Другие войска

Аэросани – это сплошные поломки, потому что там стояли моторы, которые использовались в авиации. Когда мотор отработал свой ресурс, его отдают на переборку. Там устанавливают его ресурс. Допустим, 100 часов или там 200 часов. Меньше всего 100 часов или 50 часов дают, чтобы поработать. Так вот нам давали те моторы, которые свое уже отработали. Попадались моторчики, с которыми приходилось здорово возиться.

Надо наступать, а ни зги не видать. Где там немцы сидят, не видно, только видишь как трассирующие пули летят и твои товарищи падают… Всю ночь под этим огнём пролежали. Потом нас рано утром опять бомбили, опять куда-то шли. В итоге, попали в окружение, в леса загнали нас. Вроде двигались к передовой, а немцы нас уже стороной обошли. Тогда мы двинулись через болота.

Нас, музыкантов, прикрепили к 380 медсанбату. Мы размещали медсанбат, маскировали в балках, выносили раненых, хоронили убитых, охраняли, дежурили. В этот день передовые отряды вступили в бой на реке Чир. От Суровикино до Большой Осиновки шли самые кровопролитные бои. 17 июля было объявлено началом Сталинградской битвы.

Наша рота была прифронтовой и почти всегда находилась при железнодорожных станциях. Прибывает на станцию эшелон, мы его разгружаем, затем с фронта приходят машины, и мы все, что выгрузили из вагонов, грузим в машины. Вот такая вот наша служба была. Вместе с боеприпасами прибывали эшелоны с моряками и еще какими-то войсками. Как только собрали войск побольше, так сразу в наступление пошли. Раз фронт пошел вперед, то и мы вслед за ним поехали.

Хорошо относились, даже на руках иногда таскали. За сына меня считали. Как посмотрят на меня, так сразу своих детей и семью вспоминали. Я всегда для них был показателем того, скоро в атаку идти или нет. Иду, а они меня спрашивают: «Климушка, что несешь?», я им: «Водочку старшине». Ага, всем становилось ясно, что будут водку выдавать, а, значит, через час – другой наступление. А если нес обед «всухую», то солдаты радовались: «Поживем пока».

Обучение вновь прибывших новобранцев сокращалось в некоторых случаях до одного месяца, а это очень маленький срок, если учесть, что бойца нужно научить стрелять более менее метко, ползать по-пластунски, бросать гранаты, да еще боевые, зажигательные бутылки, стрелять из автомата, который все больше стал заменять винтовку, копать окопы, сидеть в окопе, когда на тебя едет танк и т.д. Это только пехоте, а если взять саперов, связистов, там еще прибавляется масса специальных знаний и умений, которые боец должен знать и уметь делать. Но война требовала все новых бойцов.

Нас привезли в Кремль на постоянное место жительства. Меня, как сержанта зачислили опять в школу сержантского состава, но уже кремлёвскую, но зачислили рядовым курсантом, сказав, что в условиях Кремля вы командовать никем и ничем не можете, поэтому мы зачисляем в свою школу. В ней я проучился 10 месяцев. В этой школе нас было порядка 120 человек. А звания по выпуску присвоили только 7-м. Мне присвоили звание ефрейтора и дали мне командование отделение. Так началась моя настоящая кремлёвская жизнь.

24 июня 1945 года нас подняли в 4:00, покормили, и повезли на "Студебеккерах" бортовых к Красной площади. Разгрузили нас на пустыре, возле памятника Минину и Пожарскому. Мы стоим, все сонные, ждём, что дальше будет. Вдруг подъезжает колонна автобусов, и оттуда выходят лётчики-все молодые, красивые, на груди у каждого или Золотая Звезда Героя Советского Союза, или целый панцирь из орденов и медалей. Ну, мы рты разинули, смотрим, а они к нам, спрашивают кто мы, откуда.

А тут ещё началась такая операция. Мы начали читать и расшифровывать немецкие письма:солдат с фронта семьям и, в гораздо больших количествах, от семей солдатам. По тону писем из дома можно было установить настроения и общий моральный климат в немецком тылу. Письма были написаны принятым в гитлеровской Германии готическим шрифтом, и я через две-три недели научился его читать.

Раз в Бекетовку поехал: надо было везти оттуда хлеб, потому что в городе его не было, а в Бекетовке работал завод. И налетел: мне – шлёп! Где-то метров 20 впереди разорвался снаряд или бомба – и пробило радиатор, поломало вентилятор. Я пешком оттуда, с Лапшин-сада – аж в центр города… пока прибежал туда, пока там другую машину взял, поехал, взял этот хлеб, перегрузил, и – опять! Машину – в щепки. Вторую!

В городе не осталось ни одного целого дома, но станция была крупным узлом, и немцы постоянно пытались её взорвать любыми способами. В частности – засылали диверсантов. А в это время в Риге, Латвия, была школа шпионажа. И там выпускали шпионов как раз для нашей России, для Советского Союза. Каждый день выходишь в наряд – и хоть одного-двух, а приведёшь. Или дезертиров, или шпионов. И были случаи – прямо такое…

Но нас обучали другому: устройству германской армии. Штабная структура, правила работы германских штабов, тексты германских документов штабных. Ведь в каждой армии – свои формулы, выработанные десятилетиями. Вот это всё изучалось. Под конец нам с доцентом повесили офицерские погоны тоже.

Основная обязанность – это вести журнал боевых действий, знать, что делают все отделы. Соображать, а зачем они это всё делают. Объяснять это будущим историкам. А я-то – историк как раз, между прочим. Я-то знаю, что в архиве будет и должно лежать. И через некоторое время из штаба фронта присылают командующему нашему докладную: хорошо у вас в вашем штабе армии делают журналы боевых действий!..

Потом приходит к нам, помню, офицер: «Кто желает в разведку?» И я сказал: «Вот я хочу». Ну что мне – 18 с чем-то было. Какое-то кино смотрел до войны, там этот артист сказал: «Записывай меня: умирать – так с музыкой». Я ему так и сказал.

В казарме размещалось 70 человек. Она только так называлась: окна всего метр над землёй, остальное всё в земле и пол земляной. Нары, электричества не имелось. Топиться нечем и ходили в противотанковый ров, в обмотки навяжешь перекати-поле (верблюжью еду) и в казарму приносишь. Трава почти забивает ров, его и песком-то засыпало. Пурга поднимется, так белого света не видать.

Это случилось, когда в начале февраля переправлялись через Вислу. С нашей стороны берег был пологий, а на той подъём. И вот мы переправились, по-моему, ещё лёд стоял на реке. Только поднялись, немец и налетел, и давай переправу долбать…

Брата в армию у меня забрали тоже здесь, он Финскую войну закончил – и вернулся раненный в ногу. А когда война с немцами началась, забрали на 3-й день и отца и брата. А мы работали, 5 братьев. А потом все мы отучаствовали на фронтах.

Жили мы, как правило, в блиндажах, которые остались после немцев. Жили все в одном блиндаже, только нам с другой девчонкой отгораживали плащ-палаткой уголок. Спали на нарах, которые располагались в два этажа. Нары эти тоже оставались после немцев. Что Вы думаете, постели у нас были что ли? Нет! Плащ-палатка, шинель, вещмешок под голову вместо подушки.

Мы работали так: нас пять, которые занимались накладкой погоды и предварительной разработкой прогноза. И три радиста. Каждые два часа – это у нас называлось «кольцовка»: мы составляли её только по Архангельскому военному округу. И каждые шесть часов у нас погоду составляли для всего мира. Все нейтральные страны нам присылали свою сводку погоды. У радистов код был для всего мира: не только для наших, но принимали со всего мира. И уже перспективу, прогноз, это уже мы предварительно разработку давали, а в штабе там уже были инженеры, всю жизнь проработавшие при погоде, в сводке, они уже знают, как разрабатывать. Они давали прогнозы наперёд.

В наши казармы нас больше не пустили. Где у нас у каждого личные вещи, письма, документы – всё осталось там. Мы вышли, значит, туда, привели нас к границе – и там приняли бой. Уже там были немцы, высаживали десанты. И так дальше мы уже там воевали до 29-го июня. Про это 29-е я потом уже всегда знал, что это ж мой день! Неделю воевали на месте, а потом начали отступать на Кишинёв… у нас тогда в 1940-м году было присоединено от Румынии... Северная Буковина, Бессарабия…

На крыше нашего барака был теодолитный пункт наблюдения, второй пункт располагался на крыше станции Обухово, это на расстоянии примерно 870 метров. Каждые три часа запускался воздушный шар, вроде детского, но покрупней и оболочка была потяжелей. Выпускали его в воздух и сразу с двух пунктов наблюдали. Одновременно определяли его координаты, углы вертикали, горизонтальные углы, вначале каждые две минуты, затем каждые пять минут. А потом вычисляешь высоты, вычисляешь перемещение, график, горизонтальную проекцию. А дальше экстраполировали скорость и направление ветра. На высотах до семи километров - для наземной артиллерии, а для зенитной - до десяти нужно было.

Да эта война каждый день вспоминается. Как ляжешь, закроешь глаза, так она снова перед глазами, будто я опять прошла всю эту страсть. А вот снов про войну я уже не вижу. Не дай бог, конечно. Вспоминается переправа на Днестре. Мы, когда туда подъехали, там ужас что творилось. Лошади, брички, солдаты, все плывут. Крови много. На берегу просто страсть божия творилась. Просто каша из людей. Вот как в Сталинграде было, так и там. Мы ж по Сталинграду ходили, нас возили туда сразу после боев, чтобы поглядели, во что превратился Сталинград. Так там ступить нельзя было – везде трупы немецкие и наши были.

Штаб дивизии, в которую меня направили, находился в Куйбышеве, а мой полк формировался на станции Толкай, это такой небольшой полустанок, по дороге между Куйбышевым и Оренбургом. Когда я прибыл в полк, а мне 19 лет только было, мне сразу предложили должность начальника артснабжения полка. А это, в том числе, и ответственность за боепитание. Я говорю: «Не надо, я буду оружейным техником». На меня посмотрели и: «Приказ есть приказ! Будешь начальником артснабжения, некого больше ставить».

А там же болота одни. В траншее постоянно воды по колено. Но так в этой жиже и жили. Вшей море. В туалет в эту жижу и ходили. А потом, чтобы не сильно воняло, саперной лопаткой свои сюрпризы на нейтралку забрасываешь. После лопатку кое-как протрешь, помоешь в этой жиже — и картошку на ней печь. Как на сковороде. А она мерзлая, полугнилая — растекается, как размазня, по всей лопате. И ничего. За милу душу рубали. Потому как совсем жрать нечего. Горсть пшена дадут — уже праздник. Шел добровольцем, чтобы с голоду не помереть, а тут не лучше оказалось.

Наш отряд, как отдельный, придавался тем воинским частям фронта, где была наибольшая минная опасность. Первая важнейшая и пожалуй самая сложная задача разминировать проходы для передовых частей наших войск. И все время мы двигались с наступающими войсками, очищая от мин дороги, переправы, оставленные неприятелем оборонительные сооружения и заграждения, склады боеприпасов, населенные пункты. И так от Днепра до южных границ Германии.

Мы воевали в 17 армии. Переход границы прошёл незаметно. О нём узнали уже потом, от командиров. Думали она огорожена, а там просто ущелье. Шли вторым фронтом, перед нами уже прошли войска, шедшие восточнее нас. Солдаты вооружались автоматами ППШ и ППД. У меня - снайперская винтовка. У монголов - лошадиные полки, а из техники только маленькие танкетки. Каждый солдат с фляжкой воды и кто сразу всю воду выпивал, тот страдал от жажды, падали от солнечного удара. Шли по 20-30 километров сутки, Даже у молодых солдат в походе заболевали ноги.

Один из бойцов, попробовав кашу, заметил, что её забыли посолить и попросил меня сходить за солью, которая лежала в вещмешке. А вещмешок лежал за огромной, в три обхвата сосной. Я пошел за солью и, пока искал в вещмешке соль, немецкий ночной бомбардировщик, пролетая над поляной, где бойцы варили кашу, заметил костер и сбросил бомбу, которая попала прямо в середину костра. Все бойцы, несколько десятков человек, гревшихся у костра, были убиты или смертельно ранены. Меня спасла сосна. Десяток осколков бомбы застрял в стволе дерева. Меня же только контузило взрывной волной.

О поварах обычно даже не вспоминают, ни в передачах, ни в фильмах, а ведь мы не только готовили. Приходилось не только еду на передовую таскать, но и снаряды. Нечасто, конечно, но когда нельзя машинам подъехать и больше некому, дадут снаряд на плечо и неси… А на передовую идешь, считай под смертью ходишь… Помню, однажды дежурный по части приказал отнести обед командиру полка на НП. С солдатиком дошли, все нормально. Стоим возле землянки, но я такая шустрая, и мне комполка – подполковник говорит: «Или уходите обратно, или быстрее в землянку зайдите, а то вы нас рассекретите!» Так и есть. Нас засекли, и пришлось обратно бегом. Бежим лесочком, немцы стреляют, а ветки и сучья падают прямо перед нами… А иногда с донесением отправляли. Так что в свободное время я много разных поручений выполняла, ни от чего не отказывалась.

Наша армия отступала, и мне со своим взводом приходилось минировать мосты, различные путепроводы и акведуки, чтобы они не достались немцам. Взрывали их, чтобы потом снова самим же и восстанавливать. Шли и шли «вперед на восток» под бесконечными бомбежками. В небе было черно от немецких самолетов, а мы от усталости засыпали на ходу… А потом были Сталинград и Курская битва… Столько моих товарищей погибло, а мне только посекло осколками ноги и дважды контузило. Казалось, что надо мной распростер свои крылья ангел-хранитель…

Я несколько раз переходила по льду на «Невский Пятачок». В конце ноября Нева встала. Поверх льда наложили хворост и доски, чтобы всё это вмёрзло и можно было быстрее пробежать. Сапёры натянули трос и сделали петли. Там бывали промоины, доски шевелились, надо было придерживаться за трос. Эту дорогу прозвали - «Невский проспект». Переправлялись только ночью, потому что днём невозможно - всё простреливалось. С 8-й ГРЭС (Государственная Районная Электростанция) немцы же всё просматривали. Вдоль берега на «Невском Пятачке» была дорога, так она называлась - «беги бегом», потому что и она вся простреливалась.

Еще одна моя боевая задача при обороне Киева заключалась в том, что я был разведчиком-проводником, так как очень хорошо знал местность. Проводил группы из комсомольского полка – человек по пятнадцать. Шли в сторону фронта, на Виту-Почтовую и даже дальше. Впереди шел я, позади меня – командир отделения, а потом все остальные. Тяжело быть проводником, потому что иногда шел наугад, как слепой котенок, да еще и пороху, как говорится, ни разу не нюхал. А идти нужно было правильно, чтобы пройти быстро, не попасть под обстрел, не нарваться на немецких диверсантов. Хотя я и был пацаном-подростком, но ответственность за жизнь людей нес наравне со взрослыми.

И вот, когда мы углубились в лощину, кто-то что-то заметил и крикнул: «Ребята, финны!» Мы смотрим налево и видим — эти финны, значит, ходят. А мы как стояли на болоте, вернее, это было не болото, а мягкое все, так и улеглись туда. Что делать? Нашу передовую мы не видим, а их, напротив, видим. Они не стреляют по нам, ничего такого не делают. А чего нам-то делать? Вперед пойдем — убьют, назад двинемся — перестреляют. Этот помкомвзвода на взводного — мать-перемать. Говорит: «Куда ты нас завел?» Тот растерялся: не знает, что и делать. И на самом деле все так и есть, я смотрю. Тогда сержант подполз к нам. Говорит: «Ребята, что будем делать? Куда нам? Вперед пойдем — они нас перебьют. Назад пойдем — тоже перебьют. Налево — тогда надо в плен сдаваться. Направо — мы не знаем, что там направо-то...»