Артиллеристы

Командир батареи место взвода указал и к следующему взводу. А мы  окапываемся. Если успели – окопались, замаскировались и ждем атаки. Пока  атаки нет – надо ориентиры назначить. Пушки по ориентиру  пристреливаешь, там отдельное дерево, там отдельный дом, там то-то.  Пристрелял по этому ориентиру, и, если оттуда танки пошли – ты уже  знаешь, какой прицел, какая дальность, и даешь уже определенную команду.  Номер такой-то, дальность такая-то, ориентир такой-то. У меня во взводе  два орудия было, я только направление обязан дать, да «огонь»  скомандовать. Сам в ровике сижу, рядом командир орудия, а расчет за  пушкой.

Когда попали на фронт, то снег уже таял, а мы на лыжах, двигаться не  можем, сидим на месте. Против нас стояла 16-я немецкая армия – мы  говорили, что они у нас в плену, а они говорили, что мы у них в плену.  Места там были ужасные — кругом болота… Очень плохо было воевать в  болотах. Почему? Потому что если ранило кого-то и днем он сидит в грязи,  то санитары за ним по болоту не придут. А ночью грязь замерзает и  раненый погибает. Получалось так, что целые дивизии, наши и немецкие  залазили в эти болота и гибли от обстрелов. У нас пушка была маленькая,  но мы ее вшестером не могли вытащить из этого болота!

У меня была ватная фуфайка, из нее от пули клок выскочил, с левой  стороны. Как меня не зацепило, не знаю, но только как будто по руке  ударило. Свалился в грязь, быстро встал, а немец в это время отдалился,  вынимаю свой пистолет, а уже запыхался, в него стреляю, пуля то в грязь  уйдет, то рядом с ним, он остановился, и в меня стреляет, а я в него. Не  могли попасть. Пробежали еще около ста метров, а там оказалась глубокая  воронка, от бомбы мощностью не менее 100 килограмм. Ее когда-то  бросили, не то наши, не то немцы. Он спрыгнул в воронку, и поставил  «парабеллум» на бруствер. Я перед ним стою – ну все, у меня руки  опустились, куда все делось. Думаю, ну вот он, конец. А у немца патроны в  пистолете кончились.

Один раз ночью нас бросила пехота, ушла с позиций в тыл, и мой взвод  остался один на танкоопасном направлении. Утром на нас пошли «тигры».  Один передний танк, мы подбили, но нас сразу накрыло ответным огнем. А у  «тигров» оптика была прекрасная, они с дальнего, безопасного для себя  расстояния, могли спокойно расстреливать наши позиции. Короче, у меня  одно орудие разбило, а второе надо было срочно выводить под огня, иначе -  смерть.

Последний бой. Центр Чехословакии, равнина. Въезжаем 6 мая в один  маленький городок, смотрим, на середине площади стоит бронетранспортер с  радиостанцией, огромный шест, вокруг огромная толпа чехов. Стоят и  очень внимательно слушают. У нас в дивизионе было два молодых человека,  которых призвали из Ужгорода, они знали чешский язык. Мы говорим,  пойдите и послушайте, что там говорят. Они через несколько минут  возвращаются взволнованные. Там передают, что 6 мая в Реймсе будет  подписана капитуляция немецких войск. И вот все ждут. А у нас накануне  был бой, два человека погибли.

Отступая, наткнулись на наш заслон – они отобрали все продовольствие:  «Вы идете в тыл на формирование, там вас обеспечат». Потом добрались до  Курской дуги, село Графовка. Там нас начали опять пополнять, потому что  почти ничего не осталось – например, в моем дивизионе осталась всего  одна пушка. Никаких репрессий за утрату материальной части не  последовало, Бог миловал. Дивизию пополнили и снова вернули на фронт.

Все лето 1943 года мы держали оборону на левом низком берегу реки Миус, а немцы располагались на правом высоком берегу реки и обстреливали нас из всех видов оружия. Кормили нас тогда в основном перловой кашей, которую привозила армейская кухня ночью, когда затихал обстрел. К этому добавлялось четверть буханки хлеба и очень редко немного американской свиной тушенки. Так как на поле было много убитых лошадей, мы пытались варить конину, но мясо было жестким и почти несъедобным. Но, наконец, осенью мы прорвали немецкую оборону, форсировали Миус и наступали в южном направлении.

Расчеты, как правило, располагались уступом или в "шахматном порядке", в зависимости от условий местности, на расстоянии друг от друга с определенными интервалами, и даже если какое-то орудие было раздавлено немецким танком, то соседний расчет мог поразить этот танк выстрелом в бортовую броню. Тяжелый немецкий танк не всегда снарядом в лоб возьмешь, старались бить по гусеницам или заклинить башню, но в борт мы били и жгли "тигры" за милую душу...

Затем кавалерию стали объединять в корпуса. К концу войны появились конно-механизированные группы. А что это такое? Это кавалерийский корпус - до 50 тысяч лошадей и механизированный корпус - танки и пехота на автомобилях, зенитчики, "Катюши", минометные полки, приданная артиллерия и так далее. Это была махина, которая подчинялась только командующему фронтом. И представьте, что вся эта махина заходила в немецкие тылы. А командовал группой обязательно кавалерист, командир кавкорпуса, потому что если поручить командование танкисту, он кавалерию постоянно задвигать будет.

В сорок третьем году было неоднократно, что взвода управления из артполка использовались как простые стрелки, в виду тяжелейших потерь в пехоте. А в конце войны перевод кого-то из артполка в стрелковый полк - был вещью редкой и использовался больше - как наказание.

Смерть всегда была рядом с нами. Сколько раз я был на волоске от гибели сам того не замечая. Понял это только после войны. Стыдно было быть трусом, ведь бойцы батареи смотрели на меня. Страх смерти мне удавалось побороть, но был уверен, что живым я, из боев, не уйду. Многие в глубине души таили надежду вернуться живым или а крайнем случае, умереть быстро, без мучений. Я готовил себя к худшему. Постоянное внутреннее напряжение. Особенно тяжело было возвращаться на передовую после короткого отдыха. А потом втягиваешься в бои, и уже нет даже душевных и физических сил думать о возможной гибели.