Гражданские

Перед тем как уйти на фронт, отец с кем-то вырыл во дворе нашего дома небольшую яму, в которую мы спрятались в тот день, когда началась сильная бомбардировка. При каждом взрыве земля содрогалась, и вся осыпалась на нас. Страх, который нас обуял, невозможно описать словами, это надо прочувствовать. Мы сидели и думали, что нас сейчас в этой яме просто засыплет. Выдержали мы лишь одну ночь в этом укрытии, больше там решили не прятаться.

Кошмарные дни. Люди почти не показываются на улицах. Видны клубы черного дыма от разрывов у Лазарева за городским лесом. Был у Николая. Он роет убежище, так как погреб недостаточно надежен. В.И. Кузнецов говорил, что наши якобы были в порту и, что Зубцовский и Старицкий фронт соединились. Якобы есть приказ о том, чтобы выехавшие немецкие части опять вернулись в Ржев.

Когда немцы только вошли в Андреевку, они зашли к нам в дом и стали, тыкая стволами винтовок, требовать: “Ком! Ком!” Мама схватила меня с Галей, и мы пошли. Подошли к мосту. Смотрим, там стоят возки, запряженные быками, вокруг очень много людей. Нас посадили на эти телеги и повезли. Куда везут - неясно. Оказалось, между хутором Сиротским и станицей Эркетиновской в тот августовский день сорок второго года был бой. В степи и на поле лежали трупы наших солдат, человек триста, наверное, не меньше.

После освобождения хутора нас заставляли ночами дежурить для того, чтобы вовремя обнаруживать бежавшие из окружения части немцев и румын. Нам говорили, что они голодные и будут стараться заходить в хутора, чтобы чем-нибудь поживиться. Вот мы с винтовками и бродили всю ночь, вслушиваясь в темноту.

Начальник станции говорит: «Литневская и Гончаров, идите в разведку, посмотрите, что на станции делается». Мы пошли. Прошли, наверное, половину, смотрю, Гончаров варежкой так делает, кладет на рельсы и сел. Я говорю: «Петр Иванович, вы что, плохо вам?». Отвечает: «Нет, Маня, не плохо. Я туда не пойду. У меня дети, будут плакать за мной. А у тебя никого нету, плакать за тобой некому, иди». Я говорю: «Вы что?». «А ничего», - отвечает он.

А когда раненых увозили, подошел парень солдат, и стал спрашивать у матери: «Мы вам отдадим маленькие санки, а вы отдайте нам ваши, чтобы свободно положить раненых на широких санях». Ну, она отдала. Настелили сена, раненых там положили, и они уехали. А дня через три пришли к нам немцы.

Они сразу, после того как вошли в станицу, убили пятерых. Среди убитых был один учитель и четверо стариков. Эти старики, им лет по шестьдесят было, отступали за Волгу, гнали скот в эвакуацию. Вышли они поздно из станицы и далеко уйти не успели, немцы их перехватили. Колхозный скот у них немцы отобрали и отдали калмыкам, а те угнали его к себе.

Враг знал, что у дивизии есть подсобные хозяйства и регулярно обстреливал из орудий тылы. Под обстрелы попадали не только мы: неподалеку от нас стояла автомашина с передвижной дезокамерой, прачечная, а подальше в палатках расположился медсанбат. Там же, рядом, были швейная и сапожная мастерские. Когда начинались обстрелы, всем было очень страшно, а я старалась посильнее в эти моменты прижаться к своей сестре.

Горохов спрашивает у меня: “Как вашего комиссара звать?” - “Кузнецов Василий Васильевич”. Горохов взял бумагу с карандашом и написал: “Товарищ Кузнецов, приказ я получил. Спасибо тебе за твоего адъютанта, награди его самым большим орденом за помощь в сбитии самолета и за спасение переправы”. Когда наш буксир возвращался из района Тракторного завода, он забрал меня с острова Денежного. Я передал записку от Горохова своему комиссару, тот прочитал и сказал: “Будешь ты, Сашка, Героем Советского Союза!”

В декабре месяце, где-то в середине, наверное, наша 2-я ударная армия начала наступление. У нас они появились ночью. Наш дом горел – немцы его подожгли… Снега тогда выпало по грудь, стоял мороз в сорок градусов. Солдаты еще не дошли до деревни, закричали: «За Родину, за Сталина!» Их там из пулеметов положили почти всех.

К октябрю 42-го нас осталось в каменоломнях совсем мало – двадцать шесть человек – и к тому времени я был уже до крайности истощен. Так истощен, что вот если палец разрежешь, то у меня бежала уже не кровь, а чуть-чуть сукровицы. А на пост же все равно надо идти. Причем там недалеко от штаба от взрыва образовалась такая вроде ниша, и они каждый раз бросали туда гранаты, чтобы беспокоить нас.

Потом летом 1944 года стали доставать дома из-под земли, разбирали на бревна и возили в нашу деревню, чтобы ставить там, каждый на своем старом месте. На перекрестке стоял танк, как я сейчас понимаю, Т-34. И на окраине поля тоже стоял. Это не сгоревшие. А около большака два Т-34 сгоревшие. В них мы, школьники, после войны собирали голыми руками в мешки косточки. Позже было захоронение из всех одиноких могил.

Когда объявили, что Германия капитулировала, она опять радио на полную катушку. Вставайте, день Победы… И вдруг моя мама стоит и плачет. Я спрашиваю: «Мама, что ты плачешь, ведь война закончилась». Она говорит: «Да, победа, только для меня она ничего не изменит. Саша не вернётся, Андрюша не вернётся, квартиры нету…» Ну, а потом конечно гулять пошли.

В эвакуацию нас вывезли через Ладожское озеро. С собой мы взяли и две иконочки, они у меня до сих пор стоят. С нами ехала и бабушка Шура. Мама сидела в кабине и держала нас на коленях, а бабушка ехала в кузове. Мы очень боялись провалиться под лёд, потому что видели как впереди нас провалилась машина, и позади провалилась.

И тут по селу пошли немецкие факельщики. Они подходили к домам, разбивали окна и бросали внутрь горящие факелы. Дошла очередь и дома тети Нюры. Разбилось окно, влетел факел, и дом мгновенно вспыхнул. Тетя Нюра схватила на руки Ниночку (моей сестренке было всего три года) и бросилась к дверям, я бежала за ней, держась за подол ее платья. Тетя Нюра с Ниночкой выскочили, а мне на крыльце неожиданно преградил дорогу немец с автоматом и толкнул меня обратно в дом.

В этот период началась мобилизация молодежи на Украину. Это уже 1944 год был, как раз освобождение Украины. Меня и еще 12 или 13 девчат отправили туда. Мобилизовали нас на работу в органы НКВД в освобожденные районы Украины. Прибыли мы туда в марте. Перед началом работы с нами органы НКВД провели строгий инструктаж.

Письмо с фронта было только одно, а потом приехал его сослуживец из госпиталя и рассказал о последнем бое моего отца, куда его погнали без оружия. Сказали, что его нужно добыт в бою. Отец погиб в августе 1942 года под Ржевом. Без папы начали жить.

Была ещё история: стояла еврейка, на руках держала ребёнка. Бабы наши заплакали, начали просить немцев, чтобы те опустили её с ребёнком. Немец рявкнул, никак не среагировал, её тоже увезли вместе с остальными. Вывезли за город—и та-та-та! Из пулемётов. Вот машина вернулась, вещи привезла: их же там раздевали догола, а вещи потом назад привозили. Выгружали вещи там, где обувной магазин сейчас, на углу, возле маленького рынка, сейчас там магазин электротоваров.

В октябре 1941 года было очень тревожное время. Паника. Мы видели, как все министерства эвакуиировались. Из Москвы увозили все, что только можно. Мой отец ездил с ведром на Бабаевскую фабрику и привез ведро патоки. Мы всей семьей какое-то время её ели. С продуктами было сложно. Конечно, нам многого не хватало, но родители не распространялись об этом. Не было такого, что мне запрещали что-то есть, а то не хватит на следующий день.

По сути дела, это был карательный отряд. Чтобы противостоять партизанам, они постоянно брали жителей села заложники и держали их взаперти по несколько дней или даже недель. Иногда забирали по 30-40 человек. По вине эсэсовцев погибло несколько 12-13 летних ребят, которые появлялись за околицей. Сами понимаете, если вас окликнет немец, вы скорее всего пуститесь бежать. Вот так же и они. Убегали, а им в спину стреляли на поражение. На населения это наводило страх и ужас.

Но в июле карательный отряд немцев расстрелял деревню Буда. Ими было расстреляно все мужское население деревни, порядка 110 человек. И через неделю партизаны ушли из деревни в лес. Вскоре в лес ушла и часть мирного население Бобровни и Болотни, спасая свои жизни от карательных акций врага. В лесу люди скрывались 2-3 недели. Войдя в пустую Бобровню, каратели выборочно сожгли дома тех, кто по их мнению сотрудничал с партизанами, включая хату семьи Пахомовых.

Помню, однажды недалеко от нашей деревни сбили самолёт, лётчик катапультировался. Немцы его искали, заходили в каждый дом. Я была двенадцатилетней девочкой, и, услышав рассказ о парашютисте, сказала своим подружкам: «Вот сколько платьев можно было бы сшить из одного парашюта». Кто-то из предателей, а такие тоже были в деревне, сказал немцам, что в нашей семье шьют платья из парашюта и что лётчик якобы в нашем доме. Пытали всю семью. Про лётчика мы ничего не знали, да и платьев из парашюта у нас не нашли. И это нас всех спасло…

Мама говорит одному из них: «Видишь, сколько у меня детей? Откуда же я тебе возьму продукты?» Незадолго до этого мама в сарай загнала поросенка, там же заперла курей и поставила меня этот сарай охранять. Я стояла, а немец с автоматом на груди подошел, отодвинул меня в сторону и заглянул в сарай. Поросенка он не тронул, поймал четыре курицы, потом вылез оттуда и сует мне какую-то цветную бумажку: «На!», а сам схватил этих кур за ножки и пошел. Мама все это время переживала, рассматривая марку, которой расплатился немец, и говорила: «Если уж убьют, так пусть хоть сразу нас всех, чтобы мы не мучились».

В колхозе жила эвакуированная женщина, то ли из Харькова, то ли из Киева, которая работала в детском саду воспитателем. Она мне посоветовала: «Иди к нам в детский сад, там будешь помогать. Там тебя хоть кормить будут». Ну ничего, помогала я там воспитателям. Посылали меня в какой-то сарай лук набирать, а он, этот лук, там и мороженый и гнилой. Выбирала я из него луковицы, которые получше, мы потом их промывали, чистили, жарили и кормили им детей. А мне приходилось ждать, пока накормят детей, да и нянечки тоже есть хотят: они покормят и потом меня позовут.

А когда в июле 1944 года началась известная операция «Багратион», то мост был взорван. Это происходило в то самое время, когда по нему проходили фашистские поезда с горючим. Все это случалось прямо на моих глазах. Еще при мне на железнодорожной станции случился подрыв на железнодорожной станции воинского состава. И еще недалеко от села Гончары была подорвана плотина. Все это как-то осталось в моей детской памяти. Во время тех боев я получил еще и контузию.

Мы ехали в сопровождении преподавателей, не наших, а из разных школ. Детские сады ехали со своими воспитателями. Мне было двенадцать лет, но так жалко было этих деток. Им по три, четыре года, у каждого на рукаве нашивка на которой написано имя, фамилия, отчество и адрес. Их так верёвкой оцепят по кругу, они за неё держатся и так их водили за верёвочку. Плохо одетых, ничего не соображающих.

Тогда олифа изготовлялась из растительных масел, и на ней можно было жарить. Столярный клей, варившийся из мясных отходов тоже шел в пищу. Туалет не работал. Окна коридора выходили на балкон, к весне на этом балконе образовалась огромная куча льда, потому что не было возможности никуда ходить и всё выливали в окно.

В 1941 году садик, в который я ходила, эвакуировали. Помню, мы ехали в поезде, и когда слышали шум летящего самолёта, прятались под лавки. Почему-то родителей не предупредили, когда мама пришла за мной в садик, ей сказали, что детей забрали и увезли, не сообщив даже куда. Она поехала, кажется, на Московский вокзал и там читали огромные списки - кого и куда увезли. Читали пофамильно кого куда, кого куда. Я оказалась в самом конце списка.

На моих глазах умирала бабушка. После неё оставалась какая-то еда. Я хотел доесть, но мне запретили - так я узнал и запомнил, что за мёртвыми доедать нельзя. Первой умерла бабушка. Мы похоронили бабушку, а, когда вернулись с похорон, увидели, что нас обокрали - украли две шкатулки с драгоценностями, которые мы могли обменять на хлеб. Практически у нас украли жизнь.  

У Камышина простояли совсем недолго, нам дали направление идти до Казахстана. Шли долго, но дошли. Нам приходилось, вместе с мамой, ходить чистить и мыть крупнорогатый скот, который разместили в заранее подготовленных сараях. Сараи, честно говоря, были так себе. Волков там было очень много, эти твари по крышам даже могли пробраться и забраться внутрь. Бывало, придешь кормить, смотришь, а в сарае лежит коровка уже загрызенная.

Но я считаю, что самые ценные мои награды – это две медали: медаль «За оборону Киева», это за то, что мы рыли окопы, и медаль «За доблестный труд в период Великой отечественной войны», за то, что я делал в тылу. Потому моё отношение к войне такое, не дай Бог, чтобы хоть в какой-то мере могло повториться то, что пережило моё поколение.

Потом подошли грузовые вагоны и нас стали в них сажать. Причем маму не сажают, а сажают только одних детей, насильно забирая. Мама кричит немцу, который руководил посадкой в вагоны: «Пан! Пан! Дитё моё, пан!» А у этого немца в руках была палка, он ею маму ударил и закричал: «Вег, мать! Вег, мать!» Но маме все-таки как-то удалось пролезть в наш вагон, и мы с ней все время были вместе.