Артиллеристы

Зима 1943-44 годов прошла в обороне. Лишь изредка проходили бои местного значения, да разведка постоянно ходила в поиски за «языками», но не всегда удачно – немцы несли службу на постах очень бдительно. Зима выдалась суровой. Снежные бураны часто заносили окопы и блиндажи. Их приходилось постоянно откапывать. В блиндажах не было печей. Спали на земляных нарах. Согревались прижавшись друг к другу. Бани нам не устраивались. Вшей у каждого было навалом. Единственное утешение – иногда приносили по 100 граммов разведенной водки. Часто водка до нас просто не доходила - ее выпивали командиры и тыловики. Оплаты за адский труд никто не требовал, так как все знали, в каких тяжелых условиях находится страна. Мы были готовы отдать Отечеству самое дорогое, что есть у человека – здоровье, а может быть и саму жизнь.

Весь запасной полк поехал. За Москвой, наверное, в Филях, наш эшелон разбомбили, попал штаб полка, все погибли, мы ближе к хвосту были. Из остатков сформировали батальон, и в бой мы вступили под Нарофоминском в январе, еще наше наступление шло, двигались мы в сторону Калужской области, помню Козельск. Помню Оптину пустынь, она не разбомбленная была, красивая. Еще мы пытались пересечь Варшавское шоссе, шли на выручку окруженным под Смоленском, Ярцево. Мы были приданы 325 стрелковой дивизии и вместе с нами действовал кавалерийский корпус Доватора, и танковая бригада Гетмана, но танки были бензиновые, броня была тонкая, горели они как факелы. Так как с нами кавалерия наступала, помню мы с товарищем собрали несколько потников войлочных, стелили лапник еловый на землю, потом эти потники, и ими же укрывались и спали. Выручка у нас не получилась, нас опять разбомбили, от батальона осталось человек 40, и нами пополнили 1096-й стрелковый полк.

Каждый день был связан с трагическими событиями – уходом товарищей и боевых друзей на тот свет. Трудно в этой круговерти выделить какой-то запоминающийся бой. На передовой на то и бой, чтобы сражаться. В голове сегодня все смешалось. Вспоминается только стрельба, стрельба, стрельба…

Когда попали на фронт, то снег уже таял, а мы на лыжах, двигаться не  можем, сидим на месте. Против нас стояла 16-я немецкая армия – мы  говорили, что они у нас в плену, а они говорили, что мы у них в плену.  Места там были ужасные — кругом болота… Очень плохо было воевать в  болотах. Почему? Потому что если ранило кого-то и днем он сидит в грязи,  то санитары за ним по болоту не придут. А ночью грязь замерзает и  раненый погибает. Получалось так, что целые дивизии, наши и немецкие  залазили в эти болота и гибли от обстрелов. У нас пушка была маленькая,  но мы ее вшестером не могли вытащить из этого болота!

Если в целом говорить о войне, то особенно яркие бои были у нас, когда  мы пришли в Смоленскую губернию. Там ничего, кроме труб торчащих, не  было, - ни домов, ни чего другого не существовало. Фашисты все  уничтожали на своем пути. И там же мы в первый раз увидели, как немцы  повесили наших партизан. И поэтому никакой агитации в плане патриотизма с  нами проводить было и не нужно. Меня спрашивают иногда: «А как вы были  патриотами?» Я отвечаю: никакой агитации проводить нам было не нужно.  Достаточно было все эти ужасы увидеть, как ты уже после этого становился  самым настоящим бойцом и патриотом. И ужас этого положения становился  уже в крови у нас.

Однажды меня и командира взвода Петухова, он из детдомовцев был, хорошо  на гитаре играл, вызывают в штаб дивизиона. Там сидит капитан, начальник  дивизии, еще какие-то люди, и нам дают задание – мы должны пересечь  линию фронта, выйти в точку, выявить артиллерийские позиции немцев и  отметить их на карте. Там же меловые горы, немцы на них сидят и за 30-40  километров видят, что у нас в тылах творится, а мы ничего не можем  увидеть. Так что у нас задача была – никого не ловить, а наблюдать,  выявить артиллерийские, минометные батареи, нанести их на карты и  вернуться обратно.

Все дело в том, что мы как раз защищали эту станцию Кразино. Тогда немцы  шли лавиной на нас: примерно в шеренге по десять-двенадцать человек и  нескончаемым потоком. Мы били их прямой наводкой. А они, значит,  несмотря ни на что, все шли-шли-шли. Сколько падали они, мы били их, а  они и по трупам все равно шли на нас. И они в конце концов гранаты  имели, все вооружение имели. И ведь они побили наших. Вот после этих  боев всего одна пушка у нас осталась. Потом уже сбоку их начали бить.  Тут подкрепление подошло к нам, и уже в этих боях двенадцать дивизий  окружено было немецких.

Когда мы реку Сож переходили в Беларуси в конце 1943-го года, то  несколько месяцев воевали, если и продвигались, только на несколько  метров. Такая мясорубка была, что ужас. Здесь у меня убило помощника. Мы  захватили плацдарм за реке, через нее вела скрытая переправа, сделали  ее прямо в воде, чтобы ее не было видно сверху. Доски полностью  покрывала вода, только по этой переправе и можно было перейти. А с нашей  стороны росла густая роща и саперы соорудили мощный блиндаж. Немец  знал, где расположена переправа, немец каждый час открывал артогонь, и  наш народ прямо-таки выбивало. Представьте себе – на деревьях висят  человеческие кишки, с них капает кровь, вокруг навалены тела людей и  туши лошадей. Прямо на тебя кровь капает, настоящая мясорубка. И в это  время приняли решение выдвинуть наши орудия на прямую наводку. Слева  располагались штрафники, а справа моя батарея. Раз пушки на прямой  наводке, значит, корректировать огонь не надо. Тогда старшина батареи ко  мне обратился, мол, дай своего помощника Курасова, надо кушать отнести  огневикам на передовую из тыла, а это километра два. Моим помощником был  красавчик-узбек, лет тридцати пяти, крепкий парень, атлетического  телосложения. Говорил, что служил начальником уголовного розыска Астаны.  Не знаю, врал или правду говорил. Интересный был мужик.

И вдруг меня вызывают в штаб 294-й стрелковой дивизии, как изучавшего  немецкий язык. Нужно было разговорить военнопленных, мы к тому времени  почувствовали, что сопротивление со стороны врага становится все сильнее  и сильнее. И мне удалось немножко выяснить, что к нам в плен попали  солдаты 11-й армии Эриха фон Манштейна. Оказалось, что конкретно та  часть, где служили военнопленные, откормилась где-то в Восточной Пруссии  и теперь сосредоточилась в составе 11-й армии для решающего штурма  Ленинграда. Все трое были участниками боев за Крым. Потом их, как мне  сказали, расстреляли. Прорыв – дело горячее, не до пленных.

19 ноября началась артиллерийская подготовка. В назначенное время, еще  было темно, огонь открыли «катюши». Очень красиво было, мы такого еще  никогда не видели. Они сделали несколько залпов, а потом нам дали  команду – огонь. Незадолго до начала контрнаступления мы получили список  целей, с номерами, и против каждой цели было расписано дальность,  повороты, завороты, сколько снарядов. В результате мы только получали  команду: «Цель 111-я, навести, готовность доложить». Командир орудия  ходит, проверяет и вот, получив приказ на открытие огня, мы 4 часа вели  его по запланированным целям.

В тот же день, как я пришел, начали подготовку к прорыву. Сделали артподготовку, нам до этого сказали, что в такое-то время будет бить наша артиллерия. Я услышал выстрел пушки с правой стороны. А потом загудело так, что ничего не было слышно! Если с кем-то говоришь, то только по губам можно разобрать. Вот такой первый бой. С немцем не встречались еще. Примерно с час артподготовка была, а потом как ураган - все сорвались, снялись с места, пехота поднялась, танки поехали. И тут команда: «Отставить!», все обратно вернулись, снова заняли оборону. На второй день еще больше артподготовка была. И тут уже, на второй день, сорвали немцев с места. И пошли уже тогда в наступление.
Читати украiнською

У нас был свой котёл ––  Бобруйский. Маленький Сталинград. Там они  попались на той же переправе, где Наполеон. На Березине. Я там  участвовал.
Столько техники было разбито… Жара, трупы от жары вот такие толстые.  Обалдеть можно, фантазии не хватает. Лошади гнилые. Пахнет сладким, как в  моргах, Ужасно. Немцев семнадцать тысяч полегло там.

Что больше всего запомнилось после боя -  это простецкое деревенское  недоумение от того, как могли погибать люди. Представляешь, я всерьез  думал о том, как это человек не может понять, что его сейчас убьют. Но  на передовой все те, кто выживал в первых боях, слишком быстро  взрослели, и еще быстрее набирались боевого опыта. В подразделении самое  главное – это найти общий язык с товарищами, они и помогут, и  подскажут, что и как.

Когда готовилась операция, то снарядов подвозили достаточно, а так – зря  не стрелять. Мы же знали, как их делали. Я когда еще в  Усть-Каменогорске был, там рядом горное предприятие и мы ходили туда  помогать рабочим, и видели детей 12-13 лет за токарным станком. Им  показали, как его включать, как что делать и он стоял. Поэтому, когда  говорят, что юноши, дети и те работали, защищали Отечество – я это видел  своими глазами.

Мы и за всю войну ни одного самолета не сбили: ни зенитки, ни два наших 100-миллиметровых орудия. Однажды, когда мы стояли над самым Сталинградом и уже, как говорят, чувствовалось, что город отстоим, на нас налетели два немецких самолета. Какую только стрельбу мы по ним открыли! Стреляли всеми средствами, которые у нас были. Решили: ага, раз самолет летит, значит, давай туда стрелять. И что же? Они все равно не были сбиты, сами улетели обратно.

Все лето 1943 года мы держали оборону на левом низком берегу реки Миус, а немцы располагались на правом высоком берегу реки и обстреливали нас из всех видов оружия. Кормили нас тогда в основном перловой кашей, которую привозила армейская кухня ночью, когда затихал обстрел. К этому добавлялось четверть буханки хлеба и очень редко немного американской свиной тушенки. Так как на поле было много убитых лошадей, мы пытались варить конину, но мясо было жестким и почти несъедобным. Но, наконец, осенью мы прорвали немецкую оборону, форсировали Миус и наступали в южном направлении.

А у этого хутора Михайловский мы застряли в обороне аж до мая, потому что началась сильная распутица, дороги развезло, и мы сами понимали, что в таких условиях немец наступать просто не сможет. Вкопались в землю-матушку и начали вести новую, непривычную для нас полевую жизнь. Но сейчас мне и самому даже не верится, что мы смогли прожить в окопах в чистом поле, на снегу, на морозе, не раздеваясь, не разуваясь, без воды, без обогрева целых три месяца… Как мы все это выдержали, не понимаю.

Дело в том, что под Шауляем фашисты оказывали нашим войскам упорное сопротивление. В момент этих боев мы там и оказались, в итоге нас очень сильно потрепали. Там творилось что-то невероятное. Много было задействовано бронетранспортеров, но в основном - легкой немецкой техники, потом, самолеты бесконечно нас бомбили, а главное - мы находились на позициях, которые постоянно обстреливались артиллерией фашистов. В общем, жуткое было состояние. Морально очень мы были подавлены крепко. А поскольку мы сразу, так сказать, с ходу заняли эти позиции "для обороны", то не успели даже и как следует окопаться.

Могу рассказать вам интересную историю: как-то перед нами появилась немецкая «кочующая» батарея, прямо как мы, даст залп, второй, третий, и тут же сматывается на другое место. Видимо, позиции немцы готовили заранее, не могли ее определить, обстреливали только пустое место, и все. Вызвали меня в штаб, говорят: «Шаврин, нам надоела кочующая батарея, необходимо ее определить и засечь». Что вы удивляетесь, вот и весь приказ, коротко и лаконично, в армии многословие не любят.

Прибыл на батарею, прицел 76-мм орудия я знал раньше, но никогда из орудия не стрелял. Мой командир орудия Банулис, литовский коммунист, человек прямой и смелый, сразу мне объяснил: " Делай все, как мы. Видишь, что мы в щель прыгнули, сигай за нами, видишь, мы назад к орудию, тоже не отставай. Когда стреляем, услышишь команду "Огонь!", сразу открывай рот и смотри, чтобы никто не стоял на откате орудия. А остальное - ты сам все скоро поймешь"... Выдали мне карабин, патроны.

В ночь на новый год меня назначили на пост с 11часов вечера до 3-часов нового года. Вышел со своим карабином из блиндажа в траншею. Стояла ясная морозная погода. Мерцали звезды. Обычно взлетали немецкие ракеты, освящая пустую с виду, заснеженную нейтральную полосу, напичканную минами с обеих сторон. Перед 12-ю часами ночи меня позвали на пару минут глотнуть спирту. Чуть пригубил, а остальное оставил своим ребятам.

Маленький паровоз "ОВ", как его ласково называли "овечка". Он весь был обтянут броней, и всего четыре вагона, два впереди и два позади, тоже обшитые броней. В каждом из них была 76-мм пушка, но не обычная, а какая-то морская, скорострельная. Плюс еще были ручные пулеметы, и была счетверенная зенитная установка. И впереди еще были платформы со шпалами, рельсами и разными инструментами, на случай срочного ремонта.

Но самый необычный эпизод произошел, когда в полк аэростатов привезли сразу восемь командиров батарей, по одному из каждого артполка нашей армии. Проверили, кто как переносит пребывание в "корзине"-гондоле, троих забраковали. Ведь корзину постоянно раскачивает ветром, перед глазами "земля-небо, небо-земля", кого-то рвало. Но когда для ведения стрельбы я поднялся на аэростате, то испытал истинное удовольствие - внизу все как на ладони, очень удобно было вести огонь. Когда появлялся немецкий самолет, то вниз подавалась команда - "Выбирай!" и трос, на котором крепился аэростат, лебедкой, установленной на автомашине, тянули вниз, на землю.

Мы продолжали оставаться на позициях, пытаясь закопаться вместе с орудиями, как можно глубже в землю. Кирками и лопатами, под артиллерийский огнем мы долбили замерзший грунт, и этот изнурительный труд спасал нас от гибели на лютом морозе, холода стояли жуткие. На наших огневых позициях рвались немецкие снаряды, но нам нечем было им ответить, боеприпасы подвезли только через четыре дня, и то, "слезы", снова по двадцать снарядов. Кушать нечего - давали в день по 200 грамм муки на человека, но даже сварить из нее затируху мы не могли. Поначалу, даже невозможно было развести костер в глубоком окопчике, который мы вырыли для расчета и прикрыли плащпалаткой. Не было хлеба, соли, концентратов.