Мартынова (Светышева) Александра Васильевна

Я родилась в Астрахани 23 марта 1923 года, хотя всегда считала, что родилась в 1924 году. Перед началом войны я учились в школе в Сталинграде.

А.Д.: - Как Вы восприняли 22 июня, когда началась война?

- Все горевали. Как началась война, я окончила 8 классов, и сначала устроилась учеником продавца, а потом продавцом в универмаге. А вечером я училась в школе связи. Я была в комсомоле, у меня даже сохранился комсомольский билет.

Свою фронтовую жизнь я начала в Сталинграде. Когда я окончила школу связи, война шла уже полтора года. И сразу как я окончила школу связи, меня вызвали в военкомат и сказали: "Нам очень нужны радисты. Хотите, чтобы война быстро закончилась?" Меня сразу взяли в часть, но я училась на русском языке, - а надо было на международном языке, знать на азбуке Морзе все коды. Я пришла в часть, там сразу меня переучили и оставили с заданием в Сталинграде - на случай, если немцы зайдут в Сталинград.

А.Д.: - Вы принимали присягу?

- Воевала я старшим сержантом, но сначала была рядовой. Я принимала присягу в Сталинграде, когда меня переучивали на международный код. Здесь я уже была военнообязанной.

А.Д: - Вас оставляли, как агентурного радиста?

- Да, но не получилось. Немцы не заняли город: они дошли до Мамаева Кургана, и потом их погнали. Они до Волги дошли только в районе "Рынок", - а я жила в районе Мамаева Кургана, там не было занято. Там была их линия фронта, а наша наверху. Нашей Красной Армии есть было нечего. Им выдавали сухой паек - давали один концентрат горохового супа. Вот он жует его днем, грызет - и все. К Волге ходили за водой. И вообще нашим красноармейцам было плохо…

А.Д.: - В Сталинграде вы были до сентября 1942 года?

- До того, как наши пошли в наступление: до зимы, до ноября месяца 1942 года. Все бомбежки - это все было при мне. Они все разбомбили, превратили Сталинград в развалины. Было очень, очень страшно! Там, где я жила, сильно бомбили. Мы с семьей (отец, мать и брат) ушли и спрятались в коллекторе. Это такие трубы, а сверху шоссе проходит. И вот, когда немец бомбил, это было до того страшно, я вам передать не могу. Раненые все кричали… Очень много погибло. Медсестры боялись, тоже к нам забегали. Было очень страшно! В тот раз, когда он бомбил, он закончил вечером. Весь Сталинград был в дымке, - дышать было нечем. У меня все документы в Сталинграде пропали, - потом у меня не было документов. А потом, когда паспорта стали менять, когда я пенсию оформляла, - тогда мне восстановили свидетельство о рождении. Прислали его мне - и я обалдела: оказывается, я с 1923 года. Вот тогда я пожалела: мне бы не надо было менять паспорт, пусть бы я так и считалась с 1924 года!..

Потом уже немцы подошли к Мамаеву Кургану: я там жила, и там же я была на задании. Немцы были внизу, а наши наверху, в блиндаже. Днем мы вместе с бойцами сидели на передовой, - я лично ходила на передовую. Радиостанцию я свою закопала, когда бомбили, - там была очень большая воронка. Я ведь не знала, куда её спрятать, потому что там домов не осталось, были только погреба, где мы ночевали. И вот я туда, в воронку, и закопала радиостанцию. А потом когда я пришла, пошла посмотреть радиостанцию, - а ее выкопали. Там 62-я армия проходила над Волгой, - и я подумала, что надо пойти в штаб 62-й армии. Но вдруг приходит майор. Никого не было, все спрятались: одна я сидела, горевала, куда делать радиостанция. И вот пришел майор и говорит: "Ты чего сидишь?" - "У меня выкопали радиостанцию, я не знаю кто". Мы пошли к Волге. Он был в военной форме, а я в гражданском. Помню, как немцы шрапнелью стреляли по нам… Мы добежали, там трубы были. Он мне говорит: "Лезь в трубу!" Я с одной стороны залезла, а он с другой. Мы лежали в этой трубе до самого вечера, а вечером я говорю: "Почему они стреляли? Они же днем не стреляют". Он говорит: "Потому что я военный, они увидели меня в форме". Этот майор привел меня в штаб 62-й армии, и они мне предложили работать у них. "Пойдете на задание?" Я говорю: "Каким текстом я буду вам передавать?" - "Тем текстом, который вам учили" - "Я не имею права этим текстом!"

Радиостанция у меня была "Север", весила она 2 килограмма. Они меня переправили "на ту сторону", в район Ахтуба. Подошел катер, который переправлял тяжелораненых, на нем вот так ружья стояли, как пирамида. И вот когда раненых положили, туда меня и спрятали - потому что я была в гражданской одежде. Меня ни под каким видом не брали - и поэтому майор меня так провел и спрятал в ружья. Мы немножко отошли, и нас стали бомбить. Катер качает туда-сюда. Раненые все кричали! Никогда я такого мужского крика не слышали, - как кричали раненые. Потом все же мы переправились. Части, в которой я была, уже не было, - но там были девушки, меня присоединили к ним и отправили на автобусе. Автобусы были все без стекол, окна были забиты одеялами. На автобусе мы доехали до Саратова, - а в Саратове нас уже по железной дороге повезли в Москву. В этих вагонах перевозили уголь, нас посадили на уголь - и мы так ехали в вагонах с углем. Все черные, чумазые! Когда мы приехали, то до вечера сидели в комнате, потому что были все черные, чумазые, - чтобы нас никто не видел!

Потом нас отправили в Ивантеевку под Москвой. Там нас отмыли, согрели, накормили. А потом меня, как радиста, отправили в Тарасовку. Там, в Тарасовке, я проходила "агентурные работы": лазила по деревьям, по канатам. Это самое основное! Деревья были высокие, и нас учили лазить по деревьям. Ещё мы все время тренировались на ключе, принимали. С нами работала радиостанция, мы уходили в походы и там принимали. Это одно. А второе - у нас был отдых. Нас жалели - ведь почти все потом погибли…

Там у нас было две группы: но меня одну отправили. Пришли и сказали: "Собирайся". Я быстро собралась, - мне уже был куплен железнодорожный билет. С Павелецкого вокзала я поехала в город Елец, пришла в военкомат, как мне сказали. Меня поселили у одной старушки, очень хорошей, и приказали: "Оттуда никуда не выходить!" Но потом одна девушка говорит: "Что мы сидим? Там музыка играет, танцы, а мы сидим. Пошли!" И мы пошли на танцы. И там меня увидел шофер из той нашей части, куда я попала первый раз. Этот шофер вез майора, они попали под бомбежку, и майора тяжело ранили. А он ехал ко мне, вез мне документы, а самое главное - шифр, по которому я должна была работать. Тогда он не доехал до меня - поэтому я там и осталась, не знала куда себя деть. Поэтому меня и отправили в Москву, потом в Тарасовку, где я проучилась, и потом приехала в Елецк.

И вот когда я пошла на танцплощадку, этот шофер меня увидел и говорит мне: "Слушай, ты живая?" - "Как видишь" - "А ведь документы на тебя подали, что ты погибла в Сталинграде. Майора тяжело ранило, и мы подумали, что ты погибла". Он повел меня к полковнику, тот увидел меня и удивился: "значит, долго жить будешь". После этого приехал майор Зорин, он взял меня, и мы поехали в только что в освобожденный город Курск, на аэродром. Зорин сказал так: "Мы выбросили группу, и во время приземления погиб радист, - а группа осталась целой. Мы забросим тебя. Если инструктор скажет "прыгай", но не будет костров, - ты не прыгай".

А.Д.: - Когда тренировали, прыжки с парашютом были?

- Нет. На боевой выход я прыгала без тренировки. У нас был парашюты ПД-2: прицепили, и пошел. Не успеешь оглянуться - уже на земле.

Полетели мы. Ни костров, ничего не было, - и мы вернулись. Потом полетели во втрую нчь - и снова костров не было. А на третью ночь нам сказали, что нам будут давать сигналы фонариками. Говорят: "Если будут светить фонарики то красным, то зеленым, - прыгай туда. Мы с тобой отправляем 9 мешков груза. Мы их выбросим, и там тебя найдут партизаны. Они получат груз, а тебя отправят к Бочарову". Майор мне дал письмо - я до сих пор жалею, почему я его не прочитала, - но так нас воспитывали, что нельзя чужого читать. Но так жалею, - почему не прочитала?!

Факт в том, что меня выбросили, и я попала в болото. Было лето, но я была в гражданской одежде, в демисезонном пальто, и чуть не захлебнулась.

А.Д.: - Вы прыгали в гражданской одежде?

- Всегда! Мы военную форму не одевали… Потом, когда я вылезла, я долго очухивалась: села и долго не могла откашляться. Вся мокрая! Когда я летела, то видела костры. Мне казалось, что они вот они, меня прямо бросают на них. Но когда я спустилась, то никаких костров не вижу, ничего. Думаю, - куда мне идти? Нас учили, что обязательно надо с этого место уйти, немцы обязательно придут на это место. Но в какую сторону идти, я не знаю: кругом лес, болото. Я вылезла из болота, нашла один большой мешок. Радиостанция была со мной, спереди, а сзади был вещмешок. Думаю, - пойду. И вот я иду, и там такая большая лужа! Я была и так вся мокрая, и думаю: не пойду по луже, сверну. Я свернула и так долго шла. Хожу в лесу, - а там и не чувствуется, что идет война. Я дошла до подбитого немецкого танка - и здесь очнулась, встала и начала думать: "Где я? Куда я попала? Война идет, - а куда мне идти?" Мне стало страшно. Я немножко отошла от танка, села около дерева: мол, отдохну немножко, а потом пойду. Радиостанцию и вещмешок я закопала в листьях - и сижу. Но оказалось, что я заснула, а когда проснулась, - слышу, погоняют лошадь: "Но-но!" Я подумала: "вдруг это мешки грузят?", крикнула: "Эй, вы!", - и быстро залезла на дерево. Вижу - дорога, лошади груженные белыми мешками. И я опять крикнула. Они остановились, и когда я три раза крикнула, сориентировались на мой голос, откуда идет звук. Подошли ко мне с винтовками, с автоматами: "Давай, слезай" - "Вы партизаны или нет?" - "А что если нет?" У меня была граната - их давали радистам на всякий случай. Если попадешь к немцам, то надо подорваться на гранате. Я достаю гранату, и говорю: "Сейчас взорву!" Один говорит: "Дурочка, мы партизаны. Видишь, мы мешки везем" - и я слезала…

Сидят Василий Воронин, Виктора Берников Стоят Александра Мартынова, Маша. Лето 1943 года.

Я попала в такое время… Немцы делали блокаду в три кольца, и там очень много погибло: даже заместитель Федорова Попудренко погиб. Все выходили, кто как мог… Вот после этой блокады я к ним и прилетела. Я попала в группу, которая была выброшена из Москвы, - это была группа Маркина. Груз повезли туда, стали вскрывать этот груз, - и там была радиостанция, продукты: консервы, колбасы. Почему-то всегда, когда нам присылали груз, то клали московскую водку. Всегда! Нам было по 18 лет, - а я и до сих пор не научилась пить! Я говорю: "Я пить не буду!" И когда они выпили этой московской водки, все захмелели. Они наелись, напились, и Маркин ко мне привязался: "Выпей 100 грамм". Я говорю: "Что хотите со мной делайте, я никогда не пила и пить не собираюсь". Тогда он говорит: "Принесите молока". Принесли ведро молока. "Вместо 100 грамм, начинай пить молоко". Я выпила одну кружку, вторую, третью… Потом уже не могу это молоко пить. Мне говорят: "Ничего, будешь пить это молоко". Эти ребята были полтора года в тылу врага, - они такие измотанные были. Мне стало так страшно, я так испугалась их! Я побежала в палатку радиста, говорю: "Коля, спрячь меня". И вот этот Маркин меня искал всю ночь. Потом он уснул. А я утром просыпаюсь, лежу, боюсь даже выйти. Потом пришел Маркин, и говорит: "Пойдем с тобой поговорим". Он начал извиняться, что он так сделал. "Извини, но если в кого влюбишься, - чтобы у тебя был один человек, а не десять. Поэтому я тебя и испугал. Оставайся, здесь у нас, сейчас должен прийти майор Чернов со своей группой". К вечеру пришел майор Чернов, и еще майор Бочаров. Я им отдала письмо, - и на словах передала сообщение.

Оказалось, меня на 40 километров дальше выбросили, - и я попала не в ту группу, куда должна была, а в отряд Чернова. Не то, чтобы партизанский, они тоже все десантники, - но они были там с 1941 года, а я летела в 1942 году. Майор Чернов меня вызвал. У него была радистка Маша, и у нее радиостанция вышла из строя. Они пошли очень далеко в один партизанский отряд, чтобы узнать, что с радиостанцией, и попали в засаду. Радиостанция была у парня сзади, и в неё попала трассирующая пуля, которая разорвала всю радиостанцию и подожгла ему бок. Так что радиостанции у них нет! Майор Чернов сказал: "Никуда я тебя не отдам. У меня нет радиостанции, мне нужна радиостанция, останешься у меня". Он мне дал радиограмму, я зашифровала и послала: мол, меня оставляет Чернов. Потом он за это поплатился, его наказали. В тот район, куда меня забрасывали, - там нужен был радист, а он меня оставил. Но я стала работать у Чернова, передавала все радиограммы, которые он мне давал. Но там я была всего полгода, а потом тот район освободили.

А.Д.: - Радиостанция всегда была "Север"?

- Да.

А.Д.: - Надежная?

- Очень надежная.

А.Д.: - Вас учили обслуживать ее?

- А как же! Я все знала. Там был маленький паяльник - приходилось паять. Я все умела, и радиостанцию хорошо знала.

В те дни я и встретила своего будущего мужа. Когда я была у Чернова, вдруг у меня на радиостанции лампочка сгорела. А там недалеко в партизанском отряде был радист. Мне надо связаться с командованием, и я думаю, - у этого радиста поработаю на радиостанции. Ночью мы поехали к партизанам; приехали уже перед утром. Меня поселили в палатку, со мной был проводник. Утром выхожу: солнышко. Выхожу, - и стоит мой Юра. Костер, такая сковородка, и он жарит мясо. Я вылезла и вижу своего Юру. Он кучерявый, красивый парень. Я подумала: "Боже мой, какой красивый парень…" Мы поздоровались, - и так мы с ним познакомились. Он говорит: "Я жарю мясо, будешь завтракать?" - "Мы уже с радистом позавтракали. Мне надо на радиостанции сейчас работать". И все, мы расстались. Но у меня осталось впечатление, - какой он красивый парень. А потом, когда уже прыгали под Минск, нас соединили с ним. Сначала мы с ним были не дружные, - а потом, уже в Белоруссии, мы с ним друг в друга влюбились.

Мы приехали сначала в Клинцы, потом в Краевец, потом ещё куда-то… Мы там отдохнули, помылись, постриглись. Нас одели в чистую одежду, распределили по хатам. У Чернова я встретила капитана Быкова: я их знала, видела эту группу. И мне Зорин сказал: "Ты пойдешь с группой Быкова. Будешь выполнять задание с этой группой". Они нас готовили под Минск. Мы туда полетели в феврале месяце. Тогда зима была жутко холодная: -40 градусов. Мы летели 5 человек: Витя Берников, Вася Шеряев, Юра Мартынов (мой будущий муж), я и капитан Быков. Мы были раздеты, разуты, - и такая ужасная зима! Мы летели под Минск, в деревню Замостье, но когда летели, летчик ошибся. Была пурга, все вокруг в снегу. Нам сказали, что мы будем прыгать на поляне, - а мы попали на торфоразработки - прямо к немцам, которые там делали торфоразработки. Нас всех разбросало - а мы должны были собраться в одну группу. Я долго не могли затушить свой парашют, потому что прыгали в белых маскхалатах, в зимнем пальто, в валенках. Было трудно руками дотянуться до строп, чтобы погасить парашют. Был сильный ветер, и меня несло. Фонарик не работал, я жгла спички. Потом меня так ругали за это! В общем, потом меня нашли. Мы собрались, но оказалось, что Вася, старший лейтенант, заместитель Быкова, плохо приземлился. Он вывихнул себе ногу, не мог даже встать. А Виктора Берникова так и не было… Как вести Васю? Где партизаны? Куда нас ыросили, мы не знаем. Капитан говорит Юре: "Иди в деревню, приведи любую лошадь". Но там хозяин говорит: "У меня есть лошадь, но она заражена чесоткой, я ее всю намазал дегтем". Юра взял эту лошадь, Васю положили на неё, и мы пошли. Но когда я отстала, этот мужчина подошел ко мне и говорит: "Скажи, кто вы есть?" Я говорю: "Мы с “Большой земли”. Не бойтесь, скажите нам, где партизаны. Нам надо найти партизан!" Вот тогда он осмелел и показал нам партизанский отряд "Петровский".

Так мы попали в партизанский отряд, который был частью соединения. Мы вошли под плащ-палатку, и женщины, как увидели раненого Васю, - они начали выть. Я говорю: "Чего они так воют?" Оказывается, был бой, - и у кого сыновья, у кого мужья погибли в этом бою. Такой крик подняли! Мы сидели, ждали радиограмму, которая подтвердит, что была группа. Им сообщили, что такого числа в такое время была выброшена группа из 5 человек, - но мы пришли только вчетвером. А Витя Берников пришел через два дня. Он приземлился прямо на крышу общежития, где спали немцы и полицаи. Он такой смелый был, - думал, что это партизанский район и здесь партизаны. Витя оставил парашют, зашел, - а там спала уборщица. Он ей говорит: "Слушай, хоть один человек мне может разъяснить, куда я попал?" Она увидела на шлеме у него красную звезду, и говорит: "Сынок, скорей уходи, это общежитие немцев!" Он выскочил, - и сразу стали в него стрелять: славу богу, не попали. Потом он шел и встретил двоих партизан с одной винтовкой. Витя вырвал у них винтовку и забросил в болото, а их "взял в плен". Говорит: "Ведите меня к партизанам!" Все же его привели к нам.

Когда "Большая Земля" подтвердила, что мы были выброшены, мы стали работать. Нам легко было работать, потому что мы находились у партизан. Все, что просила наше командование узнать, - какие цены на рынке, как живет народ, - мы все передавали, на все их вопросы отвечали. Мы хорошо работали! Был еще один случай с этим Виктором Берниковым. У партизан не было соли, - и нигде в деревнях не было соли. И тогда они решили разорить немецкий гарнизон. Окружили этот гарнизон, - и одни стреляли, а другие на подводы соль грузили и отвозили в партизанский отряд. Виктор, такой смелый был, зашел в одну хату. Видит, - там полицаи или немцы: висит немецкий мундир. Он их перестрелял, а висевший мундир одел сверху и вышел. В него начали партизаны стрелять, а он кричит: "Подождите, подождите, я свой!" Когда он пришел, капитан сказал: "Больше ты никуда не пойдешь".

А почему ценили наших ребят, - потому что у партизан в Белоруссии на 10 человек была одна винтовка. Они были все разоружены, во время боев доставали себе оружие. Там была мастерская, и они делали оружие, но плохое. А у нас были хорошие автоматы! И они просили наших ребят с ними ходить. А Виктор любитель этого был!

Под Минском, в августе месяце 1943 года, было жарко. Наши в три кольца немцев окружили! Те и убитых не успели похоронить: когда тот район освободили мы ехали на лошади, - и лежат одни немецкие мундиры. Такой был трупный запах, просто нечем было дышать! Надолго запомнился мне этот запах. Мы приехали туда, куда нам сказали, - это был Брест. Нас сразу в баню, мы помылись. Нас спросили: "вши есть?" - но у нас не было вшей. В партизанском отряде мы хоть как-то, но мылись. Знаете, как сделали партизаны? Крышу сделали, и обыкновенную бочку. Туда наливали воды, камней наложили и печку сделали. И вот нагреешь, - и все мылись. Это зимой пар нужен: а летом все открыто. Если я моюсь, на меня никто не глянет. Все проходили мимо. Мы были как одна семья!

А.Д.: - Может быть, близость к смерти объединяла?

- Может быть. Пойдут партизаны громить гарнизоны, и сколько их не возвращается… А то с задания наши разведчики идут и натыкаются на полицаев. Если отстреляются, убегут, то хорошо, А то и погибали.

А.Д.: - Никаких проявлений грубости не было?

- Нет. Все уважали друг друга. У Чернова старшие лейтенанты жили с местными учительницами. Жили и жили! Кто как умеет. Все равно все погибнем…

А.Д.: - В связи с тем, что ощущения были, что "все равно убьют", - вы жили сегодняшним днем или все-таки строили планы, как будет после войны?

- Мы не строили планы - жили сегодняшним днем. Партизан погибало очень много. Не было даже врача, был фельдшер. Но какие он делал операции! И люди, которым он делал операции, выживали. Когда мы были в Белоруссии, один барак заболел тифом. Сделали подальше туда барак, обили его парашютом. Туда никого не допускали, - и тиф не распространился. Те которые умерли, тех похоронили. Все соблюдали! Один фельдшер был, - но какой. А сейчас продажные врачи.

А.Д.: - Вы с родителями имели связь, когда выходили на отдых, писали письма, или вам было запрещено?

- Писали. Я даже выслала матери аттестат. Когда я уходила на задание, и от меня долго не было писем, она написала в часть командиру. Ей ответили: "Ваша дочка жива, но она находится в длительной командировке".

А.Д.: - Вы лично тогда были готовы к смерти? Какое у Вас было состояние?

- Готова. У меня была граната на случай опасности. И я готова была ее применить. И себя, и радиостанцию подорвала бы. Такая моральная готовность у меня была. Нас этому учили! Ценность - радиостанция и радист. Еще я знала, как Зоя Космодемьянская погибла.

А.Д.: - Вы слышали о ней?

- Я из этой же части. Просто они вначале, в 1941 году, - а я позже.

А.Д.: - Личное оружие Вам в войну приходилось применять?

- Мне нет. Я была радистом, я была центром группы. Я на задания не ходила.

А.Д.: - Вам выделялась охрана, как радисту, как одному из ценнейших сотрудников группы?

- А как же! Меня жалела вся группа. Без радиста они ни сведения передать, - ничего не могут. Они не боеспособны. Самое главное, - они ценили радиста.

А.Д.: - Выделялся специальный человек, который вас охранял?

- В основном капитан находился со мной. А Вася Ширяев, его заместитель, ходил в агентуру, приносили сведения.

А.Д.: - Когда Ваша группа возвращались с задания, вас переодевали в военную форму?

- Нет, мы так и были "в гражданке".

Потом в Бресте нас посадили в самолет, и через неделю мы уже полетели в Польшу. Наш командир части сказал: "Некогда нам отдыхать, войну надо кончать по быстрому. Вас помыли, причесали, подстригли, поедете на задание!" Мы сидели на аэродроме под самолетом, на котором должны полететь. Сидим, ждем ночи. Ромоновский нам сказал, что в это место, куда мы вас будем забрасывать, уже выбросили две группы, - но и слуха от них нет. "Здесь тяжелый участок. Мы выбрасываем вас"… Нам даже так сказали, когда мы уже летели: "Как увидите Вислу, то там разу вас и выбросят". В Белоруссии нас было 5 человек, - и тут нам еще 5 человек прибавили. Один младший лейтенант из Ленинграда (его к нам взяли из действующей армии) и два радиста - я, и еще Коля. Если один радист погибнет, то будет второй, запасной радист. Всего наша группа была из 10 человек: капитан Быков, Вася Ширяев, Алексей Колос, Юра Мартынов, Витя Бердников, радист Коля, Костя Жук, Василий, Степа и я, радистка. Поляки звали меня "пани Люда".

Юрий Мартынов

Когда мы летели через линию фронта, на нас напали 2 немецких "мессера", а затем по нам стали бить зенитки. Знаете, как страшно в самолете, когда бьют зенитки? Мы кричим: "Открывайте, мы будем прыгать!" Летчик говорит: "Куда вы будете прыгать, когда мы летим над линией фронта, - вы все равно все погибнете!" Мы успокоились благодаря летчику Савченко. Он мне даже сказал: "Я тебя уже третий раз забрасываю". Он до того низко летел, что когда я глянула в иллюминатор, мне показалось, что сейчас мы скосим все деревья. Так низко летел. Потом, когда сказали "пошел!" ывсе испугались, что земля рядом. Страшно было умирать в воздухе! Но мы все сразу, как прыгнули, в одной куче, - и благополучно приземлились один за другим. Никого не разбросало. Я даже прыгнула Юре на спину! Все быстро собрались, и утром я дала в эфир первую связь. К нам в лес пришли 4 поляка: Тадеуш, Ян, польский офицер Болик, и еще один поляк, имени которого я не помню. Болик к нам пришел из местных и очень нам помог. Во-первых, он знал польский язык, и добывал нам питание. И ещё он немножко знал немецкий язык. Он нам переводил, я писала по-русски.

Вскоре Юру с Виктором Берниковым послали в разведку. Они сидят под деревом, видят - на велосипеде едет лесничий, немец. Они его остановили. Он ездил уток стрелять, убил двух уток. Лесничий умолял, чтобы его отпустили, что он никому ничего не скажет. Велосипед они отдали поляку, а винтовку и уток взяли себе. Лесника отпустили, - а надо было его застрелить! Мы помнили, что нам говорил Ромоновский: "не стреляйте, не воюйте, берегите себя. Главное, - нам нужны сведения". Поэтому ребята его не застрелили, только забрали уток. Я успела из этих уток сварить суп, - но съесть его мы не успели: лесничий сразу вызвал немцев, на четырех машинах. Нас поляки предупредили, и мы успели закопать все вещи. Моросил дождик. Мы побежали…

Нас выбросили под Плоцком, а мы побежали уже к Гостынено. Бежали мы лесом - такой небольшой кустарник. Под дождиком мы бежали до тех пор, пока уже сил не стало. Мы присели, - немножко отдохнем и снова пойдем. У Виктора Берникова, когда мы были под Минском, очень начал лезть волос. Он бритвой все сбрил, и потом волос немножко отрос, - такой, кучерявый. Он посмотрел в зеркало, и говорит: "Смерти надо смотреть в глаза". Я так на него посмотрела и говорю: "Чего ты такие слова говоришь?"

А.Д.: - От облавы вы ушли?

- Да, мы ушли. Агентура у нас работала, и мы знали, куда двигаться, где мы будем жить. Поляки очень уважали Советский Союз! Очень даже! Они Сталина знали, все наше правительство знали… Они очень уважали Советский Союз!

А.Д.: - По сравнению с Белоруссией, в Польше отношение местного населения было разным или одинаковым? Разница была?

- Была разница. Белоруссия - это наш народ. Мы там жили, и они нас кормили. Они голодали - и мы голодали. А Польша - это уже другая страна. Но все равно они нас очень уважали, и про Сталина только хорошее говорили.

Поляк Тадеуш нас познакомил с лесничим Автовичем. С ним жили жена, два его взрослых сына и младшая дочь. У них там такие большие сараи с соломой были, там зерно находится. И вот мы жили у этого лесничего. Еще к нам пришел Юра Осадчий, - он был из другой группы, которая была заброшена до нас. Он один из них уцелел, и мы его забрали. Откуда он, мы не знали, - потому что у нас свой путь, а у них свой…

Юра и два поляка ходили в Купно. Там лесничий Оптович завербовал начальника станции, который давал нам очень ценные сведения: какие войска, сколько, где формируются, и где они находятся, куда они переезжают. Потом мы получили сведения о всех их укреплениях и на левом, и на правом береге Вислы, о продвижении войск по железной дороге Плоцк-Кустно - и я все передала. Нас проверяли! Там много было выброшено групп, и все сведения проверяли. Но мы хорошие сведения давали! Дочка лесничего (ей было 24 года) работала в кинотеатре - и много знала. Мы всё передавали: какие рода войск, какие части, что чего. Очень мы хорошие сведения передавали!

А.Д.: - Поиск информаторов на ком лежал?

- Капитан, руководитель группы. Старший лейтенант Вася Ширяев.

А потом вот что случилось. У этого лесника (у того, у которого было два сына, две дочери и жена) мы жили на сеновале. Лесник нам говорит: "Помогите нам, у нас еще не обмолочена пшеница. Помогите, ребята, нам обмолотить эту пшеницу!" Стали они молотить, - и в это время заезжают два жандарма на мотоциклах. Юра был наверху, - и он там спрятался. А Боря ко мне зашел. Там такая перекладина из досок: доски открывались, сверху солома, и там была лазейка. А я и не вылезала даже, там сидела. Боря закрыл досками, и хозяин мякиной стал засыпать эти доски. Но жандармы, когда подъезжали, то они посчитали: было два сына, и еще двое. И вот они говорят: "Где еще двое?" Хозяин говорит: "Здесь было только два сына и я, больше никого не было!" Было страшно. Мы все с автоматами - но не хотелось стрельбы. Один полез туда, к Юре. А Юра уже вытащил пистолет и лежал с пистолетом. Но когда жандарм карабкался наверх, то солома покатилась, и он вместе с ней скатился! И дальше жандарм не полез. Ударив хозяина кулаком, они уехали. А Юра так и лежал.

Когда они уехали, хозяин говорит: "Уходите, а то будет слежка за нами". И тогда же был другой случай: в лесу в Плоцке на посту стояли Юра Мартынов, Алексей Колос и Витя Берников. Они спрятались в кустах около просеки. Видят, - едут четверо немецких полицаев пожилого возраста. Они ехали, разговаривали, - и когда их окликнули, полицаи от неожиданности испугались. Надо было бы их расстрелять, но они опять вспомнили слова генерала: "Старайтесь не поднимать шума. Нас интересует только сведения о противнике". И снова они отпустили полицаев, отобрав у них оружие. Утром на другой день приходит к нам местный поляк и сообщает, что приехали каратели на облаву на десантников. Мы быстро собрались, и ушли с этого места. Зарыли все лишние вещи, зимнюю одежду, и ушли в лес. Сидим и думаем, где нам прятаться. Придумали так. Там такие деревья росли: у нас они назывались туя, а у них - шаки. Они и зимой зеленые. И в лесу было очень много бревен. Поляки такие хозяйственные, - и там бревна были сложены. Наши ночью перетаскали бревна, сняли верхний слой земли, и вырыли самый настоящий погреб. Его закрыли бревнами, потом слоем земли, и сделали лазейку, как в погреб. Погреб получился на славу! И вот там, в этом погребе, мы все время находились, сидя прямо в земле.

Нашу базу, которую мы зарыли, отрыл поляк, - и все забрал. Фамилию его я не знаю. И теперь нам приходилось часто голодать. Но избавившись от "хвоста" мы снова решили вернуться обратно в Гостынено. Мы шли по кустарникам сосны, промокли до нитки. Наша группа разделилась: Витя Бердников, Вася Ширяев, Юра Мартынов, капитан и Степа ушли в разведку. Мы остались в лесу, и мне сказали: "Пойдем на то место, где мы были, узнаем обстановку. Потом, у нас там закопаны вещи. И мы перенесем продукты". И вот они пришли к дому - стоит дом, а впереди посажена картошка. Недалеко был лес. Они из леса наблюдали: видят, что в окне стоит женщина, хозяйка. Они ждали, а она все стоит, смотрит. Вася говорит: "Все тихо, надо идти". Впереди шел Витя Бердников, потом шел Вася, и потом мой Юра. Юра вспомнил про меня, когда увидел деревья с ягодами, - мол, надо нарвать. И только он стал рвать ягоды - сразу очередь. Немцы подпустили их близко! Первый упал Витя Берников, потом Вася, а потом и Юра: ему попали в спину. Здесь была картошка, и они лежали в картошке. А хозяйка так и стояла у окна… Потом уже нам рассказывали поляки: к Вите подбежал немец, стал спрашивать: "Где вы? Сколько вас?" Немецкий офицер нагнулся к нему, и он плюнул ему в лицо. Тогда Витю тут же закололи штыком. После поляки его похоронили, но утром пришли немцы и разрыли могилу. А ночью поляки снова зарыли могилу… Во второго попали в Васю. А Юру, когда ранило, у него упал автомат. Он нагнулся за автоматом, к нему подбежал немец, но он вытащил пистолет и уже почти в бессознательном состоянии всадил в него всю обойму. Каска немца прикатилась к его ногам. Юра упал - и пополз к лесу. Капитан и Степа были там (они остались в засаде), но они не могли стрелять, потому что наши были впереди, на линии огня. Юра полз, и Степа помог ему. Его принесли уже раненого.

А.Д.: - Его легко ранило?

- Да, но двумя пулями. В плечо, и ещё одна пуля прошла около позвоночника. Он так и умер потом с этой пулей.

Про Васю ничего не было известно: просто его нет. Мы обрадовались, думали что Вася жив, - может, раненый ушел? Но вот проходит уже 10 дней, а Васи все нет. К этому времени ребята уже пошли в агентуру. Одна наша группу ходила в Кутно в агентуру, - и они почувствовали в одном месте трупный запах. А мы же в Белоруссии нанюхались немецкого трупного запаха! Пришла эта группа, сказала, что в этом месте трупный запах, - и мы пошли туда. Что получается? Вася растянул пиджак, из планшета все, что у него было, сжег (оставил только фото жены и сына), автомат разобрал и разбросал. А из пистолета застрелился… Мы нашли автомат и по следам на автомате определили, что его тяжело ранило в живот. Вася был кадровый офицер. Он понял, что все, ему крышка, - и он застрелился. И уже на десятый день мы его нашли. Он уже разлагался, было жарко. Его нельзя было трогать: мы накрыли тело парашютом и сверху закрыли ветками. Пистолет мы взяли, а его щечки потом на лопате перед костром выжаривали, - на них было Васино сало…

Что нам было делать? Мы передали о нашей утрате в центр. Нам обещали самолет для Юры, но мы от самолета отказались: Юра и так поправился. Его вылечил Алексей Колос: он натопил сосновой коры и прикладывал к ранам. Работать было очень трудно - лес все время блокировался немцами. Нас выручали поляки, они нам сообщали, где немцы блокировали лес: если под Плоцком, то мы уходили под Гостынено. Так мы без конца бегали то под Плоцк, то в Гостынено. Мы как-то в лесу ночевали все вместе, и вдруг в 7 часов утра Степа (он был охранник, стоял на дежурстве) прибежал и говорит: "Капитан, немцы нас окружили". А мы еще спали! Мы быстро собрались (спали мы в одежде) и побежали. Бежали гуськом, впереди Алексей Колос. Бежим до просеки, - а там немцы по нам начали стрелять, и мы тоже дали по ним очередь. Мы на другую просеку, - а там тоже немцы.

Часовой Степа, который нам сказал, что мы окружены, и один военнопленный, которого мы к себе взяли, - они бежали последние, отстали. Немцы стали стрелять, - а у наших были автоматы, и они тоже начали стрелять. Там леса такие чистые, просеки чистые. И немцы как начали стрелять, такую стрельбу открыли (даже из миномётов), что и наши двое погибли, и даже друг друга немцы поранили: стреляли из одной просеки в другую. Нам потом поляки сказали, что думали, мы воюем, - столько они раненых и убитых перевозили. Вот так тот бывший военнопленный и Степа погибли.

Бежать было уже некуда, но перед нами были гора, и мы решили забраться на эту гору. На просеке в засаде было 5 немцев, но мы обнаружили их первыми, дали очередь из всех автоматов, - и убитых немцев бросили в кусты. Уже все ребята в гору забрались, а я не могла. Еле-еле я залезла на эту гору, - так мне тяжело было. Но все-таки я туда забралась. Потом слышим - немецкая речь: ниже на просеке уже немцы. Мы там походили, и там оказалось такое углубление. Капитан сказал: "Все ложитесь в одну шеренгу, - и будет у нас Куликовская битва. Здесь мы примем последний бой. Отступать нам некуда". Был такой солнечный день… Я радиостанцию положила под голову и заснула. И капитан, как глянул, что я сплю, - и тоже успокоился. После когда мы встретились, он мне рассказывал, что всегда, все время за мной следил. Когда у нас какая-то страшная ситуация, бой, у меня бывала тревога на лице. "А когда ты спокойна, значит, все будет хорошо". Он удивился, что я даже заснула, - очень обрадовался и решил, что все кончится благополучно. А ведь мы слышали, как немцы на просеке разговаривали, жгли костры. Там мы дождались вечера и пошли под Плоцк. Капитан говорит: "Что нам делать? Давайте думать. У нас большая группа и два радиста. Давайте разделимся на две группы, в каждой группе по радисту. Я пойду через линию фронта, а другая группа останется".

Так мы и поступили. Капитан с частью людей пошел через линию фронта, а мы (со мной были Юра Мартынов, поляки Болик, Янык Гринчук, Тадеуш Зиглаз, и ещё Юра Осадчий) сделали погреб, нарвали шаки, тую. Когда туда влезаем, то тую поставим, - и она зеленая. Даже когда была охота на зайцев, нас не обнаружили. К нам туда приходили, передавали нам сведения. И уже оттуда я выходила на связь. На дерево бросала антенну, связывалась с "Большой Землей", - и опять в этот погреб. Мы решили помыться, - нас уже заели вши, прямо по голове лазят! Говорим Автовичу: "Нагрейте нам воды". Разделись догола; мне дали халатик, ребятам трусы. У них топилась печка, и всю нашу одежду положили в печку, прожарить. В ту ночь мы ночевали у Автовича в сарае. Автович сделал так: отодвинул кровать, снял плинтуса, выкопал погреб, и там, над ним, стояла кровать. Он говорит: "Будете здесь жить. В лес нельзя, там идет снег, остаются следы". И я сидела в этом погребе. Группа вернулись с задания, дала мне сведения. Утром в 10 часов я говорю: "Мне надо передать". Автович забросил антенну, я передавала радиограмму, - и вдруг слышу автоматную очередь, идет стрельба. Я говорю: "Наши ребята погибают в этом погребе".

Ребята, когда передали нам сведения, потом пошли в тот погреб, который в лесу. Ночью они опять должны были пойти на задание. Я собрала радиостанцию, но Автович говорит: "Сидите, куда вы пойдете? Все деревни окружили, здесь столько немцев, некуда идти". Потом влетела хозяйка, начала плакать: "Мы все погибнем". Мы плачем… У них еще была 11-летняя девочка, и вот его жена взяла эту девочку и ушла. Остался один хозяин - Автович. Мы просидели до вечера, было тихо. А вечером он дал нам кофе, бутерброды. Мы поели и он сказал: "Идите, куда хотите".

Сначала шел дождик, а потом дождик со снегом. Мы были раздеты, но потом он нам принес из печки нашу одежду. Целый день мы сидели под снегом - и даже не чувствовали холода, так была возбуждена нервная система. Нервы у нас были на пределе… Сын хозяина пришел, принес нам кофе, поесть, и говорит: "Юра Осадчий застрелился, Янек подорвался на гранате, а Тадеуш сдался". У Янека были золотые зубы, они его узнали по золотым зубам. Немцы нашли погреб в лесу и обстреляли его. Ребята отстреливались, пока были пули в обоймах, а потом, когда закончились, они уже сами себя застрелили. А Тадеуш сдался…

Тогда Автович нам говорит: "Идите, куда хотите, моя семья под угрозой". Их потом расстреляли, семью лесничего. Мы ушли, а их расстреляли… Мы знали, что надо идти в Кутно, там жил тот начальник станции, который давал нам сведения. И мы решили идти в Кутно. Когда трое наших (которые погибли), шли в лес, был снег, - и они оставили следы. Они шли по пашне, и следы остались даже когда снег растаял. Была лунная ночь, - и когда мы шли, то наткнулись на эти следы. И вот мы по этим следам, вошли в одну деревню и поговорили с одним поляком. Поляк сказал: "Тадеуш сдался, он всех нас знает, все попрятались". Мы дошли до Кутно, но и там нашей агентуры тоже уже не было.

А.Д.: - Тадеуш всех выдал?

- Пока еще не выдал. Но мы посылали Болика по пути в деревни - искали женщину с двумя детьми. Мы нашли эту женщину - она заплакала и говорит: "Я работать с вами не буду. Боюсь, что выдаст Тадеуш". Через нее мы связались с другими связными, но от них услышали то же самое. Мы поняли, что наша агентура провалилась. Работать с нами никто не хотел - боялись, что Тадеуш выдаст.

Мы там спрятались в одном сарае. И вдруг к нам приходит отец Тадеуша и говорит: "Мы решили идти через линию фронта, но он меня очень просил… Все же ты девушка, тебе тяжело идти. Ты останься". Я сразу поняла: он хочет обменять меня на своего сына. Мне стало страшно, и я говорю: "Нет, я не останусь, я своих ребят не брошу". Нас было трое: я, второй Юра и поляк Болик. Мы решили, что нам надо перейти линию фронта. Рядом была станция - и там туда-сюда ходили поляки. Железная дорога охранялась. Над железной дорогой была проволока, и на ней висели банки. Кто пойдет, банки заденет, - далеко слышно: так банки гремели. Нам надо было перейти железную дорогу, но ночью это было опасно: в это время переезд охранялся. Тогда отец Тадеуша сказал: "Хорошо, я вас переведу". Выхода не было, мы рискнули. Так как мы были в "гражданке", то автоматы спрятали под пальто; и ещё с собой у меня всегда была граната.

И вот мы пошли. Он говорит: "Идите прямо, не озирайтесь". Мы перешли дорогу, и потом целый день куда-то бежали, - по какой-то трамвайной линии, леса там не было. Самое главное, что мы перешли железную дорогу, прошли благополучно. И мы с Юрой вспоминая это, благодарили отца Тадеуша, и извинялись за свои плохие мысли о нем.

Шли по ночам. Болик заходил в деревни, просил что-нибудь поесть. Иногда в нас стреляли, и мы бежали, на сколько хватало духу. Часто голодали… Там была река Бзура: нам надо было пересечь её вплавь, но я плавать не умела. А потом, м о всем зимнем. Я боялась: "как мы перейдем эту реку, чтобы попасть к линии фронта?" Но когда мы прошли переезд и зашли в лес. Мы сидели в лесу, потом жили в сарае на сене. Связываться по радиостанции я не могла, потому что у радиостанции не было питания. Мы его бросили. У нас были батареи ГАЗ-80, но мы их выбросили, потому что было тяжело. Мы же были голодные, негде было поесть. Я таскала только радиостанцию.

Шли мы в основном по пашне. Неплохо ориентировались по Большой Медведице. Компас и часы были у Юры Осадчего - и они погибли с ним. Однажды нас в поле застал рассвет, и на день спрятаться было негде. Мы подошли к скирде, но в нее залезть было невозможно: чтобы проделать дыру, некуда было деть солому. Мы увидели вдали хату. Подошли осторожно к ней, залезли на чердак. Там было много соломы, и мы зарылись в солому с головой. На чердаке висело белье. Кто-то утром снял белье, но нас не обнаружил. Так мы пролежали до вечера. Вечером мы слезли потихоньку, и услышали, что они собрались, ужинают. Мы пошли. Пошли в одну хату, говорим: "Слушайте, покормите нас. Пожалуйста, дай что-нибудь. Мы голодные". Спросили, что там за хата стоит на отшибе. Они говорят: "Там живет жандарм, полицай. А у нас кроме супа ничего нет, даже хлеба нет". Но Юра когда входит - он сразу считает - сколько тут человек. Она налила только картофельного супа - и их сын вскочил и побежал к этому полицейскому, заявлять. Мы крикнули, но он не остановился, а стрелять было опасно, - выдадим себя. И мы побежали в другую сторону по вспаханному полю. Всю ночь мы шли и снова искали дневку, сарай или чердак. Бежали пока сил хватило. Помню такое шоссе, мы лежим в кювете. Приезжают на лошади, на повозке немцы, разговаривают по-немецки. Болик нам переводил, что они говорили. Потом мы побежали дальше…

Стало все трудней с пищей. Поляки ночью не открывали, ничего не давали. У немцев были суровые законы, и люди боялись. Мы уже неделю по очереди сосали шкуру от сала. Если удавалось спрятаться в соломе пленницы, то весь день ели зерна. Но это было один раз. Когда мы подходили к границе, то увидели роскошный дом, - такой чистенький, кругом песок посыпан. Мы поняли, что здесь немец живет. И днём мы забрались в один сарай, наверх, но нас учуяла собака-овчарка. Что делать? Посмотрели в щель: огромная собака нас учуяла, подбежала к сараю и лает звонким лаем. Мы решили выпрыгивать. Солнышко такое было… Мы выпрыгнули с чердака сарая, спрятав оружие, - и побежали. Вдруг идет женщина, несет воду на коромысле. Мы спросили (Болик с ней говорил): "Далеко до границы?" Она говорит: "Вон она граница, там стоят часовые". И мы прямо туда пошли. Это был район границы, "протекторат". Там жили поляки, но они были оккупированы немцами. Но это была настоящая Польша, там была граница, там были будочки и стояли часовые. Так что кроме реки, нам надо было еще пройти границу.

А.Д.: - Где в это время была радиостанция?

- Она всегда со мной: сверху, в таком чехле. Она же маленькая была! И вот мы пошли. Впереди будка и стоит часовой, и рядом собака. Тогда Болик и Юра вытащили автоматы и прямо наставили на него автоматы, и так идут. Он даже не шелохнулся, сделал вид, что нас не видит! Мы пробежали, легко прошли, - и побежали дальше. Там была конюшня, в которой были беженцы с Варшавы. Женщины поняли, кто мы, начали плакать, совать мне хлеб. Мы никогда белого хлеба не видели, - черного-то не видели. А тут суют мне белый хлеб. Я говорю: "Нам надо перебраться через реку Бзуру". И тогда они говорят: "Здесь недалеко мост. Он сейчас не охраняется. Если вы сейчас пойдете, то перейдете". Мы сразу побежали (нас до моста довел старичок), - и благополучно перешли реку через этот мост. А я очень боялась, что придется вплавь преодолевать реку Бзуру, что я замочу радиостанцию.

Пошли дальше: снова ночью шли, днем прятались и просили поесть. Шли долго, много было трудностей. Мы шли по лесу днем, и Юра, побледнев, упал, - оказалось с голода. Просто Юре вдруг стало плохо, он упал и потерял сознание. Болик пошел в деревню что-нибудь достать поесть, и наткнулся на наших военнопленных, которые работали у поляка. Он подошел, они начали разговаривать. Один оказался из Москвы, другой из Сталинграда. Они работали у одного хозяина: "Он нас кормит. Хотите, мы вас тоже пристроим?" - "Конечно, хотим, что нам делать-то?" Нас пристроили, и Юра стал у него работать. А я никуда не ходила, сидела в погребе, сверху было сено. Как все забились в этот погреб? Два военнопленных, и нас трое! Дышать было нечем, воздуха не было. Мы там сидели, и потом я говорю: "Давайте я вылезу, лучше погибну, подорву себя, но я не могу так задыхаться".

Мы немного отдохнули и пошли дальше к линии фронта. Встретили 1945 год в 100 километрах от Варшавы. Шли, шли, и пришли к другому поляку. Он нас устроил в сарае (у них там все сараи одинаковые!) Там у них варят крутой картофельный суп и постным маслом поливают. Хлеба у них не было: они только 8 месяцев в году едят хлеб, а 4 месяца живут без хлеба. Плохо они тоже жили, поляки. И этот поляк, оказывается, был связан с подпольем. В те дни в Варшаве было восстание, там поляки находились в окружении, Армия Крайова. Но нам поляк об этом ничего не сказал. Мы стали просить его достать аккумулятор с какой-нибудь машины. Он нам пообещал, - и достал. Один аккумулятор я соединила, смотрю, - работает радиостанция! Я стала давать позывные, но вдруг все сразу прекратилось, аккумулятор больше не работал. Нашли другой. Я присоединилась и все передала, - передала, что мы находимся в такой-то деревне. На второй день я связываюсь, и мне передают радиограмму: Юру наградили орденом Отечественной войны I степени за Белоруссию, меня орденом Отечественной войны II степени. Сразу куда-то страх делся, стало хорошо, на душе радостно. Потом они передали: "бойтесь АК, Армию Крайову". АК почувствовала, что радист есть, связь есть, - и они нас забрали под свое крыло. Стали нас кормить, стали аккумуляторы приносить. "Нам надо 40 автоматов. Вы можете, связаться?" Я говорю: "Могу".

А.Д.: - Они не говорили, что это Армия Крайова?

- Нет. Это уже мы после узнали, когда нас освободили. Я передала радиограмму: "Мы находимся в польской армии. Они просят груз с 40 автоматами". Поляки дали координаты, ходили ночью встречать самолет. Но нам передают: "Мы не можем выслать, у нас нелетная погода". Долго они тянули, неделю протянули, а я им всё говорю: "нелетная погода". То нелетная погода у них, то нелетная погода у нас. Однажды я утром встала, посмотрела в щелку, вижу наших красноармейцев. Болик и Юра спали. Я их разбудила: "По-моему, наша Красная Армия. Они нас освободили!" Они все ушли, я одна осталась, и вдруг идет немец. Как же я испугалась! Достала свой пистолет, стою с пистолетом. Что делать? Но мне не пришлось стрелять. Юра и Болик увидели этого немца и взяли его в плен. А хозяин подошел, и его застрелил. Его раздели догола, и хозяин предложил нам его белье, обмундирование. Я говорю: "Мы ничего этого не возьмем. Что на нас есть, в том и уйдем". Хозяин обрадовался, взял все себе, - а немца закопали в навоз. Ночью вырыли яму, и закопали немца.

Мы думаем, - куда нам теперь идти? Я дала радиограмму, что нас освободила Красная Армия. Она впереди нас, а мы сзади. Они спрашивают: "Дайте название армии, в какую вы попали?" Но все войска уже куда-то исчезли; мы остались одни. Мне дали радиограмму, чтобы мы шли в Варшаву, - и мы пешком шли до Варшавы. Это было недалеко, 60 километров. Там нас должен был встречать Иван Колос; Алексей Колос был его брат. Мы ничего не знали. Мы до того были законспирированы, - ничего не знали друг о друге. Оказывается, его брат встречает в Варшаве, - а он с нами! Мы даже не знали, что он Алексей Колос: мы знали, что он Коля, и все. Даже, когда мы встретились после войны, все равно его называла "Коля", не могла по-другому называть.

А.Д.: - Вас как звали?

- Люда. Всю войну я Людой была.

А.Д.: - Но те фамилии, которые Вы называете, - это настоящие фамилии?

- Да, можете проверить фамилии через архив штаба фронта.

Итак, мы решили идти, и пришли в Варшаву. Варшава была вся разбита, страшно смотреть. Все красивые мосты были разбиты. Наша часть находилась за Варшавой, а местечке Окенец. Мы идем, ребята автоматы не спрятали. Вдруг нас наши забирают. Привели к майору, спрашивают: "Вы кто?" Мы сказали. "Давайте документы!" Но у нас никаких документов не было. Говорим: "Выполняли задание, а сейчас идем в Окенец, там находится наш капитан". И вот этот майор отобрал у меня радиостанцию, - а там у меня шифр. Он начал шифр смотреть, а я говорю: "Не трогайте, ничего не смотрите. Пусть все лежит. Вы не имеете права лазить!" Он раздел меня догола, я в одних трусах и бюстгальтере осталась. Они все проверяли, даже бюстгальтер, потом нам дали одеться. Я им говорю: "Мы так давно не ели. Раз вы наша армия, вы наш майор, вы нас хоть покормите!" Правда, нас покормили, но не отпустили. Я говорю: "Давайте, я сейчас дам радиограмму". Но они не подпускали нас к радиостанции. Сидим. Колос ждет, когда группа придет, - а группа не идет. Майор долго нас держал: принял нас за врагов, решил, что мы немецкие диверсанты с радиостанцией. Я говорю: "Мы все равно сидим, отдайте нам все". Но радиостанцию он не отдал, и оружие не отдал. "Ведите нас в Окенец. Там нас должен встречать капитан". Они нас под ружье, - и повели. На нас поляки смотрели, как на диверсантов.

Спрашиваем капитана Колоса. Хозяйка говорит: "Да, он здесь, но его нет сейчас". Мы долго сидели, ждали его, а его нет. Солдаты говорят: "Нам пора идти". Мы говорим: "Оставьте нас, а капитан придет. Мы никуда не убежим, будем ждать своего капитана". Потом пришел Колос, мы ему все это рассказали. Он говорит, что во всех военкоматах предупредили, что будут выходить группы из тыла, чтобы они их направляли сюда. Утром он сам пошел туда, разобрался с этим майором. Нам капитан говорит: "Ваша часть переехала в Кутно. Вы должны ехать в Кутно. Я вас посажу на попутную машину, вы доедете до Кутно". Мы начали его просить: "Слушай, дай нам самим доехать. Мы пойдем в гражданском, без оружия, нас никто не остановит. Дай нам самим дойти до Кутно. Потому что мы здесь работали, нам надо! Мы доедем до Гастынино и узнаем, жива ли наша агентура. Автович жив, или нет". Он говорит: "Ладно, езжайте". Мы добирались до Гастынино на попутных машинах, подводах, пешие.

Мы разминулись, и мне говорят: "жди в комендатуре". Я пришла в комендатуру, говорю: "Здесь должны быть наши два парня". Но никого нет. Я ждала, ждала. Уже вечер, уже темно стало. Думаю, - что мне делать? Их нет. Так как я эту местность знала, то решила идти одна к Автовичу. Я пошла одна по лесу, - а там и трупы были, и все. Вот так я шла одна, и пришла в одну деревню, где попросилась у одной хозяйке переночевать, до утра немножко отдохнуть. Сказала, что я иду к Автовичу, здесь недалеко. Я уснула, и слышу, что пришли соседи, и рассказывают, что вернулся Автович, жена его вернулась, и младшая дочь живой осталась. А старшую Ирину расстреляли и сына 19-летнего расстреляли. Я как все это поняла… Боже мой, как страшно мне было теперь идти к Автовичу. Из-за нас погибли двое его детей! Все же я пошла к нему. Вошла во двор, хозяйка меня увидела, и сразу начала плакать. Автович выскочил, зазвал меня. Его дочери Ирине 24 года было - расстреляли. Сына Юзефа убили - ему было 19 лет. Они в тюрьме были, - но они нас не предали. Вот такие раньше люди были хорошие!

К вечеру пришел и Юра. Он ругался: "Почему ты ушла? Мы же тебе сказали, жди в комендатуре". И ещё говорит: "Ну ты и смелая, одна шла". И вот что ещё Автович рассказал. Говорит: "Как только вы ушли, так приехал на машине в немецкой форме Витя Васенков из Ленинграда, младший лейтенант. Он рассказал, где были погреба. Он нас выдал. Искали радистку". Это тот "Вася", который пошел через линию фронта с капитаном!

А.Д.: - Они прошли?

- Мы тогда ничего не знали. И вот он мне это рассказывает. Я ему говорю: "Я Вам не верю. Не может быть, чтобы Виктор пришел в немецкой форме!" Автович сказал: "Немцы нас стали бить. Очень сильно били по пальцам, все пальцы отбили. Девочка убежала. И тогда они сказали: “Мы его бьем, а он ничего не говорит”. А он же не знает, куда вы пошли! И тогда наш Виктор сказал: “Значит, мало бьете”". Он рассказал, что их забрали в тюрьму, в гестапо. Наши в это время бомбили, в эту тюрьму попала бомба, и там была огромная дыра. Автович с женой убежали через эту дыру. Он рассказывал: "Мы так испугались, говорим: “давайте, уходить”".

Автовичу (у него осталась дочь 11 лет) потом дали хороший немецкий дом, скотину, коров, свиней. Но дело в том, что двое детей у них погибло, и потом они пострадали…

Мы решили не откладывать - и быстрее в Кутно, в свою часть. Когда мы прибыли в часть, мы в одной комнате стали жить у хозяйки. Нам дали красноармейские пайки, и мы даже стали с хозяевами делиться пайками, - настолько много нам давали. Болика сразу определили в Польскую Армию, и мы с Юрой остались вдвоем. Потом из СМЕРШа приходят два человека: меня в одну комнату, Юру в другую. Мы стали им всё рассказывать, а они все это записывали. Потом один из них нам сказал, что "вас предал Виктор Косененко из Ленинграда, мы его поймали". Мы попросили возможности с ним поговорить. Потом мы встретились еще с одной группой - в ней был Юра Степашкин, он живет на Авиамоторной. Он с другой группой прыгал, он тоже радист. Здесь в Москве мы встретились, и он рассказал: "В нашу группу пришел вот этот Витя Косененко, младший лейтенант. Пришел и говорит: “Я из группы капитана Ярового” (это настоящая фамилия капитана Быкова). “Вся группа погибла. Я остался один”. Пришел он весь оборванный, даже без обуви. Стали играть в карты, - и одели его. Выиграли ему штаны, рубашку и даже обувь".

Когда мы приехали в Кутно, то Виктора потеряли. Вдруг мы сидим - и мимо прошел наш капитан Быков. Мы его и не узнали. Я говорю: "Я вас никогда не видела". А это он отрастил бороду! Мы же не мылись, не умывались. Конечно, я его не узнала. С ним был Коля Колос (они вдвоем пришли) - вот Колю я сразу узнала. И капитан рассказал: когда они пошли через линию фронта, в одной деревне ночью к ним присоединился еще один бывший военнопленный. Он послал Виктора в деревню, чтобы достать что-нибудь поесть. Они пошли вместе с военнопленным. "Мы лежим, ждем их. Вдруг слышим один выстрел - и все стихло. Думаем, может, бой будет? Может, поймали наших? Прошла ночь, а их нет. Мы пошли дальше. И оказывается, Виктор убил этого военнопленного, а сам сдался немцам. Он пообещал немцам сдать радистку, привел к Автовичу. Показал погреба, всех связных, - кто попрятался, кого порастреляли".

А.Д.: - Это вроде 1944 год, не 1941 год, почему Виктор сдался?

- Не могу понять, почему он сдался! Мы все его знали - и не могли понять, почему он пошел и сдался. Он думал, что немцы ему дадут хорошую жизнь.

А.Д.: - В партизанском отряде были предатели?

- Были. Было одно партизанское соединение, оно от нас было далеко. Вот в том соединении выявили 28 человек: они готовили суп в котлах, и туда хотели яд положить и всех отравить. Поиском предателей у нас занимались люди из НКВД. Засылались и группы с радистом с радиостанцией от НКВД, - и вот они за этим следили. Один влюбился в свою агентуру, девушку, она ему сведения давала. Он дал радиограмму, что он женится на ней, - но ему не разрешили. Нам тоже не разрешали жениться, но мы поженились.

А.Д.: - Вы не были в НКВД?

- Нет. Я была из части. Сначала Юго-Восточный фронт, меня выбросили одну. Я вернулась. Потом уже стал Центральный фронт. Я была при Особом Отделе фронта. Мы сведения давали, - и они там ориентировались.

А.Д.: А были на оккупированной территории просто бандиты?

- Я не встречала. В партизанах не было бандитов. Бандитов там сразу бы выявили и расстреляли. Власовцев же всех расстреливали перед строем! Только один раз даже в нашем отряде был случай. Было 1 Мая. Вообще спиртное партизанам не разрешали, никто не пил. Кто добудет самогон, то должен нести его в отряд, - потому что это шло раненым на наркоз. Наркоз - это самогон. Все молодые были: дадут ему стакан, мало, еще полстакана дадут. Он уснет - и ему делают операцию. Самогон был дефицитом. Но 1 Мая нам дали по полстакана. Один партизан охранял в районе деревень подступы к партизанскому отряду, - и напился там, женщину себе нашел. Его поймали и расстреляли. Двое, которые были с ним, - они тоже напились. Когда партизаны уходили немецкие гарнизоны громить, их всегда ставили передовыми, - и они погибли. А этого прямо перед строем расстреляли. Дисциплина была железная! Никаких послаблений.

А.Д.: - Я так понимаю, что пленные немцы бывали у партизан.

- Я не видела. Пленные бывали у нас только наши - полицаи, власовцы.

А.Д.: - Кого ненавидели больше: немцев или полицаев, власовцев?

- Конечно, власовцев. Потому что они свои были. Прстреливали их прямо всех перед строем партизан, потом хоронили. Я не могла смотреть, потому что очень переживала. Все ребята 18-22 года, красивые, в основном украинцы. Ой, какие красивые ребята, - и их перед строем расстреливали.

А.Д.: - Что было дальше, после возвращения?

- Потом мы жили в Польше: мужу дали за Польшу орден Красного Знамени. А мне Ромоновский сказал: "Ты больше воевать не будешь. Хватит тебе воевать. Теперь у нас много радистов-мужчин, пусть они воюют". Я говорю: "Тогда я демобилизуюсь". - "Там с голоду умрешь. Давай лучше будешь работать на радиостанции". А мне все это надоело! И потом - польский язык, я ничего не понимаю. Говорю: "Нет, я демобилизуюсь". Уже война заканчивалась. Потом на самолете Савченко (опять я к нему попадаю!) везет Юру и меня в Москву к родителям: нас доставили на машине до самого дома. Мы здесь зарегистрировались, и я стала жить у его матери. Юре дали только месяц отпуска: через месяц он ушел в часть, воевал и дошел до Берлина. Нам Ромоновский сказал, что Юра останется жив, ничего с ним не сделается. "Все будет хорошо. Он больше воевать не будет". Но оказывается, он Берлин брал. Ему даже орден за Берлин дали!

А.Д.: - А медалью партизана Вас наградили?

- У меня нет. Только к 60-летию нам из Белоруссии медали дали.

А.Д.: - Женщина на войне должна быть или не стоит?

- Если радист, то стоит.

А.Д.: - Вы сталкивались на фронте с таким явлением, как ППЖ? Вокруг вас были женщины, которые были приближенными к командованию?

- Нет. Мы командование свое не видели.

А.Д.: - Отношение мужчин к вам какое было?

- Хорошее. Я знала Аню, которая была подрывником. Она ходила, поезда под откос пускала вместе с мужчинами. Мы с Юрой поженились, - а они с Володей Корякиным поженились. Она сама из Москвы, но они воевали в Риге с Володей, там поженились, и жили в Риге. В июне 2005 г. она умерла. Теперь все умерли, я осталась одна из выживших… А тогда только я, Юра и Коля остались в живых: остальные все в Польше погибли.

А.Д.: - Капитан Быков?

- Да, он тоже остался жив - он через линию фронта переходил. Считалось, что у него другая группа. Капитан, я, Юра и Коля: да, четверо нас осталось из 10. А сколько у нас еще было поляков!

А.Д.: - С Боликом поддерживали отношения после войны?

- Нет. Это сейчас можно, а тогда нельзя было.

А.Д.: - Предчувствия, приметы у вас были?

- Помню, как боец сказал: "смерти надо смотреть в лицо" - и погиб…

А.Д.: - Вы верили в Бога?

- Я верила. Но, во-первых, нас не приучали к вере в Бога. Хотя у матери были икона Николая Угодника (вот здесь у неё было отбито), вначале мы были комсомольцы, и не думали о каком-то боге. Но когда я была в Сталинграде, нашего дома не было, поселка не было, однажды я уснула, сплю, и мне снится: церковь впереди меня, и стоит Николай Угодник во всей рясе, и крест у него весь сверкает. И он меня три раза окрестил и говорит: "Ты иди. Ты и отец после войны останетесь живы". В детстве меня стая собак кусала, и я очень боюсь собак. И вот я повернулась и пошла, - а тут стая собак. Я опять вернулась к нему, он меня перекрестил. "Иди. Ты и отец после войны останетесь живы". Мы втроем были на фронте. Папа вернулся, его ранило. Я вернулась. А брат у нас погиб. С этого раза я стала верить.

Я не скажу, что в церковь хожу: никуда не хожу, когда только приспичит. Дочь умерла, муж умер, - вот тогда я ходила в церковь. Помню, когда я была на фронте уже в Польше, у нас было трудно время. И как-то я однажды сказала: "Если я останусь жива" - (я думала, что мы все погибнем) - "То обязательно схожу в церковь". Когда я демобилизовалась, приехала, рядом была Калитниковская церковь. Я ни разу не зашла, но мне все время снился Николай Угодник. Марлевый мешок, и обязательно эта старая иконка. Года два он мне все время снился! Я зарок дала, и он мне напоминал, что сходи в церковь, - а я не сходила. А потом однажды пошла. Вот так встала и думаю: "сколько же он мне может сниться?" - и пошла, поставила свечи. Молитвы я знаю, помолилась. И все, как рукой сняло. Больше он мне не стал сниться.

А.Д.: - Война снится?

- Вначале снилась. Страшно было, просыпаешься в поту. Снилась долго, а сейчас не снится.

А.Д.: - Фронтовая жизнь у Вас держится в памяти очень ярко. Это связано с вашей молодостью или со всей обстановкой?

- Со всей обстановкой. Очень яркие переживания.

А.Д.: - Какой эпизод был самым страшным?

- В Польше, что там случилось. Это было самым страшным. А так, до этого, мы были среди партизан.

А.Д.: - Когда Вы вернулись с фронта, какое было отношение к женщинам, которые были на фронте?

- Нас не замечали.

А.Д.: - Отрицательного отношения вы не испытывали?

- Нет. Нам дал дед 11-метровый сарай, мы его утеплили, купили поросят - и жили в этом сарае 16 лет. Негде было жить! Мы с мужем имели хорошие награды: его Орден Красного Знамени - высшая награда. Но когда мы с ним обращались, 20-летняя секретарь не брала эти документы. Я говорю: "А почему вы не берете эти документы, мы же были на фронте". - "Все были на фронте". Я говорю: "Но не там, где я была. Вы бы там побыли!"

А.Д.: - "Фронтовичка", "ППЖ" - было такое после войны?

- Да, было. И мы молчали. Во-первых, когда я демобилизовалась, с меня взяли расписку, что я не должна вообще ничего рассказывать. Где я была, какая у меня была радиостанция, - ничего. Была на фронте - и все. 10 лет мы молчали. Когда 20-летие Победы было, мы встретились, кто остался в живых, в нашем сарае на Нижегородской, где мы жили. Тогда мы вспоминали, как мы воевали, где мы были. Вот тогда у нас надо было интервью брать, - а тогда никто на нас не обращал внимания, как будто нас и нет.

Такая тяжелая жизнь была после войны! Два года я жила здесь в Москве, два года ходила в кирзовых сапогах и летом, и зимой. Жила с мужем, Юра же демобилизовался, но как было тяжело. Уже снег идет, - а у меня матерчатые босоножки. Уже люди надели демисезонные пальто, а я все в босоножках. У меня не было денег, не на что было купить. Однажды я пошла в магазин за хлебом и говорю: "Господи, что же такое? Люди уже пальто одели, а я все в босоножках хожу". Думаю, иду, - и лежит на дороге 50 рублей. Я взяла эти 50 рублей. А тогда все было дешево! 20 рублей я заняла, пошла, и купила себе полуботинки.

А.Д.: - Ваше отношение к немцам?

- Ненависть. Они же к нам пришли! А потом, как было страшно… Особенно когда бомбили, и тот случай, когда нас жандармы искали.

Я воевала за Родину, Сталина, Партию. Это было для нас самым главным! А сейчас если воевать, то только за Родину: Партии уже нет. Но до конца жизни я преклоняюсь перед памятью погибших. Не забуду всех своих товарищей-разведчиков, погибших в Польше. Не забуду всех погибших мирных поляков, которые помогали нам в трудное военное время. Я преклоняюсь перед их мужеством и горжусь ими.

Юрий Васильевич Мартынов, мой муж, умер в 1982 году. Из всей группы в живых сейчас осталась одна я.