Овчинников Иван Александрович

- По записям во всех документах я родился в 1926 году в хуторе Пробужденном ныне Мартыновского района Ростовской области, хотя этот хутор был основан лишь в двадцать девятом году. На самом деле родился я в хуторе Баглай Кутейниковского района, который раньше, до объединения, назывался Калмыцким районом. В хуторе Баглай находилось подсобное хозяйство антрацитовой шахты, в котором выращивали коров и свиней для питания шахтеров. Отец мой 1904-го года рождения, мать 1903-го. Нас у родителей было трое: один сын и две дочери. Одна сестра была старше меня - двадцать третьего года, другая младшая – тридцатого.

- Как Вы узнали о том, что началась война?

- К тому времени я окончил семь классов, и председатель колхоза сказал: «Ванюша, ты любишь лошадей. Садись на косилку, поезжайте с Волошиным на поле косить траву, заготавливать на зиму. Он будет косить, а ты лошадей погонять». Я сразу согласился. В семи километрах в сторону Дона находились большие площади колхозных полей, на которых постоянно заготавливался корм для скота. Только мы приехали на поле, переночевали, как рано утром прискакали к нам на лошади и сообщили: «Так, мол, и так… Война началась. Вы, Волошин, подлежите мобилизации».

Собрали мы все свои вещи и отправились домой. А чего мне там одному было оставаться: он уезжает, и я вслед за ним. Приехали в колхоз, всем там, естественно, было не до работы и про меня забыли на время. Но потом мне еще довелось поработать. Было постановление Правительства о вывозе немцев. А у нас в соседнем племсовхозе на третьей ферме жило очень много немцев Поволжья. И председатель колхоза опять меня вызывает и начинает снова: «Ты любишь лошадей, поэтому бери пару лошадей и погоняй на третью ферму Сальского племсовхоза. Вас там будет много подвод, отвезешь немцев на станцию в город Сальск». Третья ферма находилась недалеко, километрах в десяти от нас, и я сразу, без разговоров, отправился туда.

Приехал, а там уже милиция работает: немцев собирают, разрешают им взять с собой пятьдесят килограмм вещей, сажают на подводы и отправляют в Сальск. На мою подводу тоже посадили одну семью, и мы все организованной колонной повезли их на станцию.

- Во время движения колонны у нее была военная охрана? Или она состояла только из милиции?

- Нет, охраны не было. Даже милиционеров не было, они остались на ферме. Вместе с нами ехал только представитель от райкома партии, который впоследствии сдавал всех немцев посписочно на вокзале. А наше дело маленькое: мы привезли, куда нам было велено, сгрузили их с вещами и поехали обратно. Обратно уже возвращались не организованно, а кто как хотел.

Отъехал километров пять от станции и меня встречают двое военных и спрашивают: «Куда Вы едете?» Отвечаю: «Привозил на станцию немцев, которых выселяют в Сибирь, а теперь возвращаюсь в Мартыновский район». «Вы сможете отвезти раненых?» - «А куда их нужно везти?» - «На станцию Куберле». Я подумал и отвечаю им: «Это мне немножко не по пути», на что мне настойчиво так сказали: «Нужно все-таки отвезти. А если Вы не желаете отвезти, то давайте нам Вашу подводу, и мы их доставим сами, а Вы добирайтесь домой самостоятельно». Ничего не поделаешь, пришлось мне согласиться.

Погрузили они на подводу двух раненых: один из них был ранен в живот, другой в ногу и по сути, оба они не могли двигаться. Третьей на подводу села медсестра и уехала вместе с ранеными. Пришлось мне возвращаться домой пешком. Дошел до хутора Ермаков и встречаю в поле машину ГАЗ-АА. Остановил ее, спрашиваю, куда едет. Мне отвечают: «В Мартыновку», я обрадовался: «Вот и мне туда нужно, в сторону Мартыновки». Не взяли с меня никаких денег и подвезли меня до места, которое раньше называлось Харуль, а теперь Ново-Николаевка. В Ново-Николаевке я слез с машины и пешком дошел до своего хутора Пробужденного.

Пришел к председателю колхоза, им тогда был Каплей Иван Максимович, и рассказал ему о том, как военные у меня лошадей забрали, как погрузили на подводу раненых. Тот меня выслушал и говорит: «Ну что ж, раз так – значит так. Иди, работай в колхозе».

- Перед приходом немцев колхозный скот вместе с техникой эвакуировали?

- Наши еще даже не готовились к эвакуации, как уже мимо нас пошло огромное количество эвакуируемых колхозов и совхозов из Украины. Те, которые шли впереди, успели благополучно уйти в Сталинградскую область, а те, кто позади шел, тех немцы успели захватить.

- Когда к вам в хутор пришли немцы?

- Они как пришли к нам седьмого июля сорок второго года, так и пробыли до первого января сорок третьего года, то есть шесть месяцев.

- Как Вы увидели первых немцев?

- Через наш хутор проходила, отступая, Кабардино-Балкарская кавалерийская дивизия и немцы начали ее усиленно бомбить. Одна из бомб упала между двух домов и у нас, в хуторе Пробужденном. Там рядом стояли машины и им осколками все скаты пробило. Мать говорит: «Сынок, давай уйдем мы из этого хутора к Тимкиной, на хутор Гриценкин». Тимкин – это фамилия моего двоюродного брата, сам он был на фронте, а дома на хуторе оставалась его жена. Сейчас хутора Гриценкина уже нет, а когда-то давно там проживал единоличный хозяин, по имени которого и был назван этот хутор. В хуторе было всего пять домов и находилась колхозная овцеводческая ферма, на которой жили чабаны.

Вышли мы с мамой в четыре часа утра и прошли, наверное, метров семьсот, как видим: «Катюша» шарахнула по немецкой передовой. Страшно стало, но что поделать, надо идти. Прошли еще несколько километров, смотрю, на краю дороги лежит сумка. Поднимаю ее, открываю и вытаскиваю из нее новенькую солдатскую гимнастерку и брюки. Видать, как кавалерист бежал, так эту сумку и обронил. Я обрадовался, спросил у мамы разрешения одеться в обновку. Та разрешила.

Пришли мы в хутор, думая, что уж тут-то немцев точно не будет, но, спустя два часа, туда пришли и немцы, которые пригнали вместе с собой около двадцати человек наших пленных солдат и стали их строить в хуторе. А, поскольку я был одет в красноармейскую форму, то и меня в этот строй попытались поставить. Я им стал возражать: «Чего это мне в строй? Я еще пацан, а не солдат!», и стал выходить из строя. Немец, который стоял рядом, ударом коленом под зад, вернул меня обратно в строй. Ребята, стоящие в этом строю, меня предупредили: «Мальчик, ты не балуйся. А то тебя расстреляют к дьяволу». Вот такая у меня первая встреча с немцем получилась. Пришлось вернуться и встать в строй.

Немцы что-то между собой толковать стали, а я пытался прислушаться к их разговору, поскольку в школе учил немецкий язык. Потом они друг другу говорят: «Дайте этому молодому пленному ящик с патронами и ленты на него навешайте, а потом ведите в сад». Навешали все это на меня и сказали: «Ком!» Там был большой старый сад на краю балки Баглай, туда меня и повели три немца. Только стали переходить по плотине, как наши отступающие части открыли стрельбу и я, вместе с немцами, стал пригибаться от пролетающих пуль.

- Где в этот момент была Ваша мама?

- Она, узнав, что меня забрали немцы, со слезами убежала домой, в хутор Пробужденный.

Зашли мы в сад, немец протягивает мне лопату и говорит, чтобы я рыл ему окоп. Что поделаешь, взял лопату и вырыл ему этот окоп. Неподалеку стояли копна заготовленной на зиму травы и немец, показывая на эту копну, что-то мне начал говорить по-немецки. Я ему показываю, мол, не понимаю, о чем он речь ведет. Тогда немец взял, сорвал несколько травинок и бросил на дно окопа. Ага, сразу стало понятно, чего он хочет. Ну, пошел, принес ему сухого сена, бросил в окоп. Немец спрыгнул вниз, разгреб это сено по всему окопу, а потом полез в сумку и начал доставать оттуда продукты. Взял он кусок хлеба, намазал поверх него что-то из консервной банки, протягивает мне и говорит: «Кушай». Я схватил у него из рук этот хлеб и быстро все съел. Немец посмотрел на меня, жующего, и говорит: «А теперь – до матки». Уговаривать меня не пришлось, я тут же рванул обратно в хутор. Бежал в черевиках (тапочках – прим. ред.) и не заметил даже, как через прудик перебежал, не разуваясь, несмотря на то, что воды там было по щиколотку.

- Гимнастерку сняли, чтобы Вас повторно не арестовали?

- Нет, в гимнастерке бежал. Снял я ее только когда уже домой к родственникам прибежал. А там уже, оказывается, немецкая кухня стоит и готовит для них ужин. Я тогда сбрасываю с себя гимнастерку, а тетка мне говорит: «Ты знаешь, похоже немцы начинают для чего-то собирать людей. Всех подряд. А для какой цели – неизвестно». Я ей предлагаю: «А вы меня спрячьте в закроме, где хранится зерно». Нырнул я в этот закром, спрятался за мешками и затаился. И действительно, примерно через полчаса, хотя часов у меня не было и приходилось время определять на глаз, в дом пришли немцы. И вместо того, чтобы искать и забирать мужчин, они забрали всех женщин. Как потом оказалось, они потребовались немцам для того, чтобы чистить картошку на кухне. А я все это время лежал среди пыльных мешков.

Потом пришла тетка и выпустила меня, сказав: «Ну что, Ванюша, вылазь. Все, немцев накормили, и они уезжают. Но ты на свой хутор все равно покуда не возвращайся, там немцев еще много». Переночевал я у тетки, а на следующий день часов в десять отправился обратно к себе домой. Прихожу домой, наш сосед Ламанов Николай Егорович, которому на тот момент было восемьдесят лет и он был хорошим кузнецом, говорит мне: «Ванюша, в ваше отсутствие у вас в доме был отступающий наш батальон. Ты проверь все хорошенько, чтобы они ничего у вас не оставили военного, загляни за все двери». Хорошо, что он предупредил: открываю я дверь, смотрю, а там стоит винтовка со штыком. Я бегом к Николаю Егоровичу, рассказал о находке, а он и говорит: «Знаешь что, ты никуда ее не девай, просто брось в колодец». У нас на двоих с ним был один колодец, который мои родители вместе с ним выкопали еще в мирное время. Говорит он мне: «Только штык с винтовки сними», а я с винтовкой обращаться не умел и спрашиваю у него: «А Вы мне поможете?» Сосед снял штык, оставил, а винтовку я бросил в колодец, как он и приказал.

Вечером приходит к нам домой немец, дает пустое ведро и требовательно так говорит: «Молоко, молоко». Где ж тебе ведро молока взять-то? Я пошел к своему приятелю Коле и говорю: «Тут немец молока требует. Давай пройдемся по хутору, может кто-нибудь нальет понемногу». Уже вечерело, коров как раз подоили, и мы пошли с ним. Прошли по дворам, нам нигде не отказывали, наливали понемногу, кто сколько мог. Мы всем честно говорили, что это для немцев, что это они нас послали. Принесли молоко, отдали немцам, которые сидели неподалеку от нашей землянки, и пошли к себе домой. Утром проснулись, а немцев уже нет, куда-то они все уехали, ни одного из них не осталось в хуторе. И в течение всех шести месяцев у нас в хуторе не было ни одного немца.

- Кто же осуществлял власть в хуторе?

- Властью в хуторе был староста, болгарин по национальности, Бобчев его фамилия была, если не ошибаюсь. Поскольку я был любителем лошадей, староста мне сказал: «Будешь меня возить». И Вы знаете, я действительно возил его везде, даже в районный центр. Однажды возвращались из райцентра от коменданта, а староста там хорошо подвыпил и требовал поторапливаться. Я пустил лошадку в галоп и, когда спускались с профиля, сработали рессоры и староста вывалился из коляски. Думаю: «Ну все, мне хана теперь», а он просто поднялся, отряхнулся и мне говорит: «Ты смотри, аккуратней надо ездить!»

- Откуда у вас в хуторе болгарин взялся?

- У нас там несколько семей жило, выходцев из Болгарии. Они еще до революции поселились в наших краях, так и остались тут жить.

- Полицаи у вас в хуторе были?

- Был полицай. Иван Иванович Гончаров. Хоть он один был всего, но он был хорошим человеком. Он никаких немцев не признавал и всегда старался предупредить жителей хутора, когда в хутор собиралось приезжать начальство из районной управы.

- Что стало со старостой и полицаем после прихода Красной Армии?

- Староста убежал, ушел с немцами. А полицая взяли и, буквально, сразу же освободили, потому что за него стали люди ходатайствовать перед командованием.

- Во время немецкой оккупации колхоз продолжал работать?

- Нет, колхоз не работал. Мы работали, можно сказать, сами на себя, потому что на работу выходили добровольно. Но при бригаде все равно был старший, который руководил нашим обществом.

- Налоги какие-нибудь немцы ввели?

- Ничего не было абсолютно, никаких налогов. Только лишь те, кто держал корову, должны были сдавать часть молока. Все это делалось через старосту, а куда он дальше девал это молоко – я не знаю. Может коменданту отвозили, а может за ним кто-нибудь приезжал.

- Как Вы встретили наши части в январе сорок третьего?

- Примерно часов в шесть вечера к нам в дом зашли два солдата и обратились к моей бабушке, маме отца: «Бабушка, у вас тут кто-нибудь есть?» Та сразу им отвечает: «А как же! У меня невестка, внук и внучка – все тут» - «А чужих никого нет?» - «Нет, чужих нет точно». Бабушка у меня, несмотря на то, что неграмотная, была боевой. Солдаты стали расспрашивать, когда немцы ушли. Мы им рассказали, что фашисты ушли по бугру мимо Мартыновки и наш хутор миновали, большая часть их старалась идти вдоль железнодорожной ветки Зимовники – Куберле.

- Когда Вас забрали в армию?

- Четырнадцатого мая тысяча девятьсот сорок третьего года меня вызвали в сельский совет, который находился в хуторе Рубашкин, и сказали: «Вы будете мобилизованы на фронт. Готовьте себе продуктов на два дня и завтра прибыть сюда к восьми часам».  Из нашего хутора нас уходило в армию шесть человек. Мать приготовила мне буханку хлеба, сметану, кусок сала, все это положила в мешок, и я пошел. Пришел, а там нас, призывников, уже собралось много и командовал сборами представитель от военкомата. Он всех нас построил, пересчитал и говорит: «Пойдем пешком, ребята, на Большую Мартыновку». Расстояние было небольшим, идти пришлось километра четыре. Пришли, а там уже со всего района призывников собрали, человек девяносто нас получилось. Перед нами выступил с речью комиссар, сказав, что мы уже являемся мобилизованными воинами. При этом никакой медицинской комиссии никто из нас не проходил. Комиссар сказал, что мы должны передвигаться строем на Белую Калитву под командованием старшего сержанта.

Дошли до Большой Орловки и остановились там на ночлег. Нас разместили кого куда: кто в клубе ночевал, а кому-то повезло и их разместили на постой в домах. Старший сержант нас всех предупредил: «Смотрите, ребята, в шесть часов чтобы все были здесь, у сельсовета». Мне досталось одному ночевать в небольшом домике, в котором жила старушка. Я, как только зашел в дом, сразу же упал и уснул.

Утром нас всех собрали у сельсовета, и мы снова отправились пешком на Белую Калитву. В Орловке нам дали подводу, на которую мы все сложили свои сумки с продуктами и так прошли всю дорогу: подвода нас сзади сопровождает, а мы впереди нее пешком топаем.

В Белую Калитву мы пришли вечером, часов, примерно, в девять. В этом месте собрали, наверное, призывников со всей Ростовской области, потому что мы видели представителей разных районов. И тут налетели немецкие самолеты и начали бомбить станцию. Мы все попрятались, но налет оказался недолгим - самолеты быстро улетели и потерь среди нас не оказалось.

Нам приказали быстро разгрузить уголь из «гондол», чтобы мы в них разместились.

- Что за «гондолы»?

- Вагоны железнодорожные, в которые насыпался уголь. Они быстро разгружались при открытии у них нижнего люка.

Когда погрузили нас вместе с нашими сумками в эти вагоны, начался дождь. Хоть в сумках уже и оставалось не так много еды, вся она промокла под дождем. Состав тронулся, мы сидели в вагонах, по стенам которых стекала дождевая вода и пытались выяснить, куда же нас везут. Прошел слух, что везут нас в Сталинград. Так и оказалось.

В Сталинград мы прибыли часов в восемь утра, на станцию Воропоново. До самого города оставалось еще километра три. На станции Воропоново квартировал пятый запасный полк, куда нас и привезли. В этом полку было очень много людей: кроме нас, призывников, там находились офицеры, побывавшие в плену и которых отправили в части на переформирование. В этом полку мы пробыли дня три. Вдруг приходят какие-то офицеры и говорят: «Вот с этой команды нам нужно пять человек, с другой команды тоже пять человек, и с третьей тоже». Набрали пятнадцать пацанов, в их число попал и я. Нам же любопытно, куда нас отобрали, поэтому мы спросили: «Куда нас отправят?», на что получили неожиданный ответ: «Будем по балкам хоронить немцев».

Выдали нам всем багры, и мы приступили к работе. Стоял июнь месяц, мертвые немцы уже почти все разложились, поэтому руками брать трупы уже было невозможно. Приходилось цеплять их баграми и стаскивать в окопы. Стащишь нескольких в одну ямку, а ребята лопатами загребают поверх них землю. У каждого немца обязательно был смертный медальон, но мы их не собирали, закапывали вместе с этими медальонами. Окопов было много нарыто, поэтому мест для захоронения трупов хватало. Иногда среди немецких трупов попадались останки и наших солдат. В Сталинграде было очень много балок и практически все они были завалены трупами. Кроме трупов там валялось много техники: мотоциклы, машины грузовые и легковые. Некоторые мотоциклы были в исправном состоянии: пожалуйста, заводи и езжай. Некоторые ребята, которые дружили с техникой, так и делали. Пацаны были, что с нас взять. Вот такими делами мы занимались два дня и далеко не всех успели закопать.

- В эти дни с вами работали саперы?

- Нет, саперов не было, только старший с нами был и все. Этим старшим был представитель райкома комсомола, молодой такой человек. Он давал команды нашему старшему сержанту, а тот уже нами руководил. Да саперы нам и не нужны были, мы боеприпасы не собирали, только трупы.

Потом нас, хоть мы и были одеты во все свое, гражданское, стали обучать военному делу. Присягу мы еще не принимали, но уже бегали, ползали, ходили в столовую строевым шагом с песнями.

- Обращаться с оружием учили?

- Пока еще нет, оружие нам не доверяли.

Однажды нас, молодежь, построили и сказали, что сейчас мы пешком пойдем в Сталинград на экскурсию в магазин, где брали в плен фельдмаршала Паулюса. Пока ходили, рассматривали места городских боев, мимо нас часто и много проходило пленных немцев, которые были привлечены к разбору завалов. Должен сказать, немцы молодцы – они тоже, как и мы, ходили исключительно строем и с песнями. Продлилась наша экскурсия вокруг универмага часа два и все время нам показывали и рассказывали, что и где здесь происходило, а потом повели к Дому Павлова, чтобы мы посмотрели, как наши войска сопротивлялись немцам.

Еще с неделю мы пробыли в запасном полку, а потом нас привели на берег Волги, погрузили на пароход и по реке отправили в город Казань. В то время был приказ Сталина о создании не менее двадцати зенитных полков ПВО и в Казани как раз происходило формирование пяти таких частей. Я попал в 1874–й зенитно-артиллерийский полк, который был вооружен 37-миллиметровой зенитной пушкой. В Казани нас разбросали по формируемым полкам и вот тут, в полку, нас уже стали обучать активно: учили разбирать и автомат, и винтовку, изучали устройство зенитного орудия. А присягу мы до сих пор не принимали!

Обучая, нас предупреждали, что могут налететь немецкие самолеты и начать бомбить Казань, поэтому нас стали привлекать к дежурству у орудий.

- На какую должность Вас зачислили в полку?

- Никакой должности у меня на тот момент пока еще не было. Только через месяц нас разбили на расчеты и в каждого ткнули пальцем: «Ты будешь первым номером расчета, ты вторым…». Меня назначили пятым номером в составе орудийного расчета, и я стал заряжающим. Я в то время был в составе первого орудия первого взвода первой батареи полка.

Кроме нас, в состав полка привезли из города Бугульмы для формирования зенитных расчетов девушек двадцать третьего, двадцать четвертого и двадцать пятого годов рождения. Их распределили по всем пяти полкам, которые формировались в Казани, а в полках по несколько девчонок придали каждой батарее в дивизионе. Весь август месяц мы пробыли в Казани, занимаясь изучением материальной части пушки, а затем нас погрузили в эшелоны и отправили в Белоруссию, в город Бахмач.

По пути нас завезли в Москву, там весь личный состав выгрузили, отвели в баню, обработали от вшей. После бани всем выдали новое обмундирование, потому что хоть в Казани нас и переодели в красноармейскую форму, но обмундирование там выдали все старое, почти рваное. После санобработки нас снова загрузили в вагоны, и мы отправились дальше к месту назначения на Второй Украинский фронт в десятую бригаду войск ПВО.

Когда нас разгрузили в Бахмаче, наша первая батарея сразу заступила на боевое дежурство и расположилась прямо у вокзала. Мы по-быстрому вырыли землянки для себя и оборудовали позицию для орудия, вкопав его в землю.

Нас было семь человек в расчете орудия: первый и второй номера – наводчики по горизонтали и вертикали, третий и четвертый номера устанавливали дальность до цели и ее скорость движения, пятый номер заряжал. Как только первый и второй номер совмещали прицел на цели и кричали: «Цель поймана!», командир орудия сообщал об этом командиру взвода и ждал от него команду на открытие огня.  Если такая команда поступала, командир орудия ее дублировал и первый номер, нажимая ногой на педаль, открывал огонь по цели. Моя обязанность как заряжающего была в том, чтобы после окончания стрельбы вовремя вставить новую обойму с пятью снарядами. Сначала нам в боекомплект давали одни только осколочные снаряды, а потом стали давать и немного бронебойных. Мы их чередовали в обойме, заряжая в нее по три осколочных и по два бронебойных.

Через узловую станцию Бахмач проходили эшелоны, обеспечивающие не только наш Второй Украинский фронт, но и Третий и Четвертый Украинские фронта оружием, людьми и боеприпасами, поэтому на нее за сутки, бывало, налетало по пятьдесят, по семьдесят немецких самолетов. Это страшное дело, должен Вам сказать! Поэтому небо над станцией и ближайшие подступы к ней охраняло семь полков зенитной артиллерии. Состав оружия там был разным: были и зенитные пулеметы, и орудия разных калибров - тридцать семь, семьдесят шесть и восемьдесят пять миллиметров. Как только начинало темнеть, прилетал один небольшой самолет, бросал осветительную бомбу и, после того как станция освещалась ей, прилетали бомбардировщики.

- Дневные бомбардировки станции случались?

- В основном бомбили только ночью, но если случались дневные бомбардировки, то они были очень жестокими. Немцы всячески старались перерезать снабжение фронтов питанием и боеприпасами. Поэтому столько сил и было брошено для того, чтобы эту станцию не разбомбили.

- Присягу вы все-таки приняли?

- К присяге нас привели только двадцать второго сентября, уже по прибытию в Бахмач. Присягу принимали батареей прямо на позиции возле своего орудия: нас построили, зачитали текст присяги, мы расписались и все. К тому времени мы уже были вооружены, поэтому в момент приведения к присяге все были при оружии. Вооружение у всех было разным: например, взвод управления был вооружен автоматами, а расчеты из огневых взводов - карабинами.

- Каков был состав вашей батареи?

- Батарея состояла из взвода управления, в который входили отделение связи, отделение разведки и наблюдения и двух огневых взводов, в каждый из которых входило по два орудия с расчетами.

- В чем заключались обязанности отделения разведки?

- У разведки был оборудован наблюдательный пункт прямо на позиции батареи, откуда она наблюдала за появлением самолетов и сообщала нам, откуда они летят и на каком расстоянии.

- Вы упомянули про девушек из Бугульмы…

- Да, девчонки – татарки были. Когда формировался полк, их к нам привезли, и они вместе с нами проходили обучение. Они все деревенские девчонки были, в лапти обутыми приехали. Но там не все татарки были, были и русские девчонки – например Надя, фамилия у нее была, кажется,  Рожденова. Девчонки хорошие были, все честные, добросовестные такие, исполнительные. Их самыми первыми обмундировали, одели в форму красноармейскую.

- Они жили в отдельной казарме?

- У них отдельная землянка была, но состояли они в каждом расчете. Например, у нас в расчете орудия третьим и четвертым номерами были две девочки. Одна устанавливала движение цели и ее скорость, а другая, четвертый номер – курс цели. Четвертый номер всегда следил за самолетом, даже если тот пикировал. Вот сколько он в поле зрения находится, столько четвертый номер за ним и смотрит. Кроме номеров расчетов, несколько девочек попали служить во взвод управления, ведь там были нужны телефонистки. Полки, которые вместе с нами формировались в Казани, разбросали по всей стране – знаю, что один из полков был отправлен в город Горький, охранять промышленные объекты.

Еще забыл вот какой момент рассказать. Дня через три – четыре после того как мы прибыли в Бахмач, нас повезли в местечко, откуда недавно ушли немцы. Там, при отступлении, они расстреляли около ста человек мирных жителей. Всех расстрелянных выложили в один ряд вдоль железнодорожного полотна и солдаты из проходящих мимо эшелонов могли увидеть всю эту картину. Эшелоны для этого специально останавливались, солдат выгружали и проводили строем мимо лежащих тел. Затем их снова сажали в вагоны и эшелон отправлялся на фронт. Вот таким образом в бойцах еще до прибытия на фронт вырабатывалась ненависть к немецким варварам. Мне особенно запомнилась лежащая женщина, которая держала в руках младенца месяца три от роду. Ее коса была обвита вокруг шеи ребенка и непонятно было, то ли она сама это сделала, то ли немцы перед расстрелом. После всего такого увиденного нам хотелось еще сильнее бить немцев, этих гадов проклятых.

Мы дежурили у орудий круглыми сутками. Днем расчет постоянно находился на позиции, а ночью обязательно выставлялся дежурный по орудию, в обязанности которого входило поднять расчет в случае налета. Ведь нам поступала информация заранее – только немцы появятся где-то еще на подлете к станции, как нам приходит сообщение: «Самолеты на юго-западе. Курс такой-то. Тревога!» Расчет тут же поднимался и занимал свои места у орудия. Никогда не знаешь, во сколько тебя разбудит дежурный, налеты были и в полночь, и в час, и в четыре часа утра.

В одну ночь на станцию налетело очень много немецких самолетов. Сколько их точно было – не знаю: кто говорит сто, кто говорит семьдесят. Но факт остается фактом: немцам удалось за все время, что охраняли станцию, сбросить на нее бомбы и попасть в эшелон со снарядами. Там как началось все взрываться на путях! Настолько были сильными взрывы, что на нашу батарею прилетали колеса от разбитых вагонов. Но последствия бомбардировки ликвидировали очень быстро: в два часа дня по железной дороге уже могли двигаться поезда.

- При налете немецкие бомбардировщики старались бомбить станцию или подавлять позиции зенитных орудий?

- Нет, наша позиция им не нужна была. Они прекрасно знали, что станция охраняется. Иногда вместе с бомбардировщиками прилетали какие-нибудь штурмовики, чтобы специально сбросить бомбы на батарею. Но у бомбардировщиков всегда была задача разбомбить саму станцию. У них там все цели были заранее распределены. Мы вели настолько плотный огонь, что я обоймы только успевал в пушку вставлять.

Мы охраняли станцию Бахмач до тех пор, пока в ноябре 1943 года не был взят Киев. После этого наш полк забрали из 10-й бригады и побатарейно разбросали по фронтам. Всех распределили: «Вы будете прикреплены к Четвертому Украинскому фронту, вы – ко Второму Украинскому, а вы – к Третьему». Наша батарея осталась в составе Второго Украинского фронта, и мы подумали: «Ага, раз Киев взяли, значит мы туда поедем». Но нам внезапно сказали: «Вы возвращаетесь обратно на реку Сейм». Вот это ни хрена себе! Это же километров семьдесят пять обратно в тыл ехать!

Оказывается, на реке Сейм разбомбили мост, и его наши саперы быстро восстановили. Этот мост нужно было нам взять под охрану. Неподалеку от моста находился аэродром и в нашу задачу входила и его защита с воздуха. Мы расположились повзводно: один взвод на одном берегу реки у моста, другой на противоположном берегу, а остальные орудия были установлены рядом с аэродромом.

- Мост был железнодорожный или автомобильный?

- Железнодорожный, большой мост. Его протяженность была четыреста пятьдесят метров. Когда эшелон подходил к мосту, он притормаживал и проходил через него очень медленно. Вот как человек идет пешком, с такой скоростью и эшелон по мосту шел. В нашей батарее был один боец по фамилии Иванов, из Сталинграда. Его поставили дежурить у орудия, а он бросил свое дежурство и ушел погулять. В это время через мост шел эшелон с продовольствием, в составе которого был ледник с продуктами. Иванов на ходу запрыгнул на ледник, открыл его и, пока состав шел по мосту, набрал себе продуктов и разбросал их вдоль рельсов. Когда эшелон стал набирать скорость, он спрыгнул на землю и стал собирать свою добычу. Там были пряники, хлеб, сало и колбаса – чего он там только не набрал! Но об этом случае, конечно, стало известно командованию - Иванова за это судили и отправили за его деяния в штрафную роту. Парень он был молодой, на год или два всего лишь постарше нас. Нас всех построили, перед нами поставили Иванова и зачитали перед всем строем приговор трибунала. Все потом перешептывались: «Это ж надо было додуматься такое сделать!»

- Как же стало известно про этот его поступок?

- Так он сам продукты принес на батарею, а командир взвода доложил об этом повыше и пошла раскрутка.

Простояли мы у этого моста до мая сорок четвертого года! И все это время немцы пытались любой ценой уничтожить мост. И днем и ночью прилетали. С соседнего аэродрома, что в трех километрах был от нас, наши самолеты часто взлетали, чтобы отгонять бомбардировщики. Прилетит «Фокке-Вульф», разбросает осветительные бомбы, такие яркие, что виден был даже хутор, находившийся неподалеку, и улетает. А потом идут бомбардировщики, штук двадцать, и начинается бомбежка. Нашему первому орудию достался сектор девяносто градусов в северо-западном направлении, в пределах которого мы должны были уничтожать вражескую авиацию. С этой задачей мы справлялись. Если не удавалось уничтожить, то своим огнем мы заставляли их сбросить бомбы куда попало и уходить обратно. Главное, что на мост бомбы не попадали, самые ближние падали в полусотне метров от него. А иногда и за полкилометра от моста самолеты разбрасывали свои бомбы и улетали. Страшно нам было там в те минуты, чего уж скрывать.

- По осветительным бомбам вели огонь?

- Вели, а как же. Старались погасить ее попаданием, чтобы она местность не освещала.

- Сколько снарядов тратили на расстрел таких бомб?

- Да по-разному. Немцы же разное количество их бросали. Когда три сбросит, а когда и двенадцать - восемнадцать. Тут надо постараться, чтобы успеть расстрелять их всех, пока бомбардировщики подлетают. Иногда по сто снарядов выпустишь по этим бомбам.

- Как выглядело попадание снаряда в осветительную ракету?

- Да как… Попадаешь в нее, она с искрами разлетается в разные стороны и падает на землю. А там пока долетят эти осколки до земли, они успевают погаснуть. Вот и все.

- По своим самолетам не попадали, когда они взлетали для того чтобы отогнать немецкие бомбардировщики?

- Нет, мы старались вести огонь по осветительным бомбам, когда бомбардировщики еще были на подходе. А когда наши истребители там летали, то мы старались быть очень внимательными, чтобы под наш огонь ненароком не попал какой-нибудь из наших истребителей.

- Позицию вашего орудия бомбили?

- Они с такой высоты бросали бомбы, что им трудно было попасть в наше орудие. К нам ни одна бомба ни разу не прилетела.

- Вашей задачей как заряжающего было зарядить орудие еще до того, как поступал доклад от других номеров что цель захвачена?

- Одна обойма на пять снарядов всегда находилась в орудии, чтобы можно было сразу же открывать огонь.

- А сколько боекомплекта при этом было приготовлено для ведения огня?

- Ой, много! Десятого мая сорок четвертого года на мост был совершен настолько массированный налет немецких бомбардировщиков, что наше орудие выпустило двести пятьдесят с лишним снарядов. В мою обязанность, как учили, входил доклад об откате ствола орудия. И после такой интенсивной стрельбы я докладываю командиру: «Откат восемьдесят!», значит все – надо прекращать стрельбу. Ствол у орудия к этому времени настолько раскалился, что стал уже не красным, а малиновым. Командир орудия докладывает о перегреве орудия командиру взвода. Им у нас был лейтенант Пустовит из Полтавской области, здоровый такой, у него был фронтовой опыт, он после ранения к нам в батарею попал.

Командир взвода, выслушав доклад командира орудия, дал команду: «Огонь!» Командир орудия возмутился: «Ну как же огонь, когда орудие может выйти из строя!?», а Пустовит на него матом как заорет! Ну, огонь так огонь… Я снаряды зарядил, орудие сделало три выстрела, а на четвертом выстреле ствол нашего орудия разорвало. При начале налета мы выскочили из землянок к орудию в двенадцать часов ночи, и командир орудия выскочил вместе с нами, все это время он стоял, набросив шинель себе на плечи. От разрыва ствола у его шинели оторвало рукав, ранило первого номера орудия, а меня на аппарель выбросило, и я получил контузию и ранение в палец.

Привезли меня в Бахмач, в гражданскую больницу, там мне сделали перевязку. Пробыл я там неделю, а потом отправили обратно в часть, с которой я прошел все два года войны через Польшу, Чехословакию и Румынию. В Польше мы охраняли фронтовой госпиталь Четвертого Украинского фронта в городе Сухач. Здание госпиталя было двухэтажным и туда доставляли легкораненых сразу с передовой, чтобы их перевязать, подлечить и снова на фронт отправить. А те, которые тяжелыми были, их обрабатывали, грузили на эшелон и отправляли в другие госпитали. Наши орудия располагались на горе, на высоте тысяча восемьсот метров и обзор у нас был отличный – только немецкие самолеты появляются на горизонте, как мы – хоп! – уже готовы их встречать.

- На каком расстоянии от линии фронта находился этот госпиталь?

- Близко очень. Километров, наверное, пять или семь. Но фронт, он же на месте не стоит, поэтому расстояние до него со временем увеличивалось.

Этот госпиталь мы охраняли до начала мая, в город Гуменне в Чехословакию нас перебросили уже после окончания войны. Нас собрали и сказали: «Ваша батарея направляется для уничтожения немецких танков». Выдали нам бронебойные снаряды и отправили на передовую. Там мы стали метрах в восьмистах позади пехоты и приготовились вести огонь прямой наводкой. Ожидали – ожидали мы этих танков целую неделю, но они так и не пришли – наверное наши части им уже перекрыли дорогу. Все, конец войне! Победа! И тут как начали палить со всех стволов: из автоматов и пистолетов, даже из пушек! Никто не запрещал таким образом салютовать.

- Как Вы узнали, что наступила Победа?

- «Солдатское радио» разнесло. Мы, хоть и при зенитках были, но знали все новости. Мы из своих зениток тоже отсалютовали Победе, дав несколько выстрелов, только стволы подняли под большим углом.

- «Обмывали» этот праздник?

- Мы – нет, а насчет офицеров не скажу, может они и «обмыли».

- Были еще случаи, когда вам нужно было вести огонь по танкам прямой наводкой?

- Нет, не было. Да нам и в Чехословакии не пришлось этого делать. Хотя нас прямо при батарее обучали этому. Вместо мишени ставили какой-нибудь предмет и вели по нему огонь. Но должен сказать, это было всего пару раз, потому что мы постоянно были на боевом дежурстве и отвлекаться на учебно-боевые стрельбы не было времени.

- Как перевозились орудия?

- Сначала нашими отечественными автомобилями марки ЗИС, а потом, в конце войны нам для этого дали «Студебеккеры». Машины на батарее постоянно не находились, они располагались отдельно. Но если требовалось поменять дислокацию, они прибывали на батарею и к ним цеплялись орудия.

- Кто занимался чисткой снарядов от смазки?

- Да кто был свободен из расчета, тот этим и занимался, тут уже не было разделения. И девчата занимались подготовкой снарядов, и ребята. Снаряды приходили уже очищенными, их оставалось только протирать ветошью, да укладывать в ящики. Когда орудие ведет стрельбу, шестой номер их набивал в обойму по пять штук, и потом подносил готовую обойму мне, чтобы я зарядил ее в орудие. Я сейчас вижу по телевизору орудия примерно нашего калибра, но там уже совершенно другое управление.

- У вас на батарее был химик? В чем его обязанности заключались?

- Был у нас химик, да. Во взводе управления числился. Ходил, противогазы у нас проверял и иногда занятия с нами проводил по надеванию противогазов на время: «Надеть, снять!»

- Работы у него, судя по всему, особо не было. Чем-то его занимали?

- Да ничем. Самый благородный человек на батарее был. (смеется)

- Он был офицером?

- Нет, сержантом. Звали его Чубенко Григорий Устинович. Он моим земляком был, в Большой Мартыновке и в Романовке после войны работал директором школы.

- Замполит на батарее был?

- Был. Старший лейтенант, ленинградец. А в полку замполитом был майор. Работа замполита батареи была в том, чтобы проводить с солдатами политинформации. Почти каждый день целый час выделялся на политзанятия.

- Комсорг на батарее был?

- Нет, не было. Да меня этот вопрос не интересовал, поскольку на фронте я не был комсомольцем, а вступил в организацию уже после войны.

- Потери в расчете вашего орудия были?

- Нет, у нас потерь не было, все живы остались.

- А небоевые потери в батарее случались?

- Ну, такие моменты были. Когда мы у моста стояли, один парень, родом из Вологодской области, вышел на рельсы и его сбил проходящий в это время по путям паровоз.

- Кем принималось решение о том, в каком месте устанавливать орудие?

- Непосредственно на месте принималось решение о месте установки командованием батареи. Во взводе управления был офицер, который заведовал приборами наблюдения - вот он ходил и с точностью до метра показывал командирам орудий, где нужно оборудовать позицию. Батарея должна прикрывать объект на триста шестьдесят градусов, вот этот показатель делился на четыре орудия и каждому доставался свой сектор в девяносто градусов.

- Какое расстояние было между орудиями?

- Я сейчас уже не помню точно. Кажется, пятьдесят метров. Стволы орудий всегда были направлены под углом в сорок пять градусов, а во время стрельбы угол наклона доходил порой до восьмидесяти градусов.

- Где на позиции располагался командир батареи?

- У него была отдельная землянка, он там размещался.

- Как осуществлялась связь командира батареи с орудиями?

- У него прямо в землянку была проведена телефонная линия от каждого орудия и от позиции разведчиков. Первым поступал ему доклад от разведчика, который отвечал за поступление своевременной информации, а затем командир батареи по телефону передавал «тревогу» непосредственно в расчеты орудий, и все поднимались. У каждого орудия обязательно стоял часовой из состава расчета и, если поступала команда «тревога», он сразу забегал в землянку: «Подъем, ребята! К орудию!» Расчет всегда находился в непосредственной близости, никто не имел права уйти далеко от орудия. Бывали, конечно, минуты затишья и мы в это время наведывались в гости к расчету второго орудия или они к нам приходили. А обычно сидели на месте, никуда не отлучаясь.

- После случая разрыва ствола, было какое-нибудь расследование случившегося и понес кто-нибудь за это наказание?

- Да, за этот случай наказали командира взвода Пустовита, он пошел в штрафной офицерский батальон.

После окончания войны нашу батарею вернули обратно в Польшу и там уже полк расформировали. После войны я попал в двести двадцать третий зенитный полк и там я встретился со своим бывшим командиром взвода Пустовитом. Я его спрашиваю: «Ну что, как дела?», а он отвечает: «Был ранен, так что искупил свою вину кровью». Недолго он пробыл в армии - его, при первой возможности, уволили.

- Зимой орудия красили в белый цвет?

- Нет, мы их ничем никогда не камуфлировали. Даже не маскировали никогда. Наше орудие было на рост человека прикопано в землю и вокруг него создавался небольшой земляной вал, так что осколки, которые летели, могли зацепить лишь меня одного, а первые номера были надежно защищены этим валом.

- На счету батареи имелись сбитые самолеты противника?

- Были, конечно. Но наше орудие не имело ни одного сбитого. А вот осветительных бомб мы сбили очень много. Первый самолет в батарее сбил мой земляк из Зимовниковского района, Качурин его фамилия. В честь этого боевой листок был выпущен, в котором были такие слова: «Ах, Качурин, окочурил самолет». После этого случая его возвысили «до небес», даже наградили.

- После того как сбивали самолет, ходили смотреть на результат своей стрельбы?

- Нет. А чего ходить? Его собьешь, так он, пока упадет, еще столько пролетает, что черт его знает, где он там упал.

- Прожектора помогали вам в обнаружении целей?

- Очень мало их использовали. Нам помогали прожектора только когда мы станцию охраняли. А вот когда около госпиталя в Польше были, там никаких прожекторов уже не было. Если бы прожекторов на позициях было побольше, дела у нас шли бы гораздо лучше. Под конец войны в Польше мы получили 40-миллиметровые американские пушки, и уже мы одни с подающим оставались на платформе орудия, остальные номера расчета находились со своими приборами за несколько метров от орудия. От приборов до орудия шел толстый кабель, по которому орудие наводилось.

- Новые орудия заряжались так же кассетами?

- Да, так же по пять снарядов. Только размер снарядов был чуть побольше прежних и потяжелее немного.

- Бывало такое, чтобы снарядов не хватало?

- Нет, не было такого. Их у нас всегда было в достатке как для наших орудий, так и для американских.

- Неполадки орудия при стрельбе были частым явлением?

- Нет. Наши орудия были крепкими. Тот случай с разрывом ствола был единичным случаем и весьма показательным.

- Если сравнить наше орудие и американское, какое считаете лучшим?

- У американского орудия очень большое внимание придано безопасности. На нашем семь человек около орудия возятся, а на американском я один, остальные в землю спрятались. А вот как они по характеристикам отличались – этого я уже не вспомню сейчас.

- Как у вас в батарее обстояли дела со снабжением продовольствием? Кормили хорошо?

- Я скажу, что мы не жаловались на снабжение. У нас было все хорошо, мы по первой группе питались, как летчики. Но это мы уже будучи на фронте не голодали, а вот когда были еще в Казани – там страшно голодали, да. Когда приехали в Бахмач - там картошка кругом, куда ни пойди. Мы ее варили в котелках и наелись от души.

- За границей местное население вас подкармливало?

- Нет! Ни в коем случае! У нас вообще там с мирным населением не было никаких контактов. В Польше мы на высоте стояли и, по сути, были изолированы от местных. Редкие встречи иногда были, но они были в рамках каких-нибудь мероприятий, устраиваемых командованием полка. Офицеры, конечно, иногда встречались, а мы, рядовой состав, постоянно на батарее находились.

- Алкоголь и табак по нормам довольствия получали?

- Я никогда в жизни не курил, поэтому мне табак был не нужен. Взамен него я получал триста грамм сахара. Тем из нас кто курил, выдавали либо махорку, либо закарпатские сигареты «Верховина». А вот алкоголь нам никогда не выдавали.

- Когда находились в Польше, посылки домой посылали?

- У нас, в основном офицеры отправляли с одеждой, которую находили в населенных пунктах. Я лично ничего домой не отправлял – я был деревенским мальчиком, меня шмотки не интересовали, как и остальных с нашей батареи. А вот пехота, знаю, много чего отправляла, посылки шли потоком. Когда какой-нибудь населенный пункт освобождали, местные все прятались от наших. И вот заходит солдат в дом, а там барахла столько, сколько дома в Советском Союзе и не видели. Он, конечно, обязательно что-нибудь возьмет, чтобы домой отправить.

- Деньги на фронте получали?

- Получали только когда были в Казани, рублей восемьдесят, кажется. А когда прибыли на фронт, то нам уже ничего там не выплачивалось. Потом, к концу войны, снова стали выдавать нам деньги, но очень мало, рубля по три. Тогда бутылка водки стоила около двух рублей.

- На что тратили деньги?

- На еду, на что же еще. Пойдем в город, купим пряников или конфет. Мы ж молодые были, сладкого хотелось.

- Часто происходили награждения в батарее?

- Да нет, не часто. Иногда за сбитые самолеты награждали. Но чаще просто объявляли благодарности. После того, как у нас разорвало ствол, меня представляли к медали «За боевые заслуги», но мы сменили дислокацию и о награде, видимо, забыли.

- Каков был возрастной состав у вас в расчете?

- В основном двадцать шестой год рождения. От двадцать шестого до двадцать третьего. Командир взвода был двадцать второго года, командир батареи, армянин, был старше всех, уже не помню какого года.  Когда я с командиром батареи встретился в восьмидесятом году в Краснодарском крае, он уже был заметно одряхшим.

- Каков был национальный состав?

- В батарее, в основном, были славяне – хохлы да русские, большинство из Ростовской области. Наша батарея вся из жителей Зимовниковского, Цимлянского и Мартыновского районов. Из других, соседних районов ребята попали в другие зенитные полки. Вот, например, ребята из Дубовского района уехали с полком охранять город Горький.

- С Вами кто-нибудь попал в расчет из Ваших земляков-хуторян?

- С моего хутора никого не было, был только из соседнего хутора Ковалев Сергей Петрович, но он уже умер в шестнадцатом году. Мы с ним в одну школу ходили, «семилетку» закончили, вместе на фронт ушли, вместе на одном орудии были, а потом он остался в армии, получил офицерское звание и прослужил до хрущевского сокращения армии в пятьдесят шестом году, когда сократили всех тех офицеров, кто не имел высшего образования.

- Письма домой писали?

- Ну а как же… Правда, не часто – в месяц по одному «угольничку» отправлял. А на чем там писать было? Тетрадей не давали, приходилось на обрывках газет писать. Обычно письма были короткими: жив-здоров. А уже после войны нам на то, чтобы написать письмо, целый час в распорядке дня выделялся.

- Чем занимались в свободное от боевого дежурства время?

- Кто чем мог. Приходили, например, письма из дома, мы друг другу обязательно их прочтем, пообщаемся между собой. Но свободного времени у нас было не так уж и много, начальство старалось занять его чем-нибудь. Например, часа два – три в день устраивало нам какие-нибудь занятия, тренировки: «Зарядить орудие, разрядить». Но занятия проводились только днем, ночью – упаси бог! Ночью всем спать! Спали мы не раздеваясь. Иногда, после ночных налетов, доводилось спать и днем. Но мы всегда были готовы подняться по тревоге.

- Кроме девчонок из состава орудийных расчетов, в полку еще были женщины?

- А как же! Много было! Полковой взвод управления, связь – все девчата были. Без медицины полк не может быть, там тоже женщины были.

После войны нас отправили в Варшаву и расположили в крепости имени Костюшко. Крепость была большой, стены толщиной метра полтора, выложенные из кирпича. Там мы побыли месяц и нас отправили в город Перемышль, сейчас он называется Ивано-Франковск, где нас стали по полкам распределять. Я попал в 223-й зенитно-артиллерийский полк писарем. Правда, этот полк тоже быстро расформировали, и меня отправили в 416-й зенитный полк, который тоже дислоцировался на Западной Украине в городе Мукачево и в котором я прослужил пять с половиной лет.

- «Бандеровцы» вас не беспокоили?

- Да какое там! Я все послевоенное время, что был в армии, практически продолжал воевать. Мне даже в 2010-м году медаль дали. Бандиты очень часто нападали на командиров частей, которые ездили во Львов на разные совещания. Командир пехотного полка, триста тридцать седьмого кажется, попал с водителем в засаду. Несмотря на то, что они получили ранения, им удалось убежать. Командир поднял свой полк по тревоге и окружил деревню, рядом с которой они попали в засаду. Эта деревня находилась в низине, и они с холмов всю эту деревню обстреляли, ничего там не оставив. Страшно много было там «бандеровцев», которые боролись за «самостийную Украину»!

В 1947-м году, когда служил в 318-й дивизии, я окончил двухгодичную дивизионную партийную школу. По окончании этой школы мне присвоили звание старшего сержанта и направили вместе со старшиной Алтуниным в отдельный зенитный дивизион 318-й дивизии. Приехали мы туда, а нам заявляют: «У нас все штаты укомплектованы, нам в дивизион специалисты не требуются». Начальник штаба кадровикам говорит: «А вы направьте их в 796-й артиллерийский полк». А мы стоим, нам все равно, мы не знаем, что это за полк такой. А потом, когда стали оформлять направления туда, выяснилось из названия, что это горно-вьючный артиллерийский полк. Приехали в этот полк, сразу явились в штаб. Начальник штаба вызвал дежурного по полку и говорит: «Капитан Антипин, вот прибыли двое на должность старшины. Выбирай себе одного любого». К тому времени двадцать третий – двадцать четвертый года демобилизовались уже, а у этого капитана старшина задержался, дожидаясь себе замены. Антипин посмотрел на меня: «Вот этого я себе в старшины и возьму». Так я попал в 11-ю механизированную батарею. А Алтунин попал старшиной в горно-вьючную батарею. Они на лошадей навьючивали 82-миллиметровый миномет и с ним на занятия в Карпаты уходили. А наша батарея была механизированной и передвигалась на «Студебеккерах», правда и минометы у нас были калибром побольше – 120-миллиметровые. Командир взвода у меня был хорошим человеком - старший лейтенант Володин из Вологодской области, двадцать шестого года рождения. Он попал в артиллерийское училище в сорок четвертом году, отучился два года, закончил и попал в нашу батарею.

- Ваш отец воевал?

- Отца моего практически сразу забрали в армию и отправили в район Сталинграда. Мама поехала в часть проведать его и забрать одежду, которую он оставил после того, как его переодели в обмундирование. Когда мама приехала, отец спросил у своих сослуживцев: «Ребята, у кого костюм есть? У меня сын, ему не во что на хуторе одеться». Ему кто-то отдал свой костюм, и мама привезла его мне, как подарок от отца. Отец недолго пробыл в тылу, буквально через месяц его отправили на фронт под Харьков, где их армией командовал генерал Власов. Там армию разбили и отец, конечно же, попал в плен. Часть военнопленных немцы оставили на Украине, а его вместе с другими пленными отправили в Норвегию. Там он в лагере военнопленных провел все время, пока не окончилась война. Когда наши освободили концлагерь, они стали всех пленных перебирать, как обычно, фильтровать: «Как ты попал в плен? Почему ты оказался в плену?» Отец рассказал им все, как было и попал в число отобранных, количеством, наверное, с тысячу человек. Он потом рассказывал: «Вызывают меня однажды и говорят, что я отправлюсь в Москву работать на трикотажную фабрику». Его там поселили в общежитии, и он стал работать, можно сказать в принудительном порядке, на этой фабрике, а остальных отправили в другие места – кого в Сибирь, кого еще куда.

- Вас к себе в Москву он не вызвал?

- Слушайте дальше что было. Отец был с рождения крестьянином и был сильно привязан к работе на земле. Поработал он на фабрике некоторое время, ему дали десять дней отпуска, и он приехал домой. Когда пришло время возвращаться в Москву, он говорит маме: «Я, наверное, не поеду обратно», а мама ему: «Как же так, Саша? Ты же все еще как пленный числишься». Отец вспылил: «Да я свободный человек! Как решил, так и сделаю!», и не поехал никуда. Через десять дней к нам домой приходит милиционер: «Вы такой-то?» - «Да» - «А ну-ка, немедленно собирайтесь! Я Вас арестовываю! Вы сбежали с фабрики». Забрали отца и отправили в Москву, где он продолжил работать. На этот раз руководство фабрики предложило ему перевезти в Москву свою семью. Он отказался, ссылаясь на то, что семья большая и для проживания его комнаты в общежитии будет мало. Ему пообещали: «Ничего, мы тебе дадим еще одну комнату, оставайся работать в Москве».

- Кем он работал на фабрике?

- Плотником, а какую работу он там выполнял – я не знаю, врать не буду. В ответ на предложение остаться в столице он ответил: «Вы знаете, я в городе не жил до этого, я как родился на земле, так у меня она навсегда в сердце. Вы меня отпустите домой, и я буду вам благодарен всю свою жизнь. Я лучше пойду в колхоз работать». Видимо, руководство фабрики вошло в его положение, а может работы плотницкой для него там уже не было, но они взяли и отпустили его домой.

- В каком году это произошло?

- В сорок восьмом году. Приехал отец весной и стал работать в колхозе. В июле месяце, уже яблоки были, они стали на стационарных молотилках молотить зерно. А в обеденный перерыв мать говорит ему: «Саша, ребята постоянно лазят в сад за яблоками. Может и ты тоже вместе с ними переплывешь через Сал и наберешь с десяток яблок, а я вам пирожков с ними испеку?» Отец и еще двое - Миша Лукьянченко и Федор Волошин, один двадцатого года рождения, а другой двадцать пятого года, переплыли через речку и залезли в колхозный сад. Отец взял там кило двести, Миша взял два с половиной, а Федя три килограмма яблок. Когда они возвращались обратно их встретила милиция и они втроем «погорели» на хищении государственной собственности. Состоялся суд, на котором отцу дали восемь лет, тем двоим по десять лет.

Не знаю, где те отбывали наказание, а отца отправили на Дальний Восток в бухту Ванино. Туда двадцать восемь дней его везли, представляете! А я в это время служил в армии и мне ничего абсолютно не было известно об этом. Мать и сестра боялись написать, что отец арестован и осужден, думали, что и меня тоже могут арестовать из-за отца, когда письмо прочитает военная цензура. К тому времени я был старшиной батареи, а у нашего начальника штаба мать жила на третьей ферме, откуда мы в свое время семьи поволжских немцев вывозили, и поэтому я каждый год ездил домой в краткосрочные отпуска. Приезжаю домой в очередной раз, а мне говорят, что отец уже три месяца как сидит. Я, вместо десяти дней, в тот раз пробыл дома всего неделю и помчался обратно.

Возвращаюсь в часть и сразу к заместителю командира полка по политической части майору Косогляду: «Товарищ майор, я расскажу беду свою Вам». Рассказал ему все как есть про своего отца, и что он находится на данный момент в порту Ванино, и что он работает там помощником повара. Майор протянул мне лист бумаги: «Напиши про все это». Я написал, отдал ему, а майор написал об этом случае сразу товарищу Калинину. И буквально через месяц пришла отцу амнистия: дело пересмотрели и дали условный срок, отправив отца домой. Спасибо за это майору Косогляду – хороший был человек, он никогда не скрывал своей национальности, заявляя: «Я еврей!». Отец в июне пятидесятого года был уже дома, а в октябре того же года и я вернулся из армии.

Правда, в армии я задержался почти на год. По приказу нас должны были демобилизовать еще в январе, но нас, сержантский состав, почему-то оставили, отправив по домам только рядовых. В полк приехал полковник из Львова и сказал мне: «Товарищ сержант, Вы должны поехать на учебу во Львов, а через полгода вернетесь в полк уже в звании лейтенанта». В этот момент рядом с ним стояли и наш командир полка, и командир моей батареи, которые тоже меня уговаривать начали: «Поезжайте, не пожалеете. Вас всего три человека поедет из полка – Хижняков, Ковалев и Вы». Я отвечаю: «Товарищ полковник, Вы знаете, я только прибыл из отпуска. У нас дома идет громадная стройка, возводится в степи канал, соединяющий Волгу с Доном, а рядом строится новый город. Я хочу там работать». Полковник закивал головой: «Это большая государственная стройка!» Офицеры посовещались между собой и говорят мне: «Ну что ж… Ты правильную жизнь себе выбираешь, поэтому, раз уж ты так желаешь, то поезжай домой».

Вернулся я домой, встал на учет в военкомате и меня назначили работать в отделе кадров в «Тоннельстрое», организации, которая вела две нитки тоннелей для проведения воды от Волго-донского канала в оросительные каналы. Длина каждого тоннеля была шесть километров сто метров. Назначили меня начальником отдела кадров, а «кадрами» были досрочно-освобожденные заключенные. Паспорта им в руки не выдали, а отправили работать. Приходят две – три машины, и я их должен вывести из общежития, посадить в машины и отвезти на работу. Потом для этих бывших заключенных построили целых два поселка – Центральный и Красноармейский. В должности начальника отдела кадров я пробыл, наверное, с месяц. Однажды ко мне подошел еврей (мне, получается, евреи по жизни помогали) и говорит: «Слушай, я за тобой присматриваю и вижу, что с кадрами у тебя не особо вяжется, ты хозяйственник хороший. А если мы тебя отправим на курсы десятников? Обучат тебя, ты станешь мастером и будешь строить». Я согласился и уехал в город Красноармейск Сталинградской области на три месяца учиться.

- Много Ваших хуторских друзей-одногодков не вернулось с фронта?

- Двадцать пятый год рождения весь был на фронтах уничтожен, ни один из моих знакомых не вернулся, за исключением Лукьянченко Мити, которого не взяли на фронт из-за его маленького роста. Он только комиссии проходил, а как на него винтовку повесят, так она в землю упирается. А из земляков двадцать шестого года погиб только один, который не попал вместе с нами в артиллерию, а попал в пехоту.