Борис Филимонович Танцюра родился 3 октября 1938 года в селе Дибровка Монастырищенского района Киевской (ныне – Черкасской) области в семье колхозников. С 1956 по 1961 год учился во Львовском лесотехническом институте. Позже работал лесничим в Ясинском лесокомбинате, Надворнянском опорном пункте Закарпатской лесо-исследовательской станции Украинского научно-исследовательского института лесного хозяйства, Институте гидромеханики в г. Киеве. В настоящее время работает на лесохозяйственном факультете Национального университета биотехнологий и природопользования Украины. Кандидат сельскохозяйственных наук, автор пятидесяти опубликованных научных работ. Проживает в г. Боярка Киевской области.
Наше село Дибровка расположено в восьми километрах от Монастырища, райцентра. Во времена моего детства оно было небольшим – примерно 120 дворов, работал колхоз. О начале войны в Дибровке узнали 22 июня, а в отдаленных селах нашего района – на два-три дня позже (радиоточки были не везде). Для большинства наших людей нападение Германии на СССР стал неожиданностью. В первые же дни войны советская власть провела мобилизацию, забрали преимущественно молодежь (семейных, имевших детей, у нас в 1941 году не брали).
Уже через два месяца после начала войны немецкие войска вступили на Черкащину. Мне в августе 1941 года было почти три года, я играл на улице в пыли и впервые увидел немцев. Ехала немецкая машина, водитель увидел на дороге ребенка, взял меня на руки и занес в дом к матери.
В оккупации остались и колхозные специалисты, и коммунисты. Наш родственник Семен Хомич в 1941 году был председателем сельсовета; перед приходом немцев он объявил по селу, что если кто-то заявит немцам на коммунистов и активистов, то придут партизаны и застрелят. За два года оккупации в селе никто ни на кого не донес, все было тихо.
Немцы распустили колхоз, имущество и скот раздали, в том числе, и лошадей – на каждые две хаты дали лошадь (нам с соседями досталась серая кобыла). Помню, что люди обрадовались такой перемене – коров разобрали по хозяйствам, овец и свиней порезали и поели. Но весной 1942 года немцы восстановили колхоз – назвали его «общественное хозяйство». Заставляли людей ежедневно выходить на работу, платили мизер, все зерно вывозили в Германию. В том же году много молодежи вывезли на принудительные работы. В центре села в бывшем доме пана Антоновича устроили управу – там жил агроном, немец (как была его фамилия, не знаю, в селе его называли Геббельс). Агронома охраняли два старых солдата. Днем «правили» эти трое немцев, а ночью по селу могли ходить партизаны, которые скрывались в отдаленных селах. Партизаны ни на кого не нападали, а следовательно, и немцы не проводили карательных акций. За два года оккупации я помню только то, что партизаны подорвали товарный поезд под Христиновкой. Партизаны имели связи с полицией, получали от них нужную информацию. Среди людей также ходили слухи, что в районе действует целый партизанский отряд, и им руководит офицер Калашников. Говорили, что партизаны базируются в Шабельнянских лесах.
В Дибровке жил побочный сын пана Антоновича – Николай Антонович, 1915 года рождения. Его отца убили во время гражданской войны, а он выучился в школе, работал шофером и даже стал комсомольцем (правда, вскоре его исключили из комсомола). Когда пришли немцы, Антонович пошел служить в полицию в Монастырище. Как и большинство полицейских, имел связи с партизанами, однако это ему не помогло. Когда пришла Красная Армия, его арестовали, и он умер в тюрьме.
Партизаны в селах чувствовали себя свободно. Помню, 7 января 1943 года в нашей хате праздновали Рождество. Поскольку моя бабушка Прасковья и моя мать пекли партизанам хлеб, то они иногда к нам наведывались. Вот и сидят на Рождество у нас гости, среди них и Дмитрий Розбицкий, переводчик немца-агронома. Он знал немецкий язык, потому что его мать была учительницей немецкого. Когда уже гости подгуляли, скрипнула дверь, и вошли двое партизан в кожухах – поставили винтовки и сели за стол. А Митька Розбицкий тут же сообразил, что люди увидят его с партизанами, на утро сообщат старосте, и его арестуют, расстреляют. Поэтому Митька вышел, как был, в носках – и бежит по селу. Пробежал три хаты и кричит: «Караул! Меня догоняют партизаны!» Пересидел до утра, так и прошло. После войны Дмитрий Розбицкий был в Христиновке начальником железнодорожной станции, писал воспоминания.
В начале оккупации в Дибровке назначили старостой бывшего бухгалтера колхоза, из села Халаидово – вредного мужика. Наши сельские мужики посоветовались и «устроили ему». Пошли к немцу-агроному и наговорили на старосту, что он агитирует не сдавать зерно для Германии, свою племянницу не записал на работу в Германию. Агроном их послушал, и старостой назначили Ивана Граматного, порядочного человека. Когда пришла Красная Армия, его арестовали и куда-то вывезли (известно куда!).
Были в наших краях и другие партизаны. В декабре 1942 года мы с соседским мальчиком Дмитрием Пастушенко вышли на улицу погулять. Видим – на толстом бревне сидит молодой человек, бедно одетый, бледный. Он сказал, что они украинские воины, скрываются в лесу. Мы ему вынесли немного хлеба, и он ушел. Это были воины Украинской повстанческой армии – они воевали в наших лесах до 1946 года, пока войска НКВД их не перебили.
Война была на фронте, а по занятой немцами территории время от времени проходили их войска. Как-то зимой стояли они и у нас во дворе. Была у них подвода, большие кони-тяжеловозы. Немцы их кормили своим хлебом, дали нам буханку – немецкий хлеб был серый, кислый. Иногда бывало, что заходили переночевать их солдаты – мокрые, уставшие и голодные. Как-то зимой зашел к нам такой несчастный немец, весь мокрый и замерзший. Винтовку оставил в сенях, зашел в хату, рассказывал, что у него двое детей. Его переодели в сухое, дали поесть, утром он ушел. И к соседу, Николаю Хомичу, тоже зашел такой несчастный немец – винтовку повесил на улице, ночевал до утра. Никто из крестьян немецких солдат не убивал – всем было не до того. Видел я как-то раз и эсэсовцев. Заехали в село на грузовике, стояли в кузове – высокие, в черных мундирах. Что-то выясняли у старосты и вскоре уехали.
Немецкую оккупацию наше село пережило без особых событий. Конечно, немцы беспощадно грабили народ, вывозили в Германию хлеб, скот, забирали людей в рабство, но к беспричинным репрессиям не прибегали. Возможно, у них были какие-то указания во избежание обострений.
В феврале 1944 года мой дядя Ефим Пастушенко, майор-артиллерист, вместе со своим напарником зашел к нам в хату. Они были одеты в крестьянскую одежду, высокие молодые мужчины. Их послали проверить, что делает местный партизанский отряд. Они переночевали у нас и утром ушли в направлении Христиновки.
В марте 1944 года Красная Армия освобождала Монастырищину. На Дибровку наступали со стороны Монастырища. Немецкий офицер, который квартировал в соседней хате, жег во дворе документы, немецкая пушка сделала несколько выстрелов по Брудьковому лесу, где были красноармейцы. К нам пришла тетя Аня Лупинос с сыном Толиком – его, меня и мою сестру спрятали в погребе, а потом перевели в хату, в запечек. Среди ночи слышим – стучат в двери, кричат: «Открывайте, свои!» Вошли два красноармейца, с автоматами, бабушка бросилась их целовать. Утром щедро грело весеннее солнце, по дороге на Тарнаву шли наши войска. Усталые лошади тянули орудия, дорогу развезло, солдаты были в шинелях, обуты в ботинки с обмотками.
Началась «мирная» жизнь, восстановили колхоз имени Кирова. Мужчин практически не было, на краю села пахали поле – в ярмо запрягали своих коров, мальчишки и женщины погоняли, шли за плугом. Во время войны погибло двадцать пять дибровских мужиков – большинство из них забрали в 1944 году и необученных, в домашней одежде и с палкой в руках погнали на немецкие пулеметы. Из моих родственников погибли дядя Анисим Пастушенко, офицер, и дядя Евдоким Танцюра, рядовой (под Сталинградом). Среди людей царил душевный подъем – ждали победы. Девчата в клубе пели «Огонек» и «Катюшу». Памятным стал день 9 мая 1945 года, когда в сельсовете объявили о Победе. Был теплый солнечный день, мы, дети, собрались гурьбой и пошли по дороге за село, на гору, встречать своих родных с фронта, они должны были прийти из Монастырища – так это представляли мы, дети. Пели патриотические песни, радовались, я надеялся, что придет мой дядя Ефим.
С войны солдаты возвращались позже. Летом пришел наш родственник Семен Хомич, вечером устроили застолье, пели песни. Семен принес детям подарки – помню электрический фонарик, его пятилетняя дочь Лена целый вечер бегала, светила этим фонариком (тогда это было невиданное чудо). Также Семен привез из Германии несколько ученических тетрадей и карандашей. Когда в сентябре меня снаряжали в школу, в первый класс, бабушка выпросила у Семена для меня тетрадь и карандаш. В школе не было принадлежностей для письма, одни дети писали на грифельных досках, другие на старых газетах. В селе была начальная школа, учили нас директор Руденко Корней Наумович и его жена. Было два классных помещения, в одном сидели первый и третий классы, во втором – второй и четвертый. Лавки и столы делали в колхозной мастерской, учебников практически не было. В школе было где-то около двадцати учеников, учились охотно, настроение было радостное. Кроме общих предметов, были уроки пения, рисования и физкультуры. Также изучали основы военного дела. В военкоматах был норматив – 95% годности к призыву на армейскую службу. Проводы в армию – это был целый праздник, а солдаты, которые приезжали в отпуск, ходили в форме как герои и имели успех у девушек. Особым уважением пользовались моряки и летчики.
После войны в колхозах работало много ребят-подростков – уже в тринадцать-четырнадцать лет им доверяли лошадей и подводы, многие из них были ездовыми. Такой ранней трудовой жизни сельской молодежи были причины – мужчины массово погибли на войне, рабочих рук не хватало, вот и брали на работу подростков. А обязательным обучением в то время было начальное, четырехклассное, а после этого некоторые родители оставляли детей дома, чтобы помогали по хозяйству. Можно себе представить, какой этот парень был герой, когда ему давали лошадей, он ехал полем, стоя на подводе, и пел! Да еще иногда за деньги кому-то что-то подвез. Такова была романтика колхозной молодежи. Вечером их сверстники крутятся возле клуба – будет кино. А денег у большинства нет. И вот этот «ездовой» подходит к клубу, к девушкам, берет какую-то из них с собой в кино. Иногда эти парни позволяли себе и рюмку выпить, лезли драться.
В целом, советская школьная молодежь была веселая, активная и жизнерадостная. Жили, как говорится, бедно, но достойно. Учиться на отлично было престижно, а особым успехом пользовались спортсмены (тогда их называли физкультурниками). Школьники, большинство из которых молоко ело не каждый день, а мясо – пять-десять дней в году, наперегонки соревновались, чтобы сдать нормативы на значок БГТО («будь готов к труду и обороне»), а кто имел значки ГТО второго или первого разряда, того знал весь район. Среди учеников была высокая культура поведения, быта и морали, уважение к старшим, к женщинам и девушкам. Курили некоторые ребята украдкой, а о курящих девушках и женщинах никто и не слышал. Мат жестко преследовался, суровыми были и учителя, и родители. Сейчас все мы знаем, что советский коммунистический режим был тоталитарным, имел много недостатков. Однако у столь жесткого режима были и положительные качества. Строгая дисциплина снизу доверху, осуждение несправедливости и роскоши – все это в большинстве случаев давало хорошие результаты. Одни верили, что с переходом к коммунизму все будет хорошо, другие знали, что это учение нежизнеспособно, но им приходилось молчать, потому что за вольнодумие наказывали. Не будем говорить о деятельности коммунистической партии, но комсомольская организация среди молодежи и пионерская среди школьников были в то время успешными и нужными.
Рукопись предоставил Б.Ф. Танцюра
| Набор текста и перевод: | А. Ивашин |
