Кам Ефим Исаакович

– Я родился 17 сентября 1920 года в городе Бердичеве Житомирской области. Мой отец был служащим, а мать домохозяйкой. Отца звали Исаак Маркович, он был 1895 рода рождения, а маму – Клара Яковлевна, она была на два года младше. Потом мы переехали в город Чуднов, тоже Житомирской области – отца туда перевели по работе, и там он тоже работал служащим. А в 1934 году мы перебрались в Киев. И, как говорится, до сих пор тут застряли. Родителей, конечно, уже давно нет… Отец пропал без вести на фронте, мать умерла в 1986 году. Еще у меня была сестра, Александра Исааковна, 1926 года рождения.

Когда мы переехали в Киев, то я учился в 54-й школе, которая располагалась в бывшей женской гимназии. Надо сказать, что в то время существовало правило, что еврей должен учиться в еврейской школе. Но отец устроил меня в украинскую школу, которую я и окончил.

В 1937 году организовывались артиллерийские, военно-воздушные спецшколы, и я поступил в артиллерийскую спецшколу – первое время она находилась на улице Подвальной, не доезжая до Львовской площади, сейчас там Театральный институт. А к тому времени, когда мы выпускались, для спецшколы построили здание в проходном дворе на улице Ленина – это было в 1938 году. После окончания спецшколы я поступил во 2-е Киевское артиллерийское училище.

– Что можете рассказать о спецшколе?

– В спецшколе мы учились всего год, и потом большинство из нас поступило в 1-е или 2-е Киевское артиллерийское училище. 1-е артучилище было имени Сергея Сергеевича Каменева (оно находилось на Печерске – там, где сейчас Богунское училище), а 2-е было имени Кирова и располагалось на Соломенке.

В школе нас, по сути, никаким военным дисциплинам не учили. У нас был военрук, а кроме этого ничего и не было. Вся учеба проходила уже в училище – и конная подготовка, и физподготовка, и стрельба, и участие в парадах, и все прочее.

– Как Вы оцениваете уровень подготовки в артучилище? Вас хорошо обучили?

–  Нас хорошо учили, никаких проблем с преподаванием не было – была стрельба из орудий, огневая подготовка по стрельбе из винтовки, из нагана, из пистолета ТТ. Это все мы проходили. Из орудий мы умели стрелять и прямой наводкой, и с закрытых позиций.

В то время большое значение придавали конной подготовке. Конюшни нашего училища располагались на Печерске, напротив нынешнего Суворовского училища, в круглой башне, в которой сейчас расположен магазин. Такая учебная дисциплина как выездка была у нас обязательной, мы носили шашки и шпоры.

– Вы успешно учились?

–  Не могу сказать, что я окончил училище по первому разряду, но по второму разряду окончил. Те, кто окончил по первому разряду, попали служить в западные округа, а второй разряд – в Одесский военный округ. Всех, кто сдавал экзамены, выпускали лейтенантами, присвоение звания не зависело от разряда – просто перворазрядников направляли служить в элитные части, а остальных выпускников в обычные. Я попал в 74-ю Таманскую дивизию, ее штаб был в Первомайске, а дивизионная артиллерия стояла в городе Балта Одесской области. Вот этот артполк и стал первым местом моей службы, там я был командиром огневого взвода, потом стал заместителем командира батареи 76-мм орудий. В октябре 1940 года я получил звание лейтенанта (носил «два кубика») и назначение туда. Звания тогда присваивал нарком обороны.

– Чем был вооружен полк?

– Были 76-мм пушки ЗИС-3 и 122-мм гаубицы образца 1902/30 года. Все было на конной тяге, никаких машин дивизионная артиллерия тогда не имела.

– Было ли у Вас в мае-июне 1941 года предчувствие скорого начала войны?

– Я, так же как и все остальные, читал сообщения ТАСС, а другой информации у меня не было. Поэтому я не думал о скорой войне, как и большинство окружавших меня людей. Хотя я прекрасно помню, что в начале июня нам выдали боекомплект – видимо, командование все-таки к чему-то готовилось.

– Слышали ли вы среди военнослужащих какие-либо разговоры на эту тему?

–  У нас служили в основном призывники с Кавказа – карачаевцы и русские, и они были вообще очень далеки от подобных вопросов. Более важным был вопрос с питанием. Например, когда мы стояли в Балте, то для карачаевцев готовили баранину или говядину вместо свинины. Кстати говоря, с карачаевцами у нас не было никаких проблем, они потом нормально воевали.

– Где Вы встретили первый день войны?

–  На румынской границе. В начале июня 1941 года мы должны были выехать на стрельбы. Нас собрали по тревоге, и в полном боевом составе полк поехал на полигон. И уже на пути к полигону получили команду свернуться и ехать обратно. Почти сразу после этого мы двинулись в Бессарабию и стали лагерем в районе Рыбница – Бельцы: лошади, пушки, гаубицы, люди, палатки… Никаких занятий не проводили – были только различные осмотры, да еще организовали баню для солдат. Солдат кормили с полевых кухонь, а офицеры кормились у местных молдаван.

22-го июня наши лошади были на привязи, а мы смотрели вверх и наблюдали, как на восток летят немецкие самолеты. О начале войны нам никто ничего не говорил, поэтому мы ничего и не знали. В первый день войны нас не бомбили, а 23-го июня мы получили приказ выдвинуться на Скуленское направление, в район реки Прут. Поэтому я считаю, что вступил в войну 23 июня 1941 года.

– Расскажите о Вашем первом бое.

– Первый бой был на Скуленском направлении, мы там держались дней двенадцать. Румыны атаковали пехотой, но, как говорится, не очень нас тревожили. А вот немецкая авиация бомбила сильно, на дорогах было много погибших от бомбежек.

Потом, когда общая ситуация на фронте ухудшилась, наш полк начал отступать. Пришли в Рыбницу, там еще несколько дней сдерживали наступавших румын, и там же переправились через Днестр – мосты были целые, нам повезло. И так отступали до самой Каховки, периодически ведя арьергардные бои уже с немцами. В Каховку пришли по второй половине сентября и по секрету узнали о том, что сдан Киев – официальной информации об этом еще не было.

Переправились через Днепр и пошли дальше на восток. В крупных сражениях мы не участвовали, были бои местного значения. Нам также повезло не попасть в окружение. Отступали организованно – во всяком случае, не было никакой паники. Хотя случаи дезертирства были. Например, у меня, как и у других офицеров, чемодан с вещами ехал на повозке, и когда полк добрался до Ростова, то ни этой повозки, ни ездового с нами уже не было. Ездовой был украинец, и, скорее всего, уехал к себе домой.

Дошли до Ростовской области, встали в оборону, а в декабре 41-го был первый успех, когда удалось отбить Ростов у немцев. Немцы отошли к станции Матвеев Курган, а мы заняли оборону напротив них. Приказом командующего 59-й армии меня назначили командиром батареи 76-мм полковых пушек в 13-й отдельной стрелковой бригаде. Кто тогда был командующим армией, я не интересовался – мне это было без разницы, а командиром корпуса в то время был Малиновский.

– Что помните о боях за Ростов?

– Особых боев там не было, потому что немцы его отдали почти без боя. Почему так получилось – не знаю. Я был обычным командиром батареи, и стратегические вопросы меня никак не затрагивали.

В 13-й бригаде было три стрелковых батальона, батарея минометов 82-мм, батарея пушек 45-мм и батарея полковых пушек 76-мм старого образца, с коротким стволом. Под Матвеевым Курганом мы держали оборону и пытались наступать, шли тяжелые бои. У немцев там не было танков, но было много пехоты. Наше командование хотело провести наступление, в январе 1942 для этого пришла бригада морской пехоты – помню, что они были очень хорошо обмундированы. Моряки посбрасывали свои полушубки и с криком «Полундра!» пошли в атаку. Это наступление очень быстро захлебнулось, и мы там простояли до марта. В марте получили приказ погрузиться в эшелон и выехали в Тамбовскую область. По дороге эшелон сильно бомбили, поэтому доехали с потерями.

В тылу бригада переформировалась в 161-ю стрелковую дивизию. На базе моей батареи был сформирован артиллерийский полк, и мы прошли обучение. Хорошо помню, что полки на учениях принимал маршал Ворошилов, он же дал добро на отправку нашей дивизии на фронт. В июле 1942 года дивизия, будучи полностью сформированной, выдвинулась под Воронеж. Вот там были тяжелые бои, особенно за села Подгорное и Подклетное, которые стояли на Дону. Оттуда пришлось отступить, потому что у немцев был абсолютный перевес в силах. Дивизия заняла оборону по линии Дона и простояла в обороне до начала зимы. Ни мы, ни немцы не предпринимали никаких наступательных действий. В декабре началось зимнее наступление 1942-43 годов, мы взяли Старый Оскол, Новый Оскол и стали продвигаться к Украине. Зашли в Сумскую область, дивизия штурмовала Лебедин, и когда начались приказы Верховного Главнокомандующего о присвоении частям званий и наименований, то нашей дивизии не доставалось никаких званий. Единственный крупный город, во взятии которого мы тогда участвовали, был Харьков – это было его первое освобождение в феврале 1943 года.

Наступая, дивизия дошла до поселка Опошни Полтавской области, и там нас немцы так «пуганули», что мы опять очутились на Курской дуге. Мы преследовали немцев, а потом оказалось, что слишком сильно вырвались вперед, и немцы нанесли по нам контрудар. Снарядов уже почти не оставалось, тылы очень сильно отстали. Вообще, это была постоянная «болезнь» Красной Армии, а потом Советской Армии – тылы часто отставали, и передовым частям приходилось самим себя обеспечивать.

Была еще одна неприятная история – когда заняли Богодухов, там обнаружили цистерну спирта. Многие напились, а в это время немцы нас атаковали... Пытались заправлять машины спиртом, а они не ехали, приходилось бросать. Удалось спасти только «виллис» командира дивизии – запрягли пару лошадей и вытащили. Гаубицы у нас тогда тянули «студебеккеры», бензина для них уже не было, поэтому пришлось бросить и машины, и гаубицы.

Когда отступали от Полтавы, то немцы преследовали нас танками. Хорошо помню бой, когда командир одного из наших огневых взводов лейтенант Касумов, азербайджанец, своими двумя орудиями отбил танковую атаку. Он подбил три или четыре танка, потеряв при этом одно из своих орудий. За это его наградили орденом Красного Знамени, но он был обижен, что не получил звание ГСС. Кстати говоря, этот Касумов остался жив на войне, и мы с ним встречались в послевоенные годы на собраниях ветеранов дивизии.

Отступая, наткнулись на наш заслон – они отобрали все продовольствие: «Вы идете в тыл на формирование, там вас обеспечат». Потом добрались до Курской дуги, село Графовка. Там нас начали опять пополнять, потому что почти ничего не осталось – например, в моем дивизионе осталась всего одна пушка. Никаких репрессий за утрату материальной части не последовало, Бог миловал. Дивизию пополнили и снова вернули на фронт.

Летом 1943 года началась Курская битва. Дивизия стояла в обороне не на главном направлении, а в стороне, недалеко от поселка Ракитное. Мы были во втором эшелоне, вели артиллерийский огонь, но сильных боев там не было, а потом дивизия перешла в наступление вместе с остальными войсками. К этому времени мы стали настоящими профессионалами. И расчеты орудий уже знали свое дело. Между прочим, наводчика было обучить не так уж и сложно. Ведь он должен только сидеть, наблюдать в панораму и отметиться на заданный ему ориентир. Важно было отобрать для обучения людей с быстрой реакцией. Кроме того, у расчета орудия должна быть слаженность. И конечно, солдаты-артиллеристы должны всегда быть сосредоточены, невнимательность дорого обходится. Например, у минометчиков была такая проблема: иногда впопыхах солдат бросал мину в миномет не оперением, а головкой вниз – взрыв, и расчет погибал. Так было у нас в 1941 году на Днестре, один минометный расчет погиб как раз по этой причине.

Когда начали освобождать крупные города – Харьков, Белгород, Орел, то дивизия никак не могла попасть в приказ Главнокомандующего, чтобы получить благодарность и почетное название по имени города. И только в 1944 году, когда мы освободили город Станислав (ныне – Ивано-Франковск), дивизия получила название Станиславской. Я тогда был начальником штаба 1036-го артполка. Дивизия получила наименование, соответственно стало легче и с награждениями отличившихся. А в самом городе очень много улиц было названо в честь солдат и офицеров дивизии. Например, в нашем полку была военфельдшер Екатерина Матросова, в ее честь назвали улицу, была улица имени командира батальона 569-го полка Цымбалюка и многих других.

– Каков был боевой путь 161-й СД до Станислава?

– Дивизия была на Букринском плацдарме, участвовала в его захвате, и за это 33 человека из личного состава во главе с командиром дивизии генерал-майором Тертышным получили звания ГСС. В нашем артполку звания ГСС не получил никто кроме тогдашнего начальника штаба полка майора Корчака, который получил это звание посмертно. Когда вся эта армада наших войск (3-я армия Рыбалко, артиллерия и так далее) пошла на Лютежский плацдарм, то мы остались на Букрине. И когда взяли Киев, то дивизия опять ничего не получила – мы вроде как были ни при чем.

– Когда Вы попали на Букринский плацдарм?

– На плацдарм основные силы 1036-го полка высадились только тогда, когда уже построили мост. Я тогда был командиром дивизиона, а когда погиб Корчак, то меня назначили исполняющим обязанности начальника штаба полка, а потом и утвердили на этой должности.

Когда стояли на Букрине, вместе с нами был армейский или корпусной гаубичный полк, и с его командиром мы были на наблюдательном пункте. И представьте себе, обстрел был такой, что еду нам туда привезли только через неделю! Хорошо помню, что нам привезли флягу водки, американские консервы. Я сел в окоп, поел, поставил наблюдателей и лег отдыхать. Было затишье. А рядом со мной был командир дивизиона другого полка – он выпил и пошел искать приключений. Ушел в сторону немцев, оттуда по нему открыли огонь. Благо, у него были хорошие ребята-разведчики, которые вытащили его раненого.

После Букрина двинулись по Украине на запад – названий многих населенных пунктов уже не вспомню. В декабре 1943 года участвовали в наступлении на Житомир, сдерживали контрнаступление немцев под Коростышевом. Как раз тогда 1-й гвардейской армией приехал командовать генерал-полковник Гречко – будущий министр обороны СССР.

Потом были бои за Винницкую область, переход через Збруч, Станислав, Карпаты, через Ужокский перевал перешли на Закарпатье. Помню, что в Закарпатье мы одно время стояли в замке какого-то венгерского графа. Там были прекрасные бытовые условия – горячая вода и все прочее. Я помылся, лег спать и вдруг слышу, что рядом что-то гремит. Оказывается, это наши солдаты вскрывают сейф. Когда сейф открыли, то не нашли там ничего кроме машинки для заточки карандашей и бумаг хозяина замка. Среди бумаг я нашел множество всевозможных этюдов с охотничьей практики этого графа. Красивые были этюды, но нам тогда не было до этого никакого дела. Единственное, что солдаты мне подарили – так это машинку для заточки карандашей, которая служила мне долгое время после войны. А вообще я не привез с фронта никаких трофеев. Только когда мы были под Прагой, то нам разрешили отправлять домой посылки. Мать с сестрой уже были в Киеве, и я отправил им небольшую посылку – пару флаконов духов, чулки и что-то еще. Как только они получили эту посылку, то сразу все продали, потому что надо было как-то выживать.

В эвакуации моя мать с сестрой были в Казахстане. Дело в том, что мой дядя, брат матери, в 30-е годы был сослан в Иргиз Казахской ССР. Он был коммунистом, до войны жил в тогдашней Польше, в городе Остроге, и вернулся в Советский Союз по МОПРу – была такая Международная организация помощи революционерам. Сначала его очень хорошо приняли, его семья получила в Москве квартиру на Арбате. Но в 37-м или 38-м году дядю обвинили в связи с польской разведкой и, хотя не арестовали, но отправили в ссылку в Иргиз. И вот там мать с сестрой находились в эвакуации, были на учете в военкомате и имели аттестат, по которому я переводил им деньги. Это их поддержало, потому что жизнь там была очень тяжелая. Когда освободили Киев, они вернулись назад, мать работала надомницей, сестра пошла в университет, стала филологом. А наш отец был призван на фронт вскоре после начала войны, хотя не должен был идти в армию по возрасту. Но его все-таки забрали в армию, а куда точно – неизвестно. От папы не было никаких известий, ни одного письма, а когда мать начала писать, то ей пришло сообщение: «Кам Исаак Маркович, 1895 года рождения, пропал без вести». Больше ничего о судьбе отца нам выяснить не удалось...

Осенью 1944 года мы перешли в Словакию, были бои за Михаловце, Кошице и дальше на запад. Под Моравской Остравой приказом командующего фронтом я был переведен в 167-ю Сумско-Киевскую дивизию на должность начальника артиллерии дивизии, и с этой дивизией дошел почти до Праги. Но на Прагу вместо нас пошел 1-й Украинский фронт, а мы входили в состав 4-го Украинского фронта, поэтому двинулись дальше, и для нашей дивизии война закончилась 12 мая 1945 года в городе Оломоуц. Всего за время войны я воевал на таких фронтах: Юго-Западный, Воронежский, 1-й Украинский, 4-й Украинский.

В дивизии было три стрелковых полка, артполк, противотанковый дивизион, батальон связи, саперный батальон, разведывательный батальон. Победу отпраздновали «по полной программе», каждая часть старалась отметить получше – и салютами, и застольями. А когда начались награждения орденами, то ритуал был такой: бросали орден в стакан водки, награждаемый эту водку выпивал, а «ассистент» стоявший рядом с полотенцем, вытирал орден и цеплял его на грудь награждаемому.

Войну я закончил майором. Занимал подполковничью должность, послали документы на присвоения следующего звания, но командующий артиллерией фронта Варенцов написал на реляции: «Отказать, еще очень молод». Звание майора я получил в 24 года, но после войны служба в армии у меня не сложилась. Были попытки поступить в академию, но не получилось по многим причинам.

В мае 1946 года я уехал учиться в Коломну, в высшую офицерскую штабную школу артиллерии, закончил ее и служил сначала в Станиславе, а потом в Коломые Станиславской области.

В 1950 году меня перевели на турецкую границу, в армянский город Ленинакан, где я прослужил до 1956 года. Условия жизни и службы там были очень тяжелыми. В 1956 году встал вопрос – ехать служить на Чукотку или демобилизоваться и вернуться домой в Киев. К тому времени у меня уже была семья – жена и дочь, а перспективы службы уже никакой не было. И я решил ехать в Киев. Звания подполковника мне так и не дали – всех причин не буду называть. С 1957 года обитаю в Киеве. Первое время работал на Подоле на заводе «Киевпластмасса» - туда меня взяли в отдел технического контроля и вдобавок поручили заниматься рационализацией. Прошло несколько лет, и один знакомый говорит мне: «Чего ты сидишь на этом заводе? Есть хорошая организация «Союзпечать». И я пошел работать туда, года три занимался подпиской – партийными организациями, профсоюзами, школами. Коммунисты обязательно должны были выписывать газету «Правда», секретари парторганизаций отвечали перед райкомом партии по подписке. В 1967 году мой приятель Семен Эпштейн, оператор со студии кинохроники, посоветовал взять меня на студию «Киевнаучфильм». И я начал заниматься кино – сначала администратором, потом директором картины 3-й категории, затем 2-й и так дошел до 1-й. Снимали научно-популярные, учебные фильмы. В 1976 году вместе с режиссером Роланом Сергиенко мы сняли прекрасный документальный фильм о Рерихе. На киностудии я работал до 1991 года, уже больше двадцати лет на пенсии.

– Позвольте задать еще несколько вопросов. Вы долгое время воевали в качестве командира артиллерийского дивизиона. Какие задачи выполнял командир дивизиона во время боя?

– Обычно я находился на наблюдательном пункте вместе с командиром стрелкового полка, который поддерживала моя артиллерия. Разведчики находили цели, а я давал команды командирам батарей, давал им координаты для стрельбы. Наблюдательный пункт располагался впереди, рядом с позициями пехоты, а артиллерия была сзади, для стрельбы с закрытых позиций. На прямую наводку артиллерию выдвигали только в случае необходимости.

Я занимал такие должности, что не шел вперед с винтовкой наперевес и не кричал «ура». Мое дело было продумать и обеспечить действия артиллерии. И за результат моей работы я нес ответственность. Если результат был хороший – значит, я хорошо спланировал, хорошо организовал, хорошо командовал. Если результат был плохой, то мог понести очень суровое наказание, но к счастью, у меня такого не было. Хочу сказать Вам откровенно – у меня не было героических поступков. Я должен был работать головой: оборудовать наблюдательные пункты в таких местах, чтобы было видно цели; правильно расставить орудия и обеспечить их снарядами; сохранить лошадей; сделать так, чтобы солдаты были вовремя накормлены и помыты. Вы беседовали с моим товарищем Герцем Моисеевичем Роговым, так вот ему легче рассказать о своих героических поступках, он воевал в пехоте.

– Данные для стрельбы готовили сами?

– Конечно сами. У нас были для этого специальные карты, вдобавок мы делали поправки на метеоусловия. Определяли расстояние до цели, готовили данные, решали, как стрелять – одиночными или залпами. Чаще всего стреляли осколочными, а если орудия выдвигали на прямую наводку, то использовали камуфлированные (бронебойные) снаряды. Против живой силы применяли бризантные снаряды. Видите, я еще что-то помню!

– Заставляли ли артиллеристов собирать стреляные гильзы?

– Обязательно. Мы даже получали за это какие-то премии, хотя никогда их не видели, потому что они шли в фонд обороны.

– Какое личное оружие было у Вас?

– Пистолет ТТ. Иногда доводилось стрелять из него по немцам, но каких-то особенных воспоминаний это у меня не оставило. А автомат мне был вообще не нужен, а тем более, такой автомат, как ППШ. Ведь это пародия на оружие – настолько ненадежный, что как только в него попадает песок, он сразу заедает.

– Как на фронте обстояло дело с питанием?

– На Юго-Западном, Воронежском, 1-м и 4-м Украинских фронтах мы никогда не голодали – это Вам не Ленинградский фронт и не Ржев. Даже наоборот – помню, что под Воронежем нас кормили одними сардинами и шпротами, даже суп из них варили. Да, мы не шиковали, но, во всяком случае, два раза в день наши солдаты получали питание. Тех, кто находился на огневых позициях, кормили раньше, еще затемно, чтобы не попасть под обстрел. Тогда был строгий контроль, с нас спрашивали за все – за чистоту, за кормежку и за все остальное. Хотя вши у нас водились, в том числе и у офицеров. Когда в 1942 году стояли на берегу Дона, то вырывали землянку, ставили железную бочку, грели воду и прожаривали белье. На какое-то время вши исчезали, но потом появлялись опять.

– Что можете сказать об уровне потерь в артиллерийских частях?

– Очень много гибло пехоты и танкистов. А у артиллеристов потери были поменьше, мы своих людей берегли. Когда в феврале 1943 года мы первый раз взяли Харьков, то наш дивизион расположился на улице Автозаводской, и первым делом я приказал солдатам вырыть щели в земле. Рыть окопы времени не было, но щели – обязательно. Только успели вырыть щели, тут же попали под артобстрел, но благодаря этим щелям потерь удалось избежать. У нас дисциплина была на высоком уровне – каждый знал, что если хочешь выжить в этой бойне, то должен сам позаботиться о своем укрытии.

Лично мне очень повезло – я провоевал всю войну и ни разу не был ранен. В медсанбат попал всего один раз, когда заболел крупозным воспалением легких, температура была 42 градуса, они еле-еле меня откачали. Это было на Воронежском фронте летом 1942 года – мы наступали от Мичуринска, и когда начались бои за Подгорное и Подклетное, то приходилось все время сидеть в подвалах.

– Как обычно происходил наступательный бой?

– Во-первых, всегда нужно было провести рекогносцировку, а не лезть на рожон. Понять, что нас ждет впереди: какие у противника опорные пункты, доты, дзоты; как расположены окопы, насколько насыщена его оборона. Данные обо всем этом в штаб дивизии давал батальон разведки, поступали данные аэрофотосъемки. Полк получал готовую информацию сверху, но в то же время мы вели и самостоятельное наблюдение за противником. Во-вторых, нужно было полностью обеспечить все расчеты снарядами и подготовить данные для стрельбы. Потом производилась артподготовка – если у противника перед нами были сильные позиции, то она длилась 30-40 минут, самое большее час. Если нам придавали «катюши», то первыми открывали огонь они. «Катюши» уезжали, а мы начинали бить из орудий по первой линии обороны. Потом в прорыв шли танки и пехота, а вслед за ними мы выдвигались на новый огневой рубеж, причем этот рубеж старались наметить заранее. Командиры дивизионов и батарей в бою имели определенную самостоятельность и при смене обстановки могли действовать по собственному усмотрению. С батареями обязательно нужно было иметь телефонную связь, потому что радиостанции тогда были маломощными. Радиосвязь была только у командира дивизиона, который мог связаться с полком или со штабом дивизии. А если дивизион придавали для поддержки стрелковому полку, то во время этой операции он подчинялся только командованию этого полка. У нас в дивизии были 565-й, 569-й и 575-й стрелковые полки. Я все время воевал вместе с 569-м СП, командиром которого был ГСС Василий Николаевич Федотов.

Знаете, каждый бой складывался по-своему. На Днепре было так: проводится артподготовка, и сразу же вперед идет пехота. Пехотинцы всегда были недовольны нами: «Мало огня!» А у нас постоянно не хватало снарядов, поэтому они были лимитированы. Таковы были наши будни. Правда, в полку была одна батарея трофейных 105-миллиметровых пушек, и снарядов к ним было хоть завались. Командиром этой батареи был такой Сторожук, и всю огневую подготовку проводил он – немецкими снарядами его снабжали, сколько он хотел. Для него не существовало никаких лимитов, а для всех остальных лимиты на снаряды были даже во время наступлений – обычно один или два боекомплекта.

– Для вас производили разведку боем?

– Да, особенно в 1941-42 годах. Пехота шла в бой, а мы выявляли огневые точки немцев и стреляли по ним. Потери пехоты при этом были огромные. Но потом жизнь заставила нас научиться воевать, и такое практиковалось редко.

– Вы воевали в Карпатах. Чем специфика боя в горах отличалась от войны на равнине?

– Прежде всего, в горах совсем по-другому производилась артподготовка. Нужно было учитывать атмосферное давление, разную температуру на разной высоте, и угол стрельбы орудий тоже был совершенно другой.

В Карпатах воевать было сложно, прежде всего, из-за плотных облаков. Но в целом, в Карпатах бои были не очень тяжелые за исключением штурма города Кошице в Словакии – там немцы сопротивлялись отчаянно. Но я хочу сказать, что в 1944 году воевать уже было значительно легче, чем в 1941-42 и даже 1943 годах.

– Немцы часто попадали к вам в плен?

– За время моего командования дивизионом мы никого не взяли в плен. Захват пленных и не был нашей задачей, поэтому я с немцами не сталкивался. Да и немецкий язык я знал не блестяще, в рамках школьной программы. А идиш вообще только понимал, а говорить почти не мог, потому что дома мы говорили по-русски. Хотя мои родители знали идиш очень хорошо и говорили на нем со своими друзьями.

– Как лично Вы относились к немцам?

– А что вы хотите услышать от меня? Во время войны я не выступал на митингах, никого не пропагандировал, но я знал свою работу – уничтожать немцев. Не могу сказать, что я был очень идейным – просто делал свое дело. Вас устраивает такой ответ?

– Как относилось к наступающей Красной Армии население Западной Украины, Словакии, Чехии?

– Чехи кричали нам «наздар» и прекрасно принимали. То, что было потом, в 1968 году – это уже другой вопрос. И население Западной Украины в 1944 году нормально нас встречало, во всяком случае, я не видел никаких эксцессов. А в послевоенное время нас прекрасно принимали в Ивано-Франковске во время памятных дат – гостиница «Украина» была для нас, ветеранов встречали с поезда, дарили подарки, обеспечивали культурную программу. Лично я был «прикреплен» к сельхозтехникуму, так они буквально не знали, куда меня посадить! Но уже в 1984 году, во время празднования 40-летия освобождения города мы почувствовали совершенно другое отношение к себе – нас уже не встречали, поселили в общежитии какого-то ПТУ. А сейчас нас там считают оккупантами. Обидно, но я стараюсь с высоты своего возраста не обращать на это внимания. У каждого свое видение исторических событий, своя идеология. Как говорил один мой знакомый: «Пускай у белых болит голова за белых, а у черных за черных».

– Сталкивались ли с националистическим подпольем в Западной Украине?

– В 1944 году я столкновений не припомню. А в 1945 году, после окончания войны, когда нас вывели из Чехословакии в Тернопольскую область, то дивизия стояла в Борщеве, артиллерийский полк – в Гусятине, артиллерийская бригада – в Теребовле. И тогда потери у нас были далеко не те, которые должны быть в мирное время… Мы потеряли очень много людей, перестрелки происходили все время. У нас часто погибали офицеры – например, командир дивизиона артполка ехал на совещание, выехал в Гусятине на мост, и там его убили. Заслуженный был человек, имел два ордена Красного Знамени, еще какие-то награды… Партизанская война там шла очень долго, но нас к боевым действиям не привлекали – этим занимались НКВД и МВД. Единственное, что нам поручили – это охранять избирательные участки во время выборов 1946 года. Командующим армией тогда был генерал-полковник Москаленко, и он с охраной, на машинах приехал проверять избирательные участки. А там стоит охрана. Москаленко начал выступать: «Как это так?! Мирные выборы, а тут охрана!» Распорядились снять охрану. Как только Москаленко уехал, несколько участков были сожжены.

– Чем Вы награждены за войну?

– За Станислав я был награжден орденом Александра Невского, потому что при штурме города планировал действия всей артиллерии, которая была в дивизии. За бои на Сумщине получил орден Отечественной войны ІІ степени, еще старого образца. В 1945 году за взятие Моравской Остравы получил орден Отечественной войны І степени – между прочим, тогда орден еще изготавливался из золота. Медаль «За отвагу» мне дали в начале 1943 года за бои под Осколом – она тоже старого образца, на красной ленте. Еще имею медаль «За боевые заслуги» - я не смотрел в реляцию на нее, поэтому не знаю, за что ее дали. А Чехословацким Военным крестом 1939 года меня наградило чехословацкое правительство в 1946 году.

А вообще, артиллеристам было не так просто получить награды. Тем, кто воевал на «катюшах», в этом смысле было значительно проще. После того, как реактивная артиллерия отстрелялась, их офицеры приезжали к нам с готовой бумагой, и мы писали им их оценку за стрельбу. «Катюши» уже давно уехали, а начальство на «виллисе» или на «газике» их догоняло. Вот поэтому им и было легче получить награды – они не были ни с чем связаны. А у нас, если реляция попадала к командиру дивизии, он всегда начинал искать какую-то зацепку – там не вели огонь, там пехота пожаловалась и прочее. Хочу сказать, что служить в реактивной артиллерии считалось престижным, и, кроме того, это было безопаснее – ведь «катюши» отстрелялись и сразу уезжают.

Обычно давали награду на одну ступень ниже, чем та, на которую писалась реляция. Например, если подавали на орден Красного Знамени, то давали орден Отечественной войны І степени. С сержантами и солдатами было проще – штаб полка имел право награждать медалями «За отвагу» и «За боевые заслуги».

– Расскажите подробнее, за что Вами получен орден Александра Невского – очень почетная, полководческая и при этом довольно редкая награда.

– Весной 1944 года я был начальником штаба 1036-го полка, и мы вместе с командующим артиллерией дивизии планировали ее расстановку для того, чтобы взять Станислав. Перед штурмом мы продумали места расположения орудий – часть была выведена на прямую наводку, часть стояла на закрытых позициях. Отдельно были приведены в боевую готовность танки, самоходки. Также была спланирована артиллерийская подготовка, обеспечен подвоз боеприпасов и так далее. «Катюшами» я не занимался – это была работа командующего артиллерией дивизии. Если память мне не изменяет, у немцев там было две линии обороны. Мы провели мощную артподготовку с участием «катюш». И вообще, все что могло стрелять – танки, самоходки, артиллерия – стреляло с закрытых позиций. Основной узел обороны немцев находился за городом, в районе аэродрома. После штурма, когда был получен приказ Сталина о присвоении полку почетного названия «Станиславский», то командир полка полковник Бирюков и командующий артиллерией подполковник Назаренко решили представить меня к ордену Александра Невского. И приказом командующего 1-й гвардейской армией я был награжден.

В послевоенные годы два ветерана нашей дивизии стали почетными гражданами Станислава – командир 569-го полка ГСС генерал Федотов и командир 3-го стрелкового батальона 575-го полка Чебриков Виктор Михайлович, ставший впоследствии председателем КГБ СССР. Долгое время каждый год 5 мая ветераны дивизии приезжали в Москву, и эти встречи организовывал Чебриков. На фронте он хлебнул немало горя – был несколько раз ранен и снова возвращался в свой батальон. Надо сказать, что из всего Политбюро по-настоящему воевали только Яковлев и Чебриков. Все остальные, как говорится, «тільки керували». Например, Брежнев служил в политотделе, не принимал никаких важных решений и ни за что не отвечал.

– Какие отношения с политработниками были лично у Вас?

– У меня был заместитель командира дивизиона по политчасти, отношения с ним были хорошие. Звали его Шпак Климентий Гаврилович, он был родом из Николаева, до войны работал начальником политотдела одной из МТС. Это был очень, как сейчас говорят, толерантный человек, поэтому с ним не возникало никаких проблем. Однажды после войны он приезжал в Киев, я уже работал на киностудии, и мы ходили с ним на встречу ветеранов. Помню, что тогда все удивлялись тому, какие у нас с ним хорошие отношения даже в послевоенное время.

– А представители «особых отделов» у вас были?

– У нас был уполномоченный СМЕРШа, капитан Журенко, он находился при штабе полка. Как-то после демобилизации я встретил его в Киеве, он работал начальником отдела кадров консерватории. Он меня спрашивает:

– Ты работаешь?

– Нет, еще не устроился.

– Я тебя сейчас устрою инспектором к себе в отдел кадров.

– Ну, хорошо.

Он зашел к себе на работу, а я ждал на улице. Через некоторое время выходит: «Ты знаешь, директор консерватории уже подобрал человека на это место». Мы распрощались и больше не виделись. Почему он меня не взял – не знаю. Может быть, повлияла «пятая графа».

А на фронте у нас с «органами» были нормальные отношения. Не забывайте, что они прекрасно понимали, что я никогда не сдамся немцам – по известной причине.

– Какие были межнациональные отношения на фронте? Чувствовали на себе антисемитизм?

– Нет, ничего подобного не было. У нас служили и узбеки, и туркмены, и армяне, но никаких межнациональных проблем не возникало. У нас всех была одна судьба, одна работа, немецкий снаряд всех ставил на место, не разбирая национальности. Ну, туркмены немножко хуже воевали, и, между прочим, я не видел среди них офицеров. А рядовые были хорошие ребята, их тоже награждали, и заслуженно. Когда зашли на Украину, то пополнение было в основном из украинцев – сначала восточных, а потом и западных.

– Проводился ли какой-то специальный отбор в артиллерийские части?

– Отбирали, в первую очередь, по грамотности. Старались, чтобы человек был грамотный – во всяком случае, чтобы он умел читать, писать и более-менее считать. За хороших солдат всегда шла борьба – на уровне дивизии старались отобрать себе лучших. Причем некоторые специальности были очень востребованы на фронте. Например, если попадался хороший повар, то начальство сразу же забирало его к себе.

– Каково было Ваше тогдашнее отношение к руководству СССР, к Сталину?

– Положительное. Мы воевали за Родину и за свою жизнь, понимали, что если будем воевать хорошо, то это будет наша жизнь и наша победа. Хотя дальнейшая жизнь и внесла некоторые коррективы в мое мировоззрение, я остаюсь патриотом Советского Союза до сих пор. Понимаете, людей моего возраста переубедить почти невозможно.

– Вы были на фронте в самые тяжелые первые годы войны. О чем думали в то время?

– Все думали только о том, чтобы эта война закончилась. Я знал, что нужно воевать, бороться за победу, в которую мы верили. Мы были молодые, наивные, искренние патриоты, с желанием вступали в партию, в комсомол. Я стал кандидатом в члены партии в октябре 1941 года, а в марте 1942 года стал членом партии, и был им до конца существования Советского Союза.

– Как участие в войне повлияло на Вас?

– Прежде всего, я стал взрослее, опытнее, у меня прибавилось «серого вещества», уже мог оценить свои действия и действия других. А еще я увидел, как живут другие народы – чехи, словаки, поляки.

– Часто вспоминаете войну?

– Только 9-го мая или когда встречаюсь с другими ветеранами. А зачем ее вспоминать? Тем более в моем возрасте.

Меня часто спрашивают, было ли страшно на войне. Да, на войне страшно, но в то время для нас это было, как говорится, в порядке вещей. Это была моя профессия, а профессионал не должен бояться. Поэтому с какого-то момента я перестал испытывать страх. Это была работа, за которую можно было получить награду, ранение или смерть, и сложность этой работы была в том, что за каждое свое действие приходилось расплачиваться. Но именно война научила нас нашей работе.