Заслав Семен Иосифович

Родился 7/11/1923 в небольшом городе Хмельник Винницкой области.

Отец был портным, работал в швейной артели, но работы было немного, зарабатывал он мало, и жили мы очень бедно. В семье нас было трое детей: старший брат Моисей, 1921 г.р., я, и младшая сестра Этель 1934 г. р. Мой брат Моисей был призван в армию в 1939 году, попал в авиацию, в Полтавскую авиашколу, но в одном из учебных полетов самолет загорелся и разбился, брат получил сильные ожоги и незадолго до войны его комиссовали по здоровью.

В начале войны Моисей ушел добровольцем на фронт и пропал без вести на полях сражений 1941 года. Довоенная жизнь складывалась до нашей семьи непросто.

Голод 1933 года мы еле пережили, и до сих пор не могу забыть, как на улицах Хмельника лежали трупы людей, умерших от голода…Отец, чтобы как-то вытащить семью из постоянной нужды, стал подрабатывать шитьем на дому. Кто-то на него донес, отца арестовали, и в 1940 году посадили на полтора года за неуплату налогов.

Я успел закончить 8 классов средней школы, а потом пошел учиться в ФЗУ при чугунолитейном заводе, где учащихся кормили раз в день и давали обмундирование.

Начало войны в Хмельнике люди восприняли с тревогой, но после того как мы узнали о том, что немцы уже захватили Львов, в городе началась настоящая паника. Власти даже распорядились раскрыть продовольственные склады на железнодорожной станции, и населению давали в руки по мешку пшена и сахар, все равно эти склады не могли, просто не успевали вывезти на восток.

Чтобы эвакуироваться из города, нужно было получить справку - разрешение в горисполкоме, и мы с братом пошли туда, чтобы взять справку для мамы и сестренки. Да только уехать из Хмельника им не удалось. Затем брат ушел в армию, а через несколько дней и я получил повестку. Нас собрали в военкомате, колонну из 200 призывников 1923-1925 г.р., мобилизационный армейский резерв, все из Хмельника, и приказали нам уходить на восток. Повел нас школьный военрук, командир запаса. Наша колонна была почти поголовно еврейской, поэтому дезертиров фактически не было, а ушедшие прямо перед нами две колонны с призывниками-украинцами из окрестных сел по дороге большей частью разбежались по домам.

Со мной рядом в колонне шел сосед по имени Илько, который стал нас агитировать - «Зачем нам куда-то уходить? Пошли по домам! А если немцы придут - станем партизанить!».

Ночью он сбежал, а потом, уже после войны, я узнал, что партизана из него не вышло, а вот полицаем он быстро при немцах заделался…

Дошли до станции Карловка, здесь попали под сильную бомбежку, после которой нас собрали и отдали распоряжение - «Немцы уже рядом! Уходите своим ходом вглубь страны, каждый как сможет. Документы у вас на руках». Мы, шесть одноклассников: Гриша Пинчевский, Володя Трахтенберг, Иосиф Штрайхер, Арон Угриновский, Том Литвак, и я, решили пробираться одной сплоченной группой, смогли сесть на поезд, и в итоге вместе с эшелоном беженцев оказались в казахском городе Уральске, где в эвакопункте сказали -«Дальше не поедем, хотим остаться здесь». Нас отправили работать в колхоз, на хутор Чесноков Зеленовского района Западно-Казахстанской области. Местные жители нас приняли хорошо, всех мужиков уже забрали в армию, и наша сила очень была нужна в уборке урожая. Мы ждали повестки на призыв, и только в январе 1942 года нас троих: меня, Литвака и Угриновского, вызвали в военкомат в Шарыпово, откуда отправили в Уральск в эвакуированное из Одессы военно-пехотное училище (ОВПУ).

– И как тянули курсантскую лямку?

– Мы попали на ускоренный шестимесячный курс обучения, но проучились всего четыре месяца. Я попал с товарищами в курсантскую пулеметную роту.

– Что запомнилось?

Да ничего такого особенного... Гоняли всех на учениях по степи в сорокоградусные морозы.

Утром подъем, и голые по пояс мы бежим по морозу на зарядку - до Урала и обратно.

Затем построение и до ночи интенсивные занятия, до седьмого пота. Через день марш-броски.

Помкомвзвода у нас был сержант Кононов, бандит и законченный подонок, а тут ему такой подарок судьбы, половина курсантского взвода оказались евреи, так он над нами издевался, измывался, как мог, как же он нашу нацию ненавидел. Когда нас, всех курсантов ОВПУ, все наше училище в полном составе подняли по тревоге и отправили на фронт маршевым эшелоном, то мы первым делом начали этого Кононова по вагонам искать, хотели его под колеса поезда засунуть, а нет его с нами. В училище, сволочь, остался, в постоянном составе, так сказать – решил ковать Победу в тылу…

– Куда отправили курсантов ОВПУ?

– 10.5.1942 наш эшелон по «зеленой улице» ушел на запад, и уже через неделю мы были на Калининском фронте, в лесах в районе Ржева, рядом со станцией Селижарово, где должны были пополнить наголову разбитую в боях под Демянском и Холмом бывшую 3-ую гвардейскую стрелковую бригаду. Эта 3-я гв. СБр была в свое время создана из 75-й курсантской бригады морской пехоты, но к моменту нашего прибытия в эту часть моряков в ней осталось очень мало.

Здесь из бригады была сформирована 27-я гвардейская стрелковая дивизия. Нашим полком командовал подполковник Михаил Иванович Югатов, а дивизией – генерал-майор Глебов.

Два с лишним месяца мы стояли в лесах, во фронтовом тылу, где занимались переформированием и боевой подготовкой, пока в начале августа1942 года нас в спешном порядке не перебросили под Сталинград, закрывать прорыв в обороне.

Меня по прибытии в часть на распределении взяли в полковую разведку 83-го гвардейского стрелкового полка, а моих одноклассников Литвака и Угриновского направили в хим.взвод того же полка, служить ампулометчиками. Оба они погибли в первом своем бою под Сталинградом.

– Как вы прошли отбор и попали в полковую разведку?

– Нас построили, но никто не призывал добровольцев, желающих в разведку, выйти из строя. Сначала два командира шли вдоль шеренг и отбирали самых здоровых и высоких, этаких громил, благо среди курсантов было из кого выбирать, а я как раз соответствовал таким критериям. О том, что идет отбор в разведку - никто пока не говорил.

Потом отобранных стали снова просматривать. У меня на руках были наколки - якорь и кинжал, обвитый змеей. Так, увидев мои татуировки, меня сразу спросили –«Урка? Из блатных?». Я кивнул головой, поскольку это определение было близко к истине конкретно в моем случае – «В разведку пойдешь?» - «Согласен» - «Отойди в сторону».

Одним словом, в полковую разведку набрали в основном только здоровяков или блатную молодежь, но во взводе еще оставалось несколько опытных фронтовиков из бывших моряков, уже побывавших в настоящем деле, и которые вели себя более свободно, чем мы, молодые.

Бывшие курсанты были более дисциплинированы, чем моряки.

Командиром нашего взвода был лейтенант Власов, хороший человек и смелый командир, имевший авторитет и снискавший себе уважение среди разведчиков.

Нас начали готовить к работе разведчика, мы учились незаметно преодолевать заграждения, снимать часовых, устраивать засады, и все мне казалось таким романтичным.

А потом был Сталинград…

– В бой вступали прямо с колес?

– Фактически так оно и получилось. Нас высадили на разъезде Паньшино и приказали занять оборону на подступах. Навстречу нам шли раненые и говорили -«Спешите братцы! Немцы уже совсем близко!»… Перед нами было только огненное зарево в степи.

Никаких наших войск не было впереди нас, никаких оборонительных укреплений. Чистое поле…Грохот. Рев танковых моторов.

Мы успели еще наспех окопаться, как немцы пошли в атаку.

Разведвзвод тоже кинули в оборону в первую линию. Потом на нас пошли танки, мы насчитали семнадцать штук, а затем начался сильнейший артобстрел, тут не до счета было.

Первый удар мы отразили. После боя там горела земля, горели подбитые немецкие танки, и казалось, что горит даже небо. Все было закрыто черным дымом.

Последовал приказ – перейти в атаку, отбросить немцев от разъезда и занять хутор в нескольких километрах перед нами. Несколько раз мы поднимались в атаки, которые сразу захлебывались в крови. Сплошная стена огня вставала перед нами. Там такие потери были, что вспоминать не хочется… Тогда из штаба дивизии прибыл подполковник Борисов, сделал штурмовую группу, в которую попали два моих друга, и ночью они пошли в обход немецких позиций. Но эта вылазка была обречена на провал, ничего из нее не получилось, и из этой штурмовой группы мало кто смог вернуться. Мои товарищи Угриновский и Литвак погибли в этом ночном бою…

А дальше все пошло по прежнему сценарию. Артобстрел, бомбежка, танковая атака.

Курсанты держались стойко, но всякое разношерстное пополнение из маршевых рот иной раз просто увидев танки, поддавалось панике, и некоторые бежали в тыл, а взводные и ротные командиры стреляли им в спину.

Иногда вспоминаю те бои, и сам удивляюсь, как там нам выстоять удалось…

Я уже не помню, сколько точно времени мы держали оборону на этом месте, пока нас не перебросили на другой участок, под Котлубань, где нас здорово потрепали, а затем мы заняли позиции в станице Клетской, прямо посреди домов.

Здесь уже было полегче, так как у нас была ощутимая поддержка артиллерии, а перед нами стояли румынские части. 19- го ноября мы перешли в наступление, наступали в направлении на Калач, хутор Вертячий, и на Казачий Курган.

– В осенних сталинградских боях у взвода разведки были успешные поиски?

– Нет. Во- первых, разведвзвод постоянно использовали как обычную пехоту, поскольку в стрелковых ротах оставалось по 15-20 человек и воевать было некому, наша передовая просто истекала кровью. И это не образное выражение...

Во- вторых, несколько попыток провести поиск закончились неудачей, нас обнаруживали на нейтральной полосе и просто сметали огнем. Там рельеф местности для разведчиков был крайне неблагоприятный, просто убийственный - ровные, как стол, поля, ни лесочка, ни оврага, ни порядочной воронки, ничего такого, чтобы позволило к немцам подобраться незаметно.

Я нашего первого языка хорошо помню когда взяли, это было 10-е января 1943 года.

Разведчиком передали приказ –«Взять языка любой ценой!», и нас посадили на танки.

Под немецким огнем танки дошли до позиций противника, и мы прямо с бортов Т-34 прыгали в немецкие траншеи. Начался рукопашный бой, а танки в это время вели огонь с места.

Я в этой схватке одного немца убил ударом приклада…

Захватили языка и на танках отошли на исходные позиции. А там какой-то генерал с пистолетом в руках ошалело бегает вдоль траншеи и орет –«Вперед!».

За этого языка всех выживших разведчиков из группы захвата наградили медалями «За Отвагу», мы получили медали еще старого образца, на прямоугольной колодке.

– Когда дивизия уже вела боевые действие в городской черте Сталинграда, какие схватки были наиболее тяжелыми?

– Самый тяжелый бой у нас случился 1-2 го февраля1943 года, перед самой капитуляцией Паулюса, мы тогда находились в районе завода «Баррикады». Мы атаковали немцев по широкому оврагу, а они нас в упор косили из пулеметов. Там весь овраг был красноармейскими трупами завален, ногу поставить негде, везде убитые. Когда от полка ничего не осталось, то привели штрафной батальон, и они немцев выбили. А в тот же день немцы стали массово сдаваться в плен по приказу своего командования… И так было обидно, что за какие-то считанные часы до этой капитуляции столько наших ребят погибло…

– Присутствие заградительных отрядов за спиной и приказ №227 «Ни шагу назад!» как-то влияли на боевой дух?

– Отношение к заградителям было негативным, ведь у них, если что, рука не дрожала, нажимая на гашетки максима. Мы когда в обороне стояли, то нас по очереди группами снимали с позиций и водили в тыл, в баню. Идешь в тыл через заградотряд, и назад через них возвращаешься, да еще на позициях заградотрядчиков, на обратном пути, мы должны были брать на горб по ящику патронов и нести к себе. Мы на них смотрели с ненавистью, поскольку считали их тыловыми крысами, и они на нас тоже косились, мы же для них были возможные мишени, так сказать, потенциальный контингент…

За боевых товарищей их никто не считал…

Нужны ли были заградотряды на фронте? Наверное, да…

Но если честно, когда какого-нибудь бойца охватывает паника, и он бежит напролом в тыл, то вряд ли он помнит в это мгновение, что в километре стоит заградотряд, и далеко ему уйти не дадут. Я видел в бою людей охваченных диким, животным страхом, которые от ужаса происходящего ничего не понимают, желание выжить затмевает последние остатки разума.

Таких только пулей можно остановить…

А приказ №227 был просто драконовский, предельно жестокий …

Сколько народу из-за него положили…

– Для разведчиков 83- го гв. стрелкового полка какие разведпоиски были наиболее сложными?

– После Сталинграда нас отвели на переформировку и пополнение, а затем весной дивизия заняла оборону по берегу Северского Донца. Вот ту и началась истерия, каждый день от нам требовали языка, и как всегда, стандартная установка из штаба - «Даешь! Любой ценой!».

А брать языка нужно через реку: сначала незаметно выбраться на свой заминированный берег, затем как-то перебраться на другой высокий немецкий берег, кромка которого также была густо заминирована, и умудриться, или незаметно, или в наглую, взять языка и живым дотащить контрольного пленного назад.

Мы в низине, все местность видна немцам, как на ладони.

Сделали из нас группу захвата из 5 человек, дали двух саперов, и старшим назначили Шкаденко, бывшего летчика, попавшего с неба на землю, после тяжелого ранения его списали из авиации, как негодного к летной службе.

Пять суток мы наблюдали за немецкими позициями, а там сплошь минные поля, пулеметные точки и заграждения из колючей проволоки, но приказ надо выполнять.

Время поджимало, и мы уже наметили место захвата, осталось только найти удобную точку для переправы. Шкаденко ночью пополз такую точку искать и подорвался на мине, его потом мы собирали по кусочкам. А языка в тот раз так взять и не смогли…

Самым трудным было, когда тебя посылают в новый поиск на второй день после предыдущего, неудачного, и снова надо идти в том же месте, что и в прошлый раз, а немцы уже не просто начеку, они тебя в этом месте нетерпеливо ждут, поскольку тактику наших разведгрупп немцы знали прекрасно. У нас как-то был один неудачный поиск, такой, что половина взвода в нем погибло, а на следующий день опять комполка вместе с ПНШ -2 приказывают –«Взять! Без языка лучше назад не возвращайтесь!».

И опять поползли к немецкому опорному пункту… Затаились в кустах возле блиндажа, ждем, решаем, как дальше будем действовать. А там вот в чем была загвоздка.

Если брать языка с боем, с захватом блиндажа, то нет никаких шансов отойти назад, все под перекрестным огнем, не выбраться. Решили немного подождать, и тут нам подарок, немец вышел из блиндажа по нужде в кустики, и прямо к нам подошел. Мы его сграбастали, завалили, кляп в рот засунули, и обвязав телефонным проводом, поволокли к себе.

На половине пути немец смог выплюнуть кляп и стал орать, что он чех, а не немец, но его моментально заткнули, и мы смогли живыми доползти до своих. Привели немца в штаб, нам, как обычно, посулили награды, и на этом дело кончилось…

– Были поиски, заранее на 100 % обреченные на неудачу?

– Были… Понимаете, я выжить не надеялся, понимал, что меня убьют на войне, не сегодня, так завтра, но несколько раз давали задания, вернуться с которых не было шансов, и перед такими заданиями было очень непросто себя настроить на поиск.

Когда точно знаешь, что сегодня твой последний день, то это сами понимаете…

Дают приказ - произвести поиск, группа из 18 человек, и меня назначают старшим группы.

С нами еще пошел узбек - политработник, парторг… К немцам можно было пройти только по большому оврагу, и все мы понимали, что сегодня нас там ждут в засаде, и на самом деле нас не в поиск послали, а в разведку боем, из которой мы не возвратимся.

Но деваться некуда, как стемнело, мы пошли. В овраге нарвались на засаду, немцы пропустили группу вперед, а потом открыли огонь со всех сторон. Но кто-то за нас хорошо в тот день, видно, молился, восемь человек смогли вырваться живыми из засады и отойти к своим…

Только вернулись, я доложил, что произошло. Командир из разведотдела дивизии спрашивает –«Где парторг?» -«Убит» -«Почему не вынесли убитого?! Приказываю, вернуться, и любой ценой вытащить тело! Не выполнишь – я тебя лично расстреляю!».

И мы снова пошли назад к немцам, в самую пасть. Подползаем, а там толпа немцев ходит по оврагу, и с трупов разведчиков, все, что можно, снимают, мародерствуют.

Я подумал, что пусть со мной, что хотят, то и делают, но оставшихся в живых семерых разведчиков, я просто так, ни за понюшку табаку, а за труп политработника, на верную смерть не поведу. Вернулись, я доложил –«Вынести убитых никак не получится», и мне не сказали ни слова. Мол, свободен, и все…

– Могли командиры сразу вот так всем разведвзводом пожертвовать?

– Запросто. Один раз нас послали на захват плацдарма, а на самом деле мы должны были отвлечь от себя немцев и пожертвовать собой, обеспечив успех на другом участке.

Собрали со всей дивизии вместе полковых и дивизионных разведчиков, человек сорок, да еще добавили нам где-то человек пятнадцать только что прибывших на фронт бойцов 1925 г.р.

Река перед нами узкая, метров полста в ширину, но немецкий берег высокий и весь зарос лесом. Принесли перед переправой водки, вышло грамм по 250 на брата, мы выпили, сели в резиновые лодки и быстро перемахнули эту реку. Завязали бой на берегу, захватили плацдарм, закрепились, и тут на нас навалились со всех сторон. И пока мы на себя немцев отвлекли, наш полк внезапно переправился в другом месте, захватил довольно солидный по размерам плацдарм, и к вечеру уже был наведен понтонный мост, по которому вперед пошли тридцатьчетверки…

– В 83-м гвардейском СП главной задачей для взвода полковой пешей разведки был захват языков?

– Только в обороне. В наступлении главная задача была иная.

Полковая разведка в первую очередь это глаза и уши, разведчики всегда в передовой, головной заставе, или в окопе боевого охранения. Определение линии соприкосновения с противником, выявление немецких позиций и огневых точек, а также разведка боем - это наша обязанность.

В наступлении, если что-то не получается, нет продвижения, то сразу на это место подтягивают полковых разведчиков, поскольку они в полку в боевом отношении подготовлены лучше всех… Помню, полк долго не могли взять село Долгенькое, немцы там намертво держались.

Село это находится в Луганской области, в районе Святогорска.

Тогда нас вызвали в штаб полка и приказали сделать вылазку, ворваться в Долгенькое, и хотя бы зацепиться за крайние дома. Замполит полка все повторял –«Кто возьмет край села – звание Героя дадим!»…Перед рассветом, мы набрали побольше гранат, и поползли вперед.

А село оказалось пустым, немцы еще вечером незаметно отступили, оставили позиции.

Назад мы пошли в полный рост, и в первом траншее встречаем комбата, на участке которого мы уходили вперед. Говорим ему, что немцев в селе нет, он сначала не поверил, а потом развернул свой батальон в цепь, вышел вперед, и так картинно, как в кино, с пистолетом в руке повел батальон в атаку- «Бойцы, за мной! В атаку! Ура!». Побежал орден зарабатывать, в пустое село.

Кроме того, иногда были задания, не связанные напрямую с работой разведчика. Как-то пришел к нам офицер из разведотдела дивизии и привел с собой человека в немецкой форме с оружием. Оказалось, что это немец – антифашист, агитатор из «Свободной Германии», который должен был уйти на ту сторону, чтобы сагитировать, склонить к переходу, на сдачу в плен солдат вермахта. Мне приказали этого немца страховать. Ночью мы с немцем пробрались в окоп боевого охранения. Он успел мне рассказать, что был коммунистом, в армии служил сапером и по своей воле перебежал к нам. Договорились с ним, что он, если получится, переведет на нашу сторону пять человек, и если мы заметим, что в группе больше шести человек, чтобы сразу открывали огонь по идущим, так как он больше пяти никогда за один заход не выводит, так, видно, было у них заведено в отделе по разложению войск противника. Пароль для прохода – «Тельман».

Немец пополз в темноту, вперед, но пройти ему не удалось, его заметили и обстреляли…

– А вообще, каким было отношение к взятым в обычном бою в плен немцам?

– Один раз наша группа во главе с лейтенантом Голубевым, пошла ночью в село, проверить, если там еще немцы. Попали в засаду, и когда с трудом оттуда выбрались, то смотрим, а Голубева и еще нескольких ребят нет. Вдобавок мы угодили еще под свою бомбежку, одним словом, не самый удачный день выдался. Когда через несколько часов мы снова ворвались в село, то нашли тело лейтенанта Голубева. Он раненым попал к немцам в плен, так они его замучили, зверски пытали - на груди штыком вырезали звезду. После этого случая наши бойцы в плен брали немцев крайне неохотно. Старались не брать…

Жалости к пленным немцам у нас уже не было никакой.

– Со СМЕРШем приходилось сталкиваться?

– Когда в разведке служил, то видел их только на расстоянии.

Пару раз особисты проводили показательные расстрелы «самострелов» перед строем полка. Одного «самострела» я хорошо запомнил, это был молодой парень из Курской области, который неделю сидел под арестом, ждал, пока приедет выездной трибунал.

А потом его приговорили, поставили возле могильной ямы, прямо перед строем, и –«По изменнику Родины! Огонь!». Залп … И нет его…

А в конце войны, когда я уже служил в зенитном дивизионе, смершевцы меня таскали на допросы. У меня в расчете служил Паша Кузнецов, родом из Ростовской области, веселый, молодой парень, любил анекдоты рассказывать. Его арестовал СМЕРШ, мол он якобы дезертировал из военного училища, хотя я думаю, его взяли за анекдоты. Так меня стали в СМЕРШе давить на допросах, мол, ты его командир орудия, ты все знал и его покрывал…

Обошлось в тот раз, отстали…

– Национальный вопрос вас лично на фронте как-то затронул?

– На фронте я на этот вопрос особого внимания не обращал, там, если кто тебя оскорбил по нации, то за такое, за жидовскую морду, можно было бы и на месте прикончить, как по блатному принципу - умри ты сегодня, а я завтра…

Всякое бывало, рассказывать об этом не хочу …

Нацвопрос мне аукнулся уже после войны. Когда я попал в разведку, то полковой писарь старшина Еременко записал меня в красноармейской книжке русским, объяснив это тем, что я в разведке могу запросто попасть к немцам в плен, и если это, не дай Бог, произойдет, у меня появится шанс выжить. Я в ту минуту не возражал, хотя только потом до меня дошло, кому тут поможет красноармейская книжка, перед разведывательным поиском все равно все документы оставляются у старшины. Ну, русский, так русский, какая разница, я думал, что на фронте у всех одна национальность - боец Красной Армии, и так я до 1952 года и оставался в славянах.

В 1953 году по все стране была проведена смена партбилетов, и я написал заявление, что прошу в новом партийном билете и в других документах восстановить мою настоящую национальность, и записать меня евреем. Только перед этим закончилось «Дело врачей», но по инерции все начальники ждали нового витка «борьбы с космополитами», и тут я нарисовался со своим заявлением. Меня вызвали на заседание горкома партии и начали обвинять, что я обманул ВКПб.

Я сказал, что сам не просил меня записывать русским, но воевал в разведке, и чтобы в случае плена меня не расстреляли бы сразу на месте, национальность в документах была заменена.

Сразу нашелся один партийный активист, украинец, который решил мои слова прокомментировать по своему – «Ты что это такое говоришь, Заслав?! Ты на что намекаешь?! Что русским можно в плен, а ваши, значит, в плен не сдавались?! А может ты так специально сделал, чтобы к немцам перебежать?!». Отвечаю – «У русского или украинца, попади он в плен, был еще какой-то шанс выжить, а у еврея - никаких шансов. Ничего большего я не подразумеваю, и ничего специально я не делал. И в отличие от вас, я во время не в штабе галифе протирал, а в разведке воевал.». Тут началось… Предлагали меня исключить из партии, а что мне переживать, я простой работяга, меня и без партбилета на любой неномерной завод возьмут.

Ограничились в итоге только выговором по партийной линии…

– Кроме вас кто-то еще выжил из семьи?

– Нет. Мать с сестрой не успели эвакуироваться, и были зверски уничтожены немецкими карателями вместе с 12.000 евреев города Хмельник.

Я как узнал, что Хмельник освобожден, в 1944 году написал из армии письмо на адрес горсовета, и оно попало к нашей бывшей соседке, которая прислала мне ответ, в котором рассказала о страшной участи моих родных и других евреев…

Брат Моисей пропал без вести в 1941 году…

Отец перед войной сидел в трудовом лагере в Мологах Ярославской области, и когда его, после начала войны, выпустили из заключения, он пробирался домой. В Харькове на вокзале он встретил эвакуированных земляков- хмельничан, которые ему сообщили, что наш город уже под пятой оккупации. Отец отправился в эвакуацию в Ташкент, и там умер в 1942 году.

Из остальной родни тоже почти никто не уцелел.

С фронта вернулись живыми только три двоюродных брата.

– А как вы в зенитчики попали?

– После тяжелого ранения. В конце лета сорок третьего года это случилось.

Мы продвигались вперед, и нарвались на новую линию немецкой обороны. По нам был открыт пулеметный и минометный огонь, обстреливали с довольно близкого расстояния.

Мы залегли. Рядом со мной упал на землю боец с ручным пулеметом. Я ору ему –«Стреляй!», и рукой показываю на засевших впереди немцев, и только он голову приподнял, как между нами разорвалась мина. Мне осколки попали в плечо и перебили кости, а пулеметчику - осколок в голову. Санитарка нас перевязала и вытащила с поля боя.

Я лежал в санбате, и вдруг подумал – «А я везучий, сколько на передовой продержался», ведь кроме лейтенанта Власова, я был последний, кто оставался во взводе из сталинградцев.

Мой близкий друг, разведчик Мочахин, пришел к нам уже на Северском Донце.

Из санбата меня отправили в госпиталь, я оказался в городе Сватово, в госпитале № 279, где пролежал 4 месяца. После выздоровления попал в запасной полк, откуда меня и еще одного товарища, выписанного из госпиталя после ранения, Колю Зверева, забрал «покупатель». Приезжаем в новую часть, и сами не верим своим глазам, вот повезло, мы попали в зенитчики. Это был 419-й отдельный зенитно-артиллерийский дивизион (ОЗАД), которым командовал капитан Кузнецов, а затем - майор Жизин. Ранее эта была тыловая зенитная часть, которую только что перебросили во фронтовое подчинение на 3-й Белорусский фронт.

На весь дивизион было только двое награждённых: Зверев и я.

Меня назначили командиром 88-мм зенитного орудия.

Служить в зенитчиках после того, что пришлось пережить за год в полковой разведке на передовой, это было все равно что на курорт попасть. Потерь в дивизионе почти не было.

За все время нам удалось сбить достоверно один немецкий самолет…

Немецкие налеты приходилось отражать редко, а в наземных боях нас не использовали.

Фронтовой рай, одним словом…

В 1945 году нас из Пруссии отправили на войну с Японией, но по дороге на Восток наш эшелон повернули на Кавказ, где я дослуживал до 1947 года, до самой демобилизации.

– Как складывалась ваша послевоенная жизнь?

– После демобилизации приехал в Хмельник, а там родных никого не осталось. Все погибли. Из моих товарищей - сверстников с войны вернулись живыми считанные единицы.

Я не знал, куда мне деваться… Поехал в Винницу, к двоюродному брату, остановился у него. Пошел работать на восстановление разрушенного химзавода, потом приобрел рабочую специальность и 46 лет проработал крановщиком на фосфатном заводе. В 1974 году был награжден орденом Трудового Красного Знамени. Женился, воспитал двоих сыновей.