлялись в лес. Лошади там паслись, гуляли, а мы пекли картошку, играли и до утра сидели за костром. Так как у нас там на Урале лесистая местность, бывало, что к нам подходили волки. После ночных посиделок утром мы возвращались в деревню, сдавали лошадей, а сами отдыхали.

Помимо перечисленных работ, мы когда были постарше на сенокосе копна возили. Это когда сено было готово, нам клали копны. Волокуши такие запрягали, и мы везли в Середу.

− Что еще можете рассказать про довоенное время? Например, была ли у вас в школе военная подготовка?

− В школе у нас в старших классах, ну как старшие классы, я считаю с 5-го класса уже старший класс, к нам приходили ребята, отслужившие в армии. К примеру, мой старший брат, потом там Александр Васильев как раз приходили к нам в школу. Они давали какую-то информацию об военной подготовке и службе.

Когда нам исполнилось по 16 лет, нас приписали, и мы проходили всеобуч. Там мы изучали устройства оружия, военную дисциплину, воинские звания, порядок дежурства и т.д. Все проходящие обучение ребята были распределены по разным отделениям. Мы проходили на лыжах 10 км – в одну сторону – 5 и обратно – 5. Это была как подготовка, всеобуч.

Всё это обучение мы проходили зимой в вечернее время, потому что люди, которые занимались военной подготовкой, днём работали, а вечером были свободны.

− Расскажите пожалуйста про своего отца. Он участник Гражданской войны?

− Отец мой Петр Иванович родился в 1878 году. Образования как такового у него не было. Он умел немножко считать и писать. Считай, полуграмотный. Он был крестьянином. В селе его уважали, он был в авторитете. А село-то у нас было большое – 1000 домов было.

В Гражданскую войну в наших краях действовала белая армия адмирала Колчака. Как сельчане рассказывают (мой отец мало рассказывал о тех событиях – Н.П.), когда его отряды подходили к Екатеринбургу (оттуда до нашего села – 75–80 км) у нас в лесах начали образовываться отряды партизан. Одним из таких отрядов руководил старший брат моей мамы дядя Вася, а отец наш был у них связным. Ну он не один был, там еще кто-то был. Помню, я спрашивал у отца: «Тятя, а ты других связных знал?» Он ответил: «Нет. Никто из нас про другого не знал. Он меня не знал, а я – его. Это было засекречено».

Однажды колчаковцы пришли за моим отцом, так как кто-то из своих дал на него наводку, т.е. его сдал. Хоть отец о своей причастности к партизанам и не распространялся, информация об этом всё равно как-то просочилась. В двухстах метрах от нашего села есть сосновый лес, который называют Щелкунским лесом. Там рядом есть село Щелкун. Поэтому лес так и назывался. Так вот, отца схватили и увели в этот лес. Там его стали пытать: повесили верх ногами и начали ему на спине вырезать звезды и еще что-то. Благо, кто-то из других связных сообщил об этом партизанам. Они пришли и отца моего освободили. Этот случай на него, конечно, сильно повлиял. Умер он в 1945 году на 67-м году жизни.

− А еще были какие-то рассказы про зверства белых? Именно от живых свидетелей.

− Вот, к примеру в Шайдурово, что в 20-ти километрах от нас жила мамина младшая сестра. Там вот дело доходило вплоть до изнасилования женщин и девушек. Больше этого я не знаю.

− У вашего отца были какие-то привилегии из-за за того, что он был красным партизаном?

− В то время никаких привилегий не было. Какая там привилегия.

− Николай Петрович, до колхоза у вас хозяйство большое было?

− Ну до колхоза какое у нас хозяйство было я не помню. Потом, видите ли какое дело. В царское время у нас был барин Приперин. Земля в основном у него была. А землю давали, когда еще крепостное право ликвидировалось. Потом при царе было как: на девушек землю не давали, только на парней. У нас-то до революции был один отец Иван, которому сколько-то земли дали. А на няню, старшую сестру не дали ни одной сотки.

У нас лошадь была, но как создали колхоз мы ее сдали. Также было немного земли, но какой площади я не знаю. Я не знаю даже, где наша земля была расположена, потому что все делянки вспахали.

− Что вы можете рассказать про этого барина Приперина?

− Я его лично не знаю. Когда революция началась его сразу не стало. Пропал. Вот что я знаю про него из рассказов отца. Когда в 1917 году революция свершилась ему якобы позволялось остаться здесь. Он говорил: «Я для вас барин. Кто меня оставит здесь, власть какая, я для него тоже барин». И вот ему позволили сколько-то повозок имущества нагрузить и фаэтон – ездить самим и они значит уехали.

Позже мой брат Иван был председателем колхоза и был членом бюро райкома. Однажды где-то вне Свердловска был какой-то семинар или что-то в этом роде. У нас ведь тогда не область была, а Уральский край. Пермь, Свердловск, Уфа, Челябинск и другие города.

И вот Иван потом рассказывал, что он увидел Володьку, сына этого барина. Он тоже был членом бюро, только в Перми. Может не области, может района только, но тоже был членом бюро. И встретились они. Что хочу сказать, значит он не был таким же как варвар.

Отец рассказывал, как в царские времена вели себя барины. Если ты когда едет барин или даже его приказчик, свой головной убор не снял и не поклонился, получал удар плеткой. Вот так. Даже незадолго до революции так барины обращались с простыми людьми, хотя крепостное право было отменено еще в 1861 году.

Это удивляться не надо. У нас дедушка Ганя был кучером. Он говорил, что не поклонились, и приказчик или кто там сразу плеткой. Когда тёлка потерялась или ее волки задрали, пастуха где-то на конюшнях плетью драли.

Также былое такое. У кого не хватало хлеба, зерна до нового, те приходили к приказчику (к барину уж не ходили) и спрашивали: «Дай до нового». Он говорил: «Бери пудовку, отдашь две». Пудовка это такая металлическая круглая вот такой высоты. И вот зерна насыпали пуд, по сегодняшнему 16 кг. Получается у барина брали пуд, а возвращали уже два.

Большинство крестьян имели малоплодородную землю. Сколько по площади сказать не могу. Было вот 27 десятин в одном месте. Там называли по фамилии, чья это земля. Но у него было так. Дядя Саша, Александр, Иван. У него было 4 сына, и он пятый, и вот у них было 20 десятин. Я знаю, что плодородной земли там было половина, а половина была как щебенка.

Когда установилась Советская власть, были огороды, земля пудом. Так вот вместе с домом и огородом колхознику давали 50 соток, полгектара. А кто тут жил и работал на производстве, скажем в МТСе или лесхозе, тем давали 15 соток там, где дом стоит.

У нас же земля такая средняя была объемом 50 соток. Держали корову, овец, гусей. А держать свиней в нашем селе как-то не заведено было. Участки удобряли, и помню, что у нас хороший был урожай. Картошка и морковь хорошие были. Кабачки мы не знали, а вот тыкву сажали. У нас сзади дома была пристроечка такая, и плети от тыквы забиралась туда и наверх. Однажды там такая тыква выросла, что мужики целым коллективом приходили и снимали оттуда. Уж больно огромной она была. Я тогда мальчишкой еще был. Помимо этого, также выращивали редьку, турнепс, свеклу, капусту, потому что надо было запастись на зиму. Погреба у нас были. Капусту солили, огурцы солили, грибы. Грибов много было. У меня у отца вот такие вязки были: в одной – грузди, в другой – рыжики. А вот белые грибы до сих пор не очень признают. Берут, конечно, но всё зависит как пойдут грузди и рыжики.

− Как я предполагаю, голод 30-х годов вас не затронул?

− Затронул. В 1932 году у моего старшего брата случилось воспаление легких. Мы с мамой пошли к нему, а принести туда нечего было. Там в больнице работал и получал зарплату один человек с такой же фамилией, которую носим мы. Этого человека звали то ли Павел, то ли Анатолий. Кстати, наша фамилия встречалась очень редко. Так вот, этот человек дал моей маме кусочек черного хлеба, и мать мне немного отделила. Я до сих пор помню, какой же это был сладкий хлеб. В итоге мы брату хлеба, молока принесли, мама картошки там приготовила, ну больше нечего.

Тогда ведь весь Советский Союз захватил голод. Два года был неурожай. У нас в селе так же два года подряд был неурожай.

В голод я был еще мальчишкой, поэтому как говорится не могу всё подробно описать. Я помню только, что люди ходили в лес и собирали грибы, ягоды и полезные травы. Я помню как отец приносил пиканы, которые мы варили с солью и ели. Также ели крапиву, лебеду и т.п.

− Каковым было отношение к религии в вашей семье? Верили в Бога?

− У меня дедушка по матери Иваныч был богомольным. Он в церкви сторожем служил. Я его не застал, но мама говорила, что пока она с братом Василием (который был красным партизаном) молитву не прочитают, мой дедушка их за стол не пускал. Потом дядя Вася был неверующим.

Мои родители в Бога не верили. Мать здесь даже в церковь не ходила. Что касается меня, я тоже неверующий. И на фронте, насколько я знаю, никто о Боге не вспоминал.

В основном мы уже в Москве жили, в домах при МГУ. Там МГУ как раз строился. Сейчас там находится метро Академическое, а раньше его не было. И вот женщины пожилые ходили на Ленинские горы в церковь и молились, а мама не ходила. Её звали: «Савельевна, пойдем!», а она отвечает: «Не пойду я». Я ей: «Мама, ну ты чего?» – «Коля, ну чё я пойду? Я в церковь не ходила. Не пойду я».

− А кто-нибудь из вашей семьи до войны был членом партии?

− До войны у нас членом партии был Иван, а отец – нет. Также двоюродный брат Николай был членом партии. Мамин брат дядя Георгий был членом партии и секретарем райкома. Дядя Семен тоже был членом партии и занимал должность зам. председателя райисполкома. По-моему, он был то ли по продовольствию, то ли по сельскому хозяйству. Второй брат Василий (1919 года рождения) по маминой линии тоже был в партии.

− Репрессии 1937-38-х годов вашу семью или знакомых затронули?

− В 1937 году дядя Фоню и его брата дядю Алексея забрали и всё. За что именно – не знаю. Они потом не вернулись. Дело в том, что они отделялись от колхоза, от всего. У нас пекарня была и дядя Фоня там пекарем работал, в магазины хлеб привозил. У него было трое детей. А у дяди Алексея дети – Афанасий (1921 года рождения) и Галя. Кстати, Афанасий погиб на фронте.

− Вы наверняка были комсомольцем или членом партии…

− Я был комсомольцем, а потом и членом партии. В комсомол я вступал два раза, потому что когда в июне 1944 года наш танк под Каунасом был подбит, у меня все документы сгорели. Повторно в комсомол я вступил во 2-й отдельной гвардейской танковой бригаде. Потом уже я стал членом партии.

− У вас в семье были разговоры о возможности войны с Германией? Предполагали ли вы?

− Нет. Я помню только, что перед войной у нас машины проходили. Говорили военные что ли.

− Брат ваш Иван вам что-нибудь рассказывал о Финской войне?

− Ну про Финскую войну говорил. Вообще-то он был танкистом. Так как он был 1912 года рождения он проходил службу в армии с 1932-го по 1936-й года в Тюмени. Отслужил положенный срок и потом его уговорили остаться на сверхсрочную службу. Он там служил еще 2 года танкистом. После армии его друг Миша был трактористом, а Иван – бригадиром трактористов. Потом брат в 1937-39 гг. был председателем колхоза. В общем до самого ухода на Финский фронт Иван был председателем. На войну он и Миша ушли добровольцами.

Иван рассказывал, что перед войной, в 1938-39 года его обучали. В Финской войне он был не танкистом, а командовал группой лыжников, стрелков что ли. На танках воевали именно те, кто давно служил. Дело в том, что в той войне участвовали те, которые служили и не было такой демобилизации, чтобы призывали как в годы Великой Отечественной войны.

Были такие случаи, что «кукушки» были. Вот его «кукушка» и ранила в левую руку, в предплечье. Морозы были, одевали хорошо. Война была обоюдная. Можно сказать, что потери были одинаковые и с той и с другой стороны. Иван говорил, что финны дрались здорово. Он пришел с войны 13 апреля 1940 года. Был награжден медалью «За отвагу».

Наши рабочие колхоза выезжали в поле, и он прибыл. Уже на второй-третий день он принял руководство колхозом на себя как раньше. Ему сказали: «Иван Петрович, отдохни». А он сказал: «Какой отдыхать?» Он был таким боевым парнем.

− Николай Петрович, как изменилась жизнь с началом Великой Отечественной войны?

− С началом войны в 1941 году всё взрослое трудоспособное население ушло на фронт. Не то, чтобы всех призвали, большинство ушло добровольно. Дома остались женщины с детьми, старики, старухи и мы, подростки.

У нас тогда как раз формировали сибирские дивизии. Мой старший брат Иван (1912 г. р.) до этого воевал на Финской. Был ранен, награжден. Он до Финской войны еще был председателем колхоза. Когда оттуда вернулся его восстановили в колхозе на эту же должность.

Когда началась Великая Отечественная война, Иван сагитировал остальных двоюродных братьев – Дмитрия (Прокопьевич), Николая (Васильевич) и Егора Старкова (он был по материнской линии) записаться добровольцами. Таким образом, они все четверо ушли на фронт. Они думали, что война будет не такой, как на Финской и т.д. Они участвовали в обороне Москвы от немцев. Сначала мы получали от них письма, а потом в конце 1942-го они прекратились. Поэтому Иван, Николай и Дмитрий числятся пропавшими без вести, но мы предполагаем, что в районе Ржева они все трое погибли. А Егор погиб на Курской дуге – жене дяди Васи тётке Аксении (мать Егора) пришла его “похоронка”.

− Николай Петрович, чем занимались вы и остальные подростки, когда началась война?

− Так как по причине ухода мужчин на фронт многие рабочие места опустели и их нужно было занимать. По этой причине большинство ребят, в том числе и я прекратили учебу. Я, например, с осени, примерно с начала декабря 1941-го по 42-й год был в числе четырех человек из колхоза, работавших на подводе. Работали и жили мы в 36-ти км от дома. Мы выехали туда на лошадях. Там на работе мы отвозили на военный завод дрова, так как угля-то не хватало. Для этого ездили 5 км в лес, и должны были сделать два рейса обязательно.

Михаил с отцом рубили дрова. Там одна группа рубила дрова, а вторая – возила. Когда весной прибыли туда, меня и Михаила посадили на трактор. Почему? Потому что мы работали уже прицепщиками. У Михаила трактористом был Иван 1920 года рождения, а у меня – Василий, так же 1920 года. Мы значит с Михаилом были прицепщиками и трактор знали хорошо. В другой раз мы сами садились за трактор, а наши напарники отдыхали. Работали мы с 6 утра и до 6 вечера, а второй сменщик – с 6 вечера до 6 утра, поэтому трактор не стоял без работы.

Работали мы на тракторах ХТЗ. Работали хорошо и нас без курсов посадили. Некоторые женщины владели специальностями – были трактористками, комбайнёрами. Вот у нас, к примеру, в бригаде работала Катя. Она потом вышла замуж за нашего бригадира. А в другой бригаде – в полеводческой была Евдокия, которая по специальности была комбайнером. Ее муж Константин был на фронте. Работали нормально. Некоторые из девчат были прицепщиками. Вот мы, одногодки, вместе работали: Галя работала прицепщиком, Маша была штурвальной на комбайне. У нас ведь тогда не было самоходных комбайнов. Были только прицепные.

Шел 1943 год. Дядя Петя комбайнером был, и он меня взял, чтобы я водил комбайн. Наверное, они выбирали таких трактористов, которые были понадежнее что ли. И я водил комбайн.

Случались и поломки, конечно. Видите какое дело. Самым уязвимым местом были шатунные подшипники. Шабровка была, делали. Потом коленчатых валов не было – шлифовали. Шлифовка была по-разному. Например, когда у меня дядя Вася был во вторчермете в Свердловске, наш брат Иван послал туда 4 подводы. Мы поехали туда во вторчермет. Я взял головку блока, коленчатый вал вместе с заводскими шатунами, там еще кое-что подобрал и по приезду снабдил этим свой трактор. Я перетяжку шатунных подшипников делал очень редко, потому что там заводское всё было. Вот так вот.

Как я уже говорил, работали мы на тракторе с 6 утра до 6 вечера. Когда я комбайнером стал, только чуть роса сошла утром, все ехали в поле и косим до тех пор, пока роса не сядет. Уже темно было, а всё равно вот так работали.

− А кстати, находясь в Свердловске вы что-то слышали про парад 7 ноября 1941 года?

− У меня даже газета есть про это событие. Но мы потом только услышали, что якобы парад был на Красной площади. Думаю, «Как же так война?..» Мы ведь еще подростками только были, но среди взрослых-то мы об этом слышали. Тогда в Москве Сталин выступил и сказал, что остается здесь. Люди переговаривались: «Как это так? И Сталин не уехал». Дух-то какой приподнятый был. Это первое. Ведь какой урон был нанесен нашей стране. Надо было как-то объединят народ. Это ведь не чья-то работа, это работа Сталина. Он же руководил армией и руководил государством.

Во-вторых, сколько заводов и фабрик во время войны нужно было эвакуировать под его руководством. У меня дядя Георгий был партийным работником и был дежурным от обкома. А сюда эвакуировали завод имени Калинина. Он расположился недалеко от завода Уралмаш и назвали его Эльмаш им. Калинина. Там был калининский станок, потому что когда-то на нем трудился сам Калинин. Возвели фундамент и поставили станки, а стен и крыши не было. Здание недостроено, а уже начали снаряды делать. Дядя Георгий говорит, что время его дежурства в завод позвонил Сталин и спросил: «Когда будете промышленность давать?». Дядя Георгий слышал, что Сталину ответили так: «В назначенное время промышленность будет». Так что народ последнее отдавал на пользу фронта. Благодаря сплоченности и самоотверженности всего народа СССР мы в конце концов смогли победить фашизм.

− Вообще вы хотели в армию попасть?

− Очень хотел, но дело в том, что я имел бронь, потому как брали тогда не всех трактористов: оставляли пожилых и очень молодых. А мне тогда было 16-17 лет. Так вот стали брать 17-ти летних ребят, а меня не берут. Я пошел к нашему военкому полковнику Мышкину. Он был приятелем моего старшего брата Ивана. Так вот, я пришел к нему и спросил: «Почему меня не берут?», а он мне говорит: «Тетя Мария (моя мать – Н.П.) одна осталась. Уходи отсюда. Ты имеешь бронь». Оказалось, что братья-то мои на фронте погибли. В живых остался только один из них, который был на Дальнем Востоке.

После я пришел в сельсовет, взял там кое-какую бумажку и пошел в военкомат. Там, по-моему, капитан один был. Я подошел, и он раз – записал меня в танковую школу в Свердловске.

Я на фронт вообще мог не попасть – это был первый случай. Когда я сдал экзамены на «отлично» и окончил танковую школу, нас – человек пять оставили учиться на инструкторов. Для этого надо было учиться еще 3 месяца. Зам. начальника штаба был старший лейтенант Кожевников. Он там курировал. Получилось так, что старшина Ковалев всё это сделал и я в маршевую роту, а Борька Партин остался. Так вот, я в маршевую роту и тут же на станции меня увидел старшего лейтенанта Кожевникова. Мне нужно было ехать на электричке в Нижний Тагил. Кожевников меня спрашивает: «А ты чего здесь? Ну короче ладно давай». Он меня знал, но за счет чего? Я хорошо учился. Были даже такие случаи. У нас техником-лейтенантом был Варюн. Его куда-то вызовут, и он мне: «Теплотанских! Давай иди, принес плакат?» – «Так точно. Принес». И он мне поручал: «Двигатель в разрезе объясняй». Ну а я чего? Я всё знаю. Подумаешь там работу поршней объяснить. Ведь были такие люди такие, которые не знали. И мне за хорошую учебу даже во время войны дали недельный отпуск домой. Так как это армия дисциплина строгая. Соответственно, из отпуска я должен был вернуться вовремя, без опозданий. Я успел и чуть не обморозился. Это было зимой. Идет подвода с сеном, и я попросил кучера и его товарищей взять меня с собой. Они меня взяли и сверху привязали, чтобы я не упал. Когда приехали в танковую школу я спустился, а у меня ноги не стоят. Короче говоря, я весь простыл, заболел. Офицер меня отругал, говорит: «Ты почему так сделал?» Увольнительную мне тогда давал как раз он. Младший лейтенант Бондарь как приедет, поедешь с ним туда на полуторке. А у нас там было подсобное хозяйство нашей танковой школы. Он меня и туда отвез-то, хотя ехал он по делам, конечно.

Я говорю:

− Его-то нет. Заносы были.

− Как закончилось приехал бы.

− Знаете, что я военный, – сказал я.

− Ну ладно военный, военный. Уже военным стал.

Ну вот, такое дело. Короче говоря, приехали мы в Нижний Тагил, там нам сформировали взводы и экипажи. Командир взвода взял меня механиком-водителем.

− Как ваша мама отреагировала на то, что вы тоже уходите на фронт? Ругалась?

− Я же не говорил, что я туда ухожу. Она думала, что понабрали ребят и меня тоже. Когда узнала, просто сказала: «Коля, береги себя» и всё. Больше ничего.

− А из ваших одноклассников в школе много мальчиков ушло на фронт? И сколько из них смогли вернуться живыми?

− Кроме меня были еще Павел и Василий. Нас призвали в одно время – 5 ноября 43-го. Других ребят забрали позже. Их распределили в пехоту, а нас – в танковые войска. После войны я ведь остался здесь, в Москве. А в первый раз я приехал туда уже гражданским в 1954 году.

С Пашей мы были в одной роте и даже в одном взводе. Он тоже механиком-водителем был. Он воевал вместе со мной. Погиб он под Молодечно.

Вася, который стрелком-радистом был, тоже погиб. Иван тоже погиб. А судьбу остальных я не знаю. Знаю только, что вернулись из фронта Владимир, Николай и еще один Николай. Много людей погибло. К примеру, из нашего села 101 человек не вернулся домой. А некоторые из тех, кто выжил на войне, пришли ранеными. В их числе я, Николай Иванов, Иван Никифоров, Ванька по прозвищу «Пельмень»… Иван Затеич пришел, тоже пимокаты который делал. Его сын тоже танкистом был. Радист без руки. Ну в общем 101 человек не пришел у нас, кроме раненых.

− Расскажите про вашу учебу в танковом школе? Кто обучал? Много ли было практики?

− В танковой школе мы учились по 12 часов. На строевую подготовку нам отводился только 1 час перед обедом. Мы очень просили, чтобы у нас строевой было побольше – просто хотели проветриться, потому что после 12-ти часовых занятий в классе некоторые до обморока доходили. Это теория только, а практика была потом. А потом после ужина приходили в школу, где было еще 2 часа урока топографии. Это когда мы проучились 3 месяца, потом еще пошли учиться топографии.

Некоторым было плохо, тяжело ведь сидеть по 12 часов. У нас ведь как было. Если кто-то из курсантов уснул, техник командует: «Ребята, кто спит – встать!» И значит те, кто спали встают, а кто не спал – сидят. После этого командир взвода или командир отделения выводит провинившихся на улицу и до проходной бегом и обратно в класс на занятия.

Потом, когда начались практические занятия по вождению, мы ездили на полигон. Зима была, конечно. Сначала практиковались на легких танках Т-60, а потом уже пересели на Т-34-76. Т-60 ездил на бензине, а «34-ка» – на газойле, т.е. на солярке. Помню, на вспомогательных мы проездили 3 часа с чем-то, а на Т-34 – 6-7 часов. Сначала, конечно, учились просто водить, потом начали преодолевать различные препятствия: к примеру, заехать на бревна, если заезжать на платформу тоже так. Вот и всё.

Мы на Т-34 и по лесу ездили. Однажды там произошел такой случай. Курсанту Скрипнику, который до танковой школы не был знаком с техникой, во время практических занятий в лесу надо было повернуть. Он резко нажал фрикцион и танк пошел крутиться, а там ведь пушка еще. После этого инструктор его чуть не выгнал. Хорошо, что рядом деревьев не было, иначе ударил бы по ним и сорвал бы там крепежку или еще что-то.

6-7 часов практики кому-то может показаться мало, но для меня, да и большинству остальных этого объема было достаточно. Вот, к примеру в нашем взводе было, наверное, всего 3 человека, которые не были знакомы с техникой. Большинство уже знали и разбирались в этом, так как до танковой школы кто-то работал трактористом, кто-то – комбайнером, а кто-то – водителем. В общем, я считаю, что нас хорошо подготовили. Нужно было учиться 6 месяцев.

− Учили ли Вас в танковой школе определять по внешнему виду немецкие танки, самоходки, бронетранспортеры?

− Мы знали немецкую технику по картинкам, которые нам показывали в школе. А потом уже на фронте мы видели их в реальной боевой обстановке.

− А преподавателями у вас были фронтовики?

− Да нет, не фронтовики. Вот лейтенант-техник Горюн не был фронтовиком. В 2-м взводе был младший лейтенант Лебедев. Он тоже не фронтовик. У нас же во взводе было два офицера. Командиром взвода был Райков из Одессы. Он на фронте не был, но похрамывал. Командиром роты у нас был капитан Савельев. Он тоже нестроевик и на фронте он не был. Так что были и такие, нестроевые. А командир батальона у нас был фронтовиком. Он был без руки.

− Расскажите, как вас кормили в танковой школе?

− В танковой школе нас кормили по второй норме. Во всяком случае говорили, что по второй. Рацион был следующий. Хлеба нам давали 650 г: утром – 150, вечером – 150, а в обед кажется – 250. Утром давали пшенную кашу. Если разобраться, 2-3 столовых ложек, т.е. совсем немного. В обед нам давали суп. Он был такой, мука из рыбных костей и мороженная картошка. Вот это суп был. Хорошего супа не было. Вечером же в основном давали пшенную кашу, хоть и говорят, что давали и гречневую. Вот гречневой каши у нас не было никогда. Только пшенная, пшенная, пшенная. Вот и вся еда.

− Учили ли вас в танковой школе устранять незначительные поломки у танка?

− Да. Например, если чувствуешь что-то неладное, надо проверить движение ползуна. Например, у сцепления (главный фрикцион) столько-то ход должен быть свободным. Рычагов бортовых столько-то. Это обязательно.

Однажды, когда я таранил у меня сорвало шлицы и они разошлись. Комбат нам сказал ждать подхода ремонтной летучки. Я не стал ее дожидаться – решил осмотреть поломку и попробовать устранить ее самостоятельно. Я взял бугельный ключ, отвернул и смотрю: «Ага, шлицы целые. Только оторвало». Оказалось, что они разошлись. Это был заводской брак, так как было слабо затянуто. Я разом беру ключ, затягиваю кривошип и гусеница стала натягиваться. Я помню, что кричал Сашке Шестакову: «Саша, как натягивается?» – «Натягивается, натягивается». Прекратил натяжку, нормально зафиксировал и решил немножко проехаться. Нормально получилось. А дальше мы поехали и догнали свой батальон.

В другой раз у меня стартер вышел из строя, но я спасся тем, что знал, как пользоваться воздушными баллонами. Раздается два баллона с сжатым воздухом. Тут нужно уметь пользоваться манометром. Я завел машину, мы прибыли к определенному месту и остановились. Потом пришла техлетучка и мне поставили вместо старого другой стартер.

− Известно, что ресурс мотора у Т-34 составляет 300 часов. Бывало ли такое, что ресурс кончился и ставили другой мотор?

− Такого не было. Такие машины отправляли на сборный пункт аварийных машин. Ездили пока танк работает, а на ресурс мотора внимание не обращали. Никто на фронте заменой мотора из-за этого не занимался.

Как я уже говорил, в Нижнем Тагиле сформировали взводы и роты. Танки получали в 6 часов утра, в 12 часов дня, в 6 часов вечера и в 12 часов ночи. Наша рота получила свои танки в 12 часов ночи. В роте было 10 танков.

Утром мы отправились на полигон чтобы пристреляться и машину проверить. Давали по 3 снаряда. И когда мы проехали, маршрут этот всё такое, выстрелили куда нужно было, приняли. Во время езды я обнаружил, что у меня машину тянет в одну сторону. Там военпредом был один старший лейтенант. Я ему написал, что так и так, машину тянет в одну сторону. Они загнали мой танк, подрегулировали там ползуны, а проверить-то уже нет возможности. А снаряды мы еще до этого приготовили. Когда еще машины не получили, мы ходили на завод, забирали снаряды и грузили их в вагоны. А потом загнали машины на железнодорожную платформу и отправились в путь.

− То есть вас готовили к отправке на фронт?

− Да. Меня призвали 5 ноября 1943 года. Нас погрузили в Нижнем Тагиле и повезли на запад на фронт. Куда именно – мы не знали.

На дорогу из еды нам дали концентраты. Дать-то дали, но греть их было нечем. Мы как поступили? Взяли буксу, поставили кирпичи, кипятили воду и разводили в ней эти концентраты.

Ехали мы практически без остановок. Ехали мы день и ночь, день и ночь тихо, тихо под вечер и когда стемнело опять быстренько пошли. Потом говорили, что мы Смоленск объезжали. Когда уже стали подъезжать к Смоленску, стали притормаживать. Я потом понял почему так было сделано – чтобы не разгружаться днем. Поэтому на станцию Кардымово под Смоленском мы прибыли вечером и начали разгружаться.

Под вечер там пыталась подскочить немецкая авиация, но наши ее быстренько прогнали. Бомбы сбросили, но не рядом с нами, а в другом месте. Когда мы разгрузились, нам говорили, что там платформы перевернулись. Мы же не на одном месте разгружались. Мы, как я уже говорил, разгружались на станции Кардымово. Мы как разгрузились сразу в лес. Там мы и переночевали. На следующий день где-то по полудню мы прибыли в часть. Была примерно середина июня 1944 года. Танки мы в лесу замаскировали. Тем из нас, у кого на погонах была танковая эмблема приказали снять. Также приказали снять танковые шлемы и надеть пилотки. После этого нам объявили, куда мы прибыли. А прибыли мы в 31-ю танковую бригаду 29-го танкового корпуса 5-й гвардейской танковой армии 3-го Белорусского фронта.

Танковой армией командовал генерал-лейтенант Ротмистров, а корпусом – генерал-лейтенант Фоминых, бригадой – подполковник Молчанов, а нашим танковым батальоном – капитан Туз.

Сколько-то дней проходит и нам устраивают баню. А баня такая. В Белоруссии ведь топкая местность. Там были такие большие воронки от бомб, а сама воронка наполнена водой. Оттуда воду брали и мылись. Старые танкисты, говорили: «Раз Ротмистров устроил баню, значит скоро будет драка». Драка это значит наступление.

Буквально через пару дней объяснили наш следующий маршрут и ночью мы сели по машинам и на рассвете прибыли на исходную. Сначала была сильная артподготовка: бьет артиллерия, как она закончит, идет авиация. И так продолжалось часа полтора, не меньше. Часов в 5-6 утра, когда закончилась артподготовка и бомбардировка авиацией, уже пошли танки.

Прорыв, это значит уже началась операция «Багратион». Это было примерно 23 июня 1944 года.

Прорыв обороны противника мы не делали. Мы вошли в прорыв и тут же встретили сопротивление. Затем мы прошли какое-то расстояние и буквально на во второй день нам дали приказ перерезать связь между Витебском и Оршей. В деревне Осиновка мы наткнулись на мощный опорный пункт, где нас встретили артиллерийским огнем. Мы всей ротой и так, и так тыркались, но никак. Вот дан приказ взять вот этот опорный пункт. Наш взвод, например, вот здесь никак не может, а другой взвод – там. Мы не выстраивались в какую-то линию, как в кино показывают, а шли или углом вперед, или углом назад на расстоянии скажем метров 50–100 друг от друга. Пойдешь сразу – тебя сразу поколотят. Если бьют, отходишь. Приказ был обойти с фланга вроде. Пошли, а там место болотистое оказалось. Я шел первый. Еду первым и смотрю, что машина почти пробуксовывает – «хоп!» вышли. Там по тверже, а потом опять такой же. Нас обнаружили и открыли по нам сильный артиллерийский огонь. Чувствую, как снаряды колотят по машине, попадают по башне и по другим частям танка. В результате обстрела наши танки из других взводов получили повреждения.

В общем мы вырвались и оказались с фланга. По нам открыли огонь, но он был несильным. Сильный огонь был как раз с передовой. Когда мы уже ворвались в этот населенный пункт, мы оказались у них в тылу, а там уже другие пошли. Мы владели этим опорным населенным пунктом. И там я мельком видел Ваську Монакова. Очевидно, он погиб, так как ноги болтались. Он тоже был механиком-водителем, родом из Прокопьевска. Он был у нас запевалой. Приходим в баню, моемся, а он поет.

Вот, к примеру, так звучала наша уральская песня:

Построив танки быстрые,
Мы смело в бой пойдем.
С отважными танкистами
Прославим край родной.
В боях прославится,
С врагом расправится
Стальной конь с уральской броней.

Были и другие песни.

После этого мы пошли дальше, на запад. Я чувствую, что что-то меня тянет и всё. Я остановился, и оказалось, что у моей машины поврежден правый фрикцион. Это в результате того, что меня подбили. Нашему экипажу сказали ждать ремлетечку. Мы ждали, а потом пришла ремлетучка и всё исправили. Мы пошли дальше и догнали батальон. Когда догнали своих, нас, командиров машин и механиков-водителей нашей роты, собрали и объявили новую задачу – пойти в тыл врага. При этом присутствовали комбат и комбриг в звании подполковника. После мы заправили машины горючим и боеприпасами. На подготовку машин и личного состава нам дали 3 часа. Было не до отдыха.

Ночью, под покровом темноты, нам дырку, как говорят, сделали и мы двинулись. Мне перед выездом всю машину исправили, и мы ротой ехали всю ночь. Наш взвод в одном направлении, нельзя же кучей двигаться. Когда мы вышли в назначенное место, сосредоточились на опушке леса, разместили машины в лесочке. Подошел командир роты и собрал командиров машин и механиков-водителей. Потом он взял планшетку, карту и объяснил с какой задачей мы должны идти дальше. А должны были мы занимать мосты, переправы, чтобы не дать противнику взорвать их и не дать им переправиться по ним. Нашему взводу одна задача, остальным взводам – другая. Тут видим, что из леса выходят два человека в гражданском и военные с автоматами. Командир роты спокойно закрыл карту и направился к ним. Гражданские там дискуссировали, о чем-то говорили.

Тут командир роты подходит к нам и говорит: «Ребята, задача изменяется». Партизаны ему сказали, что там за поляной лесочек, а за ним село Игрушки. Там немцы сосредоточили большое количество груженной техники. Вот поэтому партизаны и пришли у нас попросить помощи, так как своими силами они не могут сорвать планы немцев. Наш командир роты связался с командованием, и ему дали приказ атаковать противника.

Мы двинулись туда, прошли лесочек и вырвались в открытое место. Я шел как раз на мост, Саша Меньшиков ехал с левого фланга, а Коля Ломосов – с правого. Эти парни были с соседних деревень: Саша с Абрамово, Коля – с Аверино. Когда я к мосту рвался, по мне били, но так как внезапно, они не успели нас поразить. Вот мы все ворвались в село, а там немцы: кто руки поднял, кто в лес побежал, но большинство были на месте. Свое дело мы сделали, и туда уже нагрянули партизаны. А нам дали приказ двигаться дальше.

Мы пошли как раз на переправу, а я шел первым. Командир роты нам показывал: «Вот перейдете эти кустарники и поворот налево». Я иду и эту переправу уже перешел. Скоро поворот будет, а какой там – непонятно, и я дал по тормозам. А машина-то весит 30 тонн и у меня не получается затормозить. К тому же я шел под углом, а там был мостик и я врезался туда. Хорошо, что глубина оказалась небольшой и пушка была поднята к верху. Меня ребята двумя машинами вытащили. Машина была на ходу и пушка не была повреждена. Мне снова нужно было на это место, и мы пошли. Прошли после поворота какое-то расстояние, идем, идем, уже на небольших скоростях и чувствую, что переправа должна быть где-то здесь. Кругом такой перелесок, и мы идем с обеих сторон. Кустарник, перелесок, потом «бух-бух» по машине. Это оказался пушечный выстрел. Я сразу остановился и включил заднюю скорость. Других машин рядом не было, так как шли мы на расстоянии друг от друга. Мы отошли на какое-то расстояние, но не такое большое, чтобы считаться безопасным.

Наш командир начал радировать командиру роты: «Так и так. Нас обстреливают. Ведут по нам артиллерийский огонь». А командир роты старший лейтенант был камышах. На что ротный сказал: «Давайте сами атакуйте. Если что мы поможем». Я по ПТУ (переговорное танковое устройство) слушал это.

Дальше мы давай врага дразнить, т.е. пытаемся маневрировать. Потом командир дает одной команде зайти в обход с левой стороны. Переправа есть переправа. Мы же в тылу находимся. Кто знает, может и танки стоят недалеко. Я с фронта, а он с фланга. Потом мы обнаружили, что там стоит замаскированный «Фердинанд». Мы по-простому называли его «закопанный», но он был не закопанным, а замаскированным. А «Фердинанд» он же не как танк. У него башня не крутится, просто пушка имеет какой-то радиус. В общем, наш экипаж подбил этого «Фердинанда», угодив ему в борт. В конце концов, мы овладели этой переправой. Куда немцы подевались мы не знали. Может сбежали. Мы поехали в направлении, где сосредотачиваются роты и тут уже подошли передовые части нашей пехоты, потому что нужно было торопиться. Они заняли эту переправу, и мы пошли дальше.

Сконцентрировались. Я еду и чувствую, что машину мою тянет и всё. Я думаю, что это такое. Вышел смотрю: вот беда-то – у меня правая гусеница повисла. Мы доложили командованию. Нам сказали: «Оставайтесь и ждите ремлетучку». А у меня уже один раз было такое повреждение. Я так и не понял, как это могло случиться: когда по нам огонь вели и ударили в правую гусеницу или когда я таранил немецкий броневик. Гусеница не порвалась, сорвало зацепление, и ленивец повис. Я значит, что делаю. Я говорю командиру: «Иван, давайте мы попробуем сами».

Короче мы своими силами приступили к устранению поломки. Там есть такая гайка, с коронками. Я взял бугельный ключ и «раз» отвернул. Смотрю: а ведь зубцы-то целые, не повреждены. Их просто сорвало и всё. Я сразу натягиваю вот эту сторону, а там кривошип подтягивается, ленивец, по которому гусеница идет. После этого я сел в машину, и немножко проехал. Всё натянулось. Я вышел из машины, смотрю: вроде всё нормально. Я закрутил гайку и контргайку. А дальше мы тронулись и догнали свой батальон. Там была как раз боевая обстановка. Там у населенного пункта Богушевск противник приостановил наши части. И вот значит был бой за Богушевск. Бой был хороший, не просто второстепенный, а хороший. Потому что на Богушевск надо было прорывать. Там действовал наш танковый корпус.

После Богушевска, я помню был населенный пункт Очуга. Это был небольшой городишко. Вот там-то мы немножко остановились. А до этого же мы нигде не останавливались, тем более в населенных пунктах. То на поляне, то в лесу.

Нам ведь по дорогам запрещалось ездить, потому что мы всё испортим. К примеру, особенно запрещали передвигаться по Минскому шоссе.

Так вот, когда мы Очугу освободили и остановились, я осмотрелся. Горели дома, стояли перекладины для виселиц. И в других сёлах так же горели дома, и всё такое. К нам подошли местные жители, женщины с детьми. Сами грязные, плачут и суют руки в люк. Они благодарили нас за избавление их от фашистского ига. Когда деревня была занята противником, люди жили в погребах и подвалах, а немцы – в домах. Перед своим уходом немцы дома подожгли. Там еще говорили, что один мальчик бежал и подорвался на мине. Иногда ночью я просыпаюсь и вспоминаю всё это. Я не могу спокойно говорить об этом, зная, что пришлось пережить этим людям.

После освобождения этой деревни мы пошли дальше. Мы стали подходить к реке Березина. Оставалось сколько-то километров. Вот там был сильный бой. Налетела авиация и наша, и вражеская. И там экипаж одного Т-34 с 76-мм пушкой с 3-го гвардейского танкового корпуса попал под бомбежку. Командиром машины был лейтенант Рак, который по совместительству был еще и парторгом. Их экипаж состоял из четырех человек. Одного из них – заряжающего контузило, а остальные трое уцелели.

Когда мы уже подходили к реке Березине, досталось и моей машине. Но потерь среди личного состава у нас не было, и машина не была повреждена, хотя бомбы падали неподалеку от нас. Одна из бомб взорвалась может в десяти, может в двадцати метрах от нас. Потом по нам вели еще и артиллерийский огонь. В конце концов прорвали мы этот участок и подошли к реке Березина. Впереди шли ребята из 3-го гвардейского танкового корпуса. Они должны были начать переправляться на другой берег реки. Там был мост по типу шоссейного, автомобильный что ли.

И вот они стали переправляться. Первый танк прошел, а следом за ним пошел второй танк. Когда танк дошел до середины мост взорвался и весь экипаж погиб. В этот момент третий танк под руководством командира роты только подошел к мосту и собирался переправляться. Они не успели вступить на мост, так как он взорвался прямо перед ними.

Когда нам построили понтонный мост мы переправились и сосредоточились на той стороне реки. Там мы вместе с нашими самоходками участвовали в прорыве. У противника же были танки, самоходки и пушки. Там был тяжелый бой. Не сразу шли мы. Это был, можно сказать, второй настоящий бой после боя под Осиновкой.

− Где на ваш взгляд были самые сильные бои?

− Сильные бои, как я говорил, были под Витебском и Оршей. Я второстепенные бои, стычки, туда-сюда, где мы теряли там один танк, не считал.

Тут потери были и с той, и с этой стороны. В нашем танковом взводе из трех машин одна совсем сгорела. Мы были подбиты, но ее потом отремонтировали.

Также сильные бои были на подступе к Богушевску.

В Белоруссии тоже приличные бои были за рекой Березина… Помню, что рядом с опорными пунктами Очуга, Красное были сильные бои и существенные потери как с нашей стороны, так и со стороны противника.

Были сильные бои и за город Борисов. Мы оборону прорвали, как говорится, пехоту довели до города, но сами в город не заходили, так как нас сняли. Я об этом уже говорил. В Борисове у нас из танковой роты, наверное, машины четыре сгорело. А в составе роты было 10 машин. Но нам потом пополнение в технике дали. Нам, танкистам, не разрешалось ходить в атаку без машины.

И сильные бои были за город Вильнюс. Там река Ошмянка. На одной стороне были немцы, на другой – мы. И нашу 31-ю танковую бригаду зажали там. Мы считай там сутки протоптались, а потом уже сами прорвались и переправились через Ошмянку. После мы тех немцев подавили и пошли дальше на Вильнюс. Когда мы окружили Вильнюс, немцы из самолетов бросали контейнеры с разным имуществом и продовольствием. Наши пехотинцы их грузы брали себе, а нам, танкистам, не разрешали. Я от танка не мог отойти. Тем более в тот период. Я как механик-водитель должен находиться в машине. Если механика-водителя не будет, то танк не может двигаться.

Больше всего я запомнил бои, когда мы Вильнюс держали в окружении и небольшая группа немцев вырвалась. У них были танки. Вырвались они в направлении Каунаса. А из Каунаса большую группу танков направили на освобождение. И нашу 31-ю танковую бригаду сняли для уничтожения этих прорвавшихся немецких войск. Но случилось так, что мы оказались между прорвавшимися и теми танками, которые шли из Каунаса. И вот тут были сильные бои. Было много потерь и у нас, и у них. У них потери были чуть больше, конечно. Тех, которые прорвались, мы окружили и уничтожили. А потом вели бой с теми, которые остались в окружении.

Дальше командиру нашего батальона Тузу дали приказ, чтобы мы снялись оттуда и уходили в Каунас, так как мы уже оказались в тылу этой немецкой группировки. Мы не задерживаясь ушли в Каунас.

А в Каунасе враг держал сильную оборону, потому что это прямой путь на Кёнигсберг. Мы прорвали основную оборону немцев и вышли на простор. Командир говорит: «Поднялись и пошли вперед». Поднялись, это значит, что и пехота наша поднялась. И тут, я не знаю откуда, «бах!» – и мне в танк угодили. Танк загорелся, внутри темно, блок защиты аккумулятора разбитый. Пробую завести, но стартер не работает. А я уже начал задыхаться. Пытаюсь открыть свой люк механика-водителя, а его заклинило и не открывается. Тогда я пытаюсь вылезть через боеукладку, башенный люк. А на боеукладке человек лежит. Я подтащил его к башенному люку, но никак не могу вытащить. Оказалось, это был заряжающий Саша Шестаков (1924 г. р.). Потом смотрю: в командирском люке голова показалась – это стрелок-радист Ваня Скачков опомнился. Оказалось, что ему живот порвало, видна разодранная кожа, кишки… Я ему говорю: «Помогай Ваня». Я толкнул его ногой, и я вместе с Сашей упал на броню. Упали и я какое-то мгновение был без памяти. Как опомнился, схватил товарища и отбежал на сколько-то метров. Мы упали на землю и вдруг раздался сильный взрыв. Я лег на спину и смотрю, что мой танк взорвался. Что делать? Бой-то идет, а у меня кроме гранат и нагана больше ничего нет. Когда покидали танк, гранаты и кинжал всегда с собой брали – на случай рукопашного боя.

Дальше я чувствую, что немцы здесь. Я Ф-1, это “лимонки” бросил и лег, а потом тишина. Слышу, что где-то ведут разговор. Я тащу туда Сашку, но не могу. Потом я понял, что разговор на русском. Поначалу я подумал, что это немцы. Я подполз к ним и сказал: «Ребята, помогите Сашке». Они раз и помогли дотащить Сашку. У него рука болталась, по сухожилию. Ее хотели сразу отрубить. Только я не знаю отрубили ее или нет, но в любом случае перетянули руку как могли. Я хотел ему помочь, но у меня у самого рука почему-то не слушалась. Те ребята спрашивают у меня: «Ты ранен?» Я им отвечаю: «Да нет, ребята. Это Сашкина кровь». Когда у меня рукав разрезали, оказалось, что там дыра от осколочного снаряда. Видимо, когда я Сашку вытаскивал, немцы из минометов вели по нам огонь и били осколочными снарядами. Кто знает, может меня ударило, когда я в танке был. Руку мою перевязали, и мы поползли. Кроме меня там и другие ребята были. Ваня Перетыкин тоже без памяти был. У него тоже живот порвало, и его перевязали. И потащили битый не битого. Время уже было позднее. Смотрим: кто-то бежит. Кто-то сказал, что это немцы, и мы легли. А оказалась это была старший лейтенант Людмила – медичка нашего танкового батальона. Подскочила к нам и говорит: «Не ходите туда. Там немцы, бой идет. Вы же не туда идете».

Она нас по болоту, по кустарникам провела. Там мы не могли утонуть, так как глубина ниже колен была. Когда нас привели, нас давай кого куда. Ребят, которые были тяжело ранены разместили в одно место, а нас, кто считался легкораненым – в другое место. В лесу стояла палатка. Мы зашли в палатку и нас посадили на скамейку за стол.

Меня усыпили и сделали операцию, удалили осколки. Когда проснулся меня посадили в машину и повезли в Вильнюс. Там меня разместили в госпитале для легкораненых.

Дальше история длинная. Меня хотели комиссовать, так как у меня рука вот здесь не разгибалась. Я подошел к замполиту и говорю: «Товарищ капитан, что это такое? У меня рука крепкая». Он ответил: «Да, давай поезжай. Ты же мальчик взрослый уже, раненый, столько прошел». Так я настоял на том, чтобы мне сделали вторую операцию.

Эту операцию мне сделал один майор, заведующий отделом. Мне сделали еще одну операцию, в ходе которой удалили еще один осколок. Из-за этого осколка рана долго не заживала.

− Куда вас направили после госпиталя?

− После того как восстановился, меня отправили во 2-ю гвардейскую отдельную танковую бригаду прорыва. Там я и продолжил воевать уже под Кёнигсбергом.

Направили меня туда в октябре 1944-го. Я прибыл вначале в резерв танковых войск в Мариуполе. Потом во 2-ю отдельную гвардейскую танковую бригаду прорыва. Оттуда мы поехали в Москву. В Хорошёвском районе Москвы мы получили танки и оттуда поехали на фронт – в Восточную Пруссию.

Прибыли мы туда уже в декабре 44-го. Те, кто жил там до нас, вырыли землянки. А у нас ничего не было, поэтому спали мы в танке. Я на своем сидении откидывался, а заряжающий и другие спали на боеукладке.

Это был конец декабря, вернее начало января. Ездили мы на реконцировку местности. Так как наша бригада была бригадой прорыва, нам нужно было прорвать 900 м фронта в направлении Кёнигсберга. Нам показывали, какой танк и где каждый танковый взвод должен идти в прорыв. После этого нас ночью подняли и отправили на передовую.

Едем, погода прекрасная, хорошая, а когда стали подходить всё испортилось – пошел снег, густой туман. Встали на исходную, а кругом сплошной туман. Авиация наша не действовала. Началась артподготовка, которая длилась, наверное, больше часа. Это было где-то 12 января кажется. И вот сигнальная ракета. Командир танка говорит: «Ребята, это нам». Я включаю передачу, и мы тронулись. Но буквально 20-30 м. Ничего не видно. Подъезжаю смотрю: трал на боку лежит. Трал – это приспособление, которое идет впереди по минному полю. Оно может мины разминировать. Если же мины взрываются, танк остается невредимым.

Так вот. Смотрю: трал на боку лежит. Шлет команду: «Обходи его». Я обошел, а за мной там другие танки идут. Там два трала были. Там сильные такие фугасы.

Дальше всё – боевая обстановка, прорыв, огонь, прорыв. Первый день мы прошли примерно с километр, отступили к вечеру. На второй день прорыв – опять отступили. И вот так мы 2 км пройдем с боями. Потерь у нас было много. В конце боев, когда мы прорвали оборону противника, как я потом узнал уже от Николая, у нас осталось 5–10% личного состава и танков от бригады. А в бригаде было три батальона. Задача нами была выполнена – фронт прорвали. Я после этого больше уже не воевал.

− Немецкая авиация вам сильно досаждала?

− Вот, например, возле реки Березина налет немцев был сильным. У нас же в башне сидит заряжающий. Его контузило. Сильная бомбежка была. У нас машину, конечно, повредило, но экипаж был цел, всё нормально. Потом прилетели наши ястребки и отбили их. Мы подошли к Березине уже и опять прилетели немецкие самолеты. Там уже наша авиация контролировала воздух, потому что понтонный мост делали. Потом, когда понтонный мост был готов, мы переправились на тот берег. Там и наша, и их авиация была.

− А потери от налета вражеской авиации у вас были?

− Потерь в наших подразделениях от авиации я лично не видел. Но когда мы шли в наступление, под Борисовым я видел наши поврежденные танки и самоходки. Смотрю: кони лежат, горят танки – их и наши.

Я остался невредим, но с нашего танкового взвода танк Борьки Зыбкина сгорел. У нас три танка было. Один вот сгорел. Мы двумя танками вышли из боя. Потом нам дали третий – танк Вани Перетыкина, который под Каунасом тоже был тяжело ранен в живот.

А так, враг по нам часто попадал, конечно. Например, мы шли на деревню Игрушки, освобождали, вышли на простор, брали мост и всё время нас бьют, колотят.

− Вообще много ли вы видели во время боя?

− Видишь всё, что надо. Видишь, что дают приказ – этому танковому взводу занять это направление или населенный пункт. Механик-водитель видит всё, а командир если видит противотанковое орудие не говорит «справа» или «слева», а говорит, посчитав на 15 часов. На 11-ти, 12-ти часах противник. Мне оба раза с засады так саданули. Вот этот Ломовцев Коля после войны говорил мне, что под Каунасом мне «Пантера» влепила, а потом наши ее уничтожили.

− А приходилось ли вам давить противника и его технику?

− Ну, конечно. Например, под Каунасом мы всё не могли прорвать оборону. Потом я заметил один хороший участок. Я пошел. Немцы бьют, а за мной по нему еще прошли наши машины. И потом, когда я прошел участок, поднялся на возвышенность и оказался уже с фланга, тогда уже мы огневые точки противника подавили. Конечно, гусеницами, а чем же.

− Как вас встретило местное население в Прибалтике?

− В Прибалтике мы освобождали Вильнюс и Каунас. Так как мы были в боевой обстановке местных жителей мы там не видели. Мы ведь не останавливались. Если бы мы где-то на стоянке останавливались, видели бы их. А так не приходилось.

− А в Восточной Пруссии вам приходилось участвовать в танковых боях?

− Нет. В Восточной Пруссии мы просто прорывали немецкую оборону. Там были противотанковые орудия. Когда мы оттуда отошли, нам говорили, что подошла большая группа немецких тяжёлых танков. Тогда уже наша артиллерия действовала.

− Приходилось ли вам вести бои в городских условиях?

− Нет, ни в одном городе не приходилось. Как только пехота входила в город, нас сразу снимали, потому как там нам делать нечего. Сожгут просто.

Вот возьмем, к примеру, город Борисов. Какие бои там были, но как только наши основные стрелковые части зашли в город, нас, танкистов сняли. Мы заправили технику горючим, пополнили боеприпасы и двинулись вперед в сторону Минска.

Поэтому мне в городах, в городской обстановке воевать не приходилось.

− Когда вы шли на прорыв как обстояли дела с горючим и боеприпасами?

− В прорыв мы уходили с полностью заправленными машинами. У нас снаружи были дополнительные баки, но их мы старались не заполнять, потому что это очень опасно. Стенка же бака не толстая, поэтому ее можно повредить не только бронебойным, но и снарядом без колпачка. А дальше ясно – танк загорится.

Помимо горючего, мы брали полную боеукладку для пушки. У нас снаряды большие. Там их кажется 100 штук должно быть. Снаряды больше допустимого количества мы не брали, так как если будет неожиданное торможение, эти снаряды пойдут на механика-водителя. Это опасно.

− Даже когда в прорыв, помогало?

− Да, не заправляли. Было у нас только, что? Были у нас дымовые шашки, мы эмитировали, знаешь зажигаешь, шашку, как будто я горю.

Помогало. Заправили мы всем (горючим, боеприпасами) после Борисова, потому что расход был перед Березиной, и Борисов мы брали, тоже расход был, ну и пошли. Нам хотели передышку дать, а там где-то немцы остановили наших, и мы туда. А когда прорвали, там мы, то немцы отступали по 50 км в день. Вот в этом месте, точно я не помню, опять посадили нам десант, когда с окружения шли - у нас десант сняли. Когда Березино брали, это уже без десанта, а потом нам опять посадили десант и вот эту брешь, пехота-то не могла, они-то пешком ходили. И вот эту брешь мы этим десантом заполняли. Потом у нас Минск, там я, например, не участвовал, взятие Минска, но окраину мы все-таки заняли.

Как известно, в 1944 году по улицам Москвы провели большую группу немецких военнопленных, взятых в плен в ходе Белорусской наступательной операции в количестве свыше 57 тысяч человек. Я тоже принял непосредственное участие в пленении этих немецких войск. Там мы держали в окружении большую группировку немецких войск.

− А немцы вообще пытались выбраться? Атаковали вас?

− Ну, а как же. У них там были и артиллерийские установки, и самоходки. Они пытались вырваться, поэтому мы как-то с северо-востока, их держали, а там 2-ой Белорусский фронт еще шел. Мы же двигались, а не просто стояли. Немцы же тоже не просто стояли. Они пытались вырваться, но мы вели по ним огонь и не давали им этого сделать.

Когда уже нас сняли оттуда, подошли другие, так как нам был дан приказ перерезать связь между Минском и Молодечно. Наша как раз рота, ну и батальон, наверное. Пошли, чтобы перерезать. Сообщение еще было целое, и железнодорожное сообщение. Это же большой узел был - Молодечно связь с Минском. Минск-то разбомбили начисто уже. И мы как раз перерезали, не дали подкрепления с Молодечно на Минск. Этим уйти не дали. Мы стали, как говорится, вести бой с теми и с этими. Мы вели бой с этой окруженной, а другие вели с другими. Когда уже потом нас сняли, на второй-третий день, что ли сняли, вот и на Молодечно. Молодечно мы взяли. Это был сильно укрепленный пункт. Ворвались туда на танках. Наше дело – пехоту туда завести. Ворвались туда, железнодорожный пункт, автомобильный большой участок был. У нас там в Молодечно с нашей роты 2 машины сгорело. С нашего взвода мы в другом месте потеряли. Это было так. Мы пошли по направлению в Вильнюс. Это далеко конечно. Пришли в населённый пункт Ошмяны и река Ошмянка. И нас окружили. Получилось на 2-ой или на 3-ий день. Мы целые сутки вели бой, были в окружении. У них там была засада. Дело в том, что реку Ошмянку мы не могли перейти.

− А в окружении был ваш взвод или рота?

− Да кто его знает, сколько… Рота полностью была. Даже больше.

А потом туда попала наша 31-ая танковая бригада. Мы пошли туда тоже, по своему маршруту. Мы попали, а на 2-ой день уже вырвались. Мы пошли назад, этих подавили, соединились со 2-ой группой наших, перешли эту реку Ошмянку. А за рекой Ошмянка были немцы, они нам тоже не давали, там у них артиллерийские установки были. Прорвали мы и реку Ошмянку. Пошли дальше и начали подходить. Аргунь – это сообщение с Вильнюсом. Был приказ - отделить. С нашего взвода был подбит танк перед Вильнюсом. Борька Зыбкин. Нет, Борька Зыбкин в Борисове, мы тут шли уже 2-мя машинами, а потом нам дали Ваню Перетыкина, я по механикам. Борька-то у нас сгорел в Борисове. Мы уже подходили к Вильнюсу тремя машинами. Вы понимаете, это же прямое направление на Кёнигсберг, а Вильнюс — это столица Литвы.

Бой хороший был, сильный. Там участвовали и артиллерия, и танки, но в танковом бою я не участвовал. Подходя к Вильнюсу, пришлось принять несколько танковых боев.

Ну, а потом Вильнюс, мы держали в окружении. Там больше 15 тыс человек, группировка была в Вильнюсе. Там были и танки, и пехота, и артиллерия. Гитлер говорил: «Держать эти ворота на Кёнигсберг». Держали крепко. А потом немцы бросали контейнеры, они доставались нашим.

Доставали часто, не каждый раз, но во всяком случае получилось так, что немцы решили вырваться, наши ультиматум дали. Какая-то группа все-таки вырвалась, большим количеством пошли, и танки, самоходки вырвались. А с Каунаса, Манштейн выпустил (это я потом узнал) армаду танков на выручку Вильнюсской группировки. Когда вырвались, дали приказ на уничтожение этой группы. Мы пошли и не знали, сколько танков. Ориентировочную численность нашему командованию дала разведка. А я же механик-водитель, я выполнял приказ. И мы опять оказались в окружении между ними. Между теми танками и между теми, кто вырвались. Вырвались не только танки. Вот тут как раз танковый бой был. Машину Ваньки Перетыкина подбили, но потом его исправили. Там небольшое повреждение было. Мы с 2-мя машинами вырвались. Нам дали приказ выйти из боя и идти на Каунас. Мы вышли из боя, а эту группировку стали добивать другие. А машину Вани Перетыкина починили, там было что-то с электрикой или рацией. Машина на ходу была, потом они нас догнали, и перед Каунасом мы остановились. Наша рота, а может и батальон.

Остановились, сосредоточились, получили приказ и пошли прорывать их оборону.

− А расскажите, пожалуйста, какие были условия в госпитале?

− Обыкновенные. Нары. По несколько человек на нарах лежали. Госпиталь же был для легкораненых. Правда, когда мне сделали 2-ую операцию, тогда нас человек 5 в комнате было, тоже нары.

− Вам орден Славы 3-й степени еще не дали?

− Да ничего не дали. В общем, стали мне делать операцию, а там еще осколок был, поэтому и не заживало. А там говорили: «Поезжай в Свердловск. Там тебе всё сделают». Было такое, на 4, 5, 6 месяцев отпускали на долечивание. А я же на ногах был. Отправили меня в резерв бронетанковых войск, оттуда направили меня во 2-ой. Вернее, приехал покупатель, майор Устинов, взял нас, механиков-водителей, и я как раз встретил Колю Ломовцева, тоже был ранен, тоже после госпиталя. Я прихожу, а он на кухне, набрали-то механиков. Я майору говорю: «А еще вам нужны механики?» Я прибежал к нему (он на кухне дежурил – Н.П.) и говорю: «Коля, в Москву поедем». Он: «Так я дежурю». Я взял нож и в картошку воткнул – пойдем. Приходим, я говорю: «Товарищ майор, вот механик». Он его спросил: «Откуда?» Тот ответил: «Я уралец. Мы вместе учились в танковой школе и воевали вместе. Был ранен» – «Подходишь. Давай». Так мы попали во 2-ую гвардейскую танковую отдельную бригаду, набрали нас и 20 механиков-водителей, 20 командиров машин, комбат, полный комплект. Поехали в Москву.

− А как вас кормили в госпитале? Примерно так же, как в армии и учебке? Или получше?

− Я не помню уже. Еда была примерно такая же, но получше, чем в учебке.

− А на фронте хорошо кормили?

− Нет. Бывало, что и голодали. Когда мы уходили в немецкий тыл, нам дали сухой паёк. Там было несколько сухарей, несколько кусочков сала и сахара. Вот этот пакетик нам дали с расчетом на 3 дня, хотя находились мы там дней пять. Какой там 3 дня, это можно было съесть за один присест. Если еда кончится, где ты что возьмешь. Другой раз и кухни сутками нет. Мы же никуда не обращались, и местные жители нам не помогали. Мы всё время были голодными, хотя мы всё в ходу, всё в боях.

− А зимой вы как механик-водитель были в валенках?

− Нет, какие там валенки!.. В школе у нас сначала ботинки были, потом – сапоги. Валенки нам давали только когда мы ездили на вождение. Как отъездим, снимали и отдавали обратно. А так, на фронте у нас валенок не было.

− Расскажите, а как вы обкатывали танки?

− Танки мы получили в Москве на Хорошевском шоссе. Там находился 1-й ремонтный танковый завод. Как получили танки в Серебряном бору, там и проверяли. Был определенный маршрут. По нему и ехали. Я там чуть было не перевернулся. Там воронка была. Снега было много, еле вылез оттуда. Потом приехали на завод. У меня вроде всё в порядке с танком. Потом нас погрузили на платформы, а перед этим снаряды уже загрузили в вагоны и на фронт. Прибыли на фронт в Восточную Пруссию на Т-34 с 76-мм пушками. Когда прибыли на фронт, у нас их сразу забрали и дали нам Т-34 с 85-мм пушкой. Их взяли в другой батальон, в другую бригаду или оставили в этой же бригаде, только в другой батальон.

Когда я получил свою машину, я ее забраковал, сказав, что на этой машине воевать не буду. Мотор был весь грязный, в масле. Наверно, у него ресурс уже был исчерпан. Я сказал, что заглохнет. Инженер батальона – капитан понял меня, и мне дали другую машину.

− Тоже б/у, наверное? После капремонта?

− Там всё б/у. Новые-то только на заводах получают. Вот мы с 76-мм пушками получили. Там только корпус старый, а всё остальное новое.

Туда сгоняют подбитые машины. Двигатели новые, новые рации, все там новое. Потом в окопы загнали машины, задом загоняешь туда по гусеницу, а сверху брезент. Ребята, которые там были старые, они земляночки сделали, чтобы переночевать, а у нас-то ничего нет. И пришлось нам в боеукладке ночевать. Печки были под танком, чтобы масло было не меньше 40+, машина боевая, в любое время на стартер и пошел. А потом мы ездили на рекогносцировку местности бригадой. Механики-водители и командиры машины, сначала едет одна рота, на следующий день другая, а потом после этого разбирали всё у командира бригады. Было так 900 м на бригаду прорыва. Каждому взводу, каждой роте определялись ширина и направление.

В начале, наверное, января, может неделю спустя, ночь. Подняли, вышли, я шел головным, сидел у меня у люка офицер и командовал «прямо», «направо», «налево». Погода прекрасная была, замечательная, потом снежок пошел, мы на небольших скоростях шли. Подходя уже к исходному, пурга началась, туман, не поймешь, что там. Прибыли мы на исходную позицию, соприкосновение с противником, потому что мы бригада прорыва. На рассвете началась артподготовка. А авиация бездействовала, потому что был туман. Об артподготовке командующий артиллерии не давал команды, хотели наступление оттянуть, но огонь открыли. Это уже я после войны узнал. Артподготовка сделана, снаряды и ракета выпущены. Командир говорит: «Это нам». Я включаю передачу, завел и пошел. Еду, туман, 20м, что-то видно. Потом смотрю, громада какая-то, куча. Подъезжаю туда и оказалось, что трал попал в фугас и его перевернуло. Он больше не мог ехать никуда. Огонь по нам, огонь и впереди второй трал, или он подбитый, или попал на фугас. Мы до него не дошли, огонь шквальный по нам открыли. Мы дали команду, приказ. Немного попятились, потом вперед. Вперед пошли, я трал прошел и уже темно ночью, нам дали приказ отступить. Мы отступили почти на свои позиции. Ночь переночевали, утром стало рассеиваться вроде, дали артподготовку и пошли. Тут уже наши птички стали действовать.

− А вы немецкие самолеты видели?

− Конечно. Они же бой вели. Но наши мощнее. Авиация наша, там же большой перевес. Опять прошли какое-то расстояние, там же каждый дом от дома, не то, что наш населенный пункт. У них почти так, как в Литве, там тоже разбросаны дома. Подошли мы к какому-то населенному пункту, и потом нам дали приказ опять отступить. А последующие дни дали артподготовку, и мы пошли. Я ворвался, эти дома прошли. Вижу, что стоит наш Т-34, который не горит, но и не стреляет. Я командиру говорю: «Стоит наша машина». Ну и вперед. Я развернулся, раз подскакиваю к нему передом, беру по 2 троса, набросил, оттянул его. Раз вперед, трос сбросил, прямо из люка взял трос, сбросил со своей машины, опять люк закрыл и пошел. И опять в боевой обстановке. В этот поселок ворвался, он назывался Брю или Бре, я уже не помню, как он по-немецки называется. Так командир батальона, наверное, писал в наградном листе. Там на какой-то день мы уже вырвались. И вот уже 3-я траншея, наверное, и в меня «бух» и все. Я вроде на мгновение потерял сознание, пытаюсь ехать, а машина стоит. Куда мне угодило, или в гусеницу, или в мотор. Только не в борт. Потом второй удар, больше я не помню. Опомнился только в госпитале. Коля Ломовцев мне говорил: «Тебя вытащили из танка, танк горел. Наверное, в моторную часть попали». Я говорю: «Коля, как же так, я же в лобовую шел. Как же мне в мотор так попало?» Потому что мы шли, может, с фланга попало. Говорит: «Тебя вытащили в траншею немецкую, которую мы заняли. Тебя туда, и нам дали приказ отступить. Все считали, что ты погиб, потому что из танка вытащили как тряпку». Потом меня нашли на какой-то день и в госпиталь, у меня осколок нашли.

− На какой день вы очнулись?

− Не помню на какой день. Потом мне выписку дали из госпиталя. Обнаружили, что глаза красные и меня отправили в глазной госпиталь в Каунас. Там я и лечился. А потом, когда меня выписали, дали выписку, в которой было написано, когда я получил ранение. Валялся я где-то дня четыре. Потом стали искать, собирать наверху, по траншеям. Наверное, подтаяло, там тепло, в Восточной Пруссии. Все равно в траншее-то я не замерз. Там такая же погода, как у нас – так же холодно. Я там, в Восточной Пруссии, был в 1945-46-х годах. 46-ый год до мая, пока меня не увезли сюда в Москву. А потом мне дали справку, что годен к нестроевой службе в тылу. На фронт я больше не попал. Там я находился в артиллерийской части в городе Велау. Номер полка не помню.

− А когда вы туда прибыли? Еще до победы вас туда направили?

− Нас 10 человек собрали в госпитале и туда. Конечно, до победы, это был апрель. Апрель или конец марта я там был. Я не помню, надо посмотреть, когда выписался из госпиталя. Воинская часть - город Велау. Там мне дали должность - оружейный мастер, инструктор и т.д. Потом часть стала расформировываться, и это место заняла 33-я дивизия. Командиром дивизии был генерал Рыжов. А нас перебазировали.

− Немцев там уже не было? Всех уже выселили?

− Только от нас Алленбург был, наверно, примерно в 3-ех км. Там комендатура была, там еще были немцы. А потом их тоже отправили в Германию, когда объявили, что к России отходят. Мы повезли архив в Лейбниц, в штаб северной группы войск Рокоссовскому. Сдали в Лейбниц эти документы и мне дали отпуск 40 дней. Мы поехали: командир части майор Федоров, старший лейтенант, капитан, я, Лешка Лакисов, Ваня Спестепурко белорус на попутных. Приехали мы в Вильнюс. От Вильнюса тоже на попутных поездах в Минск прибыли. С Минска мы поехали уже на Москву, тогда же товарные ходили вместо пассажирских поездов. Если он оборудован нарами, то вообще как пассажирский проходил. Прибыли мы в Москву.

В Москву прибыли, мы уже разъехались, кто куда. Мы вдвоем с Лешой Лакисовым, он курганский был, и я свердловский. В Москву мы прибыли, а я был в танковом шлеме. Это был ноябрь 45-го года, холодно здесь было и меня в комендатуру забрали. Привели меня к подполковнику к коменданту, старший лейтенант и с ним солдат. «Ты чего его привел? Не по форме. А чего не по форме? Вместо шапки танкошлем. На зимнюю форму уже перешли». Он говорит: «Дай ему шапку. Им помоги, чтобы сесть в вагон». А билеты закомпостировали, в вагон не попадешь. И вот старший лейтенант нашел какого-то дельца, открыли вагон и нас туда взяли, только в тамбур, вагон уже весь заполнен был людьми, там уральцы, сибиряки ехали. Так и ехали до Свердловска. А потом в Свердловске Лешка поехал в Курган, а я поехал на трамвае до площади, где рынок, приезжали наши. Увидел нашу полуторку, с нашего колхоза Петька Черкасов был шофером, он меня увидел: «Ой, Коль, ты живой!» Я говорю: «Живой». «Так тетя Мария получила извещение».

Сели мы в машину, и я говорю: «А мама-то где?». «Так она дома». А я написал письмо из госпиталя. Когда уже выписался из госпиталя, мне соседи написали, что тети Марии нет. А она, оказывается, в Свердловск уехала, ее взяла двоюродная сестра старшего маминого брата, дяди Васи дочь Шура, и она там жила. А я думал, что мама умерла. Меня привезли, я в кузове ехал, как вышел из машины, она увидела меня и села на крылечко.

«Ой, Коля, ты живой». Потом с ней поговорили. Я находился дома, а потом после этого обратился в райвоенкомат. Мне сказали: «Поезжай в штаб Уральского военного округа, тебя здесь оставят. Часть расформирована, ты годен к нестроевой службе, мы тебя направим в танковой школе, где ты учился». Я туда приехал, сижу там на вокзале, слышу какой-то знакомый голос идет в тулупе. Я крикнул: «Володька!» Он так оглянулся, первый радист мой, которого в Нижнем Тагиле мне дали. Но потом мне дали Ваню Скачкова по какой-то причине. Он: «Ой, Колька!» Обнялись мы. «Пойдем. Куда? Пойдем в ресторан». А они привозили сено продавать с агентом. Пришли, посидели, выпили, поговорили.

А на следующий день в штаб Уральского ВО идти. Лешка опять сюда приехал, мы с ним встретились. Он мне: «Да куда ты поедешь, поехали обратно туда». И мы закомпостировали билет на Кёнигсбергский поезд и опять сюда. Уже Алленбург, вот там уже находилась часть, куда мы должны были прибыть. Мы прибыли, это была запасная часть и потом меня направили в укрепрайон. 161-ый укрепрайон. В этом укрепрайоне я находился до весны 46-го года.

− А кем вы там были? Танкистом?

− Да какой там, я же говорю, что я уже не танкист. Там мне дали должность инструктора, мастер-инструктор. Там ни света не было, ни воды. Вода привозная была. А свет был: вбивали гвозди, а провода-то раньше были с резиновой оплеткой, зажигали и тогда идет свет. Или брали гильзу и шинель, ни горючего, ничего ведь нет. Потом в 46-ом году у меня рана открылась. В Лисенбурге мне ничего не могли сделать. И меня отправили в Москву.

А в Москве меня приписали к одной воинской части. Она находилась в деревне Черемушки. Там сейчас лес, там еще филиал Курчатова был, он и сейчас там, наверное, есть. Огородили, дома там построили. А потом нашу часть перебросили в Кунцево и потом еще на Ленинские горы.

− А орудия у вас какие были ЗИС-3 или 122-мм, или тяжелая артиллерия?

− Там в основном, в части, где служил, противотанковые пушки 76-мм были, ЗИС-3.

В Москве я служил как раз до 28 сентября 50-го года. Потом демобилизовался, начал работать на автобазе. Сразу я стал работать слесарем, мне присвоили 7-ой разряд. Я немного поработал и меня перевели механиком. Механиком я проработал немного. А жил я у жены, сейчас эта улица Нагорная называется, раньше называлась Катуаровское шоссе.

− А что насчет ордена Славы 3-й степени?

− Я прибыл сюда в 1946 году. Меня нашли, и мне райвоенкомат говорит: «Ты там воевал?» Я говорю: «Да, воевал. В этих частях воевал» – «Ты награжден орденом Красной звезды». Так мне его и вручили. Это был 1947 год.

Прихожу домой, мне прислали извещение, что надо явиться в райвоенкомат. Тогда же у нас телефонов не было, это был 54-ый год. В военкомат на улице Метрова, иметь при себе паспорт и, если есть - наградную книжку, орденскую книжку. Я прибыл в назначенное место, подаю документы, мне майор говорит: «Ты в такой бригаде воевал?» А рядом стоит полковник или подполковник: «Что ты его спрашиваешь, фамилию спрашивай и смотри». Он посмотрел: Имя-отчество Теплотанских Николай Петрович. Вы награждены орденом Славы 3-й степени. В 1954 году в марте. Потом мне присылают 2-ое извещение, я прибыл в канцелярию. Там сказали, что признан Верховным Советом. Вручили орден Славы. Коробка до сих пор у меня сохранилась. Я свой орден Славы 3-й степени получил в 54-ом году.

Но я бы мог и не получить. 3-ю жену старшего брата вызвали в райвоенкомат и говорят: «Есть такое решение Правительства - Орден Славы вручать родственникам погибших героев». Ей сказали, что Николай Петрович должен получить, брат мужа. А ей вроде говорили, что я тоже погиб. Потом я был в Никольском в 55-ом году, она говорит: «Достали анкетку твою, но мама что-то получала в 45 году». Наверное, она получала от меня. Она говорит, что он в Москве и мать с собой взял. Адрес дала и меня в райвоенкомат пригласили. Меня нашли из своего райвоенкомата, поэтому я в 54-ом году в марте получил орден Славы 3-й степени.

− А вообще на фронте кого-то награждали?

− Не знаю. У нас не награждали, у нас я не видел.

− Не было у вас таких?

− Не было. Я пишу маме: «Мама, иду в бой». Треугольнички отдаю, обычно их собирали. Иду в бой, а когда в немецкий тыл, у нас все документы забирали.

«Мама, иду в бой, останусь жив - напишу». 2-ое письмо пишу из госпиталя. Она мне отвечает второй раз, когда я ранен был: «Коля, ты что, бываешь только в бою и в госпитале, больше нигде? А Мишка, твой друг, трактористом которого посадили, он хорошо служит. Матери посылки посылает, тети Матрене. А когда мне ждать посылку...»

А потом, после войны, когда мы с ним встретились. Мы с женой поехали и он с женой. Он рассказал: «Меня ранило в руку. После госпиталя приезжаю в выздоровительный батальон, в запасной. Приезжает офицер и спрашивает, кто знаком с техникой. Нас выстроили, я и вышел. Посадили на машину и привезли в штаб корпуса. Стоит штаб, мы охраняем. Когда корпус снимается в боевом порядке, один на мотоцикле сидит, второй сидит в люльке с автоматом или пулеметом, офицер впереди где-то радирует, вперед, свободно. И мне написали в солдатской книжке - разведчик. А я никогда в разведку не ходил. Поэтому в корпус привозили трофеи, в штаб корпуса, а мы там паслись. Рядовому разрешали одну или две посылки отсылать по 5 кг, сержанту, офицеру и старшему офицеру тоже было какое-то ограничение».

− А еще какие-то боевые эпизоды запомнились?

− Был случай такой: меня поставили в засаду в Тракае (Литовская ССР). Это было озеро, а в середине озера островок, и там стоит замок. И там был такой мост, чтобы ходить. Я, кстати, в 1976 году на экскурсию поехал. Побывал в Бресте, Вильнюсе, Минске и Москве. Я как раз фотографировал. Я говорю ребятам: «Вот здесь мой танк стоял в засаде. Нас 3 танка поставили в засаду. Я стоял в метрах 50 один, сзади еще один. Был приказ - если танки пойдут здесь, первые машины у всех включены на прием, то та первая бьет головную машину, а другой бьет хвостовую машину, то есть застопорит». А там болото, здесь озеро и застопорили. А если где-то танки пойдут, надо в обход. После этого зажгли машины.

− Значит, немцы пошли? Когда это происходило и как вы были замаскированы?

− Пошли, головные ударяют. Это происходило днем. Я стоял в кустарнике, там тоже стояли в кустарнике, где-то там замаскированный был. Тот зажег 1-ую машину.

− Немцы пошли колонной? Колонна танков, бронетранспортеров или автомобилей?

− Так тут не было наших, мы выдвинулись. Может, под вечер, я же не помню. Шли как колонной, они растянулись. Из танков были «Пантеры» и еще какие-то. Там танка три, остальные пошли добивать. Там все было организовано, застопорили, чтобы сюда машины не проходили. А там болота идут, есть свое озеро, это же тоже преграда.

− Сколько было в колонне танков?

− Я знаю, что 2 танка прошли мимо меня. Сколько там было - не знаю. И после этого, когда меня вытаскивали 2-мя тросами, я вижу, что 2 машины, 2 танка немецких. Немцы побросали и в панике побежали. Все горит, а там, сколько еще танков было? Может, один, может два. Когда мы вышли, сосредоточились, приезжает комбриг Молчанов подполковник: «Ребята, вы награждены орденами». Когда мы пришли с немецкого тыла, нам также говорили, что будем награждены орденами. И так было несколько раз. Может кого-то и наградили, но не вручали, потому что я не видел, чтобы у кого-то висели ордена.

− А насчет этого боя, Вы сказали, что потом Вас вытаскивали тросами? Что случилось?

− А как же, я не мог идти. Немецкие 2 танка стоят.

− Так Вы же на каком-то удалении были?

− Какое удаление, там же озеро. Я уже не мог идти дальше самостоятельно. Я не застрял, место было нормальное. Я бы мог сам идти. Но мог перевернуться в озеро, ради страховки мне так помогали. Я своим ходом, они помогали мне. Когда танк загорелся тот, этот почти в поперек стал.

− Ваша машина подбила один танк или два?

− Моя машина ни одного танка не подбила. Две задние подбили, передняя тоже подбила, а я ни одного.

− Расскажите про вашу татуировку. Ее вам во время войны сделали?

− Нет. После войны, когда я прибыл после отпуска в 288-й запасной полк. Делать нечего. Там все фронтовики, везде нары. Махнем, один часы держит, другой – ремень хороший. Не глядя, а третий командует - 1, 2, 3 бросили. Этот бросает пустой футляр, к примеру. Делать нечего, вот и занимались пацаны.

− А вас учили на скорость, на время покидать танк?

− Нет. Вот какой был эпизод. Когда мы пришли с немецкого тыла, нам дали отдых. Мы же все это время не спали. Я уже мотор не слышу, как работает. Только мы задремали, накормили нас и тут слышим: «Подъем! Тревога!». Что такое? Механиков-водителей собрали, командиров машин. На больших скоростях, вот туда-то к себе в тыл к нам. То не разрешали нам по дороге, по шоссе, а то разрешили. И вот мы шли на хороших скоростях. Впереди меня шел Пашка Терентьев, мой односельчанин, который погиб в Молодечно, «тыр-пыр-пыр-тыр» и остановился, а приказ был – помощь не оказывать. Я остановился, а командир: «Куда ты?!», матом ругается. Я выскочил: «Пашка, в чем дело?» Не тянет. Башню набок открыли, определили - мотор, вертикальный валик вышел из строя. Одна группа работает. Пашка пошел, я и уехал. А это был какой-то городишко. Там плен, ноют – немецкие войска были разрознены.

А мы ударили как следует, у нас десант был, пехота прибыла, выбили мы их оттуда. И вот я вспоминаю, такое поле, а это было уже к ночи. Ночью дождь пошел. Такие шесты, что делают связисты, а тут пика, кругом шесты и обтянуты проволокой или проводом. Кукурузник прилетел, объявил по-немецки, что кто будет подходить к ограждению, танки будут вести огонь без предупреждения. Нам такой дали приказ. Если он будет пытаться вырваться, огонь. Утром все нормально, кормят их и там по сколько-то человек отделили и наши НКВДшники, наверное, с собаками их ведут. Может, по 100 человек, может, по 50. А больных и раненых здесь оставляли, потом их увозили куда нужно. На лечение, наверное. Потом нам дали приказ сняться, когда их стали уводить. Мы не стали дожидаться. И мы опять на свое место. Когда мы Вильнюс в окружение держали, приходит радист наш, Ваня Скачков: «Слушай, там начальник штаба, что-то говорил про Терентьева, про твоего земляка». Я сразу туда, старший лейтенант был, начальник штаба, батальона. Я спросил, что там с Терентьевым. Ответили, что погиб твой землячок в Молодечно. Когда мы бой вели в Молодечно, а Паша ведь был в нашей же роте, только в другом, в 3-ем взводе. А там ведь если машина сгорела, есть пополнение, пополняют, даже не знаешь, что происходит.

− Кстати, часто приходили новые или б/у танки?

− Я не встречал такого. Мы же на новых прибыли танках. Я же обычный механик-водитель, если бы я был командиром батальона, хотя бы. Такой случай был. Мы сидим, приходит командир роты, когда Вильнюс в окружении держали, он говорит: «У вас все в порядке?» Я ответил, что нормально. Командиру говорит: «Ты бывший шофер, ты можешь на танке-то ехать, управлять?» Он ответил, что может конечно. Говорит: «Беру механика». Вчера был такой случай. Радист принес еду, потому что заряжающий работает, командир орудия работает, а он сидит за пулеметом, радист везде. Принес еду, поставил котелки, а ложки у нас обычно в машине, в танке, у пехотинцев обычно где-то в голенище, а у нас в танке лежат.

У нас там ниша, баки и у радиста так же. У нас же там 4 бака. 2 кормовых… Внутри 2 бортовых, 2 кормовых. Он в танк за ложками, выскакивает, а экипажа нет. Угодил снаряд – немцы-то обстреливали. И рядом с моим танком тоже взорвался снаряд. Нам говорили, чтобы экипаж сидел в машинах. И вот этот снаряд упал прямо между ними и всех разнесло. В итоге 4 человека погибли на месте, а тот, который пошел за ложкой жив остался. Вот такой казус был.

− Вас обучали, что в бою придется и пушки давить? В каких ситуациях надо давить пушки?

− В любых. Мы прорвались в лощину. В Каунасе вырвались и огневые точки. Я же не буду искать. Если попадаются, то вдавлю их. Там и пулеметы были, и минометы.

− А как часто приходилось давить гусеницами?

− К примеру, мне приходилось давить в деревне Игрушки. Ворвался, а у них стоит артиллерийская установка и я ее саданул. В Каунасе бронетранспортеры таранил.

− А до этого пулеметные точки были? Командир вам давал приказ на таран? Или вы сами?

− Конечно, но одиночные. Командир не давал приказ. Я говорю, что сам достану. А командир заряжающему говорил: «Степа, держи на мушке», и радисту тоже. Если бы не достал, они бы пулеметным огнем.

− А радист сильно помогал пулеметным огнем?

− Всякое бывало конечно. Когда мы прорвались, пехота есть. Мы, например, прорвали в Каунасе, он огонь вел по пехоте.

− Кого вы считали вашим основным противником? Пехота, огневые точки, дзоты или все-таки артиллерия?

− Основные противники танка – это огневые точки. Пулеметы тоже не дают пехоте прорваться. Например, в Каунасе, мы прорвались, когда огневые точки на своем участке уничтожили огнем, гусеницами. Командир говорит: «Поднялись». Мы поняли, что пехота поднялась. Вышли на простор, и тогда из засады по моей машине ударила «Пантера».

− А как звали ваших боевых товарищей с первого и второго экипажей?

− Наш первый экипаж был комсомольским и дружным. Командиром машины был младший лейтенант Иван Бондаренко (1923 года рождения). Он же был и командиром взвода. Командиром орудия был Стёпа Тюзский, заряжающим – Саша Шестаков, а радистом – Ваня Скачков. Не буду хвалиться, но скажу, что наш экипаж был в батальоне в первых рядах.

Вот это первый экипаж, с которым я прошел от Орши до Каунаса, то есть полностью Белоруссию и Литву.

А со второго экипажа я помню только командира взвода и командира нашего танка Алексея (фамилию не помню). Он был старшим лейтенантом. А остальных членов экипажа я не помню.

− Николай Петрович, на фронте или позже Вы курили? И вообще разрешалось ли курить в танке?

− Курить я стал на фронте, а до фронта не курил. Стал курить и как-то я не задыхался. Особенно курил перед боем. Не для того, чтобы нервишки успокоить, а просто ждешь, когда ракета будет. Курил я махорку, которую нам выдавали. Командиру машины давали 10 пачек «Беломора». Я курил до 1949 года и бросил.

А в танке, да, курили, конечно. Никто никого не спрашивал.

− Давали ли вам фронтовые 100 грамм?

− 100 г давали только зимой, когда армия переходила на зимнюю форму одежды. Вот когда я прибыл в Восточную Пруссию, там нам каждый день днем давали по 100 г. Тогда мы стояли постоянно в обороне. Танки стояли в брезентах. А летом, когда шла летняя кампания, не давали.

− А у вас все пили? Мне танкисты рассказывали, что механики-водители и наводчики не пили?

− Не знаю, но у нас в экипаже все пили. Бой, не бой, а выпить давали каждый день.

Я слышал такую байку, чтобы людей дискредитировать. Якобы 100 г давали перед боем, чтобы бойцы были храбрее. Ерунда же всё это. У нас вот, как я уже говорил, давали каждый день по 100 г. Кроме того, у нас ребята пытались сделать так. Вот у нас во взводе было 3 экипажа. Сегодня пьют эти два экипажа по 150 г, а завтра – другие два. Так и чередовались экипажи.

Однажды замполит наш майор Скворцов узнал про это и пришел к ребятам (я тоже был вместе с ними) и говорит: «Ребят, вы чего это? Вдруг тревога» – «Товарищ майор, 150 г только. Мы здоровые мужики». Он на это сказал: «Не надо ребята», и всё прекратилось. Вот это я лично знаю, а остальное – это байки.

− Как вы считаете, кто на фронте больше всего рисковал? Танкисты, артиллеристы, пехота или может быть летчики.

− Пехотинцев по количеству больше, чем танкистов, летчиков и артиллеристов, но пехотинец в случае чего может спрятаться за кочку, за столб. А танкист, летчик никуда спрятаться не может. Танкист и летчик всегда находится на территории противника. Танкистов так же как и летчиков могут подбить, поджечь. У каждого свое. Без танков и артиллерии пехота бездействует, но и танки без пехоты не могут. Она не может прорвать оборону противника без поддержки танков. Вот перед Минском, после Борисова, нас сняли. Потому что где-то в промежутке приостановили нашу пехоту и нас сняли туда, чтобы прорвать. А там артиллерийских установок почти не было, но были мелкокалиберные минометы, пулеметы и может еще 2-3 пушки. В итоге мы там прорвали и подавили и пулемет, и пушку. И тогда пехота пошла.

− Тогда скажите, кто вам, танкистам, больше всего помогал: пехота, артиллерия, или авиация?

− Танкистам, можно сказать, никто не помогал. Артиллерия, когда разведка идет, в обороне стоит. Разведка идет, определяет точки, и корректировщик огня корректирует несмотря на то, что разведка была. А танкистам прорывать надо. Если стоят пушки и пулеметы, бомбит авиация, они спрячутся в траншею, например. Поднялись опять, кто их будет? Танки. Это мое мнение. Когда я учился, нам всегда говорили, что танки должны прорывать огнем и гусеницами.

− А бывало, что по вам попадала наша же артиллерия и штурмовики?

− Такого не было. Вот когда подходили к Березино, наша авиация тогда не бомбила, истребители только отгоняли бомбардировщиков, а немцы бросали, как попало. Недалеко от моей машины бомба упала и нас покачало, а других повредили.

− Вы как водитель-механик, как считаете, кто самый важный кадр в экипаже?

− У нас, например, командование в первую очередь ценило механиков-водителей. Ведь без него танк не может ездить. Если говорить по должности, первым идет командир машины, вторым – механик-водитель, третьим – командир орудия. Командиром орудия может быть и командир машины, и заряжающий, если он учился в танковой школе. А так, командир орудия может стрелять, и поэтому он является третьим по важности человеком в экипаже. После него идет заряжающий, а радист уже последний.

− У вас был такой приказ, что если вас даже подбили, не надо покидать танк, а надо продолжать огонь с места?

− Это без приказа каждый понимает, что машина пока боеспособная… Несмотря на то, что она недвижима, вести огонь. Например, артиллерия тоже не движется, но огонь ведет. Правильно? Правильно. У танка есть пушка, 2 пулемета – пулемет с пушкой спаренный, пулемет у радиста. Всё равно это огневая мощь.

− А кстати, как вы обычно вели огонь? С коротких остановок или стреляли на ходу?

− Обычно мы вели огонь с места, а машина еще идет по инерции. Например, когда мы брали переправы, бывало, что со стоянки стреляли. То есть зашли с фланга и стреляли. В результате мы одну «Пантеру» подбили.

Если же ты будешь стрелять на ходу, порвешь трансмиссию. Но всё же у нас бывали случаи, когда приходилось нарушать это правило.

Вот, например, командир орудия или командир машины говорит: «На 13». После этого командир орудия сразу наводит пушку в ту сторону. У нас не говорили «влево» или «вправо», а говорили цифры как на часах. Когда навел, кричит, что короткая. «Есть, короткая» – я нажимаю главный фрикцион, он выстрелил и пошли дальше.

В Каунасе был случай. Мы были на просторе и пришлось сходу стрелять. Также возле Борисова мы ехали и стреляли на ходу.

− Были ли какие-то недостатки и уязвимые места у Т-34?

− Я не замечал. У меня один раз стартер вышел из строя, подбили у меня фрикцион. Потом ленивец – тоже гусеница. А уязвимое место – это борт.

− Как ваш экипаж реагировал на удар немецких снарядов? Если ударили, броня же звенит.

− Бьют всё время, поэтому никак не реагировали. Вот под Каунасом как было. Бьют, колотят. Если подходишь – бьют и отходишь опять. Страх не чувствовал, так как главное – это выполнить задачу. А после завершения осознаешь: «А ведь меня могли и убить».

− Как вы считаете, нужен ли был шлемофон? Знаете, наверное, что немецкие танкисты были без шлемов, только с наушниками.

− Он нужен обязательно, а как же. Но, по-моему, и у немцев, у механиков-водителей шлемофон был. Потому что механик-водитель постоянно бьется обо всё. Он же через люк смотрит. А все остальные члены экипажа могут быть в пилотках.

− У Вас люк у танка всегда был закрытым или иногда открывали?

− Конечно, люк всегда был закрытым. Его только на марше могли открывать. Это же в кино показывают, что командир танка стоит и командует.

− А приходилось ли вам форсировать реки, речушки? Искать брод?

− Неман. Его мы форсировали. Идешь, а прямо у люка вода, тихонечко идешь, некоторые ребята газ прибавят… Вот перешли, а там шириной с комнату речушка небольшая сантиметров 70 от этого рукава идет. Может, это продолжение. Сразу после нее идет подъем. Подъем крутой и доходит метра два, машина обратно, там песок горный. И налетела авиация немецкая. Я пробую – не получается. Я думаю, сейчас главный фрикцион сожгу. Я спустился, а эта речушка продолжает туда. Я включаю 1-ую передачу, правый фрикцион, раз и пошел. А там вроде дом какой-то, сарай был. Команда была вытаскивать. Я так думаю, саданул и по этой речке прошел. И у меня машина идет креном, думаю, как бы не перевернуться. Иван кричит: «Куда!?» Проехал немного, 20 метров где-то. Я переключил на левый фрикцион, там уже нет такой горы, не крутой подъем. Может, 25о и выскочил, а оказывается за мной другие пошли. Но тут и наша авиация подскочила неожиданно. Мы сразу там в бой. Надо было выйти, оказывается, мы выходили как бы в тыл.

− Вы сильно изматывались? Мне механики-водители говорили что очень.

− Мне ведь было 17 лет, и я шел от Орши до Каунаса. И не просто так, что я шел по прямой. Где-то обойти надо было, где-то по болоту. Был такой случай. Переправа, Белоруссия, мы в другое место перебазировались, надо было пройти. Ведь это танки. А приказ был по фронту - боевые машины в первую очередь. Танки и самоходки через переправу. Я подошел на эту переправу, а впереди машина застряла, останавливаться нельзя, иначе я и переправу испорчу, и утону. И я включаю 1-ую передачу, фрикционы и нажимаю на полный газ и сразу выжимаю левый фрикцион, а правый отпускаю. А я заметил горку и на нее. Пехота идет, зимовать будешь. Машину я не выключаю, работает и держу на фрикционах. Там же фрикцион выжмешь, второе сцепление. Я экипажу сказал, чтобы уходили все. Я даю большие обороты, отпускаю, правый, левый раз и выскочил туда же, куда и раньше шел. С места спустился, там сразу топкое место. Вот тоже случай такой, но там был казус – один полковник нашего лейтенанта Мищенко ранил. Хотел его застрелить, потому что приказ был в боевую машину, а он командир машины, полковник ему говорит: «Где командир машины?» Когда тот сказал: «Я», полковник выстрелил в него из пистолета. Пуля угодила в область грудь, в плечо, но не в сердце. Танк выскочил, а этот полковник сел в «Виллис» и хотел скрыться. Но они его и накрыли и ребят арестовали. Но я потом слышал, что их отпустили.

− Что можете сказать про советских людей, побывавших в плену?

− Сейчас вот такую бодягу говорят, что якобы всех тех, кто был в плену осудили и отправили в лагеря. Я по фамилиям могу назвать тех, кто был в плену. Это Чевушенко Иван, Жорка Пядчий, Припарщиков Георгий, Павлов Александр. И никто их не мотал. Я у них спрашивал, а они отвечали: «Ребята, вы чего? Нас освободили». Жорка Пядчий, к примеру, где-то в Норвегии был и говорил, что их потом наши войска освободили.

Кстати, когда я был в Вильнюсе, нас, 10 человек направили в нестроевую. Старшиной там был Ванька Степулько без одного глаза. Мы с ним вместе в госпитале лежали. Так вот. Там делали репатриации. Рядом были литовцы и русские, а здесь – поляки. Мы приходим со старшим лейтенантом, а там одного мужчину бьют. Взяли пистолет и выстрелили – они прекратили. Оказывается, что он был надсмотрщиком над нашими пленными. Разумеется, его взяли и в советскую тюрьму отправили.

Еще был Петр Филиппыч. Он кузнецом работал уже у наших немцев. Не в нашей стране, в Германии. Ванька Тимошенко и Павлов тоже в Германии работали, а Пальщиков – в Норвегии. Ну как работали, если провинишься, наказывали – тумаков давали. По-разному наказывали. Когда работали недоедали, то есть нехорошо кормили. Жили они обычно не в домах их, не в конюшне, а сделают куточек и там жили.

− А вас вообще обстреливали немецкие реактивные минометы, т.н. «ишаки»?

− Конечно. У нас «Катюши», у них «Ванюши». Я вроде говорил, что когда мы Осиновку заняли у меня стартер вышел из строя. Вот как раз тогда нас обстреляли «Ванюшей». Он визжит «Оуоуоуо», как ишак. Они в первую очередь бьют по лобовой, а если борт подставил, значит в борт. Каждый противотанковый артиллерист старается попасть в борт или в гусеницу. Если ударили по гусенице танк уже стоит на месте. Когда он стоит легче обстреливать.

− А бывали ли случаи, что вы лазили по немецким танкам и осматривали их?

− Нет. Вот мне такое приходилось – я свой танк эвакуировал.

− Приходилось ли вам вести бой в лесу?

− В лесу? Нет. Мы через лес проходили и выходили только. Переправа ведь была фактически в лесу.

− Вы лично видели генерал-лейтенанта Ротмистрова?

− Ротмистрова я видел. Когда мы стояли в ожидании понтонной переправы, которую нам строили, как раз приезжал Ротмистров. Он был на расстоянии метров 50.

А генерала армии Черняховского я видел с расстояния меньше 20 метров в резерве бронетанковых войск. Он же бывший танкист. Он прибыл туда, и нас там выстроили. Он к нам не обращался, а только проходил мимо. А генерал-лейтенант Ротмистров как раз с ним шел. Черняховский был в белом костюме. Красивый, высокий такой человек. Вот там я его видел. Командовал он войсками нашего 3-го Белорусского фронта.

− А какое было отношение к Ротмистрову в вашей части?

− Не знаю почему, но отношения были отличные. Даже было так, что перед генеральным наступлением он обязательно топил баню. Сам в баню и солдат. И вот когда мы прибыли, где-то в 20-х числах у нас баня была. Ну как, баня… Это и не баня вовсе – на улице всё было. Я говорил, что там воронка. Старые говорили: «Ну Ротмистров баню сделал. Значит будет драка». Драка – значит война, наступление.

А так, на фронте негде было мыться. Какая уж там баня. Летом, если где-то рядом был водоем мы могли искупнуться и помыться. И всё. Больше ничего. Мы вот как из-под Витебска под Оршу пошли и до самого Каунаса не мылись.

Когда под Каунасом меня ранило мы прибыли в Вильнюс и там была баня. Там мылись, вот когда был. Там когда в баню приходили, белье меняли, одежду снимали и ее в жарилку увозили. А в это время мы песни пели и ждали с жарилки одежду. Как привезут мы одевались. Нас брили, голову стригли. Ведь на фронте и солдаты, и офицеры ходили с волосами. Нас не стригли. Это было только в танковой школе.

− Каково ваше отношение к командирам? К ротному, к командиру батальона?

− Начиная вот даже с танковой школы, ребята у нас были требовательные, но все они были человечные, даже командир взвода. У нас перед обедом обычно был час строевой подготовки. Выходим за школу, и комвзвода дает приказ «Разойдись», и мы начинаем барахтаться. В это время подходит наш командир роты Савельев и вопрошает: «Что это такое? Какая строевая?» А командир взвода при нас говорит: «А че им строевая? Они же 12 часов сидят. Пусть побарахтаются». Вот человечные выводы. Капитан на это сказал: «Ну и ладно», и ушел.

− А бывало так, что весь батальон, вся бригада наступала?

− Когда прорыв был – да. В Восточной Пруссии. Наш участок, например, нашей рота прорывает. Я же не видел. Не мы же одни прорывали. Бригадой прорывали 900 метров.

− Как вы считаете, помогала ли наша авиация хоть иногда прорывать оборону противника?

− Ну, конечно. А как же. Вот, например, перед Березиной налетела немецкая авиация, и к нам на подмогу пришли наши самолеты. Если бы не они мы не отбили бы.

− А приходилось ли воевать ночью? Ночные бои.

− Ну, а как же. Поднялись по тревоге, а там противник прорвал. Что делать, пошли. Вот были случаи, пехота-то не может, танки прошли с десантом вправо в брешь. Это было почти ночью. Вот мы создавали обстановку, чтобы немцы побоялись. А если бы они пошли в контратаку они бы тут... Там у немцев всё было: и пехота, и танки. А мы же как раз почти ночью доставили туда десант, и сами маневрировали, пока подойдет пехота. А немцы думали, что так, так, что всякое бывало.

− А саперов вам не придавали?

− Саперов у нас не было. Ну это командование знает. Мы в этом деле неграмотные.

− Как вы считаете, какие характеристики танка являются наиважнейшими? Проходимость, огневая мощь там или ремонтопригодность.

− Возьмем Т-34. Проходимость у него хорошая. Огневая мощь – 85-мм пушка, два пулемета. Также стоит упомянуть и маневренность. Что касается важности, это маневренность, огневая мощь и проходимость. Это у “34-ки”. Даже один из немецких полковников после войны на выставке говорил: «Я в первую очередь стал бы на Т-34 воевать». А потом идут ИСы. Они хороши только, чтобы пробить стену.

− На какой скорости максимально вы разгонялись на Т-34?

− Не знаю даже. Я уже не помню. По-моему, было 50 или 60 км/час. Что-то такое.

Когда мы получали новый танк там стояло ограничение на обороты – 2500 об/мин. Перед боем, мы, ребята, которые немножко разбирались, настраивали рейку топливного насоса и устанавливали не 500 лошадиных сил, а например, 550. Это даже я сам делал.

− Сколько километров вы проходили во время марш-бросков?

− По 50 км. Вот, например, здесь участок прорвали, и нас перебрасывают туда. Сразу может не 50, может 10 или 20 км.

− Как экипаж покидал танк если он загорелся? Что из оборудования вы должны были забирать с собой?

− Дернул шлемофон и всё, а это тут остается. Там же ларингофоны.

− Из скольких человек состоял экипаж вашего танка?

−В нашем – из четырех, в Т-34-85 из пяти человек.

− Вопрос на счет немецкой пропаганды. Доводилось ли вам сталкиваться со сброшенными немецкими листовками?

− Было. Мы к вечеру ездили на реконструировку и опускались в нашу пехотинскую траншею. В это время немцы начинают производить обстрел, потому что у наших ужин как раз у пехоты. Вдруг кустарник и бумага какая-то. Командир бригады берет в руки и читает: «Русские, бейте евреев, на фронте у вас евреев нет». Он выругался матом и приказал снять штаны и показать – у них оказывается тоже обрезают. Это был полковник Духовный, который по национальности был евреем.

− Насчет национального вопроса. Некоторые говорят, что в армии евреев обижали и принижали. У вас как было?

− Нет. У нас ни евреев, ни кого-то других не обижали. Правда, у нас в танковых частях большинство бойцов были русские и немножко украинцы. Вот во 2-й гвардейской командиром машины был один старший лейтенант, который был грузином.

− Приходилось ли вам воевать с власовцами?

− Я не воевал. Но когда я в госпитале был, вот уже в Вильнюсе, легкораненый, то я ребят встречал. Они в основном на нашем 3-ем Белорусском фронте были. Он до этого именовался Центральный фронтом. Эти ребята и рассказывали про власовцев, так как им приходилось сталкиваться с ними.

− Может знаете, платили ли вашему командиру деньги за подбитые немецкие танки?

− Такого я вообще не слышал, даже якобы после войны за «Фердинандов», за «Тигров» платили деньги. Наш экипаж, к примеру, подбил два «Фердинанда». Какие там деньги. Мы после войны писали в фонд обороны. Подписываешь и никакие деньги не получаешь. Поэтому за подбитые танки я ничего не получал.

− Бывали ли такие случаи, что танкисты немного сходили с ума от боев?

− Был такой случай. Со мной вместе учился Борька Пыжьянов с деревни Абрамово. В первом бою он за рычагами, и у него случился нервный тик. Я его после этого не видел. Говорили, что якобы его сняли, и он находился в резерве бригады. Какую обязанность он занимал я не знаю.

− Бомбили ли вас немцы в январе 1945 года?

− В 1944-м несколько раз было, а в 45-м уже нет.

− Приходилось ли вам видеть во время боев гражданских немцев? Или может после войны.

− Нет. Так я же в Центральной Германии не был. А вот после войны видел. Вели они себя нормально.

− После боя вы осматривали свой танк на наличие отметин от снарядов? Куда попали, какие повреждения и т.п.

− Да нет. Чего там смотреть. Большинство снарядов попадало обычно в башню. Может рикошетом, может в лобовую. Попали, ну и ладно.

− Зимой 1945-го вы красили танки в белый цвет?

− Нет, у нас не красили. Я тогда вообще не видел крашеных танков.

− А когда вам выдали гвардейский значок?

− В 1945 году во 2-й гвардейской танковой. А до этого я не в гвардейской был. Армия была гвардейская, а корпус не гвардейский.

− Приходилось ли вам когда-либо стрелять из закрытых позиций по траектории как артиллерия? Т.е. чтобы не быть видным врагу.

− Как сказать-то… Прежде чем идти в наступление мы выпускали по 2-3 снаряда в сторону противника. Стреляешь на месте. Это и есть закрытым.

− Как вы считаете, примерно сколько раз вы участвовали в атаках?

− Примерно в пятнадцати, не меньше.

− Вы видели, чтобы на фронте кто-то носил нашивки о ранении?

− Я не видел. Мы даже не знали об этом.

− Как вы считаете много ли правды в фильмах про Великую Отечественную войну?

− Фильм «Белый тигр» – это анекдот. А вот «На войне как на войне» немножко правдоподобно. Ну, а больше я не могу назвать.

− Приходилось вам совершать марши по бездорожью? По целине там или сельским дорогам.

− Нам же по дорогам запрещено. Поэтому по целине, конечно. Вот, например, на Минское шоссе вышли, а нам как раз запрещалось. А когда нас сняли по тревоге, тогда нам сказали, кто где хочет.

− Как вы считаете, как механику-водителю следует покидать танк, чтобы у него было больше шансов выжить? Даже у вас есть нижний…

− Никто этим не пользуется. А так, если не заклинило, то выходить через свой люк.

− Вы упомянули, что у вас была медик, младший лейтенант, которая вас вывела. Кроме нее были еще женщины в части?

− Нет. Не было. Никто и раненых не выносил.

− Были ли у танкистов какие-нибудь трофеи?

− Ни в том, ни в этом экипаже у нас никаких трофеев не было. В Белоруссии и Литве какие трофеи? А в Германии, в Восточной Пруссии зима была, и немцы убежали.

− Командир роты, командир взвода вообще подсказывали остальным экипажам? Допустим, есть три танка. Вот их экипажи друг с другом переговаривались?

− Обязательно, а как же. На прием, на передачу. Вот допустим идем, и командир роты говорит: «Держите на приеме», а когда должен командир взвода командовать, он своим говорит: «Держите на приеме от меня». То есть мы все разговариваем.

− Приходилось ли вам воевать против превосходящих сил противника?

− Конечно, приходилось. Вот когда в Литве нас зажали, там немцев больше было. И Белоруссии возле Молодечно, Красное такое было. Мы перерезали дорогу, потом на Молодечно. Нас три машины всего было. А сил противника Бог знает сколько было. И артиллерия стояла там – полк целый. Нам пришлось обойти.

− Где обычно находился танк взводного во время атаки? Наверное, немного сзади, чтобы наблюдать?

− Да нет. Где придется. Положено так, или углом вперед либо углом назад идти. По-разному было.

− Где в основном спал ваш экипаж?

− Я и радист откидывали свое сиденья и спали как на легковой машине. Заряжающий спал на боеукладке.

− Бывало ли такое, что спали сверху моторного отделения?

− Нет. Наверху, на моторном отделении спать запрещалось. Вот когда мы прибыли после разгрузки, утром пришел командир роты и спрашивает: «Как у вас дела? Всё нормально?» Мы ответили, что всё нормально. И тут командир говорит: «А там радиста похитили». Он был из нашей роты и спал снаружи танка. Вот немецкая разведка этим и воспользовалась: пришли и похитили его. А я ведь говорил командиру нашему Ивану, а он лег снаружи. Когда пришел командир роты стал говорить. Ребята не сдали его, а то взбучка была бы – как командир посмел нарушить приказ.

− Вы, как механик водитель, чем занимались во время передышки?

− Чем я занимался… Открывал моторную часть, смотрел. Грязь, может еще что-нибудь, а затем проверял ползуны нет ли там чего-то. А заряжающий с командиром орудия снаряды от смазки очищали.

− Были какие-то нормы расхода боеприпасов, после которых следовало выходить из боя и уходить в тыл?

− Нет, не было. Я шел до конца и не думал погибать. Вот задача есть, и я должен ее выполнять.

− А чего вы больше всего боялись? Плена или того, что можете остаться без рук или без ног?

− На фронт я шел с желанием, и ничего не боялся. Я говорю, что после боев, так через некоторое время, думаешь «зачем я через башенный люк полез. Сашку-то зачем так вытаскивал?.. Надо было снизу толкнуть…». Я стою, а бой ведь идет. Когда я ранение-то получил? Осколки в тазобедренном суставе, в груди, в позвоночнике, глазах… Откуда они у меня? Если бы я остерегался, боялся, что «Ой, вот меня сейчас убьют. Надо прятаться»… Вот этого я не делал.

− А как вы считаете, почему вы остались в живых, что вам помогло выжить на фронте?

− Да кто его знает, что мне помогло. Просто меня не застрелили. Вот и всё. Я был ранен только. А мог и погибнуть.

− А вашего командира бригады, командира батальона вы часто видели?

− Комбата я видел часто, а комбрига почти не видел. А Ротмистрова я один раз на переправе увидел.

− Для вас Великая Отечественная война была самым главным событием в жизни или же было что-то более значимое?

− Более значимое у меня в жизни это то, что у меня семья появилась. Вот это значимое. Была жена, дети. Всё, что я мог для них сделать. Всё моя цель.

− Вам снилась или снится война?

− Снится. До сих пор. Бывает ночью просыпаюсь и долго не сплю. Снится то, как я в Белоруссии видел освобожденных; снятся немцы, когда ночью атаковали; снится форсирование нами реки Березина, где в это время немцы производили бомбардировку, а перед нами, когда еще понтоны не были готовы, текла человеческая кровь. Убитые и раненые лошади, горящие танки, раненые и окровавленные люди… Вот это всё и снится.

Я до этого говорил, что я под Каунасом был ранен. Я-то еще ничего, думаю, а за других людей я как бы больше переживаю. Других больше жалко, чем себя. Поэтому я говорю, что я не думал, что я должен умереть от ран. Хотя у меня последнее ранение было такое, что я сколько-то без памяти был и хотел уже в окно выброситься. Не сказал я это.

Когда я получил это ранение меня привезли в глазной госпиталь. Вместе со мной был еще один танкист и летчик. Их потом увезли, а я остался.

Ведущим хирургом там был один полковник. Мне хотели удалить глаза. Пришла заведующий, капитан Валентина Александровна и говорит:

− Ну, когда будем удалять?

− Никогда, – отвечаю я.

− Коля, на голову влиять будет. Это же с мозгами связано.

− «Ну и ладно», – сказал я и согласился.

Потом приходят сестра, латышка и говорит: «Николай, не давай удалять. Пусть Валентина тебе сделает операцию».

В итоге мне сделали операцию. Прошел день-два, а потом как начала у меня болеть голова. Вот идет сестра, а у меня как кувалдой бьет по голове. К тому я еще не ел. У меня ведь здесь осколки были. Выбило зубы. У меня было ползуба и наверху часть зуба. Все осколки здесь были.

Вот поскольку я говорил, что вытерплю, я спускаюсь с постели (там нары были, которые сделаны как топчаны; матрасы стоят) и ползу к окну. У меня глаза хоть и были завязаны, я знал, что там окно. А это была консерватория у литовцев, поэтому я знал, что это не первый этаж. Я думал, что вот сейчас головой бухну, чтобы никто со мной не мучился. Я стал пытаться залезть на подоконник. Он был широким. Вдруг вбегает сестра Тося. Она меня хватает и укладывает в постель. А сама плачет, кричит и ругает немцев. Тут прибежала Валентина Александровна. Они успокоили меня и сделали уколы. Потом мне стали вливать кровь. 5 раз мне кровь давали. Спрашивали, не морозит ли меня. «Да нет», – говорю, – я высох уже. Потом мне с Костей стали давать что-то горькое. Ребята говорили, что это коньяк. Ухаживали за мной, и мне становилось всё лучше и лучше.

А так, в боях погибнуть у меня даже в мыслях не было. И в бой когда шел… ничего у меня не было. Я только знал, что должен выполнить поставленную задачу и всё. И в немецкий тыл ходил, и в боях. Это же не один бой. За это награждают. Получилось так, что наш экипаж подбил два «Фердинанда», потом еще были такие случаи. На переправе, например, между Витебском и Оршей были сильные бои. Всё это суммировалось. Случилось так, что оказывается командир бригады знал ну и сказал комбату: «Вот дать ему орден что ли». Так, если за каждый бой награждать тут мешок орденов будет.

− Сколько всего раз вы были ранены?

− Первое ранение я получил 27 июля 1944 года в городе Каунас Литовской ССР, а второе – в январе 45-го в Восточной Пруссии в направлении Кёнигсберга. Это было уже тяжелое ранение.

Во время второго ранения я без памяти был. И лишь в 1955 году я узнал, как это случилось.

Со мной тогда вместе воевал мой товарищ по фамилии Ломовцев. Он был с соседнего села Аверино. Мы с ним вместе учились в танковой школе. Так вот. В 1955 году я поехал к нему туда, и мы встретились. Он мне говорит: «Ох Колька, ты же погиб…» Я ему: «Как это? Вот я, живой». Я был механиком-водителем танка Т-34. Он мне и рассказал, что во время атаки меня тяжело ранило, и они меня вытащили из танка. А танк наш горел.

Я, конечно, не знаю, кто меня вытащил. Я был на машине командира взвода, поэтому может это был командир, а может стрелок-радист. Немцы нас в лоб ударили, а меня выкинуло на траншею, которую мы освободили. Немцы в этот же вечер отступили.

Что меня нашли, я не знаю, потому что я выписку получил. Когда я пришел в сознание и ко мне вернулась память, обратили внимание, что у меня глаза красные. После этого меня отправили в глазной госпиталь, а перед этим у меня вот отсюда (показывает на …) удалили один осколок.

В этом госпитале, я значит и находился. Приходит ведущий хирург в звании полковника и говорит, что на удаление глаз нас было трое человек: один летчик и два танкиста. Их увезли куда-то, а я остался. Ну я сколько-то сопротивлялся, потом мне сделали операцию. Заведующий мне говорит: «Поможешь мне». Я сказал: «Ну ладно». Потом добавляет: «Только не ной». В итоге мне хрусталики удалили, а мелкие осколки оставили в глазах. Крупные осколки из глаз одна из врачей удалила. Вот и всё. И вот там меня вылечили, и я потом еще служил.

Меня направили служить в нестроевую часть в Германии. Часть эта была не танковая. Мне дали артиллерийскую должность.

Потом в 1946 году у меня раны начали открываться. Там в Истенбурге (Германия) мне ничего не могли сделать, поэтому меня привезли сюда в Орделько, и приписали к воинской части. В этой части в Орделько меня лечил один врач-подполковник. Он бьет по мне и говорит: «Ничего не помогает. Давай дедовским способом». «Давай» – согласился я.

Я всю ночь читал «Таинственный остров» (я это произведение в детстве еще читал). Однажды мы поехали в наше подразделение. Там капитан такой был. Я ему сказал: «Я, капитан, вот здесь вот лягу. Как наши будут выезжать, ты скажешь. Хорошо?» А я снял всё с себя, лёг и уснул. Было лето, стояло солнце, и я сгорел. Меня уложили на машину, а температура у меня подскочила до 40. Врач старший лейтенант Михаил Вялин всю ночь просидел возле меня. Спустя некоторое время мне становилось всё лучше и лучше. Потом я приехал к тому врачу-подполковнику. Он начал спрашивать меня: «Ну как? Ты что у меня так долго не был?» Я отвечаю: «Ну вот сейчас посмотрим». Он меня осмотрел и давай меня обнимать, целовать – раны эти зажили и до сих пор они не открываются.

После лечения я служил до 28 сентября 1950 года и демобилизовался в звании старшего сержанта.

Помимо, этих ранений один раз меня контузило – мой танк на минах подорвался. Ходили в разведку с боем, а мы прикрывали до операции «Багратион». Нас было больше трёх машин. Когда разведка с боем и пехота пошла, мы-то не видели, так как были в прикрытии и якобы они должны были дать сигнал ракетой. Тогда только танки тех прикрывают. А когда пехота пришла сюда, тогда танки уходят. А мы в прикрытии были, я понимаю, что прорвут немцы. А как раз пошел и нарвался на мины. Меня здорово садануло и подбросило. Так как я ехал не в боевой обстановке, люк был открыт. А там, оказывается, были мины, который не были полностью разминированы. У меня из ушей и рта кровь шла. Отправили в санбат, а не в госпиталь. И там я был не один – таких как я было много.

− А другие члены экипажа не пострадали?

− Они не пострадали. Я был в медсанбате, а после меня решили отправить в госпиталь. Я говорю: «Да вы чего? В госпиталь». Потом туда, в санбат приехал комбат Туз и откуда-то танки прибыли. Танки есть, а экипажа нет. Требовались механики-водители.

Я, Евтушенко и еще третий механик сели в машину и приехали в назначенное место. А наш комбат начал хвалиться этому комбригу:

− Вот у меня.

− А где же ты их взял? – спрашивает у него комбриг.

− Да вот там.

− Ты дурак? Они же дезертиры.

Сказали, чтобы не говорил про это, когда нет ничего. В 1955 году я ослеп, но не стал оформлять инвалидность, потому что для этого нужно справки где-то доставать. Ослеп, да к тому же ноги отнялись у меня. Врачом была одна молодая женщина. Она мне сказала: «Николай Петрович, надо вам группу оформлять». А я всё оттягивал. Она говорит: «Давайте справки о ранении. Вы были ранены?» – «Дважды ранен». Справку-то нашел, а она там вся стерлась. Тогда она пошла в райвоенкомат, там дали запрос и прислали. У меня и ответ есть.

− Сколько примерно немецких танков и самоходок подбил ваш экипаж? Вот две немецких самоходки «Фердинанд», да?

− Мы подбили два «Фердинанда», две «Пантеры». Это явно. А там, Бог его знает, может еще есть.

− Расскажите, а как вы обычно стреляли? Пока САУ не зажжется и не появится дым? Или когда она просто остановилась, и вы прекращаете по ней стрельбу?

− «Фердинанды» ведь на месте стояли. Мы били по ним пока они не загорятся. Как загорятся – прекращали. Если ты гусеницу подбил, то всё – машина стоит на месте. Всё это уже не наше дело. Наше дело – прорвать, чтобы пехоте ход дать.

− Вам на фронте, наверное, солдат 1927 года рождения не доводилось видеть?

− Нет. На фронте солдат 1927 года рождения я не видел. А вот в госпитале повстречал одного раненного солдата-украинца с 27-го года. Фамилия у него была Малявка. Ну он не танкист был, а пехотинец.

− Ваше отношение к политзанятиям. Как вы считаете, нужны ли они были в Красной Армии?

− На политзанятиях в основном давалась информация на фронтах. Помимо этого, давали еще какие-то сведения. Ну я считаю, что политзанятия были нужны.

− Пересекались ли вы с Особым отделом?

− В 1945 году в Восточной Пруссии один раз пересекался. После отпуска мы с моим товарищем Лешкой Лакисовым должны были прибыть в 108-й запасной полк, а прибыли в 212-й. А прибыл я на сколько-то дней позже. Отпуск мне дали в ноябре, а прибыл я в январе.

А когда мы к Ликвисту отнесли документы, часть расформировать, там был 212-й полк. Мы же там продукты получали. Аттестат нам выдали в 212-м полку. У меня было 2 аттестата: один на продовольствие, другой на лечение. Когда мы сюда прибыли, я отдал документы. Отпускной смотрят, и удивляются: «А почему это 212-й, почему это 108-й?». Получилось, как шпионаж. И у меня, и у Лешки такой отпускной. Нас запихнули и отправили на “губу”, в каталажку. Документы наши забрали. На следующий день нас снова вызвали к майору. Он сказал: «Заберите документы. Что ты не всё сказал?» А я ответил: «А вы не всё спросили». У меня тогда еще и справки о ранении были.

− О чем обычно говорили солдаты на фронте? О девушках, о еде или о том, что будет после войны?

− Обычно вспоминали свою малую родину, свои города, сёла, семьи. Вот и всё.

− Как вы относитесь к Иосифу Сталину?

− К Сталину я отношусь положительно. При правлении любого человека проливалось много крови. Возьмите, например, Ивана Грозного или Петра I – их же считают положительными личностями. Политики, реформаторы и т.п. Вот я считаю и Сталина положительным руководителем. Вот возьмите во время войны, где говорят: «Ой Сталин ничего, ничего подобного». Маршал Жуков сам пишет, что Сталин разбирался в стратегических делах. Сталин разбирался в этом. И неправда то, что говорят некоторые, что Сталина якобы не было на фронте. Тут как-то одну хронику показывали, как он был в прифронтовых местах. Стоит упомянуть, какой дух был поднят у народа, когда Сталин остался в Москве. А ведь члены правительства ему рекомендовали перебраться в Куйбышев. Он не уехал.

− А как вы считаете, Советский Союз мог бы другим главнокомандующим победить такого противника как нацистская Германия?

− Едва ли. Я не знаю. Вот говорят, разве что только Жуков. У нас же не он один был полководцем. Почему Жуков? Потому что он был первым замом Верховного. Возьмите, к примеру Рокоссовского, Конева, Толбухина или других маршалов. Они разве были плохими полководцами? Вот возьмем маршала Василевского. Он в своей книге нисколько же себя не хвалит, а вот Жуков себя хвалит.

− Скажите кстати, как относились войска к генералу армии Черняховскому. Они его уважали?

− И уважали, и любили. Уважали его за успехи. В Великую Отечественную он командовал в Литве 28-й танковой дивизией. Он отбил немцев и в каком-то месте одолел их. После этого его отозвали. Потом дали ему корпус на 1-м Украинском фронте, где был Ватутин. Назначили его командующим танковым корпусом. А танков нет. Он нашел и сколотил из всех. Именно сколотил. И ударил этим кулаком. Ударил как говорится и был успех.

В дальнейшем его назначили командующим 60-й армией. Рекомендации была от Ватутина. Какой успех был. А потом его назначили сюда уже командующим нашего 3-го Белорусского фронта. И какие успехи у него были на этой должности. Его уже готовили на маршала. Если бы вместо Черняховского нашим командующим был бы кто-то другой, мы так же бы гордились, если бы были успехи. Мы ведь гнали противника из-под Орши и Витебска без остановки до самой границы. Наш 3-й Белорусский фронт первым пересек границу СССР с Восточной Пруссией.

− Как вы считаете, что такое героизм на войне, на фронте? И можете ли привести примеры героизма?

− Ну я считаю, героизм — это выполнение поставленной перед тобой задачи, т.е. когда ты не дрогнул и выполнил или пытался выполнить по-настоящему. Вот это и есть героизм.

− Что можете сказать про свой героизм?

− Я не буду хвалиться, но мне передали, что я должен был быть представлен к ордену Славы 2-й степени. Это не по документам – мне об этом сказал Коля Ломовцев. Он тогда на командирской машине был и слышал, что капитан Туз хотел меня представить к ордену Славы 2-й степени. Но только вот я был ранен, и всё накрылось – орден этот я не получил.

− А кто были вашими главными противниками? Танки, САУ, противотанковые пушки или может быть фаустпатронщики.

− В общем самыми сильными противниками были тяжелые танки, потом самоходки. Но когда на наши танки начали ставить 85-мм пушку, «Тигры» стали нас побаиваться.

А вот в Восточной Пруссии основными противниками была противотанковая артиллерия и замаскированные самоходки.

Что касается фаустпатронов, я их ни разу не встречал и не видел. Может здесь они не применялись, потому что в госпитале разговаривали, что они в основном в Германии применялись.

− Николай Петрович, а вот из ваших двух танковых бригад есть сейчас те, кто жив-здоров? Если да, вы как-то поддерживаете с ними отношения?

− Мы, бывшие бойцы 5-й гвардейской танковой армии часто собираемся. Например, нас наш каждый год приглашают на концерт в Сокольниках.

− А вы в курсе судьбы членов вашего последнего экипажа? Что с ними стало?

− Нет. Ни про первый, ни про второй экипаж. Своих боевых товарищей из первого экипажа я помню по именам и фамилиям. А вот второй экипаж не помню, так как вместе с ними я провоевал мало и недолго.

Когда мой танк подбили, я получил тяжелое ранение и потерял сознание. А потом я попал в госпиталь. Так нас развели по разным госпиталям, товарищей своих я не видел и совсем не знаю, что с ними произошло дальше. Тут ведь еще какое дело: с теми, с кем я встречаюсь сейчас, на фронте я не встречался.

− Как вы считаете, благодаря чему Советский Союз одержал победу в Великой Отечественной войне?

− Мы победили благодаря неимоверной стойкости и любви к Родине нашего советского народа, а также благодаря сплоченности всех наших пятнадцати республик. Мы же не делали различий: кто грузин, армянин или татарин, так как все считались единым народом. Мы когда ехали в любую республику, считали, что едем к себе.

− Считаете ли вы, что ваше поколение фронтовиков 1922–26-х годов рождения является более лучшим, более патриотичным, более трудолюбивым?

− Правильно. С этим я согласен. Тогда идеология совсем другая была. Сейчас ведь как: на это надо деньги, на то надо деньги. Мы тогда не думали об этом. В армии у меня оклад был 250 рублей, в Германии – 500 марок. Я в ведомости подписывал, что хочу направить эти деньги в фонд восстановления народного хозяйства. Приходит капитан Осипов с ведомостью и спрашивает: «Куда вы их?» Мы отвечаем: «В фонд обороны». Во время войны деньги направляли в фонд обороны, после войны – на восстановление народного хозяйства. Когда стали строить, я в бухгалтерии написал заявление, чтобы мой недельный заработок отправили на этот счет.

− Николай Петрович, вам как ветерану войны были какие-то привилегии?

− Мы, инвалиды войны, только в начале 1960-х годов начали получать кое-какие привилегии. Раньше этого не было. За ордена нам платили до 1947 года, но потом в декабре месяце это тоже отменили.

Я ведь когда второй раз под Кёнигсбергом был тяжело ранен. Осколки у меня были в голове, в глазах, в позвоночнике, в груди с левой стороны, в тазобедренном суставе. Мне выписку дали, что я годен к нестроевой службе. А я после этого еще 5 лет служил.

Мы как говорится не горюем. Я не жалею, что всё так сложилось. Когда служил я ни одной копейки не получал. Я всё время в ведомости расписывался и сдавал деньги в фонд обороны. После войны же сдавал в фонд восстановления народного хозяйства.

− Испытываете ли вы ненависть к своим бывшим противникам?

− Вы знаете, если тот, кто воевал тогда против нас, будет сидеть рядом, у меня никакой ненависти по отношению к нему не будет. Мы выполняли приказ, и они тоже выполняли. Другое дело, что они мародерством занимались.

Я уже говорил, когда мы освободили Очугу, к нам подходили женщины с детьми, тянули руки в люк, бросали цветы, плакали, благодарили за то, что мы их освободили. Там еще эти виселицы стояли, дома горели. Эти местные жители жили в подвалах и погребах. А немцы жили в домах и уходя сожгли их.

Нам от командования был дан приказ ни в коем случае не мародерствовать и никого не насиловать в Германии. Поэтому лично я таких случаев ни разу не видел. Может где-то такое дело имело место быть, я не знаю. А у немцев, наоборот командование, высшее руководство дозволяло и даже поощряло такие гнусные поступки.

− Как вы считаете, почему вы долгожитель? Вам почти 90 лет. Может вы ведете здоровый образ жизни?

− Да, почти девяносто, но какой я долгожитель?! Что это такое? Разве я 150 лет прожил? Лично я считаю себя обычным человеком.

Что касается образа жизни, я курил до 1949 года. Мы жили, можно сказать, в общежитии. В комнате была печка. Всего получается жили 8 человек. Вот когда у приятеля родилась дочка, а у меня сын я бросил курить из-за детей. Алкоголем я не увлекался.

Отец у меня ушел из жизни рано, а мать прожила 89 лет. Дядя Георгий без 4 месяцев 100 лет прожил. Дядя Семен рано умер. А дедушка Иван скончался на 101-м году жизни.

К примеру, дядя Георгий совсем не курил. Он всё время был на партийной работе и алкоголем не увлекался. Когда он к нам приезжал сюда в Москву, вот допустим сегодня приехал. Сегодня мы выпиваем. У него норма была бутылка Старки. А завтра и послезавтра мы не выпиваем. Чай и всё. Никакой опохмелки.

Кстати, как я вам говорил, я родился в 1926 году. Во всех документах было указано, что я 1926 года рождения. Но когда я демобилизовался, мне дали документы, где было написано, что я якобы родился в 1925 году.

Начальником райвоенкомата у нас тогда был полковник Дашков. Я пришел к нему и сказал: «Слушайте, товарищ полковник, я же 1926 года рождения, а в документах у меня написано, что я родился в 1925-м». На что он мне сказал: «Пусть оформляют так, как написано». Так оно и пошло.

Затем, чтобы восстановить справедливость, я написал письмо родственникам – жене моего племянника Тане. Она как раз работала в райисполкоме. Я ее попросил: «Таня, пришлите мне мое свидетельство о рождении», и она мне прислала. Это был 1991 год. Я запутался. Хотел переменить, а потом мне начали говорить «да не надо ничего». Во всех документах, в том числе в дипломе об окончании учебы у меня указано, что я 1925 года рождения. И садовый участок я получил, указывая год рождения как 1925-й.

Поэтому по документам получается, что я родился не в 1926-м году, а в 1925-м.

− Какими наградами вы были награждены?

− Я награждён орденами: Отечественной Войны 1-й степени, Красной Звезды, Славы 3-й степени, медалями: «За взятие Кёнигсберга» (наградили в 1946 г.), «За победу над Германией», «Ветеран труда» и многими другими.

− Николай Петрович, большое спасибо за то, что уделили время и согласились дать интервью. Счастья вам и крепкого здоровья.