Пехотинцы

А мне довелось полком прорывать оборону под Старой Руссой. Как-то приезжает член военного совета Колесников. А когда я только в этот полк пришел, то Колесников приехал принимать его в состав Армии. Походили, походили, и я ему что-то возражал. Он спрашивает: «А вы меня не боитесь?» - «А чего я вас должен бояться? Я на службе нахожусь». С тех пор всё, ша, у нас с ним хорошие отношения. И вот как-то он приезжает: «Наша Армия получила задачу – прорвать оборону под Старой Руссой. Поэтому мы снимаем действующую бригаду, а ты должен сформировать полк и занять эти позиции. Сутки тебе даём на это дело!..

На следующий день начали бить по траншее. Я хорошо помню «шшшшш» — бац! - недолет! Потом «шшшшш» — бац! - перелет! Когда летит снаряд, и слышишь шум — «шшшшш» — значит это мимо. А если не слышишь, то держись! И вот на третий раз так и получилось. Взрыв! Огонь! Дым! Ничего не видно! Потом глаза протираю, смотрю — а где Володя? Нету! Прямое попадание! Разнесло в клочья! А расстояние до него всего было метра два... И его снайперская винтовка, прислоненная к стенке окопа, стоит не шелохнувшись!... Потом пришла смена, и ушли мы на берег Невы. На пятые сутки от полка осталось 100 человек! Сводный батальон организовали.

Окопы мы все дружно перепрыгнули, гранаты бросили, выскочили к поваленному лесу. Оттуда из ручного пулемета и автоматов открыли огонь по выбегающим из блиндажей солдатам. Видно их было плохо, так как дым от снарядов еще не рассеялся. Тут мы заорали ура. Финны из окопов стали отходить в лес, за гребень высоты. Их не было видно теперь с оборонительных рубежей за рекой, но мы их теперь очень хорошо видели и стреляли по ним, до них всего-то было метров 150-200. А перед нами из дыма от перенесенного туда огня нашей артиллерии, вынырнули три фигурки.

От роты, что наступала, осталось всего 13 человек. Старшина насобирал всякого оружия: и нашего, и немецких автоматов, разложил все на бруствере и между ними бегал. То с одного стрельнет, то со второго. Так по этой траншее и бегает. Раненых в ноги среди нас было 5 человек. И они тоже с винтовками лежали и стреляли в поднявшихся немцев. На большее сил у нас уже не хватало. Первую контратаку мы отбили, а как вторая началась – вызвали огонь на себя, раненых подхватили, и, как только первые снаряды упали, побежали к своим.

Плывешь, а над тобой осветительные ракеты освещают все желто-белым  светом, и тебя будто в тире расстреливают - не увернешься же. Столбы  тяжелой воды рушатся, а мы с товарищем в надувной резиновой лодке. Ее,  конечно, пробило, и мы оказались в ледяной воде. Еле вылезли на наш  берег. Мокрые насквозь, а ведь мороз, и понимаем, что если белье не  сменим, точно пропадем. Так мы сняли с себя все мокрое и поснимали с  наших убитых сухое. Переоделись, залезли в копну соломы, прижались,  отогрелись. А тех, кто переплыл, всех перебили…

К декабрю сорок первого отец совсем ослаб и, не дожив до Нового года,  умер от истощения. На одном хлебе долго не проживёшь, а он ещё и мне  старался побольше отдать. Как я переживал его смерть? Бомбёжки, голод и  холод сделали своё дело: во всех нас жило тогда какое-то страшное  безразличие, апатия ко всему, что происходит вокруг. От смерти отца я не  ощутил того горя, которое бы почувствовал в мирной жизни. В тот момент,  наверное, и полное осознание того, что случилось, ко мне не пришло.  Была только растерянность: что делать? Однако о случившемся сообщили на  работу отца, его сослуживцы тут же пришли. Благодаря ним, отец миновал  братской могилы и похоронен на Волковском кладбище, куда и сейчас я могу  приехать.

Но никто нас выбрасывать с парашютом и не собирался, мы на самолетах  прибыли под Волховстрой, оттуда на передовую, и в январе 1944-го года  под Ленинградом я принял участие в боях в составе штурмовой группы.  Причем в первом же бою меня контузило, мы начали наступать, в ходе  стычки выбили немцев из первой линии окопов, а вокруг снаряды-то падают,  оглушило и ни черта не помню, я и еще группа ребят упала на землю.  Ранило в правый бицепс, в медсанбате хотели резать руку, но я не дался.  Сразу же отправили в госпиталь в Ленинград, где заняли центральную  больницу, здание которой было покрашено в красный цвет. Затем на  «Дугласах» переправили в Монино в военный госпиталь.

Там должна была быть явная смерть. Снаряд попадает под днище танка,  воздушной волной башню срывает, (а башня тяжелая, для этого же надо силу  иметь), а я, как ни странно, после этого остаюсь в живых. Танк был уже  подбитый тогда. А мы его забрали как наблюдательный пункт для дозора. И  второй случай такой был у меня, когда я нес старшего сержанта на спине, и  фриц с автоматом стоял. И вот мы друг на друга так смотрели. Он автомат  держит, а мой-то автомат закрыт. И руками-то я держу раненого. Вот он  поворачивает свой автомат. Я поворачиваюсь от него. Он тогда кричит:  «Хальт!» И дает автоматную очередь. Короче говоря, меня этот старший  сержант и спас. Он его добивает, а меня только в плечо ранит.

Ночь не спали, всех охватила непонятная дрожь, думали, что будет в бою.  Утром немцы были до того уверены в своей победе, что даже не открыли  артиллерийский огонь по нашим позициям, только слегка постреляли минами,  и пехота противника пошла вперед с засученными рукавами, ведя сильный  пулеметный огонь. Немцы бросили против нас не более двух батальонов, они  даже не знали, что впереди стоим мы, морские пехотинцы, думали, что уже  практически никого нет до самого Ленинграда.

В декабре 1941 года наш полк был в Колпино и там я впервые одел валенки.  Одел – и проклял на всю оставшуюся жизнь. Снег набился, потом растаял, и  валенки ко мне примерзли, мне их потом вместе с кожей снимали, даже  разговор об ампутации был. А у меня еще с августа, когда мы взяли 8  пленных, был маленький немецкий пистолет, мой ТТ в кобуре был, а этот  всегда у меня за пазухой. Я с этим пистолетом никого и не подпускал к  себе,  врачи-то только-только закончили институт, получили дипломы, Петр  Абрамович, Вася Шилов и Александр Иванович Страшинин, это потом они  докторами наук стали, а тогда… У Петра Абрамовича в Колпино была мама, и  он меня на карачках потащил к себе. Потом приходил, делал перевязки,  так что ноги я отстоял.

Завязался бой, но мы продолжали двигаться вперёд. Была ночь. Я вижу  метрах в семи от меня немец пустил ракету. И я его вижу, поскольку  ракета загорелась. Я стал стрелять в ракетчика. Другой немец сбоку  выстрелил в меня. Одна пуля попала в приклад автомата, выбив щепу, а  другая пробила мне предплечье левой руки. Я видел немца, который в меня  стрелял, И он видел, что попал. Мне было невозможно дальше участвовать в  бою.

Один танк противника прорвался через передний край нашей обороны и начал  передвигаться в наш тыл. Срочно выслал навстречу танкам сапер для  минирования местности, на направлении действий танков в наброс, кроме  того приказал двум противотанковым орудиям выдвинуться на открытые  позиции и поразить танки. Орудия быстро развернулись и открыли огонь. С  первого выстрела один танк противника загорелся, а другой задним ходом  начал отходить. Атака противника отбита и больше он не пытался  наступать. Это была первая проба наших сил, способностей и победа. Для  меня это было боевое крещение и удачное и запомнилось мне на всю жизнь.

Когда вернулся, но уже вместе с солдатами в сарай, подошел сзади к капитану, достал пистолет из кобуры и сказал: "Товарищ капитан, вы арестованы! Не рыпаться! А теперь вы собирайтесь пошли в штаб". И действительно, выяснилось, что этот капитан целых полтора года проходил обучение у немцев в школе и был заброшен к нам в тыл к шпион. И он нам тогда же рассказал: "Завтра или послезавтра придут к вам в тыл двое наших: один в форме старшины, а другой - просто солдат. Это будет между полками 10-24 и 12-78". Мы две ночи сидели в указанном месте в засаде и их караулили. Ничего не вышло! А потом, когда начали проечывание местности делать, вдруг заметили неподалку огонек.

Я был заместителем командира роты, как-то, раз он мне говорит: ''Сегодня пойдем на передовую, будешь знакомиться с обстановкой и местностью''. Пока пробирались туда, немец нас засек и открыл минометный обстрел, куда деваться, мы в воронку, а февраль месяц, в воронке сверху лёд, а снизу вода, только вылезешь из воронки, начинает обстреливать, опять в неё. Так вот мы с ним часа три в воде и пролежали, потом потихоньку по-пластунски, до передовой.

Он повел меня за "колючку" в сторону лагерного кладбища, на расстрел. Мы медленно шли и я стал говорить ему, что мне всего девятнадцать лет, что я еще совсем молодой и хочу жить, что у меня родители-инвалиды, и мне нельзя так безвестно погибнуть. Говорил что-то еще и еще, конечно, ни на что не надеясь, ведь чудес на свете не бывает, и было ясно, что через какие-нибудь пятьдесят шагов закончится моя жизнь.

Знаете, когда я увидел перед собой танки, у меня была только одна мысль - если их не остановить, то нам все, хана будет. Так что я выпрыгнул из окопа и побежал к танку, но меня подвела забинтованная голова, видимо, танкисты меня заметили, пришлось залечь, но все-таки их пулемет короткой очередью прошил то место, которое я успел за долю секунды до стрельбы покинуть. Тут и танкисты, и я поняли, что мне удалось достичь так называемой "мертвой зоны", где из пулемета меня уже не достать.

В итоге я попал в г. Арзамас в 42-й отдельный саперный полк, где нас начали учить на саперов. Обучение было напряженным и быстрым, сначала давали занятия в классе, а затем практика: и подрывным делом занимались, и как разминировать противотанковые и противопехотные мины учились, и запалы разные показывали, и как бикфордовы шнуры применять. Форму выдали сразу, хорошую, но ношеную, правда, вскоре по этой форме...

Один, новейший немецкий танк проскочил в Шлиссельбург, который был уже почти окружен. По-видимому, с целью вывезти какого-то большого чиновника. Обратно он поехал не по той дороге, по которой прорывался туда. Идя по насыпи узкоколейной железной дороги, он съехал в болото и застрял. Когда подошла наша пехота немцы убежали, бросив исправную машину. В танке была найдена вся техническая документация. На этот новейший танк, называвшийся "Тигром"...

Как-то немцы пошли в атаку. Левее меня стрелял наш станковый пулемёт. И вдруг замолчал. А фашисты всё ближе. Ребята кричат: "Пулемёт! Почему молчит пулемёт?!..." Я голову поднял и вижу, пулемётчики убиты. Лежат, один в одну сторону, второй в другую носом уткнулся. Конечно, в голове сразу эпизод из кинофильма "Чапаев". Но я-то ни разу из "максима" не стрелял. По школьным занятиям знал, как изготовить пулемёт к стрельбе и всё. Да ещё мысль, что без второго номера всё равно вести огонь нельзя. Да есть ли лента? Ещё раз присматриваюсь и вижу, что лента заправлена, думаю, а вдруг не получится. С сомнением, но всё же полез.

Финны оставляли заслоны из пулеметчиков и снайперов на каждом километре. Под каменными валунами высотой в два этажа, размещались пулеметные точки и своим огнем не давали нам головы поднять. С высоток и из леса по нам стреляли "кукушки", так снайперской пулей был тяжело ранен наш комбат капитан Шкурпела. Нам приходилось залегать, на окопаться было невозможно, чуть копнешь - вода. Нашему батальону пришлось принять участие в штурме ДОТа-"Миллионера". Те, кто воевал на Финской, на линии Маннергейма, хорошо знают, что это за крепость.

Так немцы пошли на разведку, темная-темная ночь, хоть глаз выколи, я выставил двоих наблюдателей, протянул к ним проволоку, в случае обнаружения противника надо ее дергать, я рядом с собой повесил консервную банку с камушками, слышу - дергают. Им задача, как подергал - отходить. Передовые приползли и докладывают, что слышно, как идут немцы, тихо переговариваются. Я тихо дал команду: "Стрелять только по команде!" У всех автоматы ППШ, нужно поближе подпустить.

Дело в том, что просто мы не были готовы к войне. Немцы готовились к войне давно. Они имели современные самолеты, которые наши «Ишаки» сбивали вот так. Они все вверх, вниз, а скорость страшная у них, у «Мессершмидтов» была, истребителей немецких. Бомбардировщики, танки у них были. Мощные танки были. Пехота была оснащена автоматами, противотанковыми ружьями, противотанковой артиллерией. Короче говоря, немцы вступили в войну с высокой, такой, технически оснащенностью.

Оборону фашисты готовили очень тщательно. Они настроены были там надолго остаться, загоняли наше население на строительство укреплений. Хотели уморить город Ленинград голодом, поэтому особой активности не проявляли в наступлении. Наступали для уничтожения Ладожской линии, по которой эвакуировали население и в какой-то мере подвозили продовольствие, боеприпасы.

Мы тогда отбивали контратаку, и приходилось быстро продвигаться вперёд со станковым пулемётом по глубокому снегу. Мы шли вслед за нашими танками через лес, чтобы поддержать их огнём и, если что, прикрыть. Постоянно раздавались разрывы снарядов, мин. Миновав небольшую рощу, я вдруг почувствовал, как что-то вонзилось в мою ногу и я не могу её поднять. Самого взрыва я не слышал из-за непрекращающегося грохота вокруг. Боль нарастала, но поначалу была терпимой. И я, лёжа под огнём немцев и путаясь в складках своего белого маскировочного халата, всё-таки достал пакет с бинтом (нам таких по два выдавали) и перевязал себе рану.

На рассвете девятого дня, после очередного рейда за продовольствием и раздачи его взводу, от которого осталось меньше отделения, у лаза в наше укрытие разорвалась мина. Одного из моих товарищей, ленинградского шофера Мишу убило наповал осколком в висок, меня ранило в голову и левую голень. Третий, Олег, школьный учитель, вел наблюдение за нашим сектором, оглушенный мощным разрывом, видимо в шоке, попытался выпрыгнуть из укрытия, но тут же был застрелян снайпером, всю неделю охотившимся за нами. Тело его сползло вниз, к моим ногам. Я остался один, раненый, контуженный, но живой.

Бросился, и залез за спину наступающих немцев. Тогда меня ошарашила другая мысль. Но до штаба корпуса остаётся меньше километра, и никаких оборонительных позиций у штаба корпуса не было - ни одного окопа не было, ни одной части не было, готовой держать оборону. Через полчаса штаб корпуса будет уничтожен к чёртовой матери! А уничтожение штаба - это уничтожение корпуса. Я бросился назад. Паника. Я начал организовывать оборону.

Через пять минут и мы пошли «в штыки». Все три линии окопов брали в тяжелом рукопашном бою. И когда все казалось уже было закончено, с пригорка раздалась очередь из немецкого пулемета. Пули попали мне в плечо, легкое, перебили ребра. Я упал в снег. Следующей очередью немец «прострочил» всю правую часть моего тела. Еще семь пуль в руку, ногу...

Однажды весенней ночью, когда уже снег сошел, вот-вот трава должна пробиваться, немцы пошли на мой батальон в психическую атаку. Вначале казалось: один ряд, стреляем - стоит, снова стреляем - опять стоит. Конечно, в конце концов мы их всех положили. Потом, когда рассвело, смотрим - всё поле в белых халатах.

В долгие блокадные месяцы мы испытывали острый недостаток во всем, начиная от вооружения и боеприпасов, кончая продовольствием. Получали небольшой ломтик “хлеба” из целлюлозы, жмыха и других примесей, который мы называли “дуранда”, такой же кусочек сухаря и жиденький суп. В отличие от некоторых сослуживцев, я не съедал все сразу, пытался разделить пайку на 2-3 части: вдруг выживу, и оставшийся кусочек мне еще пригодится.

Потом опять зима началась, и я решил вернуться в лыжный батальон, а там мест нет. Ну ладно, решил пойти командиром взвода, чуть пониже. И мы были разбиты, попали в окружение. Батальон погиб, осталось нас очень мало - пятьсот человек, сливки дивизии, все молодые погибли.

Напарник у меня был Володя Ульмахер, как сейчас помню. Еврейчик, но уже два раза раненый. Снайпер. Снайперская винтовка и автомат у него были. Мы в стенках траншеи углубления сделали, чтобы хоть как-то туда втиснуться. Ночью сна никакого не было. Один стоя, почти без сна. И на следующий день под вечер опять начали стрелять эти танкисты из своей пушки. И теперь уже точно по нас. Потому что сначала недолет, потом перелет, а потом бац! Огонь, песок летит. Траншея была песчаная. Я глаза протираю - слава Богу, не задело. Смотрю: а где Володька? Нет его. Винтовка стоит, а его нет. Разнесло его, прямое попадание.

И вот командир полка генерал Киселев приказал одеть всем новую форму. (Как раз в то время был приказ: "Одеть всем новую форму с погонами"). Это была довольно необычная форма. На первый взгляд мы заглядывались друг на друга: погоны на плечах! Как это так? Погоны на плечах! Но все-таки полк полностью переоделся в новейшую с иголочки форму, и был клич генерала: " За мной, ребятки!" Так он и сказал - "ребятки". Взял знамя полка и так, мелкими шажками, побежал вперед в психическую атаку.