Летчики-бомбардировщики

Торпеду бросали с 600-800 метров, а бывало и с 1200, это если зениток много. Что получается? Я сбросил торпеду, самолет на 1000 килограмм становится легче и «вспухает». В этот момент надо прижимать его к воде, кто это дела, тот остался жив, а кто «вспухал», набирал высоту, тех убивали. Прижимались к воде так, что винтами ее касались. Вот тогда выходили из боя без повреждений. Все трассы идут сверху. Потихонечку, блинчиком разворачивайся, отошел на 1500-2000 метров, тогда можно набрать высоту. Если не успел развернуться, перескакивай через корабль. Перескочил и снова прижимайся.

Запомнился первый вылет на Минск. Сцапали нас прожектора, зенитки лупят вовсю... Во второй раз при подлете смотрим, прожектора стоят, а зенитки молчат. Командир: «Ребятки, береги хвосты, здесь истребители». Мы с Валькой осматриваемся, вижу - одна трасса, вторая. Докладываю командиру: «Самолета не вижу, стрельба по горизонту». Командир ворчит: «Хреново…» Но обошлось.

Помню у Кати Федотовой, командира звена, отличного летчика на взлете отказал мотор. Они развернулись и с бомбами садились на брюхо. На стоянке, все замерли - ждут взрыва. Облако пыли и тишина. Потом Катя рассказывала, что ее стрелок-радист озорная Тоська Хохлова вылезла на фюзеляж, достала пудреницу: "Катя, как же ты напылила!" Потом эта история ходила, как анекдот.

Облака тогда шли сплошняком от Чудского озера и далеко на запад высотой до восьми - десяти тысяч метров. Выходя к Пскову, мы несколько раз пытались выйти из облачности, и нас всё время встречали истребители противника. Видимо, они тогда уже использовали радиолокационные станции, которые их стабильно наводили на наш самолёт. Однако вышли мы на Псков, сфотографировали аэродром. У фашистов там стояло самолётов всего пятнадцать-двадцать. Мы передали эти данные на командный пункт полка и стали отрываться от вражеских истребителей, которые не переставали нас преследовать. Сначала уходили от них на большой высоте, потом перешли на малую. Но скрыться всё равно никак не получалось. И хотя, пока мы отрывались, в одной, а потом и во второй атаках радист сбил двух истребителей противника, наш самолёт был подожжён. Мы с трудом перетянули за озеро Ильмень и выпрыгнули с горящего самолёта в районе деревни Глубочка.

Взяли из лагеря и привезли неизвестно куда. Красивая аллея, поднимаюсь по ней. Охрана немецкая. Этот замок, использовали для агитации пленных за вступление в Российскую освободительную армию. "РОА". Это очень интересный эпизод истории. Не все знают об этом. Я никогда не встречал в нашей литературе, или в нашей прессе, или по радио даже.

Первый боевой вылет. Мы его ждали чрезвычайно, потому что за нами в Йошкар-Олу прилетели старые летчицы полка – у каждой грудь в орденах, у одной орден Александра Невского, это у женщины-то! А нам в запасном полку уже надоело, «пешки» заносило снегом, чтобы она вырулила, надо было горы снега перебросать, питание тоже не ахти и вот мы, наконец, прилетели на фронт, а там совсем другая обстановка – из голодной Йошкар-Олы на авиационные харчи – шоколад, сгущенное молоко, галеты, это все НЗ, неприкосновенный запас, но надо же попробовать, а вдруг испортилось.

Зарево и все это взлетело вверх. Я оказался в огне. Штурвал туда сюда. Штурвал у меня ходит. Самолет не реагирует. Перебито управление. В переговорное устройство: " Алло, алло!" Никто меня не слышит. Все перебито. Посмотрел на штурмана. Из-за огня не вижу. Стал кричать. И тут появилась какое-то чувство, какая-то сила над головой и говорит: "Прыгай немедленно! Не забудь кольцо!" Я за кольцо вцепился. За борт.

Это нельзя описать словами, вокруг все горело: техника, земля, люди... Сплошной огонь. Мы садились на своих ПО-2 (У-2) возле КП танковых бригад ведущих бой, рядом с местом сражения, перебежками под разрывами бежали на командный пункт, передавали секретный пакет, и снова взлетали над "морем огня". После каждого вылета механики заделывали десятки дыр в плоскостях. Прохоровка - это самое страшное, что я видел на войне.

Кто-то обратил внимание: "А! Салажонок прибыл!" Один из матросов встает, в руке держит кружку. Подносит ее мне и говорит: "Пей!" Я понял, что это приказ, и надо пить. Я сделал два-три глотка с мороза, не поняв, что это за жидкость и захлебнулся. Другой матрос хитро мне сует граненый стакан. Я думал, что это вода, еще хлебнул - это было то же самое пойло крепостью не ниже восьмидесяти градусов. И я прямо со ступеньки упал на пол. Кто-то орет: "Братцы, он же помрет, лейте на него воду!" А я ничего не могу сказать - перехватило дыхание. Оттянули мне нижнюю челюсть и из чайника начали заливать воду.

Приехал я в свою часть 21 января 1945 года. Это день памяти Ленина был. В части началось торжественное траурное собрание. Я заглянул в дверь, замполит выступает и мне неудобно заходить. Когда он кончил и сел, я потихоньку вошел, высматривая моих ребят. Я им писал из спецпроверки, где я нахожусь. И тут:- Володька! Ура!Какой тут траур по Ленину… Усадили за стол… Как мне дали кружку спирта - помню, а как я его выпил - не помню и как я дошел до кровати - не помню.

Потом, намного позже, когда я сам учил слушателей /в Академиях – прим./,  всегда говорил, что важно не просто получить знания, главное -  научиться мыслить и думать. Каждый свой шаг обдумывать и прогнозировать,  выбирая лучший вариант. Вот так я всех учил, и многие слушатели потом  стали генералами. На кафедре в ВМА за 10 лет было подготовлено 36  кандидатов наук. Я не брал адъюнктами отличников – «зубрил», считаю, это  пустое дело, из них ученые не получались. «Зубрила» может выучить чужие  знания, а создать свое, новое, он не может. Его не научили думать...

Я примерно, не по прицелу, а по линиям на остеклении кабины, фактически "по сапогу", сбрасываю бомбы. Только сбросил и рядом разрыв. Я вскочил и за пулемет, а бомболюк закрыть забыл. Девятка ушла далеко вперед. Самолет скорость не набирает. Сначала мы не могли понять, в чем дело, а потом, батюшки, так я же бомболюк не закрыл. Я его закрыл, и мы потели самостоятельно.

Но от зениток нельзя уклониться только на боевом курсе, а так можно и маневрировать и высоту менять. А вот если истребители нападут, тут приходится тяжело: хоть виляй, хоть не виляй - он же рядом висит. Тут главное плотнее встать, чтобы несколько пулеметов отражали атаку. И конечно маневр. Вот где слетанность важна! Я смотрю вперед, а штурман и стрелок смотрят назад. Если истребитель заходят, они меня предупреждают: "Командир, заходят слева". Истребитель носом рыскает, прицеливается и вот замер - значит сейчас откроет огонь. Вот тут они кричат: "Маневр!" - Только одно слово, а я уже сам знаю, что делать. Надо нырять под него! Если слева - влево, снизу - вниз. Бросил машину, две три секунды и снова в строй!

Во время войны я 4 раза выбрасывался с парашютом. Один раз зацепился за  пулемёт, долго летел, привязанный к самолёту, чуть не сгорел, но как-то  отцепился. Второй раз прыгнул, лечу в воздухе «солдатиком», а парашют не  раскрыл. Потом дёрнул, он раскрылся, я остался жив. Третий раз прыгнул,  всё нормально. Но тут – 2 истребителя, и у меня в куполе 32 пробоины. К  счастью, купол не загорелся.

Ночь была темная, безлунная с плотной облачностью. Наземные ориентиры были едва различимы. Трудно было ориентироваться, а тут еще отказал радиокомпас. Я решил, что возьму чуть южнее, Выйду на Днепр, а уже по нему поднимусь к Орше, а там и аэродром. Так и получилось. Помогли и наземные службы - включили и вертикально поставили прожектор. Сели. Посмотрели - на правой плоскости было около 20-ти рваных пробоин. Хорошо, что остались неповрежденными топливные баки, и нам хватило горючего для возвращения на свой аэродром.

В воздухе, когда в полете переключаю летчика на аэродромную радиостанцию, а мой приемник при этом бездействует. Я его включаю. И кручу - хочу музыку слушаю, хочу что-то такое...

Сейчас музыкальную станцию называют «Маяк». Сейчас это радиостанция для развлечения, а тогда это был ориентир. В наше время, радиомаяк передавал музыку, а потом позывные морзянкой.

Когда немцы про нас говорили, было ясно, что у них представление о хорошем совершенно другое, чем у нас. И про нашу жизнь они мало что знали…