Летчики-бомбардировщики

У парашюта на каждой стороне по две лямки – слева две и справа две, и одна лямка свободно болталась, часть строп была оборвана. Потом у меня мелькнула мысль, что я прыгаю в Белоруссии, это лесистая территория. Может быть, попаду на лес, и ветки погасят удар? Шмякнулся я, конечно. До сих пор не знаю, подгорел парашют, или осколком стропы перебило.

Был еще отказ двигателя. Дело было так. После того, как я вышел из госпиталя, на самолетах иногда отлетала передняя кромка, когда они выполняли фигуры высшего пилотажа. Для проверки прибыл генерал-лейтенант, забыл его фамилию. Это был главный инженер Военно-Воздушных Сил Красной Армии, высокий чин. Я возил его по полкам, где базировались эти самолеты. И в одном из полётов у меня отказал двигатель. Чудом благополучно совершил посадку.

Мы летели четверкой Бостонов в Крым, получили задание. Объект не помню, нам нужно было разбомбить цель. Вылетели, была низкая облачность, моросил дождик. Нас все прижимало к земле. Может быть, и надо было вернуться, да как-то было не принято не выполнить боевое задание и вернуться. Не только у нас в полку, я вообще не знаю такого, не встречал таких случаев. Если есть задание, нельзя не выполнить, не сбросить бомбы, отвернуть от цели. Вот у немцев такое было: они видели, что их зажали наши истребители, и не доходили до цели.

Летали мы, выполняли задания. В тыл к партизанам, выбрасывали в тыл наших диверсантов. В Гродно, в Белоруссии. Большинство в леса сбрасывали. Мы садились там ночью, партизаны костры разводили. Забирали раненых партизан, а туда привозили оружие. Это наша такая работа была. У нас каждый фронт старался взять к себе в армию самолеты Ли-2. Перекидывали с фронта на фронт. На всех фронтах был.

В день больше одного вылета не сделаешь. Расстояние от Архангельска до Мурманска довольно большое, мы ходили прямо через Белое море и Кольский полуостров. Полеты, в основном, выполнялись бреющие, потому что немецких истребителей тогда очень много летало, особенно, по Кольскому полуострову. Они летали и охотились за нашими самолетами. Нас спасало только мастерство бывших гражданских летчиков, которые буквально брили по елкам. Самолеты были камуфлированные, мы проскакивали незамеченными немцами.

Враг не дурак! Он технику знает иногда лучше, чем тот, который ею управляет. Поэтому, зная наши мертвые зоны, он, чтобы мы не смогли по нему стрелять, заходил с той стороны один или два раза и уходил, чтобы развернуться и свои пушки направить на нас. И какая хитрость остается, если ты его не можешь сбить, зная, что он сейчас собьет тебя?! – Летчик бросает машину вверх, вниз, в сторону, не дает противнику прицелиться. Это уловка – да, это выход – да! Надо уметь найти выход из любой критической ситуации.

Я ночью максимально три боевых вылета делал. Зимой ночи длинные, поэтому мы перелетали обычно к линии фронта вечером, где поближе, иногда километров за двадцать всего. Мы могли сделать и до пяти боевых вылетов. А летом еле успеваешь один-два вылета сделать, потому что ночь короткая, много не сделаешь.

У нас осколочек зенитного снаряда перебил, наверное, маслопровод, потому что на правом моторе сверху горело масло. Стоял вопрос: дотянуть до своего аэродрома или всё-таки садиться. Кстати говоря, был такой приказ, наверное, не только по 16-й воздушной армии, а вообще, что если самолет загорелся, сажать, если есть возможность на своей территории. А если самолет охватило сильное пламя, то прыгать.

Мне нравится авиация, потому что самые сильные ощущения, которые можно получить, дает именно она. Как бы я ни чувствовала себя плохо перед полетом, но, как только я попадаю в воздух, начинаю чувствовать себя прекрасно. Кто летал, тот всегда будет думать об этом. Для меня сейчас нет ничего более интересного, чем авиация, за исключением литературы.

Понимаете, я думаю, что истребитель – всё-таки более прочная машина, и если что-то повреждено, можно было долететь. Нам в крыло вот однажды снаряд практически попал, когда мы как раз с Ниной летели. Но просто из-за того, что там перкаль, снаряд просто через него прошёл и две большие дырки оставил (в верхнем и нижнем крыле). Всё было в ошмётках! Но если бы попали в мотор, то самолёт бы загорелся. Наше счастье состояло в том, что попадали в цель немцы редко, поскольку рассчитывали на другую скорость.

В 11:00 вышел замполит, сказал, чтобы мы к войне готовились. В 12:00 уже начали вешать бомбы. В 13:00 привезли обед и дали задание. Нам указали главную дорогу из Варшавы на Москву, по которой должны были двигаться немецкие военные части нам навстречу. Мы должны были лететь туда и бомбить их. Начали готовиться, где и кто должен лететь, справа, слева или спереди, смотрели, где немцев можно встретить, какие города пролегают рядом, как мы будем выходить на шоссе.

Анвар Гатауллин принимает решение направить горящий самолет на скопившиеся немецкие войска. Но случилось непредвиденное – не долетая примерно 500-600 метров до земли, самолет взрывается. Летчика взрывом выбрасывает из кабины, но в это время он чем-то зацепился кольцом от парашюта. Парашют успел раскрыться, и он приземлился не на землю, а на дерево. Его немцы сняли, так он попал в плен.

А эти ошибки могут быть всегда над целью, где кругом самолѐта разрываются снаряды крупнокалиберной зенитной артиллерии, когда самолѐт находится в ”клещах” прожекторов, а сзади подходит самолѐт-истребитель и прицеливается, вот-вот нажмѐт на кнопку и снаряды с четырѐх пушек и двух крупнокалиберных пулемѐтов полетят в тебя для уничтожения. Попробуй выдержать самолѐт строго по прямой с заданной скоростью и на заданной высоте. Нервы не выдерживают и лѐтчик иногда, проявляя трусость, боязнь, уходит от смерти и сворачивает от курса. А при объяснении своему командиру на земле докладывает и чистосердечно признаѐтся в своей трусости и объясняет свои ошибки. Задание не выполнено.

Когда началась война, то ночью у нас мало, кто летал, и у немцев тоже мало, кто умел ночью. Счастье, что Ладога ровная была, ночью на бреющем шли. Не думайте, что это такая простая вещь. Ответственность очень большая была! Маленьких, пятилетних, опухших детей с узелочками нагрузят нам…Мы их иногда не в Москву привозили, а просто на другую сторону Ладоги. Туда и обратно. Там их сдавали в приют.

Понятно, что от самолета надо уходить. Шагнул вперед – и с головой ушел под воду. Вынырнул, ухватился за ствол пушки, залез назад. Прошел по плоскости, спустился – нормально, воды по пояс. Илью потянул, взвалил на себя – и давай удирать от самолета. В голове одна мыль – «Сейчас немцы прибудут сюда». В общем, я давай прямо по воде. А буреломы, громадные деревья лежат. Там где деревья, еще ничего. Илья за меня левой рукой держится, кое-как идем.

Тот увидел – вот деревушка есть, там церквушка есть: давай туда… отошли немного – бах! – в эту церковь и сбросили бомбы. На другой день в полку требуют найти, кто бомбил такую-то церковь и прочее. Все дрожат. А потом разобрались: оказывается, там было собрание немцев, командующий фронта проводил совещание, и они накрыли их там, и им дали всем сразу по ордену Красного Знамени. Это дело случая…

В воздухе, когда в полете переключаю летчика на аэродромную радиостанцию, а мой приемник при этом бездействует. Я его включаю. И кручу - хочу музыку слушаю, хочу что-то такое...

Сейчас музыкальную станцию называют «Маяк». Сейчас это радиостанция для развлечения, а тогда это был ориентир. В наше время, радиомаяк передавал музыку, а потом позывные морзянкой.

Когда немцы про нас говорили, было ясно, что у них представление о хорошем совершенно другое, чем у нас. И про нашу жизнь они мало что знали…

Основное – огонь зенитный. А что представляет из себя артиллерийский огонь – это рассказать, словами передать практически невозможно. Это как если у человека никогда не болели зубы, рассказывать ему, как болит один зуб, другой зуб выпадает и болит, и флюс на одной и другой стороне. Это, наверно, не рассказать, как это больно, тому, у кого здоровые зубы.

Вызвали меня. Как обычно, сидит майор за столом, рядом на столе лежит пистолет, и двое стоят сзади (конвой). Майор говорит: «Что еще нового у тебя, изменник?» И шлепнул меня по виску. Я отпрянул назад и со всей силы ринул­ся вперед, ударил его одной рукой в че­люсть, а другой - под «ложечку». Он за­качался, стал хватать пистолет со стола, заорал на караульных, которые прикла­дами меня сбили и по его сигналу уве­ли в сарай.

Пошли на Таганрогский порт шестеркой, и с нами четыре истребителя. С задачей, если там есть какое-нибудь плавучее средство, то потопить. Если нет, то отбомбиться по пакгаузам и складам. Пришли, кораблей нет, и отбомбили по пакгаузам. Особенного сопротивления не было, и мы развернулись на город. И на развороте у одного пошла бомба зависшая. И думаешь, куда она попала? В офицерский клуб. Как раз дело к вечеру, там уже собралась кодла: офицеры, наши девочки… И эта бомба всех разнесла к чертовой матери… Потом жители города удивлялись: «Ну, какие же летчики, заразы! Всё видят! Надо же, прямо в бардачок попали…» А это чистая случайность!

В общем, прилетели, и тут же отдали машину в руки механику. Тот смотрит, а все плоскости в пробоинах… Но самое удивительное в том, что одна пуля прошла через двигатель в считанных миллиметрах от бензопровода. А ведь мы тогда летали без парашютов. Если самолет загорелся, то все, считай, ты уже не жилец на белом свете… Поэтому честно признаюсь, на второй вылет я ох как не хотел лететь… Этот момент страха требовалось переломить, и у меня получилось. Все прошло нормально, а далее уже пошло-поехало.

Но я лично, во-первых, выбирал такое направление, где меньше кораблей охранения. Во-вторых, когда ложился на боевой курс, и уже начинали по мне стрелять, я резко менял высоту, «нырял». Иногда снижался до 5, даже до 3 метров, так что сзади шёл бурун по воде. Но только так, чтобы не сбивать боевой курс! Они не успевали прицелиться. А после сброса торпеды я «перепрыгивал» через транспорт, т.е. резко набирал высоту и так же резко за кораблём снижался. Потому что «эрликоны», 20 мм скоростные пушки, которые стояли на борту кораблей, не могли опустить стволы ниже определённого угла, это получалось для нас около 200 метров высоты. Но я всё-таки предпочитал выходить из атаки боевым разворотом. В цирке так не делают! Вот так ставлю машину, и пошёл, и пошёл…

На обратном маршруте нас подкараулил немецкий истребитель. Я не знаю, Ме-110 это был, или «юнкерс» Ю-88 – определить ночью было невозможно. Первая очередь мимо прошла, а со второй очереди у нас самолет загорелся. Мы покинули самолет с парашютами, и потом долго собраться не могли – раскидало всех. Помню, как мы с борттехником двигались по фюзеляжу, и он не хотел прыгать. Я его все уговаривал: «Чего ты, прыгай! Жизнь еще может пригодиться!» В конце концов, уговорил, он пошел на одну сторону, а я на другую. Приземлились. Позже все, кто остался в живых, собрались у Белова. Из экипажа погибли два стрелка.

Это же война… Каждый вылет – обязательно обстреливают. У меня только один вылет был, когда меня не обстреливали. Мы тогда сразу после взлета попали в облако. Выходим – никого нет, всех потеряли. У нас на каждом вылете назначалась основная и запасная цель. Думаем с летчиком что делать? Садиться с бомбами? Решили лететь на запасную цель, это был стратегический мост через Дунай. Спустились под облака, метров на 500, и пошли к мосту. Дошли до моста, отбомбились и вернулись обратно, не знаю, почему нас не заметили.

Во время войны я 4 раза выбрасывался с парашютом. Один раз зацепился за  пулемёт, долго летел, привязанный к самолёту, чуть не сгорел, но как-то  отцепился. Второй раз прыгнул, лечу в воздухе «солдатиком», а парашют не  раскрыл. Потом дёрнул, он раскрылся, я остался жив. Третий раз прыгнул,  всё нормально. Но тут – 2 истребителя, и у меня в куполе 32 пробоины. К  счастью, купол не загорелся.

Кстати, несмотря на разговоры, садиться на Пе-2 было достаточно просто, я  обладал достаточным опытом в летной работе, поэтому трудностей в  пилотировании и посадке не заметил. Хотя тут многое зависело от летчика,  помню, что один наш летчик подломал шасси на взлете и не сумел  взлететь. Но тут грех жаловаться, ведь в армии надо осваивать ту  технику, которую дают. А вот что мне действительно не нравилось на Пе-2:  перед началом пикирования нужно было уменьшить скорость до минимальной.  Потом еще и открыть на крыльях тормозные решетки – в этот период  самолет представлял собой легкую мишень для истребителей и зениток  противника.

Мы как раз вылетели на спасательную операцию по поиску летчика.  «Гамбург-138» подобрался к нам снизу, уравнялся в скорости и собирался  из носовой 20-мм пушки нас сбить, но так как наш экипаж сопровождали  четыре «Киттихаука», мы его все вместе расстреляли. «Гамбург-138»  затонул, экипаж выбрался из тонущего самолета на лодку, мы решили его  подобрать, но командир звена истребителей по радио заявил: «Не разрешаю,  вас собьют, а нас посадят! Я сейчас посмотрю, что там с вражескими  летчиками».

Потом, намного позже, когда я сам учил слушателей /в Академиях – прим./,  всегда говорил, что важно не просто получить знания, главное -  научиться мыслить и думать. Каждый свой шаг обдумывать и прогнозировать,  выбирая лучший вариант. Вот так я всех учил, и многие слушатели потом  стали генералами. На кафедре в ВМА за 10 лет было подготовлено 36  кандидатов наук. Я не брал адъюнктами отличников – «зубрил», считаю, это  пустое дело, из них ученые не получались. «Зубрила» может выучить чужие  знания, а создать свое, новое, он не может. Его не научили думать...

Смотрю, оттуда раз — и стреляют. Я в одно окно, в другое окно, еще в  окно, и все. Очередей пять вжжж — и дал в эту коробку. И диск так  заковыряло после этого у меня. Снять — не сниму. Я говорю своему  напарнику: «Витя!» А Витя лежит. Смотрю: у него на затылке (показывает) вот такой комок мозгов. Я переворачиваю: у него такая ма-аленькая  дырочка на лбу. Черное пятно такое. А сзади разорван околыш от фуражки, и  мозги видны. Ну я тут уже, конечно, озверел. Беру винтовку. Убитый же  лежит, я и взял у него ее. Патронов нагреб.

По прибытии в полк началась сортировка пополнения, сначала выкрикивали  –«Кто хочет в разведку?! Есть добровольцы?!». Меня отправили во 2-й  стрелковый батальон, где зачислили телефонистом во взвод связи. Выдали  мне оружие и телефонный аппарат 1904 года выпуска, (завода Эриксон), в  деревянном ящике. Моим командиром отделения был сержант Растошанский. Я  ожидал, что снова попаду в бойню, подобной в Усть-Тосно, но тут я попал  почти на лесной курорт. Наши позиции находились напротив рабочих  поселков №2, №4, №8, и в это время на передовой стояло относительное  затишье, по крайней мере, в лобовые атаки каждый день наш батальон никто  пинками не гонял…

Были такие периоды, что мутило, но все это в пределах нормы. Налет  небольшой, около 100 часов не больше. Потом он не  качественный…бомбометание, когда ходили на Андреевском полигоне, бомба  Ц-7, цементная семи килограммовая. Замков не хватало. На все летную  группу этих бомб не подвесишь. Последние сбрасывали так, техник  становился перед открытым люком, держал бомбу П-7, за ногу привязана  веревка и в мосельпроме в первой кабине курсант тянется за  прицел….сбрасывает, дергал веревку и этот сбрасывал бомбу. Бомбометаний  было много. Были и полеты по маршруту. Первый маршрут вокруг Краснодара,  там так называемое Калининское общество, сады были. И первая станица  строго на север Новочетаровская….на запад хутор Капанской. Так  Новочетаровская – хутор Капанской – аэродром. Вот это самый первый  полет. Маршрутные полеты не оставили ни следа ни уверенности, что ты  можешь действительно пролететь. Все-таки и спешка была и сроки сокращали  подготовки.

Никакой паники не было. Но народ, я тебе прямо скажу, не хотел уходить с  насиженных мест. Правда, напряжение какое-то было. Любань горела,  давили наших. Помню, утром встали, нам кричат: «Уходите прочь! Через два  часа немецкие танки здесь будут.» Ну и мы побежали в Шапки в сторону  Ленинграда. А командование побежало в Ленинград, самолеты тоже оставили.  Немцы быстро шли, так как у них все было разведана, они знали чуть ли  не каждую грунотвую дорогу, вплоть до самой Волги. С Тосно много  гражданских еще стало удирать в Ленинград. И что интересно, их только  тогда, где-то в конце 1941 — начале 1942 года начали в армию призывать.  Это с таких районов Ленинградской области, как наш Кингисеппский,  Лужский, Батецкий, Ломоносовский. А я уже с мая месяца 1941 года был в  армии.