Басюл Гордей Гаврилович

Я родился 26 июня 1924-го года в селе Петровка Кодымского района Одесской области. Родители мои, отец молдаванин, а мать – украинка, были из Бессарабии, которая до 1940-го года называлась Молдавской Автономной ССР и входила в состав Украинской ССР. Как рассказывал отец, еще в 1920-е годы в селе создавалась какая-то коммуна, все личное имущество собрали и сдали в кучу, чтобы все хозяйство стало общим. Папа сдал лошадей и плуг, осталась в семье одна корова. Но эта коммуна продержалась недолго, отец рассказывал, не больше трех лет, потом все разбежались, как это получилось, никто толком не знал. Первыми свое имущество разобрали богатеи, и в итоге, когда отец с соседом пришли, осталось только две тощие серые кобылы и один плуг. Так что лошадей они забрали, а пахать решили вскладчину. Я помню эту кобылу, ребенком катался на ней, она была страшно худая, пока мой батя не откормил ее. Так что первый опыт обобществления оказался для нашего села неудачным.

В начале 1930-го года началась всеобщая коллективизация. Куда же и нам было деваться – все снова начали сдавать свое имущество, дольше всех продержались только богатеи, ставшие единоличниками, но потом и они стали колхозниками. Дальше наша жизнь проходила тихо и спокойно.

Я учился в молдавской школе, где мы изучали русский, молдавский, украинский и румынский языки, ведь вплоть до 1939-го года рядом с нами находилась граница с Румынией. При этом различий по национальностям в классе не существовало. Пришел учитель по молдавскому языку – никакого молдаванина нет в классе, все равны. То же самое на других предметах. Причем, хотя мать и была украинкой, но по русскому еще ничего я диктанты писал, мало красных точек, а вот по украинскому языку вся тетрадь была испещрена красным. Я-то с мамой говорил по-украински свободно, а писать не мог. В итоге окончил семь классов.

В шестнадцать лет получил паспорт на руки, и узнал о том, что организовывалось профессионально-техническое училище Одесской железной дороги. Все военкоматы получили указание от облисполкома, чтобы ребят 1924-го года рождения, точнее, первого полугодия, собрать со всей Одесской области и определить воспитанниками в это ПТУ. Собрали нас, мальчишек, около 1300 у станции Колосовка и первое время совершенно не кормили, когда мой отец приехал навестить, то стал пробовать, что же мы такое едим белого цвета. Пришлось объяснять, что рядом акация цвела, и из ее цветков себе кулиша наварили, вот и получилась белая кашица. После этого случая нам стали помогать из родных сел различными продуктами, так что стало полегче.

И здесь началась моя трудовая деятельность. Мы-то думали, что будем учиться, а стали строить железную дорогу на расстояние примерно в пятьсот километров от станции Колосовка в направлении Николаева до реки Южный Буг. Работал целая команда! Жили в вагонах, потом что двигались следом за проложенной железной дорогой. Распределились там, кому лопаты, кому черпаки и тачки. Все делали по правилам, ведь железная дорога строится в первую очередь начиная от полотна, которое нужно подготовить под рельсы и шпалы. И делалось так – сначала сделали сто километров полотна, чтобы все было ровно, где ямы – там засыпаем, где бугры – там выкапываем и все вытаскиваем. После уже укладываем шпалы и на них рельсы. Начали в марте 1940-го года эту дорогу строить, а закончили к июню 1941-го года. Дошли до самого Южного Буга, с противоположной стороны железную дорогу тянули такие же как мы ребята из Николаевской области. А через реку рабочие строили железнодорожный мост, и прямо перед началом войны сдали мы эту дорогу, соединили все пути, и первым пропустили поезд «Одесса-Симферополь». Я не единожды ездил по собственной дороге в Колосовку, и все время раньше попадал в темное время суток, но в 2010-м году пришлось ехать днем поездом «Симферополь-Хмельницкий». И я вижу, что этот кусок пути, где мы строили 500 километров, совершенно преобразился. Когда мы строили, вокруг простиралась одна степь, а теперь под дорогой построены целые села и районы, такая красота. Насчитал до Колосовки 15 железнодорожных станций, 10 разъездов, потому что до сих пор здесь идет одноколейный участок.

Только закончили мы строительство, как нам объявили, что сотне с лишним лучших рабочих присваивают 4-й разряд. Построили нас, начальник ПТУ говорит, что нас, четырехразрядников, направят в город Гайворон для обучения на бригадиров железной дороги. Я обрадовался, елки-моталки, модаванин, и станет бригадиром железной дороги. Но только распределение пошло, как началась Великая Отечественная война. 22 июня 1941-го года нас всех, 1300 человек, построили у вагонов состава, в котором находилось наше ПТУ, и материальная часть, и сами мы жили, в двухосных вагонах по восемь человек, а в четырехосных – по шестнадцать. Снова выступил начальник, объяснил, что планы по распределению не осуществились, потому что гитлеровцы вероломно напали на Советский Союз. Что нам делать? Берем лопаты и кирки, копаем противотанковые рвы вокруг Одессы, ведь 1300 опытных рабочих хорошие рвы могут выкопать.

Когда закончили ров, нам объявили о том, что училище решили эвакуировать вглубь Советского Союза. Днем едем, ночь стоим. Думаю, куда же нас везут. Узнали только по прибытии – привезли в Магнитогорск Челябинской области. Ну и что же, надо же нас куда-то распределять, ведь такой многочисленный состав прибыл. В результате часть определили по совхозам Автономной Башкирской Советской Республики, где сорок, где пятьдесят человек, часть оставили в Челябинской области. В райисполкоме нас распределили, приехали мы, сорок человек, в село Порт-Артур, а туда, как выяснилось, эвакуировался председатель колхоза из Днепропетровска, ведь в 1941-м году все коммунисты тикали. Я в Чернигове при эвакуации встретил своего председателя колхоза, он очень боялся, что немцы его захватят и повесят.

Так вот, этот председатель спрашивает, откуда мы, отвечаем, что из Одессы. Тогда он говорит: «Вот вам сало, е… вашу мать, поняли, хохлы?! Теперь будем есть конину!» В этом селе осталось много башкир-стариков, ведь всех молодых хлопцев позабирали в армию. А главным занятием был выпас табунов лошадей, голов пятьсот-шестьсот ходили на пастбищах и зимой, и летом. Так что председатель поехал в Магнитогорск и накупил там кос, три местных деда их набили, и мы начали косить сено, что же делать, оно-то растет. Ну, действительно ели конину. Когда все скосили, то складировали его, а зимой надо возить на сенопункт в городе, сделали сто саней и грузили то сено, привозили в Магнитогорск, где его тюковали, после чего отправляли в качестве фуража для кавалерийских частей на фронт для Буденного Ворошилова.

Потом что-то выбрали из числа эвакуированных человек, наверное, триста, и поближе под Магнитогорск отправили, где нас начали учить на трактористов. Так что весной я стал работать уже прицепщиком, а вечером продолжал учебу. Затем стал работать на тракторе, и тут 22 июня 1942-го года призывают меня в армию. Мы думали, что, поскольку окончили курсы трактористов, то попадем в танкисты. Дудки, в Тюмень заслали, в августе 1942-го года попал в 585-й армейский запасной полк, в сержантскую полковую школу. Привезли туда, и стали распределять по учебным частям. Первый батальон готовил младших командиров в ПТР, второй – на станковые пулеметы, третий – артиллеристов 45-мм орудий, а четвертый – минометчиков. Я попал в первый батальон. Учили нас на противотанковых ружьях системы Дегтярева. Первое время кормили так плохо, что пшено за пшеном в супе гонялись. Но как-то мы прошли строем мимо командира армейского запасного полка, наш взводный отдает команду: «Смирно! Шагом марш! Направо!» А мы еле идем. Сразу же после прохождения командир полка приехал в батальонную столовую, и спрашивает повара. К нему вышел начальник продовольственного склада, тот спрашивает, где каша. А нас ожидает еще утренняя манная каша на дне котла. Тогда наш полковой командир прилюдно с нашего комбата погоны срывает, их тогда только-только ввели. В заключение строго-настрого приказал убрать из столовой всех гражданских! И отдал распоряжение, чтобы с завтрашнего дня курсанты сами себе готовили. И мы уже через три месяца начали друг друга не узнавать, старшина роты в сердцах говорил, что ему надоело нам все новые и новые кальсоны выдавать, потому что старые на животе лопались!

Окончили мы обучение в феврале 1943-го года. Кто хорошо учился, получил звание сержанта, я был среди них, остальным присвоили звание младшего сержанта. Направили нас сперва в маршевую роту, на станции всех одели и обули, выдали прекрасные шапки, валенки и куртки, я ввек так не ходил, когда жил в селе. Ждали только прибытия эшелона.

И тут приходит наш командир взвода и объявляет о том, что принято решение всех, кто учился «на отлично», оставить в распоряжении командира полка. Приказывает мне сдать всю амуницию и оружие и возвращаться назад в учебный батальон. Отказываюсь, ведь хотелось с товарищами остаться. Но взводный настаивает, тогда я ему не подчинился, но затем пришел командир роты, тот разговаривать не стал, сразу же скомандовал: «Встать! Быстро за мной!» Что же делать, приходим назад в батальон, все обмундирование сдал, до чего же стало обидно, что ужас.

Дальше уже в штабе нашего 585-го армейского запасного полка собралась стажкомиссия. Только тут мы узнали о том, что было принято решение отправить нас для прохождения дальнейшей учебы в Москву уже на офицеров. Тут все обрадовались. Кадровики заполняют личные карточки, пишут мою автобиографию, причем отличниками остались одни русские, а когда до меня дело дошло, спрашивают национальность, честно отвечаю – молдаванин. Сразу же вопрос: «А где же родители?» Говорю: «Что же, вы не знаете, где родители, под кем сейчас Украина?! Там же и Молдавия!» Решили, что я не подхожу для учебы на офицера, потому что родители находятся в оккупации. Еще больше обиделся, как же так, ведь окончил школу на «отлично», с товарищами на фронт не отправили, а теперь еще не заслуживаю звания будущего офицера. Несмотря на мои уговоры, все равно не взяли и отправили назад в батальон.

Гордей Гаврилович Басюл в госпитале, слева стоит будущая жена Мария Никоновна, г. Щорс, 1944-й год

Приходит весна 1943-го года. Мы выехали в летний лагерь из Тюмени, ждем дальнейших, свободного времени вдосталь, бегаем и катаемся друг на друге, живем в палатках. Затем Тюменский райисполком попросили наше командование передать нас, так сказать, во «временное пользование», потому что в колхозах некому было пахать. Особенно интересовались власти, есть ли трактористы в полку. Так что построили нас в лесу, приехали представители из облисполкома и из райкома, командир полка спрашивает: «Так, есть у кого удостоверение трактористов?» Отвечаю: «Есть!» Ну что же, сделали мы по два шага вперед, вышло где-то человек сто. В тот же день начали нас развозить по МТС, по сельсоветам. Приезжаю я в деревню Космаково, а директором МТС работает женщина, мужчины все на фронте, и она мне объяснила, что в расположенной неподалеку от станции деревне только три мужика имеется. Первый – председатель сельсовета, он же и руководитель колхоза. Второй – бригадир тракторной бригады, им обоим уже под семьдесят, да еще мальчик, 1926-го года рождения, работает заправщиком. Под вечер пришел в деревню, я же солдат, пешком идти не привыкать. Захожу в Космаково, везде у домов заборы, сами хатки серьезные, построены с умом, там ведь, как я после узнал, жили в основном семьи ссыльных, а ведь дураков-то не выселяли. В первую хату постучал, вышла на крыльцо женщина с собакой, объясняю, что мне надо добраться до колхозной конторы. Та в ответ говорит, что у них и сельсовет, и контора расположены в одном доме на другом конце села. Нашел я их контору, представлявшую собой небольшую деревянную хатку. Захожу в комнату и даю свое направление председателю колхоза, тот очень обрадовался, что такой молодец пришел. Ну что же, решили подождать, пока придет бригадир тракторной бригады, он как раз занимался в поле пахотой и одновременно посевом, ведь было самое время, а мужской силы в деревне совершенно нет. Затем в контору заглянули девушки, посмотрели на меня и нагло так заметили, что прислали бугая на помощь. Думал, что лицо у меня от красной краски лопнет. Молчу, ничего не отвечаю. Только девки разошлись, как вернулся из поля бригадир и всех тут же выгнал. Начали планировать совместную работу. Пахать есть чем – имеется три трактора, на которых работают девушки. Тогда я внес предложение – буду ночью пахать и следить, чтобы трактора правильно работали, а бригадир днем станет сеять, потому что я у сеялки совершенно не умею работать. Тот замечает, что он даже и доволен таким предложением. Что там, за день высплюсь и отдохну, ночью же буду спокойно работать. В итоге председатель дал на конюшню указание, где мальчишка, которого я и не видел, к каждой ночи должен приготовить для меня и трактористок тележку и лошадь. Ну, дело пошло, я ночью пашу, а днем отдыхаю. Проработал так два месяца, и когда мы закончили сеять, приехала за мной со станции машина, начали меня провожать и собрали целый мешок гостинцев. Всего за нами, временными трактористами, пять машин приехало, и мы еле погрузились с теми мешками, что нам с собой дали. Вернулись в наш лагерь, на дворе уже лето стоит, пришел в свою роту и говорю ребятам: «Хлопцы, расстилайте палатку, нужно все съедать, а то пропадет!» На эту импровизированную скатерть вытряс мешок, товарищи заметили, мол, у меня и морда совсем другая стала, сытая и довольная. На этом окончательно закончилась моя трудовая деятельность во время Великой Отечественной войны.

В июле 1943-го года меня направили в 16-ю гвардейскую воздушно-десантную бригаду помощником командира взвода ПТР. Стояли мы в городе Монино. Располагались в лесу, соседние бригады находились в Щелково и Ногинске. Наша рота ПТР подчинялась напрямую командиру всей бригады. Причем среди бойцов было много недоучившихся курсантов из военных училищ, направленных после расформирования в десантники. Начали учиться, как правильно прыгать. Сперва с трамплина высотой четыре метра высотой, прыгаешь в песок, инструктор, смотрит за тобой. Лезешь на небольшую вышку, кладешь пилотку между ногами, и инструктор приказывает: «Пошел!» Прыгнул. Если задержал пилотку между ногами, мне засчитывают очко, а если она выпала, то назад лезешь и снова прыгаешь. Так мы прыгали, наверное, с месяц, потом мы начали прыгать с аэростата, 400 метров над землей. Причем сперва укладывали парашюты инструктора, пока мы сами не научились этому непростому делу. Дальше уже прыгали из самолета с высоты в 1000 метров. Всего я имею 24 прыжка, 12 с аэростата, и 12 с самолета. Кроме того, хорошо учили рукопашному бою, не дай Бог, любого мог перекинуть через себя. Мне это умение в первом же бою и пригодилось.

Дальше думаем, куда же нас отправят. И тут дают команду готовить наш воздушно-десантный корпус на взлет, на московском аэродроме уже самолеты «Дуглас» стоят, и вдруг все отменили. Кстати, здесь мы узнали, что наш корпус, успевший стать 14-й гвардейской воздушно-десантной дивизией, переименовывается в 99-ю гвардейскую стрелковую дивизию, а моя 16-я гвардейская воздушно-десантная бригада становится 303-м гвардейским стрелковым полком.

По прибытии в расположение нашу роту ПТР и еще какую-то сводную часть вызывают обратно на аэродром, где мы снова залазим в самолеты со всем снаряжением. Хорошо помню, как принесли и разместили рядом с нами ящики с ПТР, на каждом из которых были указаны личные номера первого номера расчета, а нам вручили молотки и гвоздодеры для того, чтобы при приземлении открыть эти ящики.

Но никто нас выбрасывать с парашютом и не собирался, мы на самолетах прибыли под Волховстрой, оттуда на передовую, и в январе 1944-го года под Ленинградом я принял участие в боях в составе штурмовой группы. Причем в первом же бою меня контузило, мы начали наступать, в ходе стычки выбили немцев из первой линии окопов, а вокруг снаряды-то падают, оглушило и ни черта не помню, я и еще группа ребят упала на землю. Ранило в правый бицепс, в медсанбате хотели резать руку, но я не дался. Сразу же отправили в госпиталь в Ленинград, где заняли центральную больницу, здание которой было покрашено в красный цвет. Затем на «Дугласах» переправили в Монино в военный госпиталь. Там говорят: «Ничего, Гришка, рука будет хорошо работать, еще сиську попробуешь». Начали мне эту руку вытягивать, потом стянули в гипс на пару месяцев.

Весной 1944-го года меня выписали и направили помощником командира взвода в 385-й стрелковый полк 112-й стрелковой дивизии. Отправился в составе маршевой части воевать на львовское направление. По дороге наш состав в районе Жмеринки окружили МГБисты и запретили выходить из вагонов. Нам объяснили, что дальше в Ровно зверствуют бандеровцы, и пока будут заправляться паровозы водой, нельзя никуда выходить. Прибыли мы в Ровно как раз на Пасху, 16 апреля 1944-го года, и уже в три часа дня оказались в Дубно, где для нас был заранее приготовлен обед. После того, как всех покормили, то вечером нам выдали паек и мы прошли семьдесят километров по направлению к передовой, всего 70 километров пешком шли. Через какую-то реку вел только временный деревянный мост, железнодорожный мост был разбит. При этом на марше нас сопровождала полуторка, если кто-то не мог выдержать темпа и отбивался от колонны, его подбирал этот автомобиль, солдаты сажали отставшего в кузов, отвозили вперед, там ссаживали, и он снова топал с нами. Шли в ускоренном темпе и прибыли на передовую к концу ночи. Стояли сначала на третьей линии обороны, расположенной в каком-то лесу. Приказали никуда не расходиться, после чего начали нас распределять по подразделениям 112-й стрелковой дивизии, к счастью, я заранее знал, в какой полк попаду. Причем нас командиры предупредили, что местное население в округе сочувствует бандеровцам и тут нам хлеба и соли не дадут. Но это не остановило двух русских ребят, которые пошли в ближайшую деревню, не столько за едой, сколько за куревом. После того, как они ушли, прошел где-то час, и тут прибежали деревенские и заявили, мол, два наших хлопца хотели изнасиловать женщину. Побежал туда один из наших командиров, капитан, взял с собой двоих солдат и вскоре привел провинившихся. И что ты думаешь?! Сразу же состоялся суд, одного расстреляли, а другому дали 25 лет и определили в штрафную роту. И все.

Затем я с группой других солдат прибыл в полк, который занимал первую линию обороны. Офицера в батальонном взводе ПТР не было, поэтому комбат Гиляровский заявил, что назначает меня взводным. Привел в расположение моего нового взвода, а там сидят серьезные ребята, фронтовики. У меня во взводе оказались ребята 1901-1903-го годов рождения из Винницкой области, все уже с боевым опытом. Они спрашивают, откуда я взялся, выяснили, что из Одесской области, после чего начали возмущаться, что им все время каких-то сопляков приводят в качестве командиров, тогда комбат отвечает, что он уже не сопляк, второй раз на фронте, уже побывал под Ленинградом. «Как же так», - удивляться начали, - «Попал из Кодымского района под Ленинград, а сам 1924-го года рождения». Тут комбат рассердился и заявил: «Ну все, мое дело представить, а ваше дело – подчиняться новому командиру». Говорю им: «Так, дорогие отцы, в бой идем, вы для меня как наставники, я был ранен в бою. Поэтому поступим таким образом – беру с собой в атаку много бинтов и запасных патронов к ПТР, вы же будете расписаны по стрелковому батальону, так что моя главная задача заключается в том, чтобы оказывать вам помощь по снабжению и помогать в случае ранения». Так что нашли общий язык.

Вскоре приходит приказ из штаба дивизии о том, что наш батальон должен предпринять разведку боем. А перед нами хорошо подготовленная оборона противника. Я уж решил, что нам наступил конец, из этого боя никто не вернется, только отдал команду ребятам разойтись по ротам, но тут пришла команда: «Отставить!» Чуть-чуть только мы постреляли. Оказалось, что весь наш фронт поднимается в атаку. И тут прямо над нашими окопами пролетел немецкий самолет, мы решили, что будут бомбить, а он начал кидать вниз листовки, причем по нему никто не стрелял, ни зенитная артиллерия, ни наши пулеметы. В этих листовках было написано, мол, переходите во власовскую армию, там вам будет хорошо. И на одной стороне был нарисован портрет самого предателя Власова.

Гордей Гаврилович Басюл (слева) с однополчанином, г. Ленкорань, 9 октября 1946-го года

Сперва артподготовка прошла мощнейшая артподготовка, у нас в то время уже были в достатке «Катюши», 76-мм полковые пушки и 122-мм гаубицы, многочисленная и сильная артиллерия. На вражеской передовой все горело, немцам деваться некуда, немногие выжившие из первой траншеи при нашем приближении стали сдаваться. Но уже в следующей линии немецкой обороны мы встретили ожесточенное сопротивление. Но тут, хочешь, не хочешь, а ты поднялся и идешь вперед в бой.

В итоге мы полностью освободили Украину. В ходе наступления мне хорошо запомнилось, как мы врывались во вражеские траншеи, хватали в качестве трофеев немецкий хлеб, и мои ребята начали разбираться, сколько и кому положено кусков, тогда я объяснил командиру одного из отделений, татарину: «Вы не делите, а быстрее ешьте, а то уведут ваши трофеи!» затем мы вошли в Польшу, и здесь меня трахнуло в правый бок. В последнем бою получил двенадцать осколочных ранений на одиннадцать сантиметров тела. Оттуда меня почему отправили в госпиталь аж в город Каунас. До сих пор не могу понять, зачем так далеко, ведь вскоре оттуда нас «кукурузниками» отправляли в Украину, по своим родным советским республикам, а я ведь был родом из Одесской области.

Привезли в Ровно. Сперва в эвакогоспиталь. Только ночью поступил в отделение, рано утром немцы начали бомбить железную дорогу в городе. Меня определили на второй этаж, тех раненных, кто находился внизу, вынесли в бомбоубежище, а я не мог с кровати подняться, потому что был тяжело ранен. И никто меня не досмотрел, дом только и ходил от разрывов бомб, я же лежу и дума: «Господи Боже, чего меня не убило на фронте, а тут сейчас завалит и дудки потом найдут. Напишут родителям, что пропал без вести, потому что в палатах такого нет». После бомбежки приходит в палату начальник госпиталя и медсестра, я их спрашиваю: «А почему же вы не проверили палаты при бомбежке?» Те в ответ спрашивают, чего это я не вышел, а куда же мне выйти, как будто они не знают, что я тяжело ранен, у меня только ноги целые, но сам негодный, меня даже с ложечки кормили. Схватился за скамейку и даже хотел заехать по этим наглым мордам, но сил не было. И тут же меня отправили в другой госпиталь, расположенный в Ровно. Там снова положили на второй этаж, несут меня, а я боюсь. Но здесь все было спокойно, никаких бомбежек, уже надо на перевязку к хирургу, сестра заводит меня к нему, и я вижу молодого парня, которому осколком ударило в мошонку и все оторвало там. Я бедный, а ему еще хуже. Врач как начал зажимать мне рану, я ему говорю: «Что ты делаешь, мне же больно!» та же катавасия произошла, что и в Ровно. Тогда из госпиталя позвонили на железнодорожную станцию, попросили задержаться состав с ранеными, потому что еще одного дурака к ним везут. Так что меня, так и не перевязанного, отнесли на второй этаж, медсестра сама перевязала рану, а санитарка обула. После чего привозят к вагону, а в нем осталось только одно место на второй полке, даже в коридоре все было забито. Сестрой в этом вагоне являлась Нина, она не знает, куда меня положить, говорю ей: «Я левой рукой обопрусь, а ты головой под сраку как дай, и десантник будет в люльке». Перевезли в госпиталь в городе Щорс.

Там несколько месяцев лечили, даже сделали операцию по удалению аппендицита, да еще и неудачно, два раза давал себя резать. А в третий раз взялся за костыль и перетянул им по спине начальника госпиталя. Начал бузить, а тут уже выздоравливающая команда в Чернигов собирается. В итоге меня в эту команду записали. Еле добрался до этого города, где попал в 8-й запасной стрелковый полк. Командовал нами полковник Сидоров, в первый же день приказал найти ему Басюла Гордея Гавриловича. Привели меня к комполка, тот спрашивает, что я там наделал в госпитале, что меня в штрафную роту просят отправить? Отвечаю: «Если врачи за войну всех жидов не смогли убить, то молдаван точно всех перебьют!» Он почитал справку из госпиталя, порвал к еб..ям, и приказал ехать в стрелковый полк в Киев, какой мне фронт, когда грудь до сих пор вся перевязана. Приезжаю с группой новобранцев в Святошино, распределили нас по подразделениям, попал в свою же роту ПТР, снова стал командиром взвода. Там же встретил 9 мая 1945-го года. За два дня до этого памятного дня я находился в карауле со своим взводом, мы патрулировали Киев, целый день и затем всю ночь ходили по улицам, ничего не было слышно, а потом на второй день, 8 мая, наша смена идет. И я со своим взводом уже домой топаю, сам по тротуару рядом, а взвод по проезжей дороге шагают. Смотрим, людей около радиорупоров стоит уйма, подходим, спрашиваем: «Что такое, тетеньки?» Те отвечают: «Ты что, не знаешь, война закончилась!» Прихожу в часть, говорю старшине, что Германия капитулировала, тот машет рукой: «Да нет!» Возражаю: «Посмотрите, что делается в Киеве, все дороги и все заняты людьми, они стоят около рупоров». Тут пришел командир роты и приказал уложить личный состав взвода отоспаться, пускай отдыхают. И все, я покормил их с караула и приказал выспаться.

В час ночи раздается крик: «Внимание, батальон!» Думаем, может быть, какая-то учебная тревога. Только построились, как отдается команда: «Слушайте сообщение Совинформбюро». Весь батальон поднялся, слышим о том, что Германия капитулировала. В это время из орудий стреляли так, что весь Киев как лампа светился, хоть иголку собирай. Вокруг крики и шум, сна нет, начали тут же готовиться к параду. Командир роты говорит, что комбат позвонил и сказал, что нужен взвод регулировщиков, а Басюл и его ребята только выспался, так что пусть идут в распоряжение заместителя коменданта города. Я со своим взводом прихожу туда, представляюсь. Расставил ребят с красными флажками согласно Уставу, каждый получили свой номер. Ну и все, ждем, и тут начался во второй половине дня парад, которым командовал Председатель Совета Министров Украинской ССР Никита Сергеевич Хрущев. Народу собралось на площади видимо-невидимо, все было забито. Командующий Киевским военным округом едет на машине, встречает его заместитель, сзади за машиной черный конь с белыми копытами, седло с золотом. Заместитель громко докладывает, что войска округа построены для участия в Параде Победы, после чего командующий из машины садится на коня. Дают команду, проходит парад. В конце к командующему подходит адъютант, забирает коня, а он садится на машину и едет на трибуну к Хрущеву. Красивый парад был. После празднования меня, как и многих других солдат, подхватили двое девчонок, так что я в часть вернулся только на второй день после Победы. Командир ругался сильно, елки-моталки, но ничего.

После говорю старшине, что мне надо на перевязку идти, тот в ответ: «Да что ты! Ты же еще раненный, куда надо, туда и иди!» Пошел в санчасть, развязали меня и перевязали, ну что же, по направлению иду в санбат, думаю, что же со мной будут делать. Оттуда привезли в какой-то киевский госпиталь. Он находился в одном из зданий на Крещатике, эта улица была тогда вся разбитая. Приходит ко мне в палату профессор, осмотрел, и говорит, зачем врачи дурные резали мне аппендицит, они никакой операции проводить не станут, будут парафином затягивать рану. И так я три месяца в этом госпитале был. Залечили, дай Боже одного профессору и другому. Спасли меня от смерти.

- Как кормили на фронте?

- Как приходилось. Тут командование не виновато, потому что полевая кухня где-то в тылу, а фронт не стоит на месте. Мы ведь в бою не о еде думаем, а о том, чтобы врага победить, так что, зачастую, что в отбитых траншеях поймаем немецкое, то и жрем. Если успеет наша кухня подъехать, пока бой не идет, то хорошо. А если вокруг стреляют, куда же нашим поварам пробираться. Уже когда чуть продвинемся вперед и начинаем наступать, то кухня тогда сразу же позади двигается, артиллерия уже за ней. А вот сто грамм даже перед атакой нам не давали, этого не было.

- Как мылись, стирались?

- Да какое там мыться. Стоит кружка с водой, выпьешь, и пошел дальше. На фронте не до мытья было, бой есть бой.

- Что было самым страшным на войне?

- Самое страшное для меня было не в бою, а на учебе. Третий прыжок с самолета. Не мог отделиться от троса, говорю инструктору: «Дай под задницу, чтобы я вниз пошел!» В итоге все-таки выпрыгнул, быстро открыл запасной парашют и сел на два парашюта. А бой есть бой, когда мы заняли первую линию обороны, целый месяц шли позиционные бои, пока мы не перешли в наступление. Но тогда не так страшно было, ведь мы наступали на немцев со всех сторон, и делали это весьма и весьма успешно.

- Как переносили ПТР на марше?

- На плече таскали первый и второй номера. Я же был вооружен автоматом ППШ всю войну, сперва были с круглыми дисками, а под конец в десантниках выдавали рожковые ППШ, они для войны намного лучше.

- По каким целям больше стреляли из ПТР?

- По бронетранспортерам и по дзотам. Уж если дашь зажигательной пулей в немецкий дзот, то там внутри все горит. Если ты точно попал, особенно новенькими пулями, никто живым не выберется.