Овсищер Лев Петрович

Г.К.- Тема участия в войне ночных легких бомбардировщиков довольно слабо отражена в мемуарной литературе. Вы воевали штурманом на По-2 с сорок первого года, будучи комиссаром эскадрильи. Расскажите о своем пути в авиацию, о своей довоенной жизни.

Л.О. - Родился я в 1919 году, в небольшом местечке Богушевск, расположенном между Оршей и Витебском. Отец мой был председатель артели ломовых извозчиков. В 1926 году наша семья переехала в поселок Яново, отец работал там на стоительстве завода. В 1936 году я закончил -школу- десятилетку, год проработал на заводе, и после поехал в Москву, в надежде осуществить свою заветную мечту - стать летчиком. Поступил учиться на вечернее отделение Института гражданского воздушного флота. Вечером учился, а днем работал техником-мотористом в Центре переподготовки авиационных кадров Московского управления ГВФ. Когда я приобрел некоторый опыт в эксплуатации авиатехники на земле, мне начали поручать более сложную работу, и вскоре, я стал летать бортмехаником. В октябре 1940 года меня призвали в армию. Направили, по моей просьбе, в летное штурманское училище в городе Чкалове.

Г.К.- Где Вас застало известие о начале войны?

Л.О.- День, 22 июня 1941 года, начался в училище как обычно. Нас, курсантов, рано утром вывели на аэродром для выполнения учебно-тренировочных полетов. Погода была ясной, ветер-слабый, вроде все благоприятствовало успешному выполнению упражнений. Одна группа курсантов находилась в воздухе, выполняя полет на самолете ТБ-3 по маршруту с последующим бомбометанием на полигоне. Мы сидели под плоскостью самолета, ожидали своей очереди на вылет. Вдруг, вместо команды на взлет, поступило приказание : все полеты прекратить и всему личному составу явиться на митинг в клуб комсостава. Митинги для нас были делом привычным, их проводили во множестве и по любому поводу. На трибуну поднялся начальник училища и сообщил о немецком нападении на нашу страну. Наступила тишина на несколько минут. После, на трибуну поднимались летчики и курсанты, клятвенно заверяя своих товарищей, что не пожалеют жизни ради победы над врагом. Сомневающихся в нашей скорой победе не было...
Сразу резко возросли нагрузки на курсантов. Торопясь быстрее закончить учебную программу, мы занимались по девять часов в классах, и еще четыре часа отводилось на самоподготовку. В конце июля мы закончили всю программу и ждали госэкзаменов, большую часть времени находясь на аэродроме, тренируясь в бомбометании. В начале августа меня вызвали вместе с двумя другими курсантами к начальнику политотдела училища. Мы, трое, к тому времени уже были коммунистами. Начальник,усадив нас за стол, задал каждому по несколько незначительных вопросов, а затем сообщил - что, нас, выпускают из училища без экзаменов и направляют на специальные курсы комиссаров эскадрилий в город Энгельс. Там, в это время размещалось эвакуированное из Смоленска военно-политическое училище имени Молотова, при котором эти курсы и создавались
В Энгельсе мы проучились всего три месяца. Уже в начале ноября нас направили в Новосибирск, где происходило формирование авиаполков для фронта. Дорога была долгой и мучительной. В Новосибирске, приказом по округу, нам присвоили звание политруков и распределили по частям. Я был назначен в полк ночных бомбардировщиков, укомплектованный самолетами У-2, срочно формировавшийся для отправки на фронт. Нашитых на рукаве гимнастерки «звезд» политруков у нас не было.

Г.К.-Вы готовились воевать на тяжелых бомбардировщиках, а тут попали в «малую» авиацию. Какие были ощущения после распределения?

Л.О.- Вначале, я, как, впрочем и остальные мои товарищи, был огорчен, что попал в такой полк. Но вскоре мы этот самолет полюбили.
Такие полки создавались по решению Верховного командования не от хорошей жизни Ими предполагалось на короткое время заполнить некую брешь в бомбардировочной авиации, пока не поступят новые самолеты. Но впоследствии, самолеты У-2 зарекомендовали себя в боевых условиях с самой лучшей стороны, были весьма эффективны и до последнего дня войны успешно выполняли самые разнообразные боевые задания. Даже когда появилась возможность заменить их более современными самолетами, этого не сделали.
Хотя про себя лично скажу, было у меня желание воевать на штурмовике ИЛ-2, я не хотел оставаться в НБАП. Но обстоятельства сложились так, что всю войну я воевал на ПО-2.

Г.К..-Сколько вылетов Вы совершили за войну?

Л.О.- Сделал 670 вылетов, из них 345 вылетов на бомбардировку войск противника. Остальные - на разведку, на выброску диверсантов, полеты к партизанам и окруженным частям, и прочее.

Г.К..- Ваши первые фронтовые впечатления?

Л.О. - Первые неуверенные боевые вылеты, впервые испытанное чувство грозящей тебе настоящей смертельной опасности, первые успехи в бою -, одним словом, - целый калейдоскоп впечатлений. Когда я прибыл на фронте мне еще не исполнилось двадцати двух лет. Помню, как в декабре месяце на наш аэродром в Спас-Загорье был совершен налет немецкой авиации. Это дикое ощущение беспомощности и страха у сильных мужчин, распластавшихся на земле под разрывами бомб. Как раз, накануне, я провел беседу со своими подчиненными о инициативе и смелости в бою, и невольно себе представил их иронические улыбки и смешки после авианалета, по поводу того, как комиссар, не поднимая головы, лежал под бомбежкой уткнувшись лицом в снег. В перерыве, между очередным заходом немецких бомбардировщиков, я вскочил и бросился к самолетам стоящим на опушке леса. Залез в кабину одного из них, и из турельного пулемета открыл огонь по немцам. Следующий заход немецких самолетов пришелся уже на самолетную стоянку, а не на взлетную полосу. К счастью потери оказались незначительными
При разборе в штабе я получил выговор от комполка Меняева за ненужную инициативу, позволившую противнику открыть место стоянки наших самолетов. Вот тебе и личный пример...
Первые вылеты полка сопровождались очень высокими потерями. Мы только учились воевать.
Зимой сорок второго мы оказывали подержку группе войск генерала Ефремова, сражавшейся под Вязьмой в немецком тылу.
Речь идет не только об ударах с воздуха по немцам. Мы также доставляли войскам находящимся в окружении боеприпасы и продовольствие, вывозили раненых.
Первый полет в район окружения было решено произвести днем,и вот, две эскадрильи в боевом порядке «клин звеньев» вылетели на задание.
Небольшая высота полета наших самолетов, малая скорость, сомкнутый боевой порядок открывали в дневное время заманчивую возможность не только для истребителей и зенитных точек противника, но и для всех остальных огневых средств. Мы этого опасались еще до вылета, а когда появились на линией фронта, наши предположения стали реальностью. С земли по нашим самолетам открыли огонь все кому не лень. Красочный фейерверк очередей крупнокалиберных пулеметов, зенитных снарядов, автоматов и множества одиночных винтовочных выстрелов встретил нас на переходе линии фронта и сопровождал на протяжении всего полета над территорией, занятой немцами. Наша первая эскадрилья ведомая опытным командиром Пуйловым, несмотря ни на что, летела к заданной цели. Вдруг, с резким креном пошел к земле подбитый самолет старшего лейтенанта Елина. Пулеметная трасса прошила его кабину. Вскоре был сбит еще один наш самолет. Наши надежды, что за линией фронта огонь ослабнет были напрасными. В этом аду, мы, следуя за своим командиром, маневрируя среди шквального огня, дошли до намеченного района и выполнили задание. Вслед за нами шла вторая эскадрилья старшего лейтенанта Бредова. Не выдержав огня с земли, он растерялся. Когда же появились вражеские истребители, сбившие два самолета в его эскадрилье, Бредов развернулся на обратный курс и, не выполнив боевого задания, привел свою группу на аэродром. До этого Бредов считался хорошим летчиком и опытным командиром. Но в том вылете он «сломался». Возвращение эскадрильи Бредова не выполнившей задание было ЧП, взволноввшее е только летчиков полка, но и командование дивизии. Вначале Бредов был уверен, (или во всяком случае надеялся), что его решение не рисковать, как он объяснил, эскадрильей самолетов и летным составом поймут и не осудят слишком строго. Но его действия расценили как трусость, и тогда он совсем растерялся. Ночью предстояло выполнить туже задачу, но уже не в боевом порядке эскадрильи, а самостоятельно каждому экипажу. В ночном полете летчик может маневрировать свободно, по своему усмотрению. Все ждали от Бредова, что в этом полете он выполнит задачу как и подобает командиру, но, увы...Вскоре после взлета, под предлогом, что на самолете неисправен мотор, он вновь вернулся назад. Утверждения техников и инженера эскадрильи об исправности мотора он отвергал и вылетать категорически отказался. Командир приказал вылететь на этом самолете другому летчику и тот выполнил задание успешно. Бредова отстранили от командования эскадрильи и отдали под трибунал. Его осудили на три года, с отбыванием наказания на передовой в пехоте. Трудно сказать, как бы он повел себя в пехоте, но командование его пожалело и отправило в тыл на должность инструктора в летном училище. Больше проявлений трусости или отказа от выполнения боевого вылета в нашем полку я не помню. А вот проявления истинного героизма и самопожертвования не были редкостью.

Мне приходилось много летать с командиром звена Федором Масловым. Человек невысокого роста, скромный до наивности, всегда подкупающе простой и какой-то незаметный, он сразу после знакомства вызывал уважение, доверие и симпатию. Маслов был не только отличный летчик выполнивший сотни сложных успешных боевых вылетов, но и надежный верный друг, на которого можно положиться в любой ситуации. В 1944 году в Белоруссии Маслова тяжело ранило. В госпитале ему ампутировали ногу, но уже через несколько месяцев он появился в полку, с протезом на ноге, и стал требовать, чтобы ему разрешили летать. Комиссия проверила его технику пилотирования, и когда все убедились, что летных качеств он не потерял, Маслова допустили к полетам. С протезом он летал также отлично, так же мужественно как и раньше, справляясь с любым заданием.
Но если вернуться к вашему вопросу о начальном этапе боевых действий полка, то я хочу рассказать об одном из вылетов в феврале 1942 года. Западный фронт. Получен приказ доставить боеприпасы группе генерала Ефремова. Задача не из легких, как говорится - со многими неизвестными. Где-то в лесах под Вязьмой было подобрано место для посадки самолетов. Где точно - неизвестно, указали только примерный район, самолеты там еще не садились и насколько площадка пригодна для приема авиации - сказать никто не мог. Его предстояло отыскать по условным сигналам костров. Непосредственной связи с окруженными у нас не было, следовательно, уточнить специальные, волновавшие нас, авиаторов, вопросы, было невозможно. А вопросов накопилось много : направление и сила ветра, подходы на посадку, качество грунта, возможные препятствия и неровности на взлете и посадке, длина взлетной полосы, сигналы ухода на второй круг, и так далее... Но приказ дело святое. Проложили маршрут по карте, произвели штурманские расчеты. Перед наступлением темноты с интервалом в две минуты самолеты поочередно оторвались от снежного поля и ушли на запад к цели. Стояла тихая безлунная ночь. Без особого труда мы нашли посадочные костры. Осмотрелись по сторонам, вглядевшись в контуры площадки, чтобы определить направление посадки. Но что это?! Примерно в 3-5-километрах - еще одна группа костров, таких же по конфигурации! Стало ясно что нас ждет немецкая ловушка! Но какие костры - наши?
Никто не знал куда садиться. К району подходили самолеты двух полков, летая от одних костров к другим, экипажи пытались тщетно прояснить ситуацию. Был предусмотрен еще дополнительный сигнал ракетами, но с двух площадок взлетел идентичный, обусловленный в приказе, набор ракет ! Снизились до бреющего полета, но в темноте нельзя определить что-то по фигурам людей. В бесплодных попытках найти своих прошло 15-20 минут. В воздухе скопилось уже столько самолетов, что возникла реальная угроза столкновения. Что делать?! Неужели возвращаться не выполнив задания?
Вдруг кто- то из наших, просигналив огнями АНО (аэронавигационные огни на крыльях и хвостовом оперении), сделал разворот и начал заходить на посадку. Экипаж решил рискнуть.Это было спасение для всех. Севший определит сразу, кто внизу. Но какой ценой? Вдруг внизу немцы? Самолет приземлился и с включенным мотором остановился на краю площадки. К самолету приблизились фигуры людей. Кто они? Самолет разворачивается, газует, пытаясь взлететь, но лыжи застревают в глубоком снегу и набрать скорость не удается. Потом - трассирующая очередь из турельного пулемета, и многочисленные автоматные трассы в ответ. Под нами, на земле, завязалась неравная схватка двух мужественных летчиков с группой немецких солдат. Мы не могли существенно помочь нашим героям. Бомбовой нагрузки в ту ночь мы не несли, все были под завязку нагружены боеприпасами и продовольствием. Кто-то из наших снизившись начал поливать немцев пулеметным огнем, остальные пошли на посадку к своим, ожидавшим на другой площадке. Вскоре севший к немцам самолет загорелся, но его пулемет еще некоторое время отвечал на вражеский огонь. Экипаж погиб, пожертвовав собой, чтобы подарить остальным жизнь и обеспечить им выполнение боевого задания. Возратившись в полк, мы узнали имена погибших летчиков. Это были старший лейтенант Яков Феклин и лейтенант Лобачев...Вечная им память!...

Г.К.- В мае этого года встречался с летчиком Борисом Рапопортом, воевавшим как и Вы, на ПО-2. Он очень подробно рассказал о технических характеристиках этого самолета, особенностях его применения. Хотелось ли бы Вам что-то добавить к рассказанному летчиком Рапопортом?

Л. О. - В первую очередь спасибо вам, что нашли Бориса. После войны мы вместе учились в Военно-Воздушной Академии, и я рад, что мой товарищ жив и здоров, и сейчас жду встречи с ним.
По поводу его рассказа о применении По-2 в боевых условиях и о технических особенностях самолета, мне добавить, по большому счету, нечего. Его рассказ полный и дает всю нужную информацию. Об этом можно говорить часами, но... Повторяться не буду.
Те же 30 самолетов в полку, та же организация боевых вылетов. Тактика была одна у всех. Но в остальных аспектах боевой деятельности в каждой части были свои особенности. У нас например не выбивали керном штурманские номера на стабилизаторах бомб. Если кто по своим отбомбился определяли другим путем. Позже расскажу об этом поподробнее.
Еще одно существенное, на мой взгляд, отличие.
С середины сорок второго года в нашей дивизии запрещалось вылетать без парашютов. На них мы сидели, возвышаясь над козырьками кабин. В полку Бориса летали без парашютов.
Потери понесенные его полком на порядок выше тех, что были у нас. В моем полку, из первого состава выжило примерно 15 летчиков и штурманов из шестидесяти. Я иногда задумывался почему так получилось. Полк воевал под Москвой, Сталинградом, на Курской дуге, учас- твовал в тяжелых боях в Белоруссии, в Польше, бомбил Берлин, а такое везение - большое количество выживших. Иногда мне казалось, что наш полк берегут, поскольку инженером полка был родной брат главкома ВВС маршала авиации Новикова. Но задачи нам ставили те же, что и другим полкам, да и количество боевых вылетов у наших летчиков было не меньше чем у «соседей». Просто - повезло людям остаться в живых.
С середины сорок четвертого года я служил в 44-м гвардейском полку нашей дивизии, так только за февраль-апрель 1945 года у нас погибло полностью 8 экипажей, и еще в семи экипажах погиб или был тяжело ранен летчик или штурман.
Ну и наверное еще одно маленькое отличие. У нас, иногда, за зимнюю ночь успевали сделать по восемь вылетов. Был свой полковой рекордсмен, сделавший 12 вылетов на бомбежку за ночь, но в последнем вылете его сбили при возвращении. Слишко светло уже было.

Г.К..- Как летчики выдерживали физическое и нервное напряжение при такой интенсивной боевой деятельности?

Л.О. - Наши самолеты имели пилотажное управление в обеих кабинах, и все штурманы, со временем, хорошо освоили самолетовождение, технику пилотирования , и само собой -бомбометание и стрельбу. Практика подмены в экипаже во время полета была повсеместной. Как правило, после взлета штурман вел самолет по маршруту, обеспечивал выход в намеченное время на цель, производил расчеты и осуществлял бомбометание, стрелял из пулемета по наземным целям, а летчик занимался своим прямым делом. На обратном пути, когда напряжение несколько спадало, они менялись ролями. Это позволяло каждому - поочередно- слегка вздремнуть, и собрать силы для следующего вылета.

Г.К..- В августе сорок второго года Ваша 271-я авиадивизия была переброшена под Сталинград в 16-ую Воздушную Армию. Посмотрел статистику потерь 16-й ВА по месяцам осени сорок второго среди «ночников». Сентябрь -13 самолетов ПО-2 в строю, даже после прибытия в армию трех (!) дивизий «ночников» - в ноябре всего 90 самолетов ПО-2. Потери серьезные... Насколько тяжелым для Вашего полка был «сталинградский период» войны? Там, на Дону, вы получили свой первый орден, первое ранение. Расскажите об этом. Какие вылеты наиболее запомнились?

Л.О.- В начале, полк занимался разведкой переправ противника через Дон и уничтожением их при обнаружении. Сменяя друг друга в течение ночи, мы на отведенных участках непрерывно наблюдализ поведением противника, чтобы не прозевать переброски немецких подразделений на восточный берег. Как обычно, каждый экипаж получал и запасную цель - на нее надлежало сбросить бомбы, если переправа не будет обнаружена.Вместе со старшим лейтенантом Корниленко мы вылетели на выполнение такого задания в район города Богучары. Запасной целью для нас в том вылете было скопление войск противника в хуторе Стоговском, на западном берегу Дона. Ночь лунная. Река видна как на ладони. Движения войск - никакого. Пролетели по нескольку раз в двух направлениях, и когда отведенное для полета время заканчивалось, пошли выполнять бомбометание по запасной цели. Дошли до намеченной точки, прицелились. Серией сбрасываю на немцев смертоносный бомбовой груз. На этом задание можно считать выполненным, надо делать разворот и брать курс на свой аэродром. Но... не тут-то было : одна фугасная бомба весом в пятьдесят килограммов продолжала висеть под фюзеляжем. Делаем второй заход на цель, благо сегодня, по какой-то странной случайности, нас не обстреливают немецкие зенитки. В повторном заходе энергично работаю ручкой бомбосбрасывателя, но злополучная бомба, как нарочно, висит себе! Четыре захода сделали, все зря - фугаска покидать самолет не желает. Тащить бомбу на свой аэродром и садиться с ней - вещь опасная. Бомба может взорваться под фюзеляжем в момент приземления, может оторваться и рвануть над своей территорией. Можно зацепиться за нее при посадке и перевернуться. Каждый такой вариант нежелателен. Корниленко меня спрашивает - «Как на старте дадим знать, что садимся с бомбой?». Говорю ему - «Пройди справа от старта, качни крылом, может заметят». Корниленко только грустно вздохнул - «Покачаешь, а она, сволочь, возьмет да и оторвется в это время над стартом, своих накроем!»...Да положеньице!..

От злости сделал еще один рывок рукояткой бомбосбрасывателя... и бомба вдруг срывается и летит вниз ! Радостное облегчение. Бомба - то полетела, но куда? Через несколько напряженных секунд грянул взрыв - в воде, у восточного берега реки, ближе к расположению наших войск. Отмечаю на карте время и место взрыва, записываю данные в бортжурнал.
По возращении, на командном пункте полка докладываем обо всем командиру, а тот говорит : - Смотрите, не дай Бог, если по своим ударили?! - снова, уже в который раз, уточняя детали нашего полета, место и время падения бомбы. Утром, после полетов пошли отдыхать, через два часа прибегает посыльный из штаба и передает приказание командира - срочно явиться в штаб. Спрашиваю -«Кого еще вызывают?». В ответ -«Корниленко». На память сразу пришла вчерашняя история с бомбой. Уходя, посыльный добавил -«Там какой-то майор из пехоты приехал, сидит с Меняевым в штабе, а мне, приказали вас срочно вызвать». Пошли с Корниленко, спрашивая другу друга, : неужели по своим попали? Какой позор! Эти сомнения постепенно перешли в уверенность, когда мы грустные зашли к командиру и доложили о своем прибытии. Настроение жуткое. Впереди трибунал «замаячил»... Говорю комполка-«Летчик -то тут причем, он даже не знал, что я за рычаг продолжаю дергать». Меняев приказал подойти к столу и снова указать место и время сброса бомбы. Командир спросил сидящего рядом майора - «Здесь? Все совпадает?». Майор ответил -«Да, да. Все точно, сомнений нет, это бомбили они». Нам стало совсем тошно. Я стал смотреть на входную дверь, ожидая появления нашего «особиста» Рудакова...Меняев как-то странно на нас смотрит, берет лежащую на столе бумагу и читает - «Приказ командующего армии. В ночь с... на... в такое-то время сброшенной с одиночного бомбардировщика бомбой разбита наведенная под водой немецкая переправа в районе хутора Стоговский. Прямое попадание разрушило переправу и причинило урон немецким частям начавшим переправу. Благодаря смелым действиям летчиков, наши войска обнаружили попытку переправы на восточный берег Дона и сорвали ее. Приказываю :отличившийся экипаж представить к правительственным наградам.». Меняев смеется и вместе с майором поздравляет нас с успехом... Через месяц вернулся из госпиталя и получил свой первый боевой орден Боевого Красного Знамени.
Сразу брату Семену (Соломону) написал, мол Семка, догоняю тебя потихоньку. У брата к тому времени уже было два ордена БКЗ : один с финской войны и один за бои сорок первого года. Обстоятельства ранения спрашиваете? Обычные банальные обстоятельства. Ночью 25 октября, при выполнении боевого задания пулеметная очередь пошила кабину и я получил пулю в левый локоть. Пуля задела нерв и вышла из тела в области плеча. Мой летчик и мой близкий друг Боря Обещенко, хотел сбросить груз бомб не доходя до цели, чтобы быстрей вернуться и передать меня врачам, но я его переубедил. Выполнили задание, и только потом ушли назад. Лежал в госпитале, неподалеку от расположения полка. Меня готовили к отправке в тыл. Приехали ребята с эскадрильи меня навестить, рассказали про тяжелое напряжение, пожаловались на страшную усталость, серьезные потери в людях и технике.
В следующий их визит, попросил сестру -хозяйку дать мне на короткое время мою форму, мол хочу ребят проводить до машины, а то стыдно «сталинскому соколу» в халате и кальсонах щеголять за воротами госпиталя. Сел в машину вместе с летчиками и больше в госпиталь не вернулся. Полковой врач начал «выступать», что такое ранение требует стационарного лечения в специализированном госпитале, но я отказался покинуть полк. Комполка Меняев, с которым у меня были очень сложные отношения всю войну, лишь пару раз спросил - «Ну, как самочувствие? Поправляемся?» Отвечал ему - «Ничего, скоро поправимся». Через недели две в одном из экипажей выбыл из строя штурман, и я, попросил Меняева назначить меня в полет. В воздухе я чувствовал себя лучше, чем в спокойной обстановке на земле. Когда сосредотачиваешься на выполнении боевой задачи - о хворях не думаешь. Рука зажила окончательно только через год.

Г.К..- Вы упомянули своего брата Семена. Я читал о нем в воспоминаниях однополчан из его дивизии. Героический был человек.

Мой брат Семен

Л.О.- Семен ушел в армию в 1938 году. Во время финской войны был тяжело ранен, год лежал в госпитале в Ленинграде, но врачи поставили его на ноги. Два осколка в легком остались у него на всю жизнь, да и несколько ребер ему удалили. После госпиталя, его вызвали в Москву, и в Кремле, сам Калинин, лично вручил ему орден Красного Знамени. Когда началась война, он, несмотря на инвалидность, ушел на фронт. Командовал стрелковым батальоном, но в конце войны вернулся к своей основной военной специальности артиллериста, командовал батареей и дивизионом. За войну заслужил пять орденов, был еще четыре раза ранен. После войны, я два раза был с ним на встрече с его однополчанами. То, что они рассказали о брате было для меня лестным и в какой-то степени неожиданным. Есть у каждого человека какие-то личные качества на которые в повседневной рутине жизни внимания не обращаешь, а на войне они раскрываются полностью. Семен, внешне очень простой, скромный человек, на войне был героем, человеком способным личным примером увлечь за собой в бой людей. Ему верили, за ним шли на смерть. Если в дивизии возникало патовое положение, Семена направляли туда, где наши отходили или не могли выполнить задачу. По траншеям раздавались возгласы «Сеня пришел!». И люди знали, что он выручит, исправит ситуацию, и зря людей в землю навеки не положит. Повторяю, всю эту информацию я получил из уст его однополчан.
Была одна история. Батальон не мог прорвать немецкую оборону. Комбат вообще отсиживался в блиндаже. Комбата отстранили, а на его место прислали брата. Сеня повел людей вперед, батальон захватил важную высоту, первым в армии прорвал позиции противника. В штаб армии ушло донесение - Батальон майора С-ва, ( не хочу приводить полностью фамилию отстраненного комбата), - захватил немецкие траншеи и обеспечил прорыв. Дальше доклад в штаб фронта. Отуда звонок - комбата С-ва немедленно представить к Герою, что и было сделано. А то, что С-в сидел в это время под арестом, а батальоном командовал капитан Овсищер, никто не решился доложить в высшие штабы. Так звезду Героя получил человек, не имевший никакого отношения к конкретному подвигу, а Семен в том бою был ранен, и на 4 месяца попал на госпитальную койку.

Г.К. - В двухтомнике «В решающей войне» и в сборнике «Никто не забыт» написано, что Вас представляли к званию Героя за вылеты «воздушным парламентером» в окруженную группировку Паулюса в Сталинграде. Недавно ушедший из жизни видный военный историк полковник Федор Свердлов, оставивший большое исследование о воинах представленных к Герою и не получивших этого звания, тоже писал об этом случае. История довольно известная. Нет желания о ней рассказать?

Л.О.- В моем случае, был только устный приказ комфронта Рокоссовского представить экипаж в составе Лященко и Овсищера к званию Героев. Но никто не торопился этот приказ выполнять. А дело было так.

Через несколько дней после начала наступления под Сталинградом стояла нелетная погода, и только наши легкомоторные самолеты, кружа на малой высоте под кромкой облаков, вели разведку начавших отступление частей армии Паулюса. В тот день на аэродром прибыл майор - представитель Военного Совета Донского фронта - и привез целую машину листовок, предназначенных для сбрасывания в расположение немецких войск. Одну из листовок я прочел и перевел текст друзьям. Майор обратил внимание, что я владею немецкий языком как родным. Завязалась беседа, и он посетовал, что мощность передатчиков установленных на машинах вдоль линии фронта слабая, и нашу агитацию и призывы к сдаче в плен слышат немцы только в первой траншее. И добавил - «Вот если бы поставить громкогврительную установку на самолет, и с воздуха , в глубине расположения немцев, вести передачи, и зачитать ультиматум самому Паулюсу и его штабу! Это было бы здорово!». Стоявший рядом, один из инженеров полка Петухов заметил, что нет проблем установить подобное устройство на У-2, но весь вопрос - какая будет слышимость на земле?- сказать трудно, такого в авиационной практике еще не было. Майор уехал, а на следующий день меня вызвали в штаб дивизии и приказали отправиться на инструктаж в политуправление фронта. За это время, техники смонтировали на самолете мощный звукоусилитель. Начали его испытывать. Передача велась из второй, «штурманской» кабины самолета с помощью ларингов, через динамик укрепленный под фюзеляжем. Слышимость была хорошей только на высоте ниже тысячи метров и при работе мотора на малых оборотах. Последние испытания проводили в присутствии Рокоссовского. После приземления подошли к нему и доложили о готовности к выполнению задания. Стоял такой мороз, что даже говорить было трудно. Рокоссовский, улыбаясь, пожал нам руки и спросил - «Что, не сладко, в открытой кабине на такой холодине?». От его слов мы почувствовали себя просто и уверенно, скованность перед высоким начальством пропала.

Г.К..- Как происходили эти необычные вылеты? Например полеты к штабу Паулюса.

Л.О.- На высоте 1200-1300 метров убирался газ, и самолет, почти бесшумно, планировал к заданному району. Самолет «встает в мелкий вираж», и мы начинаем передачи.
«Ахтунг! Ахтунг! Ан ди ин раум фон Сталинград айнгекесельтен дойтшен официрен унд зольдатен !»-«Внимание! Внимание! К окруженным в районе Сталинграда немецким солдатам и офицерам !»- разносилось в морозном ночном небе. Текст сначала передавался на командный пункт фельдмаршала, а затем - многократно -окруженным в разных точках кольца окружения. Сначала, как правило, было тихо. Пока читаю текст, самолет виражируя на малых оборотах мотора, постепенно теряет высоту. 700...600..500...метров под нами. На этой высоте начиналось! Трассы «Эрликонов» прошивали воздух рядом с нами. Очнулись гады!
Кричу им в динамик - «Нихт шиссен, зонст варфе их бомбен ап !(Не стреляйте, иначе бросаем бомбы! )», и пытаюсь успеть дочитать ультиматум -«Гибт ойх гефанген (Сдавайтесь в плен!)». После этих слов, с земли открывался шквальный огонь - разрывы зенитных снарядов, пулеметные и автоматные очереди. Такой фейерверк, что мог украсит любой праздник. Приходилось давать полный газ и со снижением, «с прижимом», уходить из зоны обстрела на бреющем. Выходим в безопасное место. Снова набираем высоту и отправляемся в «гости» к другим немецким частям, пусть и они послушают. Там таже самая история -смертельный огонь. К командному пункту Паулюса возвращаемся во второй половине ночи, и тогда зачитываем ультиматум вторично.
А нас уже немцы ждут. Домой возвращаемся, фюзеляж как решето. Помню как на высоте 300 метров огнем «Эрликона» была разбита наша установка, так пока техники пару дней ремонтировали усилитель и самолет, мы выспались и отдохнули.
Всего совершил 24 вылета в качестве «воздушного парламентера», вместе со сменявшими друг друга летчиками Масловым и Ляшенко, провели почти семьдесят передач.
Как мы остались целыми в этих полетах? До сих пор трудно в это поверить...
Каждый такой вылет я могу сравнить, только с канатаходцем, идущим под куполом цирка без страховки по канату, с завязанными глазами. Риск угробиться примерно такой же...
После пленения Паулюса нас вызвали в политуправление фронта. Там же находился Рокоссовский. Подошел ко мне и сказал: «Благодарю вас за отличное выполнение особого задания. Даже фельдмаршал слушал ваши передачи. » - и обратился к начальнику политуправления фронта генералу Галаджеву : - «Вы не забыли передать в дивизию мое приказание, чтобы после окончания операции члены экипажа были представлены к званиям Героев?».
«Никак нет, не забыл, приказание ваше передано»- ответил тогда Галаджев.
Прошло несколько месяцев, Галаджев приехал вручать нашему полку гвардейское знамя. Устроили банкет, накрыли праздничные столы, песни под баян поем - «Выпьем за родину нашу любимую, выпьем и снова нальем ». Галаджев подзывает меня к себе - «Хорошо поешь капитан, Да кстати, где Звезда за Сталинград?». Отвечаю -«За Сталинград экипаж награжден не был».
«Как это не награжден!- возмутился он -Командованию дивизии было дано указание комфронта отметить ваш экипаж особо!»
Я отшутился -«Может быть в этом и состоит особенность - не награждать вовсе».
В моем присутствии, Галаджев подзывает к себе командира дивизии и полка, и задает тот же вопрос. Я прошу разрешения уйти и возвращаюсь за стол.
В итоге, я вообще ничего не получил. Как это не раз бывало - меня забыли по непонятным причинам. Впрочем, забыли ли...
С Рокоссовским судьба столкнула в жизни еще раз. В конце 50-х годов маршал прибыл в Закавказский военный округ с комиссией Генштаба
Я тогда исполнял обязанности командира авиационной дивизии. Прибыл на аэродром Вазиани, куда Рокосовский нагрянул с проверкой. Когда я подошел и представился маршалу с докладом, он сказал - «Лицо мне ваше знакомо, полковник. Где мы раньше встречались?». Отвечаю -«Летчик- парламентер, вы мне в Сталинграде несколько раз лично задачу ставили.».
«Рад, что мы снова свиделись»-сказал Рокоссовский...

Г.К..- Если уже речь пошла о наградах, то прошу вас помочь мне разобраться с этим вопросом у летчиков-«ночников». В 8-й ВА, например, «ночникам» давали Героя за 500 успешных вылетов. В Вашей 16-й ВА, было немало пилотов с 800-900 боевых вылетов, не получивших этого звания. Были ли какие-то общие критерии для награждения, для воевавших на ПО-2? Или, как это часто бывало, все зависело от прихоти штабников на уровне дивизия-корпус? Хотя бы на своих примерах расскажите, ведь Вы за войну заслужили четыре ордена.

Л.О.- Критерии были на бумаге, в штабных циркулярах, но только кто на них смотрел...
Поначалу я был наивен и верил в то, что тот, кто заслужил боевую награду, - ее обязательно получит. Но быстро из меня эти иллюзии «выбили». В августе сорок второго впервые летчикам полка вручали ордена. Сразу же после прочтения приказа №227. Я знал, что моя фамилия была в списке представленных. По количеству боевых вылетов, на тот период, я был в первой десятке летчиков и штурманов полка. Зачитали приказ, среди всех представленных не наградили только меня. Этого никто не ожидал, а я стоял огорченный и смущенный. Кто-то из строя спросил - «А почему нет награды Овсищеру?». Военком дивизии ответил - «Произошло недоразумение, мы запросили вышестоящее командование, ошибка будет исправлена и орден Овсищеру, несомненно, придет». Вскоре после этого, полк получил приказ на передислокацию под Сталинград. Военком сказал напутственное слово перед строем и снова напомнил, что ожидающийся приказ о моем награждении будет выслан в район нашего нового базирования.
Некторое время я его ожидал, но приказ так и не поступил...
После истории с наградами за «парламентерскую» деятельность, я вообще перестал думать о каких-то регалиях.
За Берлин наградили всех, кроме меня, но тут я знал, что начальник кадрового отдела Казаков «воду мутит», а комдива Борисенко уже в дивизии не было, чтобы вмешаться.
Теперь, по вопросу о Героях. У нас в дивизии было четыре ГСС, все ребята получили это звание заслуженно. Но, например, летчик Толчинский и штурман Семаго имели почти под тысячу боевых вылетов, и не получили Героя. Сказать что причина в том, что Толчинский по национальности - еврей, и ему Звезду «зажали» командиры-антисемиты я однозначно не могу. Ведь Семаго был русским, и тоже не получил ГСС.
Спрашивать подобные вопросы надо у «воевавших» в штабах, ведь там решали - «Кому чего, кому - ничего». Оставим эту тему, уж больно она несерьезная.

Г.К..- Давайте я осмелюсь задать еще несколько вопросов из «несерьезных» тем, и после, вернемся к летной боевой деятельности. Летчик-комиссар. Кто это? Какие функции возлагались на политруков в авиации? Насколько высок был процент «летающих комиссаров» по отношении к «воевавшим пламенными речами» на аэродромах?

Л.О. - К середине сорок второго года в бомбардировочной и истребительной авиации почти не осталось нелетающих комиссаров эскадрилий. Летали в бой все. Представьте, что чувствовал летчик-штурмовик РККА летом сорок второго, видя, как за неделю-другую погибли все его товарищи. Он понимал, что и его черед придет очень скоро сгореть в небе. Потери у нас тогда были просто жуткими. И к такому «смертнику» подошел бы комиссар эскадрильи, тыловой и наземный, с отъетой харей, и начал бы вести речь о мужестве и долге... Уважали только политруков, идущих рядом в бой. Командование это понимало, и во всех эскадрильях на должность политруков назначали летчиков-коммунистов.
Комиссары полков могли быть люди «наземные», не получившие до войны летной подготовки.
Но, например, под Сталинградом, одно время рядом с нами стоял 512-й ИАП. У них командир погиб, полк принял под командование комиссар Мамыкин. Вскоре Мамыкина сбили, и снова комиссрстал командиром полка, вскоре тоже погибший в воздушном бою. Политрук Бинов Лев Исаакович, совершивший два тарана.

Рядом был еще полк истребителей, которым после гибели командира командовал комиссар Исаак Бецис, повторивший подвиг Гастелло. Да и вообще, если посмотреть список повторивших подвиг Гастелло только в сталинградских боях, среди летчиков видишь имена : батальонный комиссар Зазулинский, старший политрук Шварцман и так далее. Так что, в 1942 году политруки летали в бой наравне со всеми.
Насчет вашего вопроса по функциям комиссара эскадрильи. Их диапазон был весьма широким, как у нас шутили - от «массовика-затейника» и воспитателя, до «живого личного примера». Главное было моральный дух ребят укрепить, поддержать в трудную минуты, да и просто развеселить. Язык у меня был «подвешен» хорошо, говорил я искренне. На самые опасные и тяжелые задания вызывался первым и добровольно, чтобы все видели как воюют коммунисты, и заодно заткнуть пасть антисемитам... Как -то эскадрилья за один вылет потеряла пять самолетов. На следующую ночь мы были снова должны бомбить эту станцию, и было предельно ясно, что немцы подготовились к встрече с нами. Все перед вылетом были хмурыми, какая-то печать обреченности на лицах. Взяли мы с летчиком Ширяевым баян и устроили ребятам мини-концерт минут на двадцать перед полетом. Все повеселели. Ушли мы в небо и все благополучно вернулись, хотя зенитное противодействие над станцией было кошмарным.
Потом, чуть ли не перед каждым сложным вылетом, требовали чтобы мы спели, мол примета хорошая, живыми вернемся...Но мы «концерты» закончили, многие на нас обижались.
На полковом и дивизионном уровне тоже разные были комиссары - и пустобрехи, и порядочные люди. Наш военком полка не побоялся вступить в конфликт с политотделом и особым отделом дивизии, и спас летчика Борю Обещенко от трибунала Борис, высокий, статный украинец. Мы с ним много летали вместе. Он пришел нам в полк с пополнением под Москвой, и погиб уже в сорок третьем году.
Командир нашей эскадрильи, человек необъективный, мстительный, относившийся к подчиненным исходя из личных симпатий и антипатий - невзлюбил откровенного и честного Обещенко. Однажды, мы еще были на Западном фронте, он тайком роясь в личных вещах летчиков, обнаружил у Бориса дневник. А Боря там писал не только о своем отношении к происходящим на фронте событиям, но там были и записи по тактике нашей авиации, и весьма нелестная оценка личностей наших полковых командиров. Комэск уже успел «стукнуть» о дневнике командованию полка и в особый отдел дивизии. Ведение дневника в действующей армии каралось трибуналом.
Меня вызвал к себе комиссар полка и сказал - «Командир эскадрильи ставит вопрос о политическом недоверии летчику и требует отстранить его от полетов. Ваше мнение на этот счет?». Я ответил - «Надо вернуть летчику его записи и извиниться перед ним. Комэск «перегибает палку» и сводит счеты с Обещенко». Комиссар полка был человек любимый в полку, к людям относился бережно. Я верил, что он поможет пилоту. Военком приложил немало усилий, но спас Борю от грядущих неприятностей, неоднократно ездил в штаб дивизии и к «особистам». В итоге Обещенко оставили в покое.
Погиб Обещенко при ночном фотографировании бобруйского аэродрома. Вместе со штурманом Зотовым, они под убийственным немецким огнем, пойманные в лучи прожекторов сделали несколько заходов над аэродромом и смогли выполнить важные фотоснимки. Бориса смертельно ранило осколком зенитного снаряда. Зотов взял управление самолетом на себя. Сел на свой аэродром. Из кабины вытащили истекающего кровью Обещенко. Он был без сознания и через несколько часов скончался. Похоронили его в деревне Щитня. Зотов получил орден Красного Знамени за выполнение этого задания...
Весной 1943 года по решению Ставки был отменен институт комиссаров, и политработникам было предоставлено право самим выбирать место дальнейшей службы. Я добился, чтобы меня направили в летный центр переподготовки для штурмовиков ИЛ-2. Прибыл за документами в отдел кадров воздушной армии, меня «завернули обратно» в распоряжение командира дивизии. Кадровик сказал - «Ваш вопрос давно решен, товарищ капитан. По просьбе ваших командиров, вы остаетесь в своей дивизии». Я был назначен на должность начальника оперативно-разведывательной части своего полка и продолжал регулярно выполнять боевые задания.

Г.К.. - Вы упомянули приметы. Летчики народ суеверный. Что нибудь можете рассказать на эту тему.

Л.О. - Я лично верил только в одну примету- «черная кошка». А многие были просто «помешаны» на всяких приметах и ритуалах. Дело доходило просто до табуирования предметов. Многие элементы быта были в зависимости от летных суеверий. Да и «личная» жизнь.
Расскажу вам одну историю.
Под Варшавой мы стояли, и мой экипаж передали штурмовой дивизии для ведения воздушной разведки. Прибыли на аэродром штурмовиков, доложились начальству, встали на довольствие. В старом здании польской школы был устроен клуб. Вечером, кто-то организовал там танцы. Мы пришли туда, сели в сторонке. У штурмовиков в полку служило несколько девушек в техсоставе. Смотрю, сидит очень красивая девушка и никто ее не приглашает уже несколько танцев подряд. Странно. Почему? Ну думаю, не иначе как любовница кого-то из местного начальства, и штурмовики предпочитают держаться от нее подальше. Но мне-то чего бояться? Я здесь свое отлетаю и привет ! Подошел к ней пригласил на танец, а в ответ слышу - «Я не танцую». Вернулся к себе на место и думаю что-то здесь не так. Спрашиваю у одного из местных офицеров- «Почему с этой красоткой никто не танцует?»
«Это с Валей -радисткой, что ли? Пусть сидит, ты ее не трожь».
Я не унимался - «А что она кусается или больно гордая?».
И этот офицер рассказал мне вкратце историю, начав с того момента, как девушка прибыла служить радисткой в БАО на метеостанцию. Поклонников у нее появилось много. Стал за ней ухаживать серьезно один летчик -истребитель, и его вскоре сбили в воздушном бою. После, двое штурмовиков, поочередно, пытались стать ее кавалерами - и оба погибли. Другой парень, техник звена, провожал ее до землянки и погиб при внезапном налете немецкой авиации. Короче - несколько случаев, один за другим. И все стали Валю обходить стороной, а летчики просто бояться. Жизнь на войне -копейка, а авиаторы народ суеверный.
Меня эта история возмутила, я тогда не верил ни в черта, ни в дьявола, - а может слова этого офицера меня задели. Вон, в нашем полку и девушек нет, а уже сотня летчиков погибла. Полный абсурд... Я не оставил своих попыток познакомиться с этой девушкой, проводил ее в тот вечер. Перед вылетом пришел к ней на метеостанцию, за прогнозом погоды, а она мне говорит - «Если вас сегодня собьют, то опять вся дивизия скажет,что вы моя очередная жертва. Мне останется только одно - в петлю лезть». Ушли мы на задание, на расчетные два часа, но вернулись только через три. Все кто был на аэродроме уже говорили - «Капитан-«ночник» - очередная жертва страшного рока, заключенного в этой женщине». Месяц мы летали с этого аэродрома. Все ждали когда меня собьют. Чуть ли не пари заключали. Прошел месяц и мы возвращались в свою часть. Командир штурмовой авиадивизии , прощаясь, смерил меня пристальным взглядом и сказал : «Молодец, капитан, молодец!. Хорошо летаете, хвалю за доблесть и мужество». Расставаясь с Валей мы пообещали писать друг другу, и если останемся живы, встретиться после войны. Я свое слово сдержал. Валя отвечала, что весь полк сначала ждал моих писем, и когда прошло несколько месяцев и я был еще жив, то люди перестали обходить ее стороной.
Правда, я через месяц разбился при вынужденной посадке, сильно покалечился, но не думаю, что это как-то связано с моим знакомством с Валей. После войны ее часть расформировали, меня направили на учебу в академию. Пытался ее найти, но безуспешно...
Вот вам пример, что такое суеверия летчиков.

Г.К..- Многие фронтовики рассказывают, что на фронте люди чувствуют приближение дня своей гибели. Некоторые тайком в Бога начинали верить. У вас в полку такое было?

Л.О. -Да, и очень часто эти предчувствия сбывались один к одоу. Особенно меня потряс случай с командиром 44 -гвардейского полка нашей дивизии Васильевым. Я служил в этом полку со второй половины сорок четвертого года. Васильев был в прошлом старший инженер дивизии. Служить под его началом было легко и спокойно, хотя по опыту и командирским качествам он уступал Меняеву. Хоть Меняев был эгоист, человек с очень сложным характером и замашками жлоба, но воевать он умел и был смелым летчиком. После войны Меняев стал генералом. Но в сорок четвертом к нам в полк пришел начальником из оперативного отдела штаба дивизии некто Джангиров. Он обладал на редкость сварливым характером. Когда появилась возможность перейти в 44-й полк к Васильеву, я не колебался ни минуты. Успел притомить меня товарищ Джангиров...

45-й год мы встречали в Польше, в поместье Вонжичин, знаменитого польского писателя Сенкевича. Подняли несколько тостов и Васильев вдруг сказал - «А знаете, я в этом году погибну...» - И на глазах у этого сильного и мужественного человека выступили слезы. Думаю, перепил Васильев, начал его успокаивать, вон до Берлина рукой подать, скоро войне конец! Чуть позже он мне сказал : «Ты не думай, что это я по пьянке говорю, я просто, точно знаю, что в этом году я погибну.».Он говорил твердо, с убеждением, но я его словам значения не предал. Мало ли что взбредет в голову выпившему человеку?!.. Сейчас сожалею, что не разговорил его тогда. Хотелось бы знать, что его заставляло так категорично утверждать подобное. 9 мая сорок пятого отмечали Побелу, я вспомнил его слова и заметил - «Давайте выпьем за ваше здоровье. Война кончилась, мы живы, а то, что вы на Новый год утверждали, помните? Погибну!..». Васильев как-то сразу изменился,помрачнел, в глазах появилась грусть - «Да, война кончилась, но я повторю для тебя и сейчас : в этом году я погибну».
Думаю, вот блажь какая-то у Васильева, навязчивые мысли.
Однако в августе сорок пятого он действительно погиб. При взлете с одного из подмосковных аэродромов на его самолете отказал мотор, он допустил элементарную для летчика ошибку - сразу после отрыва пытался развернуться к своему аэродрому, потерял скорость и врезался в землю. Предчувствие Васильева сбылось с удивительной точностью...
По поводу веры в Бога. У нас был механик, пожилой еврей, лет сорока пяти. Я увидел, у него молитвенник. Даже улыбнулся, у моего отца был такой же. Отец воевал тогда связистом в артполку. Через какое-то время, у нас погиб комэск из 44-го полка, мой соплеменник. Мне всегда казалось, что он перед каждым взлетом шепчет слова молитвы, но напрямую его не спрашивал, что к человеку с глупыми вопросами лезть. Его, раненый штурман, уже убитого, в кабине самолета привез. Я до сих пор не могу объяснить себе, откуда у меня, коммуниста -фанатика и атеиста, возникло желание отдать почести погибшему согласно национальному еврейскому религиозному обряду. Пошел поговорил с летчиками - евреями , все согласились принять участие. По обычаю, требуется десять мужчин, для участия в чтении поминальной молитвы. От моего полка со мной пошли летчик Толчинский,штурман Лисянский, инженер Кильшток, два технаря, и с 44-го полка было два летчика и два механика. Прогремел салют над могилой, все летчики двух полков простились с комэском, и пошли в расположение части. Мы десять человек, с покрытыми пилотками головами, остались рядом с могилой. Вышел к могиле пожилой механик с молитвенником, прочел молитву... Вот так схоронили боевого товарища... Никаких репрессий за «выражение религиозных национальных чувств» не последовало, хотя все видели что мы делаем и понимали смысл подобного поступка . Даже Меняев, уж на что антисемит был, и тот промолчал...
Но почему я тогда вспомнил о Боге? Не знаю...

Г.К..- «Особисты» в авиации. Что это была за публика? Преследовались ли ими летчики побывавшие в плену или в долгом окружении? Как относились к ним в авиаполках? Я знаю, что Вы товарищей-«чекистов», люто не любите, они Вас при Брежневе 15 лет подряд «прессовали», но сломать не смогли. И тем не менее, объективно, если можно, по этому вопросу.

Л.О.- Более-менее ответ однозначный: никто их в авиации не уважал. Боялись их почти все, но за людей их не держали. Эти люди облеченные большой, не по праву им данной, властью были просто бездельниками и сволочами, сачковавшими от передовой! Я думаю, многие фронтовики со мной согласятся. Что делает «особист» в авиации? Ничего! В пехоте или во фронтовом тылу у них были, возможно, важные функции, но в авиации? Перелеты к врагу предотвращать? Так у нас, если бы кто хотел к немцам уйти, мог это легко и очень просто сделать! Вылеты ночные, одиночные, садись в немецком расположении и сдавайся. Только я ни одного подобного случая измены в нашей дивизии не помню. Наоборот, люди полка, севшие на вынужденной в немецком тылу или сбитые на немецкой территории, отстреливались до последнего патрона, оставляя его для себя, но в плен не сдавались. У нас почти все летчики полка , имели гранату-«лимонку», чтобы себя подорвать при угрозе пленения. Я серьезно! Такой был «обычай» у многих: держать гранату при себе на этот случай.

Я и по молодости лет эту публику не особо боялся, постоянно был с ними «на ножах». Вот представьте: наш полковой «особист» товарищ Рудаков, начало сорок второго года. Полк обосновался на новом месте, люди разместились в крестьянских домах. В моей избе жила пожилая женщина с дочкой лет двадцати по имени Люба. Появляется солдат, «вестовой» Рудакова, и говорит мне - «Товарищ Рудаков передает приказ, вы должны доставить Любу в избу товарища Рудакова». Отвечаю -«Передай Рудакову, пусть холуев в другом месте поищет». Заявляется сам Рудаков - «Теперь я знаю, за что вашу фамилию немцы не любят. Так вы еще ущемляете органы НКВД ». Говорю ему -«Пошел к ебене-матери!».

Он вел себя после этого тихо, как мышь, и все ждал случая со мной «счет заровнять». И этот случай ему представился. В конце сорок третьего года под Киевом, я возвращался днем из штаба дивизии к себе на аэродром с боевым приказом. Нарвались на немецкий истребитель, и пока пытались на бреющем уйти от немца, пакет с приказом вылетел на вираже из кабины и упал на землю. Словом, секретный пакет утерян. Тут Рудаков уже почти довел дело до трибунала. Заступился командир дивизии Борисенко, не дал согласия отдать меня под суд. Тем более утерянный приказ уже на второй день потерял свое значение. Борисенко добился у командующего армией наказать меня своей властью...Это меня и спасло.

Овсищер Л. П. крайний справа с летчиками полка

В 44-м полку был «особист» капитан Корнеев. Так я тоже с ним всегда конфликтовал. Как то сказал ему : - «Что ты своим детям после войны расскажешь, что на фронте делал? Ты же немца ни одного в глаза не видел, и по врагу ни разу не выстрелил». Так он от этих слов бесился долго. Единственный человек встреченный на моем жизненном пути, - который тяготился своей принадлежностью к органам, был начальник контразведки корпуса, служивший со мной на Севере после войны. Как за застольем дозу переберет, так у него начинался приступ откровенности - «Как меня угораздило в эту грязь вляпаться, в органах служить?!»- жаловался он на судьбу. Но утром, уже трезвый, он ходил «важной птицей», грозно оглядывая окрестности в поисках «шпионов, диверсантов и классовых врагов».
Насчет летчиков, попавших в плен и возвращенных в строй, еще во время войны. Как только война окончилась их увольняли из армии, а многих посадили. Эти люди еще во время войны прошли все проверки у «особистов», никакой вины на них не было, но «сталинский молох» требовал новых жертв, и немало тех, кого я знал лично, оказались в лагерях.
Служил у нас в полку бывший штурмовик Полукаев, после плена и ранений списанный с ИЛ-2 и направленный в «ночники». Сразу после войны, его внезапно вызвали в штаб армии. Он назад не вернулся. Мы думали поначалу, может спецзадание секретное получил. Прошло 25 лет, Полукаев появился на встрече ветеранов в Москве. Спрашиваем - «Ты куда в сорок пятом исчез?». Он отвечает, в штабе армии его арестовали, дали «десятку за плен», и прямым ходом из Германии на Колыму. Но это, было, так сказать, - «тихое изъятие из рядов». Моего товарища и земляка Валентина Боброва в мае сорок пятого чекисты брали с шумом. Мол, все посмотрите, мы на месте, мы бдим. Валентина я встретил под Сталинградом. Он летал на связном ПО-2. Сманил его к нам в полк. Через полгода он не вернулся из боевого вылета, но в начале 1944 года снова появился в полку. Раненым попал в плен, бежал, и партизаны его ееправили на Большую землю. Проверку он прошел спокойно. Но уже в победном мае, видимо НКВД не выполняло «план по посадкам», так мели всех под метелку, и Боброва посадили за плен.

Я уже был в академии, как встретил ребят из дивизии, они мне рассказали, что еще несколько человек было арестовано или уволено из армии, из числа летчиков ранее побывавших в плену...Такое вот было «веселое» время...
А то, что вы мне говорите, что больше ста летчиков служило у Власова, - это не показатель. Из них может только Мальцев был идейным врагом Советской власти, а все эти Быковы и Антилевские, просто смалодушничали в плену, не выдержав издевательств и голода. Эти сто человек - «капля в море». Вы хоть знаете сколько тысяч наших летчиков попало в немецкий плен? Много, очень много, особенно с учетом сорок первого года... Была такая закрытая статистика. Не знаю опубликовали ли сейчас эти данные в России. И подавляющее большинство этих людей прошли плен достойно, борясь до конца. То же восстание в «блоке смерти» в Маутхаузене подняли пленные летчики.
Так вот, случаи измены Родине среди летчиков были крайне и крайне редки. В авиацию всегда набирали служить отборных людей, преданных Родине и воинскому долгу.

К.Г.- Спрашиваю фронтовиков, как вели наши войска в Германии весной сорок пятого. Большинство отрицают какие-то случаи насилия или мародерства по отношению к гражданскому населению. Несколько человек сказали что были свидетелями такого явления и даже разрешили опубликовать в их интервью примеры, виденные ими лично. Теперь, смотрят на меня как на врага, мол зачем об этом напечатал. Так было - или это «происки вражеской пропаганды»?

Л.О.- Подобная правда никому сейчас не нужна. Фронтовикам, еще живущим на этом свете, кстати, тоже. Но это позорное явление весной сорок пятого было повсеместным. Дело дошло до того, что командир нашей авиадивизии, когда мы стояли в одном из немецких городов, приказал собрать всех немок из окрестных домов в два четырехэтажных дома, рядом со штабом, и выставил охрану, чтобы воспрепятствовать эксцессам.
Под Кюстрином, я оказался в пехотных порядках, после вынужденной посадки. Сидим с майором-комбатом в особняке двухэтажном, а на втором этаже его бойцы...
Не хочу рассказывать об этом... Не хочу...
Один раз своих солдат чуть не пострелял. Сидят две пожилые немки и плачут. Подошел спросил в чем дело. Выясняется, что третий день подряд их насилуют какие-то тыловые рожи, разместившиеся на постой. Мужа одной из них - старого немецкого деда - избили и переломали ему ноги. Та еще повесть! Во дворе вижу следующую картину. Сидит, пьяный в стельку старшина, на детской игрушке, - деревянной лошадке - и песню поет - «Мы «е.... старосту, не боялись аресту...». Рядом с ним два солдата, тянут «лошадку» за веревки, привязанные к игрушке. Катают, значит, своего командира. Я не выдержал, психанул, достал пистолет и начал стрелять. Хорошо хоть не убил никого. Я много мог бы еще говорить на эту тему, но желания продолжать не испытываю.
Мы были советские люди и солдаты Красной Армии, и права вести себя по-свински у нас не было. А месть... В бою надо мстить. У меня на фронте только двоюродных братьев десять человек погибло....Вот, уже начал говорить как политработник на митинге... Давайте следующий вопрос.

Г.К.- Быт летчиков. Как кормили, как одевали?

Л.О.- За всю войну голодать пришлось только один раз, под Москвой, стояли на аэродроме Горловка. Были серьезные перебои со снабжением, но я не помню, чтобы это как-то влияло на выполнение боевых задач.
Регланов кожаных у нас в полку почти не было, только у командования.
В конце войны я ходил в кожаной американской куртке и в хромовых сапогах.
В принципе, на эту тему столько уже рассказано. Авиаторам грех жаловаться на снабжение. Страна о нас заботилась.

Г.К..- Насколько интенсивной была деятельность «ночников» на завершающем этапе войны, скажем в Берлинской операции? Где Вас застало известие об окончании войны?

Л.О.- Если период перед Курской битвой для нас был самый интенсивный по накалу боевой деятельности (каждую ночь мы летали на разведку и бомбардировку), то Берлинская операция не была для нас очень сложной. Кстати, наш полк первым, 16-го апреля сорок пятого, из всей 16-й ВА нанес удар по Берлину. Мы разместились на аэродроме Вейзендаль, восточнее немецкой столицы, и вылетали на задания вплоть до последних дней апреля. Но не было прежнего напряжения, подобно сталинградскому или курскому сражениям. Уже не все эскадрильи поднимались в воздух, а только некоторые экипажи. Появилось много специальных заданий, мы забрасывали в тыл к немцам «особых» парламентеров из бывших немецких военнопленных. 2-го мая для нас война закончилась. 8-го мая, комполка поручил мне выехать с группой летчиков на «экскурсию» в поверженный Берлин. Подошли к Рейхстагу, а там такая же группа «экскурсантов» из моего бывшего 45-го полка. Обнимались, радовались, поздравляли друг друга с победой, делились последними новостями. Вдруг кто-то мне сказал - «Старостин погиб, вместе со штурманом Левшиным...В последнем вылете полка... Из зенитки попали...». Капитан Старостин, командир звена, был со мной рядом с сорок первого года. Во время войны он получил серьезное ранение, ему покалечило ногу, но он продолжал летать. Ходил хромая, волоча перебитую ногу, но летал на боевые до последнего дня. Вспомнил я, как сидели под Москвой, в землянке со Старостиным и летчиком Викторовым, и мечтали дожить до победного дня. И вот я жив, а ребят моих нет...Было очень тяжело в эти мгновения вспоминать тех, кто не дожил.

Под Курском, с Борисом Обещенко мы сели на вынужденную посадку в немецком тылу, и уходили, отстреливаясь, от немецкой облавы с собаками. И когда уже казалось, что наступила последняя минута нашей жизни, Борис сказал -«Прорвемся, комиссар! Еще по Берлину погуляем!»... Борис погиб, а я стою на ступенях Рейстага...

Всех погибших друзей я вспомнил в эти минуты....