Артиллеристы

Нас пять или шесть человек попали в запасной артиллерийский полк. Как обычно две недели карантин, потом в баню и в часть, шесть месяцев проучился на артиллерийского наблюдателя. Старший лейтенант нас учил, он специалист был, и мы в казармах не сидели. Бинокль, буссоль, стереотруба, вот наш инструмент. Один день с буссолью работаем… как наблюдать, как ориентиры выбирать. Все как надо было.

И тут вдруг мне командир полка заявил: «В ты пойдешь в разведку!» Помню, я этому очень сильно удивился. Еще подумал: «Ничего себе — идти в разведку? Какой с меня разведчик? Ведь я совсем ещё пацан!» Командир полка поймал этот мой взгляд и сделал пояснение: «Не бойся, ты будешь ходить не за «языком», а станешь артиллерийским разведчиком». Значение же артиллерийской разведки состояло в следующем. На нейтральной полосе со стороны наших окопов, за которой шла уже немецкая линия обороны, мы прорывали узкую щель и устанавливали над землёй всякие приборы, с помощью которых, неся боевое дежурство как днём, так и ночью, засекали вражеские цели. У нас, кроме того, имелась карта, на которой на каждый квадратный метр указывалось абсолютно всё: в каком месте какой пулемет бьет, где орудия стоят, где у противника имеется скопление боевой техники или сосредоточение живой силы. Получая эти данные, мы передавали их в штаб. Так что задача у нас была такая: сидеть как мыши и действовать как разведчики.

Зима 1943-44 годов прошла в обороне. Лишь изредка проходили бои местного значения, да разведка постоянно ходила в поиски за «языками», но не всегда удачно – немцы несли службу на постах очень бдительно. Зима выдалась суровой. Снежные бураны часто заносили окопы и блиндажи. Их приходилось постоянно откапывать. В блиндажах не было печей. Спали на земляных нарах. Согревались прижавшись друг к другу. Бани нам не устраивались. Вшей у каждого было навалом. Единственное утешение – иногда приносили по 100 граммов разведенной водки. Часто водка до нас просто не доходила - ее выпивали командиры и тыловики. Оплаты за адский труд никто не требовал, так как все знали, в каких тяжелых условиях находится страна. Мы были готовы отдать Отечеству самое дорогое, что есть у человека – здоровье, а может быть и саму жизнь.

Шли тяжелые бой за освобождение Великие Луки и Невельской наступательной операции.  За освобождения города Невель дивизии присвоено почетное наименование «Невельская». В это время мы уже входили состав 2-ой Прибалтийского фронта. После Невеля перебросили на север Белоруссии и далее Прибалтику. В освобождение Прибалтики я был в 1040 АИПТАП 22 Армий 2 Прибалтийского фронта. В Прибалтике местность была болотистая и вокруг лес, трудно было проходит болота и готовить орудии к боевым позициям через болото. Война для меня закончилась под Кенингсбергом.

Каждый день был связан с трагическими событиями – уходом товарищей и боевых друзей на тот свет. Трудно в этой круговерти выделить какой-то запоминающийся бой. На передовой на то и бой, чтобы сражаться. В голове сегодня все смешалось. Вспоминается только стрельба, стрельба, стрельба…

Мы зарядили пушки бронебойными снарядами. Но сами-то боимся, ведь 152-мм  гаубицу не скроешь. По сути, мы могли один раз выстрелить, после чего  нас снимут. Сидим по окопчикам. Пехота перешла в наступление. Слышим,  бой идет. Смотрим: наши ребята назад побежали. А мы как стояли, так и  стоим. Гаубицы с места легко не сдвинешь. Только поглубже в ровики  забились. Затем видим, что то тут, то там замелькали немецкие шинели.  Наших солдат и не видно. Все артиллеристы в мандраже. Расстояние до  врагов все меньше и меньше.

Если в целом говорить о войне, то особенно яркие бои были у нас, когда  мы пришли в Смоленскую губернию. Там ничего, кроме труб торчащих, не  было, - ни домов, ни чего другого не существовало. Фашисты все  уничтожали на своем пути. И там же мы в первый раз увидели, как немцы  повесили наших партизан. И поэтому никакой агитации в плане патриотизма с  нами проводить было и не нужно. Меня спрашивают иногда: «А как вы были  патриотами?» Я отвечаю: никакой агитации проводить нам было не нужно.  Достаточно было все эти ужасы увидеть, как ты уже после этого становился  самым настоящим бойцом и патриотом. И ужас этого положения становился  уже в крови у нас.

Во время наступления на Украине стал серьёзной преградой, непреодолимым  препятствием, расположенный на высоте вражеский дзот. Как ни пытались мы  подавить его из наших гаубиц, ничего не получалось. Тогда вызывает нас  командир дивизиона по одному человеку с батареи, всего, стало быть,  троих и говорит: «Не можете подавить? Хоть грудью  на амбразуру  бросайтесь, но чтобы к утру дзот был обезврежен!» Делать нечего, стали  мы двигаться в сторону дзота. Где ползком, где перебежками, а немец  знай, постреливает, да осветительные ракеты пускает. Тем не менее,  подобрались мы к дзоту.

После того, как немцы эвакуировались в Крым, мы перебазировались на  крайнюю оконечность Тамани, где сейчас расположен Порт-Крым, а также в  район косы Чушка. Затем наши войска высадились на территорию Керченского  полуострова, и здесь начались проблемы с артиллерией, потому что все  дивизионные 122-мм орудия первое время оставались на Таманском  полуострове, и только наши 76-мм пушки могли поддержать пехоту, а ведь  немцы стояли в обороне довольно мощно. Мы первое время не могли пробить  вражеские позиции, ведь на наши, ни тем более 45-мм орудия не могли  существенно помочь пехоте, потому что калибр не позволял разбить  долговременные немецкие укрепления.

В роте один интересный случай был. Добровольно сдался немецкий солдат,  он был поляк, но их почему-то называли фольксдойче, народный немец.  Забрали их в немецкую армию, и вот он сдался сам, пришел к нам в  разведроту. А он хорошим часовым мастером был, а у разведчиков часов  ого-го было, некоторые были неисправны и мы, вместо того, чтобы  отправить его в штаб, оставили у себя в роте, повару помогать, ну и часы  чинить, у него всякие инструменты были. Он дрова заготавливал, воду  таскал. Один раз даже обнаглели до такой степени, что хотели его  караульным поставить – мы поспим, а ты покараулишь. Потом все-таки в  штабе разнюхали, командиру роты нагоняй.

Когда готовилась операция, то снарядов подвозили достаточно, а так – зря  не стрелять. Мы же знали, как их делали. Я когда еще в  Усть-Каменогорске был, там рядом горное предприятие и мы ходили туда  помогать рабочим, и видели детей 12-13 лет за токарным станком. Им  показали, как его включать, как что делать и он стоял. Поэтому, когда  говорят, что юноши, дети и те работали, защищали Отечество – я это видел  своими глазами.

Немецкие танки тогда шли лавиной на нас. Но нашей техники тоже много было. Те танки, которые близко подходили к нам, мы подбивали. Остальные поворачивали назад. Ихние танки, конечно, были сильнее наших. Прицельная дальность у них была 2000 метров. А у наших — меньше километра. Когда наводчика ранило, я стал за наводчика и подбил два танка. Потом у нас снаряды кончились, а подвоза боеприпасов не было. И вот, когда я сидел под щитком у своей пушки, осколок попал в этот щиток и его подбил. На голове у меня была каска. Берег этой каски у меня подбило. Также пробило осколком шапку. И осколок вонзился мне справа в височную часть.

Но там я прослужил недолго, потому что вскоре сложилась такая обстановка, что из моряков нашей флотилии стали формировать отдельный батальон морской пехоты, и я попал в его состав. Нас направили на Северский Донец и поставили задачу - захватить плацдарм у станицы, если не ошибаюсь, Луганская. Мы его захватили и даже смогли несколько расширить, но там такие бои шли… Страшные, кровопролитные… Атака за атакой, но мы этих пьяных немцев клали сотнями, а они все лезли и лезли…

{jcomments off}
Три дня я вёл стрельбу по кораблям, которые двигались на запад. Вероятно, их трасса пролегала раньше в пределах досягаемости дальности стрельбы наших орудий, но после первых же выстрелов по кораблю я обнаружил, что трасса пролегает на большем расстоянии, чем мы предполагали. Первый выстрел произвели на прицеле, соответствующем пятнадцати километрам, и был недолёт; второй на двадцать два и также недолёт. Стрелял впервые по морским целям и не умел определять расстояние на море - нас этому не учили. Сразу доложил о неэффективности стрельбы, но мне приказали открывать огонь по любой морской цели, исключая для них возможность приблизиться к берегу.

Все лето 1943 года мы держали оборону на левом низком берегу реки Миус, а немцы располагались на правом высоком берегу реки и обстреливали нас из всех видов оружия. Кормили нас тогда в основном перловой кашей, которую привозила армейская кухня ночью, когда затихал обстрел. К этому добавлялось четверть буханки хлеба и очень редко немного американской свиной тушенки. Так как на поле было много убитых лошадей, мы пытались варить конину, но мясо было жестким и почти несъедобным. Но, наконец, осенью мы прорвали немецкую оборону, форсировали Миус и наступали в южном направлении.

А у этого хутора Михайловский мы застряли в обороне аж до мая, потому что началась сильная распутица, дороги развезло, и мы сами понимали, что в таких условиях немец наступать просто не сможет. Вкопались в землю-матушку и начали вести новую, непривычную для нас полевую жизнь. Но сейчас мне и самому даже не верится, что мы смогли прожить в окопах в чистом поле, на снегу, на морозе, не раздеваясь, не разуваясь, без воды, без обогрева целых три месяца… Как мы все это выдержали, не понимаю.

B ночь на 23 июня 1944 года мы слышали, как наши танки на малом ходу, чтобы противник не слышал шум двигателей, занимали исходные позиции для наступления. Этой же ночью занимали огневые позиции для стрельбы и артиллерия, в том числе и наша батарея. Свободные от работы связисты помогали огневикам в их оборудовании. Когда рассвело, мы увидели, что вся артиллерия расположена в линию, орудие к орудию. Чем меньше калибр, тём ближе к передовой. Впереди и сзади, слева и справа - везде были орудия, стоявшие в четко очерченные линии, уходящие далеко за горизонт.

Мы на самых высоких высотах занимаем место. Если высоко, то в окопе. Окоп выроешь, а стереотрубу куда-нибудь крутишь и поставишь. Она с треногой, и вот наблюдаешь постоянно, все 24 часа. Меняемся через 2 часа, глаза-то устают, что ты?! В окопе всегда находится 1 наблюдатель, а второй в блиндаже где-нибудь или в траншее под открытым небом.
Вот и записываем всё, а потом передаём по телефону. У нас связист свой был из взвода связи [нашей батареи управления].

Любимой позицией для кочующего орудия был огневая, оборудованная на болоте. Орудия ставили на щиты, уложенные на болотистый грунт, сделали гать для выезда на огневую и спокойно вели огонь, пока немцы нас не засекали, но скорее всего, когда немцы наносили на карту наши координаты, то получалось, что огонь ведется из болота, и они считали, что ошиблись в засечке и не вели ответного огня на подавление наших орудий. Но на третий или на четвертый раз они застигли нас на огневой и произвели сильнейший артналет. Спасло нас то, что снаряды попадали в болото, вокруг орудия, глубоко уходили в трясину, ибо взрыватели были поставлены на фугасное действие и получался "камуфлет" - мощности взрыва не хватало чтобы выбросить грунт сверху и взрыв был "подземным", внутри болота.

Стояли под Вязьмой. Месяца три прошло, как я попал на фронт - вызывают в штаб полка. Ну, все, думаю, нашли, отвоевался. Пришел в штаб, в карабин патрон загнал, хотел, если разоблачили, застрелиться. Начальник штаба спрашивает анкетные данные, что-то записывает, еще какие-то вопросы задает, потом расписаться попросил. У меня руки дрожат, я спрашиваю: куда это и зачем? Он отвечает, что меня и еще пятнадцать человек из полка представляют к медали "За боевые заслуги". Я не помню, как оттуда вышел. Патрон выкинул из ствола, слезы как хлынули! Думал стреляться, а тут награда!

Но самый необычный эпизод произошел, когда в полк аэростатов привезли сразу восемь командиров батарей, по одному из каждого артполка нашей армии. Проверили, кто как переносит пребывание в "корзине"-гондоле, троих забраковали. Ведь корзину постоянно раскачивает ветром, перед глазами "земля-небо, небо-земля", кого-то рвало. Но когда для ведения стрельбы я поднялся на аэростате, то испытал истинное удовольствие - внизу все как на ладони, очень удобно было вести огонь. Когда появлялся немецкий самолет, то вниз подавалась команда - "Выбирай!" и трос, на котором крепился аэростат, лебедкой, установленной на автомашине, тянули вниз, на землю.

Да , я шел к Германии с одним страстным желанием - мстить и убивать. И помимо общего желания уничтожить врага, у меня были личные причины на месть.

В четыре часа утра нас начали бомбить.Создавалось такое ощущение, что все бомбы летят сверху только на тебя.Все кинулись к орудиям в артиллерийский парк.

Во взводе управления служил пожилой сержант. Лет ему было за сорок. Его сын и дочь тоже были на фронте. Однажды с солдатом, вдвоем, они тянули кабель. Видят - копают могилу. Спросили: кому? Ответили: погибшему разведчику... Когда возвращались, разведчик был уже похоронен. Как водится, табличка с именем, фамилией и годом рождения. Подошли посмотреть - все данные совпадают с данными сына сержанта. Могилу немедленно раскопали.... Это был его сын...

По условному сигналу подготовки к атаке наши орудия открыли беглый огонь по переднему краю противника, а через пять минут, когда поднялась наша пехота, перенесли его вглубь немецкой обороны, стреляли пореже.

Прибегаю на позицию, все раскурочено, народ побитый. Елки- палки, гляжу, а там - танков туча. Я вниз бегу, вижу - ездовые. Стали мы отходить по балке. Лошадей всех поранило. Оставили лошадей. Он бомбит. Залезаю на бугор. Там ездит одна бронемашина с белым флагом, чтобы мы сдавались. А танки нас окружили, и чтобы прорваться к Сталинграду, надо пройти через стену танков. Как же быть дальше?

Летом 1944 года кромешный ад пришлось переживать вторично. Жара до 30 градусов. Атаковать приходится сквозь лесные завалы, которые при нашем приближении немцы подожгли. Пламя, как в доменной печи! Едкий дым до нестерпимой боли "выедал" глаза... И в этом кошмаре, да к тому же под вражеским обстрелом мне - наводчику - нужно точно прицелиться!..