1. Война

Весной 1941 года я закончил 3-й курс Горного института в Ленинграде и собирался ехать на практику в Забайкалье с Григорием Лаврентьевичем Падалкой. Война застала нас врасплох, хотя все чувствовали напряжение, но не ждали ее именно в этот день - самый длинный день в году.

После речи Сталина 2 июля ко мне в институте ВСЕГЕИ, где я готовился к отъезду, пришел студент нашей группы Шура Котульский, сын крупного ученого-геолога, в то время репрессированного, и сказал, что он едет в Горный записываться в добровольцы. Мы пошли вместе. В Горном давки для записи не было. Шура записался девятым, я - одиннадцатым.

На другой день я явился в помещение полка на Косой линии В. О., в здание бывшей гимназии, ныне - школы. Добровольцев-геологов всех зачислили в химвзвод, командиром которого был назначен преподаватель химии (доцент?) Вадим Николаевич Никитин. Он никогда не служил в армии и никаких занятий военного дела никто не проводил. Никитин решил откачать воду из подвала здания, и несколько дней мы это делали двуручными насосами.

По окончании работ весь взвод был поощрен суточным отпуском, и все разошлись по домам. У меня дома никого не было. Студенты из нашей группы, с которыми я дружил, были на севере на практике. День я провел впустую. Утром, придя в полк, обнаружил, что он был поднят по тревоге и отправлен на фронт, и я попал на пересыльный пункт на Фонтанке 90.

Огромное здание вмещало тысячи людей, бродивших без заметной организации. Немного разобравшись, я нашел пункт, где набирали бойцов в парашютно-десантную часть. Я записался, заполнил анкету, в которой указал, что в 1920 году мой отец, мировой судья, эмигрировал из России. На другой день мне анкету вернули, сказали, что я этой части не гожусь. К такому отношению я за предыдущие годы работы, особенно в 1937-1938 годах, я уже привык.

Сейчас уже трудно восстановить, как я очутился в помещении Педагогического института им. Герцена, где тогда было очень много мобилизованных. Здесь я нашел четырех студентов геологического факультета Горного института - Шуру Котульского и трех гидрогеологов. Мы вчетвером держались вместе, причем я был старше остальных на шесть лет, и они признавали мое старшинство.

Через несколько дней во дворе института расставили столы, и представители различных родов войск стали записывать бойцов в свои части. Сначала вызывали членов партии и комсомольцев в партизанские отряды, потом указали, какие части есть и все пошли записываться. Мы пятеро записались в артиллеристы, и узнав, что мы все из Горного, нас сразу сделали разведчиками.

Наша часть занимала помещение так называемой Петровской школы - не левом берегу Большой Невки, у ее истока, где теперь стоит Аврора. Артиллерийских разведчиков оказалось всего пять человек, все студенты Горного института и мы занимались ежедневно, изучая способы определения расстояния, типы снарядов, немного - орудия, телефонные аппараты, прокладку проводов и т. п. В общем, наука не хитрая.

В августе наша дивизия выступила из Ленинграда, проехали поездом до Красного Села (это село тогда не входило в состав Ленинграда) и расположились на его окраине. Мы входили в состав артиллерийской батареи из 4х пушек, которая принадлежала полку 3-й гвардейской стрелковой дивизии. Все добровольческие дивизии были названы гвардейскими.

У Красного Села мы стояли недолго, всего 1-2 дня. Неожиданно нам сказали, что в нашем направлении движутся танки противника, и нас с Шурой Котульским отправили на окраину Села на грунтовую дорогу, выдали по две бутылки с горючим и привязанными к ним длинными пластинами и пропитанными чем-то фитилями. Об эти пластины нужно было зажечь спичку, от нее фитиль и все это бросить на танк. Жидкость должна была разлиться по броне, проникнуть внутрь и зажечь внутри танка все, что там было. В кино про войну это показано неоднократно, но нам это сделать не пришлось. Мы стали сразу рыть окопы, грунт оказался твердый известняк (позже я узнал, что это был силурийский отроцератовый известняк), саперная лопатка его не брала, мы выкопали окопы по 30 см глубины, сели отдыхать, но к счастью нас позвали, и мы вместе с дивизией отступили по направлению к Стрельне.

Здесь наша батарея разместилась в Константиновской дворце, из которого только что ушла какая-то часть, оставив много имущества, в том числе запомнился ящик с конфетами - карамелькой. Сама Стрельна была пустая, без жителей. В центре поселка немецкий снайпер занял позицию на втором этаже и стрелял каждого, кто появлялся на улице. Какой-то из наших командиров назвал это "сатанинской тактикой". Жертвой ее стал Женя Пельтен - один из наших разведчиков, который провожал посетившего батарею полковника. Вход во дворец был со стороны Стрельны, полковник прошел, Женя получил пулю в колено. Мы отнесли его к санитарной машине. Женя благополучно поправился в Ленинграде, эвакуировался с Институтом и мы встретились после войны в Красноярске.

Наши пушки почти не стреляли, не знаю, почему. В августе к нам пришли два старших командира и потребовали разведчика для сопровождения их на местности, где они будут намечать сооружение огневых точек. Первый день с ними пошел Шура Котульский, на второй - я. Мы ходили с картой масштаба 1:25 000 между Стрельной и Старым Петергофом, командиры отмечали места пулеметных гнезд и дзотов, я с винтовкой, и с интересом смотрел. Внезапно над нами появился немецкий самолет, стрелявший из пулемета. Я приготовился стрелять в него из винтовки, но командиры запретили мне делать это, чтобы "не демаскироваться". Попасть в самолет не трудно, но толку от этого мало.

В награду за эту прогулку я получил увольнительную на одни сутки, уехал на трамвае в Ленинград и приехал к Милице Морозовой, которая вернулась с трудом с Кольского полуострова, где тоже шла война. Эту ночь 9 сентября мы считаем днем нашей свадьбы.

На другой день я вернулся в часть тоже на трамвае, нашел нашу батарею в Нижнем парке Петергофского дворца. Все статуи были убраны, лишь Самсон блестел на солнце. Почти сразу после моего возвращения усилилась активность нашей батареи. Пушки были подняты из прибрежного уступа и стояли на улицах Нового Петергофа. Город был пуст. В конце сентября нас с Котульским послали к линии железной дороги и с высоты третьего этажа пустого дома мы корректировали стрельбу по цепи гитлеровцев, двигающихся на Петергоф. Наши пушки обстреливали их, но они продолжали движение, и только на линии железной дороги, когда осколки наших снарядов начали долетать до окна дома, немцы отступили. При этом я был ранен осколком в правую руку, кусок шинели вместе с осколком оказались в руке выше локтя. Меня отвезли, в грузовике вместе с другими ранеными в Ораниенбаум (дорога на Ленинград уже была перерезана), там мне вынули осколок и отправили на пароходе в Ленинград. Поездка была неприятной, так как в заливе было видно несколько горящих судов, а в воздухе - несколько сражавшихся немецких и наших самолетов. Наше судно благополучно вошло в Неву и высадило раненых на Тучковой набережной. У меня сильно поднялась температура, и среди многих приезжавших за ранеными машин я выбрал ту, которая была из Европейской гостиницы.

Здесь я провел почти два месяца, так как шинель в руке, не видная на рентгене, вызвала воспаление, опухоль и только в середине ноября меня пеевеи в батальон выздоравливающих, который помещался в здании Мариинского дворца, что на Исаакиевской площади.

Надо сказать, что в гостинице сохранились повара Европейской гостиницы, которые готовили удивительно вкусно даже из тех продуктов, которые отпускались раненым и отпускались все в меньшем количестве, но все же большем, чем гражданскому населению города.

Из батальона выздоравливающих меня демобилизовали 4 декабря 1941 года с рукой на перевязи, так как она не разгибалась. Так кончилась для меня война и началась блокада.

2. Блокада

Четвертого декабря я пришел в Горный институт, явился в деканат и затем - к проректору. Институт к тому времени организовал производство взрывчатки, изобретенной профессором Кузнецовым (автором первого противогаза в России). Большое число студентов работало в цеху по измельчению селитры, по смешиванию ее с металлической добавкой, и по заполнению взрывчаткой корпусов гранат, в качестве которых использовались отбракованные корпуса минометных мин. Все это производилось на аппаратуре обогатительного факультета института, кроме мин, которые набивались деревянными палочками вручную.

Меня назначили заведующим упаковочного цеха - в специальные ящики упаковывали 5 000 штук гранат, отдельно - запалы Ковешникова, и все это отправлялось в воинские части. Цех помещался в химическом корпусе, где все окна были выбиты разрывами, электричества не было. Больших трудов и настойчивости мне стоило получить со склада пару литров керосина.

Через институт я получил продовольственные карточки и пошел в столовую. Меня поразила обстановка - при входе каждый получал ложку и сдавал ее при выходе. В кассе брали деньги и вырезали талоны на купленные продукты. Считалось, что столовая давала их вдвое больше, чем обозначено в талонах.

По правилам общепита на кухне должен был присутствовать представитель профсоюза, который должен был следить за качеством и количеством закладки сырья. Так как до войны я был членом профкома, меня назначили дежурить по кухне. Я приходил туда около семи часов утра, следил за чистотой, порядком, количеством заложенной крупы, правильностью взвешивания, в том числе весом котлет, если они были. Незадолго до 8 марта я увидел на огромных листах большие окорока размером с лошадиную ногу без копыт. Спросить кого-либо я постеснялся, но утром узнал, что в институте пропала одна из лошадей.

Институт в полном составе со всеми профессорами и студентами уехал 8 декабря 1941 года через Ладогу, добрался до Пятигорска, позже ушел от немцев через Баку, оттуда через море в Среднюю Азию и осел в Черемхово, недалеко от Иркутска.

Наша семья с институтом не поехала. Я остался начальником цеха, Милица продолжала набивать гранаты. Всего в цехах осталось около 50 человек, плюс и.о. директора, охрана, бухгалтерия. Производством заведовали два молодых инженера-обогатителя А. А. Борисов и Латковский.

Трудно было наладить быт. Наша семья состояла из четырех человек: жены, тещи, ее матери и меня. Мы имели три рабочих и одну служащую карточку (у тещи). Половина нашего дома 31 декабря сгорела, наша половина, отделенная бранмауэром, осталась, но крыши над ней не было - топили печки сперва запасом запасенных дров, затем переборками и полами сгоревших квартир. Я много пилил правой раненой рукой, и она неплохо восстанавливалась.

Отсутствие света в замаскированных окнах угнетало. Мы пользовались сначала "блекунчиками" - небольшие плошки с керосином, в центре проволочкой укреплялась вертикально пробирка без дна для тяги, в плошке - фитиль из толстой нити. "Блекунчик" не коптил, с ним можно было идти по коридору. После исчерпания запаса каросина я стал делать свечи, заливал парафин в трубочку диаметром около 3 сантиметров с натянутой внутри толстой нитью.

Много помог в питании запас столярного клея. После многократного промывания он терял свой запах и с лавровым листом и горчицей получался студень. Способствовал сохранению здоровья также спирт, полученный перегонкой щелока, который также получали в своей строительной организации.

Хотя пик голода приходился на ноябрь - декабрь 1941 года, смертность истощенных людей продолжалась до весны 1942 года. Люли падали на улицах, умирали дома и на работе, особенно дети. Вода в водопроводе замерзла уже в декабре, одно время можно было получать ее во дворе дома на берегу Мойки с оплатой по полену за ведро. Потом и этой воды не стало, я ходил с ведром к проруби на Неве, где брать воду было непросто из-за толщины льда и скользких спусков к воде. В зиму 1941-1942 гг мороз достигал 30 градусов и ниже, Нева промерзла и вся была пересечена тропинками, сокращающими путь. Я ходил на работу по улице Писарева, через Неву и по набережной. Окна высоких подвалов нашего дома выходили на улицу, и в одном из окон был виден труп человека. Через несколько дней голова у трупа исчезла. Разговоров о людоедстве было много.

Мужчин в институте было немного. На меня, кроме цеха возложили обязанности начальника штаба и объекта. Я регистрировал все попадания бомб и снарядов на плане института, их было немало, так как на Неве перед институтом стоял крейсер "Киров", который немцы регулярно бомбили и обстреливали. На моем плане было больше 200 точек, в том числе неразорвавшихся бомб. Одна из них попала в здание гаража на пятом дворе института, где в смотровых ямах хранилось около тонны готовой взрывчатки. Бомба повисла в стропилах. Если бы она взорвалась, института и Механобра не было бы.

Весна 1942 года ознаменовалась усилением обстрелов, пуском трамваев, усиленной расчисткой города. Благодаря "Дороге Жизни" снабжение продуктами наладилось, но смертнось сокращалась медленно. Началась массовая посадка огородов в городе и на территории института, где и у меня были грядки моркови и лебеды (очень полезная трава). Огороды делались и за городом - у нас был огород в Новой Деревне, где картошку сажали не клубнями, а ростками, привезенными с "Большой Земли".

Обстреливались постоянно. Я ехал по Садовой на трамвае к Невскому проспекту, снаряд перелетел через трамвай, разорвался перед ним и весь заряд оказался в большом окне первого этажа Райисполкома, где была столовая, и шел обед. Я шел на работу по площади Труда, по берегу Крюкова канала, снаряд упал рядом в воду. Фонтан был выше второго этажа. Днем снаряд разорвался на площадке черного хода нашей квартиры. Дверь пролетела через кухню вместе со всем, что было по дороге и вылетела в окно. Пришлось закладывать дверь кирпичом. Это только то, что я видел и помню.

Весной 1942 года встал вопрос о мертвецах в физкультурном зале. Очень много студентов, все мужчины, умершие зимой 1941-1942 гг, лежали на полу в зале. Я участвовал в их осмотре как мужчина и как студент. Подавляющее большинство лиц покойников было объедено крысами. Лишь немногих я узнал или определил по документам. Все трупы сложили на санки и в два приема отвезли во Дворец им. Кирова, где для этого был отведен специальный флигель.

Крыши Горного института были повреждены, весной снег стал таять, потолки главного корпуса, постройки Воронихина промокли и обвалились вместе с фресками Д. Скотта. Мы их выбрасывали во двор лопатами. Сейчас эти фрески восстановлены.

Ранней весной в апреле я пошел на свою квартиру на Кронверкском проспекте. Шел через Биржевую площадь. На Кронверкском шел по левой стороне, где зверинец и театры, улица была перекопана траншеями для укрытия при бомбежках. Все эти траншеи были заполнены трупами умерших от голода людей. Это зрелище я запомнил на всю жизнь. Даже в Бухенвальде и Майданеке такого не было.

Месяц я проучился и на месяц был оставлен в качестве помкомвзвода, где учил других обращаться с пушкой, в том числе стрелять. На этих курсах я получил звание старшего сержанта. К концу 1943 года ситуация в городе заметно улучшилась. Хотя обстрелы еще продолжались, но блокада была прорвана, люди заметно оправились. В январе 1944 года мы проснулись от грохота канонады. Стреляли корабли на Неве, форты в заливе, стреляла тяжелая артиллерия фронта. Блокада была прорвана. Летом 1944 года институт вернулся в Ленинград.