Фрагмент книги "Прямой наводкой по врагу"

1. КИЕВ - ПЕРВЫЕ НЕСКОЛЬКО ДНЕЙ ВОЙНЫ

… Мы с Верой не осознавали всей серьёзности происшедшего, надеялись, что "могучая и непобедимая" Красная армия в два-три дня разделается с наглым агрессором. Уверенные в этом, мы собрались на футбол. Вера надела любимое мной светло-розовое платье, и мы бодро зашагали в сторону стадиона. Погода была великолепная, до четырёх ещё было довольно далеко, но братья-болельщики уже тянулись к заветной площади, что рядом с театром музкомедии. Здесь, в центре площади, мы увидели несколько готовых к подъёму аэростатов заграждения с огромными бухтами металлических тросов, затем прочитали написанное от руки объявление на стене театра: "В связи с войной открытие стадиона переносится. Дата открытия будет объявлена дополнительно. Билеты действительны" …

… Узнав о войне, стал думать о том, где должно быть моё место в эти дни. По законам мирного времени я назывался допризывником, как студент не подлежал призыву до окончания института. Что было делать: ожидать повестки военкомата, приказа по институту, указаний комитета комсомола? А ведь война уже идёт. Оставаться в стороне не позволяли убеждения, бездействовать не позволял характер. И решение созрело.

Поздним утром следующего дня, ни с кем не посоветовавшись, никого, даже Веру, не предупредив, я пошёл записываться добровольцем на фронт. Написал заявление, в котором указал, что хорошо знаю немецкий язык, что имею четыре оборонных значка ("Ворошиловский стрелок","Готов к труду и обороне" второй ступени, "Готов к санитарной обороне" и "Противовоздушная и противохимическая оборона"). Военный комиссариат (военкомат) Сталинского района, где я состоял на учёте как допризывник, находился тогда на улице Толстого, недалеко от университета. Подойдя к хорошо знакомому зданию, увидел, что двор военкомата запружен сотнями людей, образовавших несколько длинных очередей. Миновав очередь прибывших с мобилизационными предписаниями, обнаружил нужную мне, в которой стояли добровольцы. Их было немало, во всяком случае к двери военкомата я подошёл через два часа. Прекрасно помню, что передо мной стояли мать, медицинский работник, с дочерью лет семнадцати, желавшие работать в госпитале. Наконец подошла моя очередь, и я оказался в небольшом кабинете. Меня встретил офицер невысокого звания, поздоровался за руку, прочитал заявление, поблагодарил и велел ожидать повестки …

… С первых же часов войны облик Киева преобразился. Следуя строгим указаниям управляющих домами (управдомов), все жители оклеили стёкла окон полосками бумаги в виде двух больших Х на каждом стекле. Рядом со многими зданиями появились мешки с песком. В вечернее время действовал режим светомаскировки: требовалось тщательно зашторить окна, чтобы ни один луч света не пробился наружу. Уличное освещение было отключено, лишь в наружные фонари трамваев и троллейбусов и в автомобильные фары были ввёрнуты лампы "синего света". Всех владельцев радиоприёмников любой конструкции обязали немедленно сдать их в ближайшее почтовое отделение. и хранить квитанцию о приёме. Были организованы ночные дежурства жильцов на случай пожара в результате бомбардировок. Появились указатели "Бомбоубежище".

Под влиянием призывов власти разоблачать и вылавливать шпионов, диверсантов и пособников врага, многих жителей города охватила шпиономания. И это вполне объяснимо: уже несколько лет нас приучали быть бдительными. Помню изданную массовым тиражом довольно толстую брошюру следователя по особо важным делам Л.Шейнина "Коварные методы империалистических разведок", многочисленные детективные повести, пьесы, кинофильмы (всё это не только для взрослых, но и для детей), в которых опасно действовали умело скрывавшиеся иностранные шпионы и диверсанты. И вот теперь каждый день киевляне рассказывали друг другу то о поимке вооружённого немецкого диверсанта в форме полковника Красной армии, то о неудачно приземлившемся и тут же схваченном немецком парашютисте в красноармейской форме. Задерживали любого, кто спрашивал, как пройти на какую-нибудь улицу, или обладал странным акцентом.

Ешё до сдачи последнего экзамена мне как члену комсомольского бюро химфака поручили ежевечернее дежурство в институтском общежитии на улице Полевой, в нескольких минутах ходьбы от химкорпуса. В полночь меня сменяли. За пять вечеров моего дежурства здесь и в ближайших окрестностях ничего опасного не произошло. Строго следуя инструкции, по сигналам воздушной тревоги я немедленно поднимался на крышу здания и лишь иногда видел вдали лучи прожекторов, вспышки от стрельбы зениток и от взрывов сброшенных немцами бомб. Гораздо чаще спустя десяток минут снова звучала сирена, объявляя на этот раз отбой воздушной тревоги. Видимо, немецкие самолёты имели приказ бомбить другие объекты. В Киеве их главной целью были мосты через Днепр…

… В день последнего экзамена у входа в институт появилось объявление о том, что всех комсомольцев,закончивших сессию, просят зайти в комитет комсомола. Сдав экзамен, я подошёл туда и увидел бывшего секретаря институтского комитета комсомола, а теперь - секретаря районного комитета Абрама Хаскина. Он объявил, что Октябрьский райком комсомола призывает нас принять участие в строительстве линии обороны Киева. Наконец-то смогу реально помочь фронту, обрадовался я.

Поздним вечером того же дня мы, человек тридцать студентов, оказались у окраины небольшого села, примыкавшего к сосновому лесу. Это было рядом с рекой Ирпень, село, если память мне не изменяет, называлось Белогородка. Было душно, и мы решили ночевать в лесу. Увы, долго спать не пришлось, среди ночи разразилась гроза. До ближайшего сарая, который едва разыскали в кромешной тьме, добирались под густым дождём и основательно промокли. Над неприятными ощущениями, которые я испытывал в те минуты, преобладало сознание того, что, пусть в самой малой мере, делю тяготы войны с миллионами фронтовиков, защищающих родную страну. От этих мыслей становилось легче…

… Раннее утро следующего дня было солнечным. С пригорка у опушки леса открывалась впечатляющая панорама будущей трассы противотанкового рва. До самого горизонта она была обозначена сотнями по пояс раздетых людей, орудовавших лопатами или переносивших вырытую землю на носилках. К нам подошёл "десятник", показал границы отведенного группе отрезка рва, объяснил, что ближняя стенка должна быть вертикальной, а дальняя - наклонной. На вопрос, каким должен быть наклон, уверенно ответил: "Пятьдесят градусов - метр вдоль, метр вверх". Удивлялся тупости студентов, упрямо утверждавших, что градусов будет сорок пять.

… Работая на сооружении рва, я по-настоящему сдружился с Валерием Андриенко, мы рядом трудились, вместе ели, по соседству спали. Мой близорукий однокурсник и ровесник снимал очки только на ночь. Он оказался отличным весёлым парнем, наши взгляды на жизнь, на войну были очень сходными, обоим хотелось перевестись на спецфак.

В полдень шестого дня земляных работ наш отрезок рва был подготовлен к приёмке. Придирчивый "десятник" не обнаружил огрехов, и нашей группе было разрешено возвращаться в Киев. Уже в городе я начал с тревогой думать о родителях, о братишке, по дороге поглядывал, нет ли разрушений от вражеских бомб. Не терпелось узнать, что происходит на фронте, ведь все прошедшие дни мы не слушали радио, не читали газет.

Дома, побывав в объятиях матери, прослезвшейсяот радости видеть меня в полном здравии, и убедившись в том, что все родные живы и всё у нас в целости, принял долгожданный горячий душ, поел домашней пищи. Обнаружил повестку из военкомата: утром 6-го июля надо явиться туда, имея с собой все документы. Услышал повторную передачу известного выступления Сталина от 3-го июля 1941 года, в котором он, выступая по радио впервые после начала войны, обратился к народу с необычными для его речей словами: "...братья и сёстры, друзья мои!" …

… Город жил в тревожном режиме военного времени. В течение дня я обратил внимание на то, что среди прохожих стало гораздо больше мужчин в военном обмундировании. По улицам всё чаще проезжали грузовые автомобили с группами вооружённых красноармейцев, разместившихся в кузове. На Брест-Литовском шоссе я видел несколько повреждённых, но двигавшихся своим ходом танков. Попадалось немало медленно бредущих красноармейцев в запылённой пропотевшей одежде с перевязками на голове, на руках, ногах. Видел даже обоз из трёх совершивших долгий путь на восток телег, нагруженных домашним скарбом, и группы устало плетущихся за телегами беженцев с почерневшими лицами…

… Пришёл отец, и мы отправились к месту сбора. Я шёл, как говорится, с лёгким сердцем, - теперь не надо принимать собственных решений, моя судьба, как и судьбы всех ровесников, ещё не служивших в армии, отныне определена государством. Выйдя на бульвар, мы увидели, что весь двор, куда требовалось явиться, запружен одетыми кто во что молодыми парнями. Здесь же, во дворе, толпились провожающие - родители, девушки, друзья. Многие из прибывших обошлись без чемоданов, за плечами у них были удобные вещевые мешки. Вместо пальто, некоторые взяли тёплые куртки, телогрейки, и это также было мудрее.

Появились офицеры, сделали перекличку и построили нас в четыре ряда. Всего здесь было, пожалуй, человек пятьсот. Военком объявил, что по приказу Государственного Комитета Обороны военкоматы угрожаемых районов обязаны эвакуировать на восток стратегический резерв Красной армии - допризывников 1922-25 годов рождения. Наша колонна следует пешком в Сталинскую (ныне Донецкую) область, где по направлению областного военкомата мы будем работать в совхозах или на шахтах, пока не призовут в армию. До места назначения нас сопровождают три офицера, которым мы обязаны беспрекословно подчиняться. Спустя несколько минут колонна вышла на бульвар Шевченко и медленно двинулась в сторону Печерска. Папа и другие родители сопровождали нас до привала, объявленного вблизи Лавры. Здесь мы крепко обнялись, расцеловались, ещё не зная, что наша следующая встреча произойдёт почти через три года.

Раздалась команда строиться, и колонна направилась к мосту через Днепр. Сопровождавших дальше не пустили. Немцы часто, но пока безуспешно пытались бомбить мосты. Нам повезло, мы перешли через мост в полной тишине. Долго оглядывались с левого берега на такие знакомые очертания золотых куполов Печерской лавры. Прощай, Киев! Я готов к любым лишениям, я сделаю всё, что в моих силах, чтобы вернуться к тебе с победой!

2. ОТ ВОЛГИ ДО МИУСА (ноябрь 1942 - апрель 1943)

С началом Сталинградского наступления наша дивизия снялась со своих позиций и, перейдя по понтонному мосту на правый берег Волги южнее Сталинграда, направилась на восток, к Дону. Это был нескончаемо долгий и очень трудный марш.

Певые день-два мы шли по местам, где только что были разгромлены немецкие и румынские части. Память хранит замёрзший изувеченный труп румына, раздавленного гусеницами танка, остовы сгоревших немецких грузовиков, утеплитель к сапогу в виде соломенного лаптя, коробки от португальских рыбных консервов, порожние коньячные бутылки и ... лакированную туфлю на высоком каблуке.

Затем началась "зона пустыни": здесь пришедший в себя противник успел сжечь дотла те редкие в этой степи хутора, где мы могли бы отдохнуть и отогреться. А зима была лютая, и в полку появились жертвы морозов: двое туркмен скончались от переохлаждения. (Спустя тридцать лет мой напарник Иван Камчатный напомнил в письме, как мы "отдыхали" на промёрзшей земле у одинокого кем-то подожжённого дуплистого дерева, оно горело изнутри). Лишь с середины декабря стали попадаться уцелевшие хутора…

Где-то в конце второй декады морозного декабря маршрут нашего движения был круто повёрнут на юг, был приказано срочно достичь рубежа речушки Мышкова, чтобы встретить там наступающую группировку Манштейна, которая рвалась на выручку окружённых войск Паулюса. Наша батарея заняла позицию у хутора Пчелинский и была готова к встрече с врагом, но противник избрал другое направление. А соседний полк дивизии участвовал в отражении атаки танков, и орудийный расчёт Николая Базирошвили подбил, как писали в дивизионной многотиражке, шесть немецких танков. На следующий день появились наши танковые части, и дивизия продолжила марш на восток.

Дона мы достигли в Новый год и шли вдоль него к югу. Боёв всё ещё не было, но в небе стали появляться немецкие разведчики ("рамы"). Запомнилось девятое января 1943 года. Полку, обычно совершавшему марши по ночам, на этот раз было приказано совершить двухчасовой переход в соседний населённый пункт в светлое время дня. Для всех рот и батальонов это не составило большого риска: вытянувшись в длинные цепи, рассредоточившиеся пехотинцы шли полем в стороне от дороги, а при воздушном нападении могли разбегаться в любые стороны. Другое дело батарея, она могла двигаться только по дороге, на фоне снежного покрова мы были отлично видны с воздуха. Все командиры взводов настойчиво убеждали Лошакова отложить выезд батареи до сумерек, но он боялся не выполнить приказ и выдворил нас, а сам верхом на коне галопом помчался вперёд. Мы тоже старались не мешкать и часа через полтора были уже недалеко от пункта назначения. Вдруг послышался звенящий звук немецкого истребителя, летевшего на бреющем полёте прямо на нас, а через секунды раздалась очередь его крупнокалиберного пулемёта. и вот он уже скрылся из виду. Убита лошадь, начинаем отсоединять сбрую, но в ту же минуту наш воздушный враг возвращается и снова поливает батарею струёй разрывных пуль. Люди прячутся в кюветы, отбегают в поле, а кони только дёргаются, да иногда раздаётся их предсмертный хрип. А немец всё терзает и терзает так отчётливо видимую на белом снегу и такую беспомощную батарею. В одном из последних его заходов я почувствовал сильный удар в левое бедро, но боль была терпимой. (Позже, опустив ватные брюки, увидел, что ногу легко ранило осколком пули, разорвавшейся в моём полушубке). Израсходовав боеприпас, истребитель ещё раз пролетел над нами и скрылся насовсем. Итоги: убит Сулейманов, тяжело ранены двое, мы потеряли девять лошадей.

Спустя четыре дня наш полк берёт штурмом станицу Раздорскую на высоком правом берегу Дона, но через два часа немецкие танки вытесняют нас на лёд. (В морозную ночь перед штурмом, стоя в окопчике, я уснул, казалось, ненадолго, а проснулся от нестерпимой боли - обморозил пальцы рук).

И снова марш вдоль замёрзшего Дона, переход реки по понтонному мосту у станицы Багаевской, короткие стычки с отступающим противником. Временами нас бомбят. Тылы дивизии далеко отстали, который день живём без хлеба, зато мясо едим "от пуза": в донской степи попадаются никем не охраняемые кошары с сотнями овец. От мясной "диеты" забастовал мой организм, белки глаз пожелтели, трое суток ничего не ем. Среди развалин разбомблённой хатёнки натыкаюсь на мёрзлую луковицу и пробую её на вкус. Кажется, нашёл именно то, что спасёт меня! Съев подряд три луковицы, я почувствовал себя выздоровевшим.

В середине февраля, продвигаясь по северо-западной части Ростовской области, мы вышли к левому берегу реки Миус. На противоположном холмистом берегу виднелись несколько домов немецкой колонии Новая Надежда (это была одна из многих десятков немецких колоний в России, построенных по образцу немецких сёл переселенцами из Германии ещё в прошлом веке). По тому, как был организован огонь встретившего нас здесь противника, чувствовалось, что немцы пытаются закрепиться в этом населённом пункте.

Новая Надежда

Пехотинцы нашего полка, не знавшего поражений вот уже больше месяца, с ходу приблизились к Новой Надежде, уклись от огня в русле замёрзшей реки, а затем поднялись в атаку. Им удалось вытеснить противника из нескольких окраинных домов села, дальнейшее продвижение стало невозможным из-за понесённых потерь и усилившегося огня немцев. После заката стрельба утихла, лишь изредка раздавались с обеих сторон пулемётные очереди и одиночные выстрелы пехотинцев. Я получил приказ расположить орудия в боевых порядках пехоты, взводу Камчатного поручалось занять позицию поспокойнее, тоже на правом берегу, но в стороне от села, у стоявшего ближе к реке продолговатого кирпичного здания, вероятно, коровника или конюшни. Туда же были направлены повозки с боеприпасами. Командир батареи, взвод управления и кухня оставались на левом берегу, недалеко от командного пункта полка.

В моём взводе оставалось по два коня на орудие, поэтому крутой подъём из неширокого русла реки на заснеженную пойму пришлось одолевать совместными усилиями лошадей и людей. Стояла ясная ночь, и я осмотрелся. Отсюда до первых зданий села, стоявших на пологом скате пригорка, было метров двести. Справа от меня смутно виднелись две копны. Стараясь не шуметь, мы добрались до крайнего двора, и я приказал ездовым укрыть передки за копнами, лошадей не выпрягать. Одну из пушек мы направили вдоль улицы, вторую оставили рядом с домом (она была неисправна, и мы ожидали прибытия полкового арттехника). Я отдал необходимые распоряжения командирам орудий, а сам вошёл в дом. Как большинство строений в немецких колониях, это было одноэтажное кирпичное здание. Ступеньки за входной дверью привели меня в чуть освещённое коптилкой подвальное помещение. Здесь находилось с десяток солдат и офицеров, почти все курили, слышались негромкие разговоры. Я доложил командиру роты о прибытии, рассказал, где мои пушки, он же посетовал, что солдат у него осталось раз-два и обчёлся, да и во второй и третьей ротах, занимающих несколько соседних дворов, примерно по столько же. Посоветовал прилечь в уголке - "фрицы по ночам не воюют", но я ожидал арттехника, да и "спящие" немцы были слишком уж близко.

Среди находившихся в подвале увидел и поближе рассмотрел недавно прибывшего в наш полк командира миномётной роты. Это был небольшого роста хмурый старик-лейтенант (теперь полагаю, что его возраст не превышал сорока пяти лет). Он не вынимал изо рта причудливо изогнутую курительную трубку, оканчивавшуюся головой какого-то чудовища. Эта трубка и густые тёмные усы придавали ему весьма значительный вид, никак не вязавшийся с двумя маленькими звёздочками лейтенанта. Рядом стоял подчинённый ему командир миномётного взвода, тоже лейтенант, но безусый и розовощёкий, лет на десять моложе своего командира. Я уже знал его наглядно, теперь узнал подробнее - киевлянин Григорий Бамм. Мы недолго беседовали втроём, у каждого были свои заботы.

Несколько раз я выходил из подвала, чтобы проверить, не уснули ли часовые у орудий, подходил к ездовым. Далеко за полночь появился со своим небольшим, но увесистым чемоданчиком арттехник, красивый туляк лейтенант Симунин. Повозившись с пушкой около часа, он объявил, что всё в порядке, и решил немного отогреться в подвале. Когда я очередной раз вышел наружу, луны не было видно, стало темнее, стрельба совсем утихла. Подумалось: "Сейчас посплю часок", и в ту же минуту тишину разорвали треск пулемётных очередей, шипение и разрывы мин. Ночную темень прочерчивали плавные дуги трассирующих пуль. В глубинной стороне села один за другим вспыхивали огни сигнальных ракет. Вот несколько мин разорвалось там, где стоят наши передки, загорелась одна копна, за ней другая. Мои орудийные расчёты изготовились к бою, но впереди видны только вспышки выстрелов, непонятно, наших или противника. Вдруг, словно по чьей то команде, дружно затарахтели немецкие "шмайсеры", а через две-три минуты мимо нас пробегают в сторону реки первые полусогнутые фигуры наших солдат, за ними ещё и ещё. Начался "драп-марш" - паническое бегство, которое, кроме как угрозой смерти, уже не остановить. Командую: "Бегом за ездовыми! Пушки - в походное положение!" Появляется один передок, второй остался без лошадей. Цепляем пушку и отправляем к реке. Я с оставшимся расчётом катим вторую пушку, рассчитываем встретить возвращающийся за нами передок. Мимо нас пробегают последние однополчане - это "самоварщики" с плитами и трубами своих ротных миномётов за плечами. Мы одни на плоской пойме, и вот уже вышедшие на окраину села немцы ведут по нас прицельный огонь, две-три пули разорвались на щите орудия. Приказываю командиру орудия Юсупу Исмайлову, который лежит на снегу рядом со мной, подкатить пушку к соседнему кустику, снять панораму и затвор, затем - ползком к реке, на лёд. До реки еще метров семьдесят, но мы в белых маскхалатах, да и видимость пока неважная, так что добрались без потерь.

И вот мы уже на зеркальном льду промёрзшего Миуса - оба расчёта, одна пушка, два передка и единственный уцелевший красавец-конь. Здесь же несколько десятков пехотинцев - всё, что осталось от стрелкового батальона. Уже совсем рассвело, но, к счастью, немцы не вышли за околицу Новой Надежды, иначе могли бы устроить настоящую бойню. Постепенно пехотинцев стало убывать - появлялись связные командиров рот, собиравшие своих и уводившие их куда-то вниз по течению реки, а там - на левый берег. Я и Исмайлов поочерёдно выкарабкивались из русла и осматривали, что происходит на правом берегу. Там было совсем тихо, в бинокль я видел, как у самого основания пригорка шагают навстречу друг другу двое немцев в белом. Решили, когда стемнеет, попробуем подобраться к брошенной пушке и укатить её к реке. Наконец прибыли и наши "представители", принесли вдоволь хлеба и полузамёрзших кусков варёного мяса. Сообщили, что все, кто находился с Камчатным, благополучно добрались до расположения Лошакова и там готовят огневые, роют землянки. Не вернулся лишь кузнец-ездовый богомольный Алексей Сучков. Его не сумели оторвать от яслей, в которые он от страха забрался, когда рядом с конюшней разорвалась первая мина (о последующей судьбе Сучкова расскажу позже). И ещё одна потеря - лейтенант Акимов, которого считали находящимся с моим взводом. Переданный мне устный приказ Лошакова я выполнил частично: в расположение батареи отправил вместе с пушкой только один расчёт (в передок впрягли последнего нашего коня) и просил к вечеру направить сюда ездового с парой лошадей. Невыносимо медленно тянулось время, пока не начало темнеть. Как и накануне, ярко светила луна, это не благоприятствовало нашему рискованному плану. Беспокоили и осветительные ракеты, взлетавшие через каждые несколько минут. Снова контролируем обстановку на пойме: часовые подошли почти до пушки, затем повернули и скрылись в темноте. Прибыл ездовый с лошадьми. Решаю - пора. Втроём с Исмайловым и заряжающим Масловым покидаем русло и по-пластунски ползём к пушке. Вокруг тихо, достигнув цели, мы встаём во весь рост, лишь пригнув головы, и начинаем катить тяжёлое орудие по скрипящему снегу. Через каждые несколько шагов приходится отдыхать. Когда до реки оставалось около десяти метров, немцы, видимо, встревоженные чем-то, обрушили на реку несколько миномётных залпов, некоторые мины падали недалеко от нас. Пришлось разбежаться в стороны, и отправить подальше передок. Когда миномёты умолкли надолго, мы вернулись и всем расчётом без труда подтянули нашу пушку к берегу, а на лёд она покатилась сама. Пока один из моих солдат ходил разыскивать ездового с передком, неожиданно появился ... исчезнувший сутки назад Акимов. На вопросы, где пропадал, отвечал уклончиво, глаза отводил в сторону. На следующий день лейтенант из полкового СМЕРШ'а настойчиво, но безуспешно пытался узнать от меня о каких-нибудь проступках или "нехороших" высказываниях Акимова; видно, кто-то уже успел "настучать". (СМЕРШ - аббревиатура названия службы контрразведки "Смерть шпионам", созданной в военное время и подчинявшейся высшим органам государственной безопасности. В каждом полку имелся уполномоченный СМЕРШ в ранге майора или выше, при нём - два-три офицера и машинистка или писарь).

Около полуночи мы оказались в расположении батареи, начальство встретило нас, как героев, пообещало представить к наградам. Нам показали, где рыть огневую и землянку. Здесь, на левом берегу Миуса, мы застряли надолго. Здесь через несколько дней погибнет Лошаков и будет тяжело ранен рыжий слесарь-оптик из Ленинграда, мой ровесник и приятель Дмитрий Репин. Здесь, изредка ведя стрельбы с закрытых позиций, мы встретили первые оттепели и стремительно наступившую весну; отсюда в начале апре нас отвели на отдых и доформирование в восточные районы Ворошиловградской области по маршруту Ровеньки - Изварино - Краснодон - балка Дуванная. (В этот период я долго надеялся получить за спасение пушки свою первую боевую награду, страстно хотелось, чтобы это была медаль "За отвагу". Увы, через два месяца после боя в Новой Надежде такую медаль вручили одному лишь Исмайлову. Представление на меня не прошло, так как в нём была указана должность "и.о. командира взвода", а командному составу медаль "За отвагу" не полагалась).

Между боями

Итак, мы покинули передний край на целых три месяца, следующие жаркие и кровопролитные бои нам предстояли опять-таки на берегах Миуса. А за время доформировки и пребывания во втором эшелоне произошло несколько приятных событий.

Во-первых, в полк поступил, наконец-то, приказ наркома обороны, которым меня произвели в офицеры. Слава Богу, теперь я перестану быть исключением из правил, и солдаты будут обращаться ко мне: "Товарищ младший лейтенант", вместо опостылевшего неуставного "Товарищ командир взвода". Теперь могу пришить к просвету на офицерских погонах без знаков различия (так велел носить покойный Лошаков) маленькую звёздочку. Начиная с этих дней, старшина будет приносить с полкового склада одним офицерским пайком больше, а кроме всего прочего, моё "денежное довольствие" возрастёт во много раз.

В апреле стало известно, что каждый из участников недавних боёв награждён только что учреждённой правительственной наградой - медалью "За оборону Сталинграда", и в мае нам всем её вручили.

В конце апреля пришла радостная весть: нашей дивизии присвоено звание гвардейской. Этим были отмечены её заслуги в боях под Сталинградом и в придонских степях, в отражении попытки прорыва войск Манштейна к "сталинградскому котлу". Нашу 300-ю стрелковую теперь назвали 87-й гвардейской стрелковой дивизией, а 1049-й полк стал 261-м гвардейским. Все воины дивизии прикрепили к гимнастёркам красивый знак "Гвардия". Оклады гвардейцев возросли в полтора раза, я начал получать около 1700 рублей в месяц. Вручение дивизии гвардейского знамени было назначено на июнь.

За время отдыха нас основательно пополнили. В этом особенно нуждались пехотные подразделения, потерявшие за четыре месяца боёв более половины личного состава. В батарее появилось около десяти новых солдат и сержантов, большей частью уже побывавших на фронте и выписанных из госпиталей. Среди них в мой взвод попали отличные воины: командир орудия Владимир Тетюков, кладовщик колхоза с Ворошиловградщины, и сибиряк наводчик Яков Закерничный. Мы получили две новые пушки и почти полный комплект лошадей. (Благодаря дружеской поддержке Вани Камчатного я преодолел застенчивость и впервые сел на верховую лошадь. Поначалу мог держаться в седле только при езде шагом или галопом. Значительно позже овладел искусством ритмичного "облегчения" на рыси и ощутил настоящую прелесть верховой езды. Спустя много лет после войны не раз видел сны, в которых снова восседал на мчащемся рысью коне).

Значительную часть этого периода мы располагались в балке Дуванной, рядом с шахтёрским Краснодоном. Я побывал в этом городке, от местных жителей услышал о зверской расправе немцев с группой краснодонских комсомольцев, тела которых были сброшены в шурф шахты. На одной из улиц встретил паренька с немецким автоматом, хотел отобрать, но он предъявил мне написанное от руки и подписанное каким-то командиром подпольной группы удостоверение на право ношения оружия. Позже появилась публикация Александра Фадеева о "Молодой гвардии", затем его роман под тем же названием, а спустя много лет - противоречивые свидетельства, развенчивавшие некоторых участников этой группы и даже подвергавшие сомнению её существование. Однако то, что видел и слышал я, подтверждает, что группа сопротивления несомненно была и действовала.

Мы много занимались боевой подготовкой, ещё больше времени готовились к предстоящей церемонии вручения гвардейского знамени: учились чеканить шаг и дружно петь маршевые песни. Наконец наступил торжественный день, и командующий 2-й гвардейской армией Герой Советского Союза генерал-лейтенант Яков Крейзер вручил гвардейское знамя дивизии её командиру гвардии полковнику Кириллу Тымчику, затем состоялся парад. Вся церемония прошла без сбоев (единственное, что доставило досаду - несколько часов ожидания под жарким солнцем).

3. КРОВАВЫЕ БОИ НА МИУС-ФРОНТЕ. "БАЛКА СМЕРТИ". ОСВОБОЖДАЕМ ДОНБАСС (июль - сентябрь 1943)

Продолжительный отдых дивизии закончился во второй половине июля. После ночного марша перед нами снова высокий правый берег Миуса, на этот раз севернее Новой Надежды. Целью наступления 2-й Гвардейской Армии был глубокий прорыв немецкой обороны с последующим выходом в центральные и западные районы Донбасса. Наша дивизия изначально была во втором эшелоне наступления, поэтому в первый день лишь артиллеристы дивизии стреляли вместе с сотнями других стволов по рубежам обороны противника. Наступление развивалось очень медленно, только перед закатом нашу дивизию ввели на отвоёванный передовыми частями небольшой, километров семь глубиной, плацдарм у села Дмитриевка. Нас расположили среди поля в километре от переднего края. Было велено замаскироваться, отрыть временные укрытия. На это ушло полночи, но долго спать не пришлось. Едва забрезжил рассвет, как послышался гул приближающихся "юнкерсов". Вот уже хорошо видно, как самолёты выстраиваются "змейкой", пикируя, входят в вираж - это всем фронтовикам известная немецкая "карусель" - и один за другим сбрасывают на нас свой воющий смертоносный груз. Один заход, другой, третий, и девятка пикировщиков выстраивается на обратный путь. А в это время уже приближается к нам, повторяет те же манёвры и трёхкратную бомбёжку вторая девятка "юнкерсов", за ней без перерыва - третья, и этому ужасу нет конца. Зениток у нас нет, авиации не видно, а огонь из стрелкового оружия "музыкантам" не страшен. Как назло, на небе ни облачка, и бомбёжка продолжается с неослабевающей силой. Передний край они не трогают - слишком близко свои, зато нам достаётся в полной мере. К полудню ярко-голубое небо тускнеет от пыли и пороховых газов, да таким и остаётся до заката. Бесконечно долгим был для нас этот день. Оглушённые звоном самолётных моторов, воем летящих бомб, грохотом взрывов, мы находились в непрерывном напряжении; лишь в короткие секунды тишины осматривались, не наступают ли немцы. К счастью, наш первый эшелон, не подвергавшийся воздушной обработке, продолжал теснить противника. Наконец стало темнеть, и мы получили возможность прийти в себя, проверить, все ли на месте. Не знаю, чем это можно объяснить, но наша батарея потерь не понесла. У полковых миномётчиков осколком бомбы тяжело ранило в грудь моего приятеля красивого лейтенанта Бориса Глотова из Армавира. Осколок пробил его партбилет, лежавший в кармане гимнастёрки.

После ночного обеда мы пошли вперёд, полку предстояло выйти на передний край и продолжить наступление. К утру батарея расположилась вдоль лесополосы, до траншей противника было меньше километра, и мы готовились открыть прицельный огонь. Невдалеке лежало много советских солдат, убитых во вчерашнем ожесточённом бою, и несколько конских трупов. Под немилосердным июльским солнцем процесс разложения шёл очень быстро, и мы всё время ощущали трудно переносимый приторный запах трупов, спутник смерти.

По условному сигналу подготовки к атаке наши орудия открыли беглый огонь по переднему краю противника, а через пять минут, когда поднялась наша пехота, перенесли его вглубь немецкой обороны, стреляли пореже. Вскоре нам в ответ заговорили немецкие орудия и миномёты. Сначала их снаряды ложились в стороне, но вот один угодил на позицию первого орудия моего взвода. Плетью повисла рука командира орудия Жоры Сенченко, двоих солдат легко ранило, пушку повредило. Других потерь в этот день не было, атака пехотинцев была успешной, и мы после полудня переместились ещё на два километра. Воевать стало легче: передний край не бомбят, плацдарм стал побольше, да и мы все (после долгого отдыха) заново "привыкаем" к войне.

Наступление продолжало медленно развиваться, наш полк продвигался, но поти были немалыми. Через неделю после прорыва фронт остановился, чувствовалось, что сопротивление немцев стало более организованным. Батальон, которому был придан мой взвод (состоявший теперь из одного орудия), закрепился в подсолнухах на пологой высотке. Здесь же, метрах в ста от наших, окопались немцы. Когда стемнело, вместе с командиром орудия Тетюковым отправились выбрать позицию для пушки. Уже на склоне высоты, совсем немного не добравшись до батальона, мы неожиданно попали под залп родной "катюши" - многоствольного реактивного миномёта. Это было ужасно: вокруг нас в течение минуты одна за другой рвались мины большого калибра. Не сразу отдышались и пришли в себя. Теперь показались вполне правдоподобными газетные сообщения о случаях, когда немецкие солдаты, побывавшие под обстрелом "катюш", сходили с ума. На командном пункте батальона, куда мы пришли через несколько минут, все ещё кипели от возмущения: какой бестолковый негодяй так напутал, что мины не долетели до немецких траншей на целых полкилометра?!

Согласовав с командиром батальона место расположения пушки, метрах в ста за траншеями пехотинцев, я отправил Тетюкова за орудием и расчётом, велел прихватить и повозку со снарядами. Через час все они прибыли, и мы приступили к привычным земляным работам. Ночь была лунная, так что всё было готово задолго до рассвета. Телефонист Николай Назаренко подключил мой аппарат к линии связи батальона. Передок орудия с уцелевшей парой коренных поместили у развалин кирпичного сарая на склоне высоты. Утро было довольно спокойным, шла ленивая перестрелка. Слева от нашей высоты начиналась крутая заросшая лесом возвышенность, там было тихо. Справа за неглубоким оврагом с редкими кустами на склонах стоял холм вроде нашего. А ещё дальше вправо и назад огромной дугой тянулась цепь пологих холмов. Судя по звукам стрельбы и сигнальным ракетам, это была граница нашего плацдарма.

Около полудня меня вызвал командир батальона, по ходам сообщения мы прошли к его наблюдательному пункту. Здесь он указал мне на небольшой бугорок рядом с отдельно стоявшим кустом и попросил подавить вражеский пулемёт, который открывает огонь, как только выглянет из траншеи кто-нибудь из наших. В бинокль я разглядел даже фигуру человека, привставшего рядом с бугорком. "Сейчас мы его раздолбаем", - уверенно пообещал я и пошел к своим. "Орудие, к бою!", - прозвучала команда Тетюкова, а я тем временем ищу тот куст, который был ориентиром. Какая досада: ни куста, ни бугорка отсюда не видно, мешают подсолнухи на гребне высоты. А ведь пообещал, что выручим пехоту. Принимаю необычное решение: заряжаем пушку и ориентируем её приблизительно в нужное направление, затем я вскарабкиваюсь на щиток. В бинокль прекрасно виден бугорок, рукой показываю, куда довернуть лафет и, убедившись в том, что навели хорошо, под свист пуль проклятого пулемёта соскакиваю на землю. После первого нашего выстрела пулемёт умолк, производим ещё несколько. Комбат по телефону благодарит за удачную стрельбу, просит "для профилактики" перенести огонь на траншеи немцев, что мы делаем без особых затруднений. (Теперь я считаю своё "необычное решение" мальчишеской бравадой. Можно было добиться того же результата, корректируя огонь с наблюдательного пункта. Правда, это заняло бы больше времени и, главное, не выглядело бы так эффектно).

На следующий день у нас снова было довольно тихо, зато справа звуки боя всё усиливались. Когда стемнело, показалось, что ракеты, обозначающие передний край, взлетают заметно ближе, чем накануне. Ночью нам привезли немного бронебойных снарядов, осколочные застряли в пути. А утром стало ясно, что немцы теснят наших соседей справа, звуки боя теперь доносятся почти сзади. Немецкие бомбардировщики по-прежнему неустанно обрабатывают глубину плацдарма.

Пришло сообщение, что тяжело ранен командир полка. К вечеру немцы уже были в километре от командного пункта полка, а наша высота оказалась полуокружённой. Ни мы, ни пехота ужина и боеприпасов уже не получили. Ночью, наблюдая вспышки ракет, я с тревогой отмечал, как заметно продвинулись немцы справа от нас. Непрерывно слушал телефонные переговоры батальона с КП полка. Перед рассветом услышал голос зам. командира полка по политчасти майора Тарасова: "Без паники, товарищи! За ночь положение полностью восстановлено!" А где-то рядом урчат немецкие танки и видно, как невдалеке взлетают немецкие осветительные ракеты. Незаметно для себя я уснул в окопчике с трубкой у уха. Разбудил меня толчок в плечо и гневный оклик Назаренко: "Младший лейтенант! Немцы!" Я вскочил, было совсем светло. Николай молча указывает на овраг. Там, метрах в 150 от нас, спокойно идут трое фрицев. Разворачиваем пушку, Тетюков с Исмайловым готовят выстрел бронебойным, других нет. Стреляем. Немцы прячутся в ближайший куст, но мы их видим и следующими снарядами накрываем точно. Почему-то совсем тихо впереди, и телефон молчит. Назаренко идёт искать обрыв и сразу же возвращается: "Да там никого уже нет!" Ситуация стала драматической...

Отправляю Тетюкова за передком, его нет минут пятнадцать, возвращается очень серьёзный: передка с лошадьми на месте нет, а немцы уже недалеко от КП полка, там слышна перестрелка. Снимаем с орудия панораму, вынимаем затвор, бросаем его в ровик и засыпаем землёй. Теперь, озираясь по сторонам, короткими перебежками опускаемся в долину и добираемся до одинокого дома, где располагался командный пункт. Совсем рядом трещат автоматы. Никого из полкового начальства не видно, несколько солдат поодиночке проходят мимо усадьбы и скрываются в кустарнике. Мы следуем за ними. Впереди луг, на котором, как островок, стоит группа густых кустов, до неё метров тридцать. По одному достигаем "островка", здесь человек двадцать наших, солдаты, офицеры, вижу майора Тарасова. Все вокруг серьёзные, разговаривают вполголоса. Пробираюсь к противоположной стороне "островка", выглядываю из кустов, и ... душа уходит в пятки: метрах в пятидесяти от меня стоят два немецких танка, между ними метров семьдесят, башни танков смотрят друг на друга. Изредка по кустам откуда-то стреляют из автоматов. Со стороны танков появляется советский солдат, подходит к нам и передаёт ультиматум: "Если не сдадитесь, немцы через пять минут раздавят всех подряд". Что делать? До следующего куста метров семьдесят, но на пути танки. Всё-таки кто-то бросается в просвет между танками, за ним другой, третий. Вот побежал Тарасов, выждав несколько секунд, делаю рывок и я. Бегу, чуть согнувшись, сердце колотится от волнения и страха. Вдруг, когда я был совсем рядом с танками, потрясающей силы удар свалил меня с ног, запахло гарью, почувствовал сильную боль в правом бедре. Прижал рукой место ранения и лежу, не шевелясь, в ужасе оттого, что теперь не смогу уйти от плена. Впереди негромко стонет Тарасов: "Братцы, не бросайте!" Постепенно начинаю соображать: взрыва-то не было, видимо, меня ударило комком спёкшейся земли. Очень осторожно отнимаю руку от бедра и бросаю взгляд на ладонь - она сухая! Смотрю вперёд, а недавно стонавший Тарасов вдруг вскочил и помчался к кусту, до которого уже совсем недалеко. За ним рванул и я, бежать было очень трудно. Уже лёжа в кусте, обнаружил, что оторван на пятке подбор моего правого сапога, наверное, это от удара другим комком. Оторвал шлёпавший подбор и добежал до кустов на краю луга, здесь была группа наших, а метрах в трёхстах отсюда начиналась глубокая балка, по которой текла речушка, видимо, приток Миуса.

На открытом лугу перед балкой сотни наших солдат, это те, кто ещё вчера воевал на высотах. Оглядываюсь на противника - с обоих танков почему-то одна за другой взвиваются сигнальные ракеты, а сами танки пятятся в разные стороны. Смотрю вверх - на нас пикируют "юнкерсы". Всё пространство перед балкой - кромешный ад, редкая бомба не находит жертвы. Уцелевшие бегут к балке в надежде укрыться под обрывами. Появился Тетюков с панорамой в руке, он и другие, застрявшие рядом с усадьбой, дождались начала бомбёжки, когда танки разъехались, открыв путь к своим. Мы добегаем до балки, минуя по пути десятки трупов и падая всякий раз, когда слышим свист очередной бомбы. Вот уже и речка, на её поверхности вздувшиеся до размеров бегемота конские трупы, а в это время очередная девятка пикировщиков выбрала целью вход в балку. Бомбы рвутся совсем рядом. Страх толкает меня под обрыв, в воду, рядом с убитым конём. Но вот бомбёжка кончилась, отряхиваемся от воды и вместе с другими уцелевшими медленно идём в сторону, где раньше находились наши тылы. Помогаем раненым, встречаем несколько однополчан. Наконец появляются организованные группы солдат и офицеров, занимающие оборону. Началась сильная гроза, теперь бомбить не будут.

Вскоре нас встречают Винокуров и Камчатный. Ваня обнимает меня, ведь двумя часами раньше здесь появся наш ездовый Суюнов, чудом прорвавшийся с передком из полуокружённой зоны. Он рассказал, что мы остались в "мешке", и все уже посчитали нас пленёнными или погибшими.

К концу дня связь с командованием полка была восстановлена, поступил приказ отойти для пополнения и подготовки к новым боям. Так 31-го июля закончились наши бои в примиусском районе, который назван "Балкой смерти".

Настроение было скверное: с таким трудом потеснили немцев, столько понесли потерь, и вот пришлось всё оставить врагу. Обидно было, что никого за эти бои не наградили, так как "сверху" разъяснили, что за неудачные операции наград не дают. Узнали, что снят с поста командарма Крейзер. Правда, спустя несколько дней произошла "переоценка ценностей": объявили, что наша операция способствовала исторической победе советских войск на Курской дуге. Немцам пришлось оттянуть на нас несколько дивизий и большую часть их 6-го воздушного флота (сообщалось, что на наш плацдарм ежедневно совершалось до 2000 самолёто-вылетов).

Дивизию быстро пополнили и вернули к Миусу. Середина августа - и мы в наступлении. На этот раз немцы не устояли, наша армия ворвалась в Донбасс. Первые дни противник, оставляя позицию ночью, встречал нас по утрам и сдерживал до вечера на новом рубеже. Так было взято несколько населённых пунктов. Потом немцы оторвались от нас, и двое суток мы продвигались без боёв. Снова встретились с врагом у хутора Вишнёвого, здесь произошёл долгий, очень трудный бой. Затем - несколько коротких боёв за населённые пункты центрального Донбасса. Вечером 6-го сентября со стороны Макеевки мы без боя входим в Сталино - город, где я побывал два года назад. Сталино горит, немцы, отступая подожгли сотни зданий в центральной части города. Вдоль улиц, освещённых пламенем пожаров, стоят сотни людей, они сердечно приветствуют нас. Запомнился седобородый старик, непрерывно крестившийся и низко кланявшийся нам. Во время одной из минутных остановок меня и Камчатного подозвала к себе группа женщин, в ближайшем подъезде они угостили нас вином. В часы ночного привала я съездил верхом к дому, где жил у тёти в 1941 году. Две секции дома сгорели, остальные выглядели нежилыми.

Утром, когда мы покидали город, из рядов жителей окраины выбежал высокий тощий мужчина в каких-то обносках. Мы едва узнали в нём оставшегося в Новой Надежде нашего кузнеца Сучкова. Три с половиной месяца он провёл в немецком лагере для военнопленных, а затем, когда охрана внезапно покинула лагерь, вместе с другими пленниками оказался на свободе. (Это случилось во время нашего июльского прорыва, позже завершившегося "Балкой смерти". В дни, когда мы ещё наступали, в немецком тылу поднялась настоящая паника). Алексея заново обмундировали, теперь он стал ездовым повозки боепитания.

Из Сталино мы пошли в направлении на Волноваху и вскоре уже воевали на территории Запорожской области.

4. В БОЯХ ЗА ОСВОБОЖДЕНИЕ КРЫМА

В декабре 1943 г. мы покинули приднепровские плавни. Нас отвели, чтобы пополнить сильно поредевшие полки дивизии. Новый 1944-й год и Рождество мы отмечали в большом селе Чулаковка (поспешно отступая с левобережной Херсонщины, немцы не успели увезти зерно из здешнего элеватора. Оно досталось сельчанам, так что мы выпили здесь море самогона). Отсюда мы переместились поближе к Крыму и начали подготовку к штурму Перекопа. В одном из учений полка произошла крупная неприятность: ротные миномётчики по ошибке "накрыли" своих, было немало жертв. Запоздалая весна и частые ливни превратили грунтовые дороги в непроходимое месиво. Боеприпасы на позиции наших войск доставляли солдаты, выстроенные в многокилометровую цепь. Из-за погоды дата штурма откладывалась со дня на день.

Шестого апреля началось наше наступление на Перекопском перешейке. К сожалению, из-за пасмурной погоды не использовалась наша авиация, которая к этому времени уже завоевала превосходство в воздухе. Зато артподготовка была особенно мощной, и была надежда, что фрицы вскоре отступят. Наша дивизия должна была вступить в бой после того, как обозначится успех первого эшелона наступающих. Мы сосредоточились в полукилометре от переднего края и внимательно следили за тем, что происходит впереди. Немцы отчаянно сопротивлялись, и наши предшественники не продвинулись ни на метр. Неожиданно нам приказали - вперёд, в бой! И многие сотни пехотинцев нашей дивизии развёрнутым строем в открытую пошли на рубеж боя, вслед за ними покатили свои пушки и мы. Усилившийся огонь вынудил немцев покинуть передовые траншеи, но до настоящего успеха было ещё далеко. А мы понесли большие потери, в числе убитых были всеобщий любимец, весёлый и отчаянный командир батальона "Николай" Минасьян (его настоящее имя было Самсон) и недавно переведенный из нашей батареи в стрелковый батальон, мой товарищ и ровесник Василий Бондаренко из города Сумы.

К ночи противник отошёл на следующий рубеж обороны. А наш полк почему-то отвели назад, и мы совершили долгий обходной марш, и остановились у широкой водной преграды (это был Каркинитский залив). Поступила команда продолжать движение и соблюдать тишину. Оказалось, что здесь неглубоко, менее полуметра, и минут через двадцать колонна полка вышла на противоположный берег залива. Прошли ещё немного, совсем рассвело, и вдруг в бинокли увидели слева впереди сопочку, а под ней десятка два медленно шагающих к вершине ничего не подозревающих немцев. Командир полка обращается ко мне: "Ну-ка, артиллерист, ударь по этим фрицам!" Оцениваю дистанцию и приказываю открыть огонь Пантелееву, чья пушка была рядом. На глазах у всего полка наши гвардейцы ловко снимают орудие с передка, разворачивают его, прицеливаются, и первый же снаряд ложится среди немцев. Они бегут, а Василий добавляет и добавляет. В бинокль видно, что нескольким фашистам добраться до вершины не удалось, среди скрывшихся, думаю, были раненые. Нас окружили однополчане, поздравляли с успехом. Обходной манёвр удался, это был один из немногих случаев, когда нам удавалось застать немцев врасплох. На этот раз, обнаружив на своём незащищённом левом фланге целый стрелковый полк, они откатились на несколько километров. В течение следующих двух дней мы выбили врага из ближайших населённых пунктов, превращённых в узлы обороны.

Дальнейшие бои были скоротечными. Мы быстро продвигались к югу вдоль западного побережья Крыма. Местные жители, преимущественно женщины, встречали нас сердечно и в русских, и в татарских сёлах. Стало известно, что по традиции Москва отметила победу войск фронта торжественным артиллерийским салютом, а нашей гвардейской дивизии присвоили наименование Перекопской.

Во второй половине апреля полк остановился в русско-татарском селе рядом c освобождённой нами Евпаторией. Мы рассчитывали на отдых, так как знали, что почти весь Крым уже освобождён. Однако надежды наши не сбылись, и в конце апреля мы оказались в долине реки Бельбек на подступах к Севастополю.

В канун мая мы сменили дивизию, потерявшую здесь почти 90% личного состава. Соседями справа были остатки штрафного батальона. В течение нескольких дней отдельные попытки прорвать оборону немцев, занимавших исключительно выгодные рубежи на гористой местности, терпели неудачу. Немецкие снайперы поражали каждого неосторожно поднявшегося над бруствером траншеи. Мы находились под непрерывным артиллерийско-миномётным обстрелом, несколько раз по ночам наши ближние тылы жестоко бомбила немецкая авиация. Батарея, как и другие подразделения полка, понесла значительные потери. Лишь 5-го мая было начато решительное наступление по всему фронту обороны Севастополя. Наша армия пошла на Мекензиевы горы, соседи слева - на Сапун-гору. Немцы сопротивлялись отчаянно, но были вынуждены отступать. К исходу дня 9-го мая 1944 года мы овладели городом, взяли много пленных, а остатки немецких войск отошли на Херсонесский мыс.

Когда стемнело, стихийно начался небывалый салют воинов в честь собственной победы. Сначала несколько челок, а за ними сотни и тысячи находившихся в городе солдат и офицеров начали стрелять вверх из винтовок, автоматов, пистолетов. Вскоре их поддержали сотни пушек разных калибров и десятки "катюш", стрелявших по последнему пристанищу фашистов. Одна за другой взлетали сигнальные ракеты. Тёмное южное небо прочерчивали следы трассирующих пуль и реактивных мин "катюши", его озаряли вспышки орудийных выстрелов. Это было неповторимое зрелище, а стоявший гул стрельбы не уступал грому артиллерийской подготовки. Более часа продолжался этот самодеятельный салют, пока "сверху" не приказали прекратить сверхплановый расход боеприпасов...

Утром следующего дня мы покинули разрушенный войной обезлюдевший город. Как символ Севастополя тех дней перед моими глазами до сих пор стоит скелет купола над изувеченным зданием "Панорамы", которую посетил ребёнком.

Мы вернулись в село, откуда отправлялись к Севастополю, расположились у тех же хозяев. Всё спокойно, находимся в ожидании "дальних странствий", ведь отсюда до ближайшего фронта - сотни километров. На четвёртые сутки отдыха я и мои товарищи стали невольными свидетелями события, о котором долгое время не сообщалось, - депортации крымских татар.

Минувшей зимой, находясь на юге Украины, я слышал от местных жителей, будто после оккупации Крыма немцами татары обратились к Гитлеру с петицией о придании полуострову статуса генерал-губернаторства Великой Германии и просили согласия фюрера на изгнание или истребление всех живущих здесь русских. После войны слышал рассказы жителей Крыма и читал в прессе о том, что главными врагами советских партизан, действовавших в крымских горах, были каратели из местных татар. С другой стороны, татарские женщины, встречавшиеся нам в Крыму, казались искренне приветливыми, они рассказывали о мужьях и братьях, воюющих на фронте. Читал о крымском татарине дважды Герое Советского Союза лётчике-истребителе по имени Ахмет-Хан Султан.

Что же произошло на моих глазах утром 13-го или 15-го мая 1944 года? Как обычно, офицеры батареи собрались к завтраку во дворе, где располагалась наша кухня. Дом принадлежал татарину лет сорока пяти, у него была жена, казавшаяся старше мужа, и тринадцатилетняя дочь. Рядом с домом на табурете шумел примус - хозяева готовили какую-то еду. Не успел наш повар собрать посуду для завтрака, как ко двору подъехал большой грузовик с брезентовым тентом над кузовом. Из машины вышел одетый во всё новенькое старший сержант внутренних войск, он держал в руке блокнот. Войдя во двор, посетитель вежливо козырнул нам и, никого не спрашивая, направился ко входу в дом. Оттуда ему навстречу вышел хозяин. Заглянув в блокнот, старший сержант удостоверился в правильности фамилии, а затем объявил: "По решению правительства вашу семью переселяют. В вашем распоряжении 15 минут. Берите с собой зимнюю одежду и обувь, документы, деньги и еду на сутки". Выглянула хозяйка, муж что-то сказал ей по-татарски, и она заголосила, но услышав грозный окрик хозяина, сразу умолкла. Через несколько минут все трое, одетые в зимние пальто и неся в руках по мешку с вещами, погрузились в автомобиль. Старший сержант снова отдал нам честь, и грузовик уехал. Примус продолжал шуметь...

На следующий день мы ушли из села, дивизии предстояло пешим маршем покинуть Крым. Пройдя несколько километров по просёлочной дороге, мы вышли на большак и вскоре обратили внимание на странные звуки, вроде рёва, доносившиеся слева. Несколько человек отправились узнать, что там происходит. Минут через двадцать они нагнали колонну и рассказали об увиденном. В километре от нас находилось совершенно безлюдное село, не далее как вчера внезапно покинутое жителями. Все двери домов незаперты, вся утварь на месте. В некоторых домах по полу растеклось взошедшее тесто. Недоенные коровы оглашали окрестности диким воем...

Много позже я узнал о поголовной высылке с мест проживания не только крымских татар, но и нескольких других "нелояльных" народов, и о печальной судьбе депортированных.

5. ВОСТОЧНАЯ ПРУССИЯ, ЗЕМЛАНДСКИЙ ПОЛУОСТРОВ, КЕНИГСБЕРГ

Восточная Пруссия оказалась совершенно не похожей ни на нашу страну, ни на соседнюю Литву. Всюду капитальные островерхие здания, крытые красной черепицей, в них атрибуты западно-европейского быта, поражавшие воображение даже тех немногих из нас, кто до войны жил в городах. Хозяйственные постройки из красного кирпича: амбары, коровники, конюшни. Везде удивительный порядок, чистота. Пожалуй, самое сильное впечатление произвели немецкие дороги, прямые, обрамлённые ровными рядами могучих деревьев, ухоженные, как дитя у заботливой матери. (Спустя 35 лет мне довелось беседовать с советским руководителем автотранспорта этого края. Говоря о местных дорогах, он заявил: "Сволочи немцы, почему, строя такие дороги, не додумались сделать вечной и дорожную разметку? Нам не пришлось бы заниматься этим ежегодно").

Как-то в середине января на нашем пути встретилась нестройная группа из нескольких десятков небритых мужчин в полосатой лагерной униформе, видимо, только что покинувших бараки. Они шагали на восток, весело улыбались нам, выкрикивали приветствия на французском языке. Больше никого мы не встречали, все занятые нами посёлки и фольварки были совершенно безлюдны. Лишь однажды, проходя по расположенному на холмах удивительно чистому хвойному лесу, мы увидели убиравшего сухие ветки пожилого немца-инвалида. Он рассказал, что этот лес - угодье Германа Геринга, ближайшего соратника Гитлера, шефа немецкой военной авиации, и владелец часто приезжал сюда поохотиться.

Кто-то из соседней части рассказывал, что их разведчики застали в небольшом имении трёх немок и вшестером, даже не прибегая к угрозам, насладились вволю. (В первые дни нашего пребывания на немецкой земле подобные действия ещё оставались ненаказуемыми).

Продолжая наступать, в последний день января наш полк без боя вошёл в городок Зидлунг, северное предместье Кенигсберга. Здесь - никаких следов войны, работает водопровод, электроснабжение не нарушено. Кое-где светятся окна двухэтажных коттеджей, но жителей не видно, хотя ясно, что они где-то рядом, ведь даже радиоприёмники не выключены. Заглядываем в дома, ищем их обитателей. В полуподвальном помещении одного из коттеджей обнаруживаю группу женщин, преимущественно пожилых и престарелых. Во время короткой беседы понял, что они с ужасом ожидают русского возмездия. В соседнем доме находились пожилые муж и жена. После недолгого разговора с "этим русским" они, видимо, решили, что я не причиню им зла, и спросили, следует ли прятать от русских их четырнадцатилетнюю дочь. Прежде, чем ответить, я попросил показать её. Из-под кровати выползла нескладная долговязая, ещё не оформившаяся не то девочка, не то подросток. Я бы такую не тронул, но на всякий случай посоветовал родителям спрятать её понадёжнее.

Осматривая второй этаж одного из зданий, я вдруг услышал женские вопли. Подошёл к окну и увидел во дворе соседнего дома знакомого лейтенанта-сапёра с пистолетом в руке. Перед ним стоял на коленях мужчина лет сорока пяти в цивильной одежде, а рядом, простирая руки к советскому офицеру, рыдали во весь голос две женщины, видимо, жена и дочь немца. Прозвучал выстрел, женщины с криками бросились к безжизненному телу, а лейтенант удалился. От того, свидетелем чего я оказался, осталось очень неприятное чувство. (Спустя полгода в Кенигсберге проходили сборы офицерского состава, на которых осваивались новые виды противопехотных мин. Во время практических занятий в руках у этого лейтенанта разорвалась мина. Не было ли это местью небес за его жестокость?)

В Зидлунге мы пробыли несколько часов, полагали, что вступим в Кенигсберг, но нас направили на запад, вглубь Земландского полуострова. Сопротивление противника было незначительным, и мы продвигались довольно быстро. Миновали господствующую над полуостровом высоту 111,4. Вскоре обнаружилось, что наши топографические карты этого района безнадёжно устарели: на них не было ни квадратов молодого хвойного леса, ни узкоколейной железной дороги, ни многочисленных железобетонных сооружений размером с теннисный корт, которые мы окрестили бункерами. Оказалось, что эта часть полуострова - арсенал военно-морского флота Германии. Здесь хранились тысячи морских мин, снарядов, авиабомб. Немцы пытались удерживать каждый бункер, но мы были сильнее и, несмотря на потери, продолжали их теснить.

В первые дни февраля мы у были совсем недалеко от важнейшей немецкой военно-морской базы Пиллау (теперь это Балтийск). Но неожиданно нашего противника будто подменили. Его контратаки с участием танков и самоходных орудий, которых раньше не было, вынудили нас, понеся заметные потери, отступить. (Позже стало известно, что в бой вступили две немецкие дивизии, снятые с Курляндского плацдарма и доставленные морем в Пиллау).

Давление противника продолжалось, и теперь уже мы цепляемся за каждый бункер. В ясную погоду нам хорошо помогает штурмовая авиация, изредка ведёт огонь по врагу дальнобойная артиллерия. И всё же фрицы теснят нас на восток. Была одна попытка переломить ход событий: в день Советской армии (23-го февраля 1945 года) соседний полк дивизии должен был атаковать противника, и нашу батарею, которой я командовал уже второй месяц, придали этому полку. Наступление было запланировано на шесть утра, но за полчаса до этого немцы ("любители спать по ночам") обрушили на наши позиции такой шквал артиллерийского огня, что все приготовления к атаке были сорваны, а когда с рассветом к нашей пехоте стали приближаться четыре немецких танка и шеренга автоматчиков, начался "драп-марш" (к счастью, передки моих орудий подоспели вовремя, и батарея потерь не понесла).

К исходу февраля наш полк, в стрелковых ротах которого осталось менее четверти состава, занял оборону у подножия высоты 111,4, мимо которой мы прошли тремя неделями раньше. Потеря этой исключительно важной высоты вынудила бы наши войска отойти на восток ещё на 20-30 километров, ослабив угрозу Кенигсбергу, над которым войска фронта нависли с трёх направлений. Нам было строго наказано дальше не отступать, да и самим очень уж не хотелось, а немцев, конечно, манила близость господствующей высоты.

До войны здесь была прекрасная лыжная трасса с трамплином, а плоскую вершину высоты венчало сооружение, напоминавшее средневековую крепостную башню (позже узнали, что она была названа в честь Бисмарка - Bismarckturm). На случай отступления наши сапёры башню заминировали, основательно начинив её взрывчаткой, и рядом установили дежурство. Метров на тридцать ниже вершины, во рву разместился КП полка с автоматчиками и два командира полковых батарей со связными, всего человек тридцать. В течение дня немецкая пехота дважды пыталась атаковать подступы к высоте, но была отбита. К ночи стрельба совсем утихла, и после ужина со "ста граммами" нас одолел сон.

Среди ночи все проснулись от негромкого хлопка сигнальной ракеты, выпущенной с вершины высоты. Отчётливо слышались голоса каким-то образом забравшихся туда немцев. Взлетела ещё одна ракета. Наши телефоны безмолвствовали, видно, "гости" по пути перерезали линии связи. Все на КП разговаривали шёпотом. Мои нервы были тревожно напряжены, а когда командир полка подполковник Р-ов при мне сбросил с себя шинель и надел солдатскую телогрейку без погон, стало по-настоящему страшно. На мне был трофейный офицерский плащ с советскими погонами лейтенанта, и я не стал переодеваться, лишь порвал несколько хранившихся в карманах писем от Веры.

В это время на вершине раздался огромной силы взрыв, высоту встряхнуло, послышался грохот падающих обломков, застонали раненые. Уверенные в том, что после взрыва башни запросто разделаемся с остатками этой группы, мы с криком "Ура!" попытались взобраться на вершину, но встреченные разрывами ручных гранат и плотным огнём автоматов, залегли, а затем сползли в свой ров. Послали за подкреплением, и через полчаса вместе с прибывшими остатками роты (их было человек пятнадцать) мы с двух направлений атаковали вершину. И на этот раз безуспешно.

В поисках выхода из очень опасного положения, я вспомнил о своей переносной УКВ-рации и доложил Р-ову: могу связаться с тылом батареи, расположенным недалеко от штаба дивизии. Передал по радио его просьбу нанести артиллерийский удар по вершине высоты. Минут через двадцать мы услыхали знакомый скрежет двух "катюш", а затем, грозно прошуршав над нашими головами, на вершине стали рваться десятки реактивных снарядов. Как только стих оглушающий грохот, мы поднялись в третью атаку. Теперь немцы не устояли перед нашим "Ура!" и побежали вниз. Почти всех беглецов удалось поймать. Одного из них пришлось догонять мне. Преследуя немца, я распалялся и был, вероятно, похож на хищника, догоняющего жертву. Когда я наконец настиг его, схватил левой рукой за ворот шинели и рукояткой пистолета, зажатого в правой, что было силы ударил в челюсть. Немец пошатнулся, уронил свой автомат, а затем покорно пошёл в указанном мной направлении. Когда мы подошли к нашему рву, с вершины спустился последний пленник (всего их оказалось около сорока). Это был командир группы, обер-лейтенант. Он поддерживал левой рукой кровоточащее правое предплечье и громко обращался по-немецки ко всем, кто ему встречался: "Ich will leben! Neunzehn Jahren alt!" (Я хочу жить! Мне 19 лет!)

Так мы в ночь на первое марта отстояли эту на всю жизнь запомнившуюся высоту. Дальше мы не отступали, да и противник уже выдохся. Фронт остановился, а нас на целый месяц вывели с передовой для пополнения и подготовки к штурму Кенигсберга.

КЕНИГСБЕРГ. НОЧЬ ПЕРЕД КАПИТУЛЯЦИЕЙ ГАРНИЗОНА

Столица Восточной Пруссии город-крепость Кенигсберг была хорошо подготовлена к длительному сопротивлению наступающим: три линии обороны, первую из которых, внешнюю, составляли 15 старых крепостных фортов, окружавших город; 150 тысяч солдат и офицеров, более 200 танков, до 4000 орудий и миномётов. В ночь на шестое апреля, когда наша дивизия за несколько часов до начала штурма заняла траншеи переднего края, меня вызвал Винокуров, недавно назначенный начальником артиллерии полка. От него узнал, что моя батарея включена в состав штурмового отряда, и отныне я подчиняюсь командиру отряда Николаю Соину. Отряду предстояло быть на острие атаки, шансов уцелеть было немного, наверное, поэтому обычно такой скупой на выражение чувств Винокуров, прощаясь, крепко обнял меня и пожелал удачи.

Не буду рассказывать о штурме немецких позиций, осаде фортов, уличных боях в Кенигсберге, об успехах и потерях, опишу лишь полные удивительных событий последние часы перед днём полной капитуляции немецкого гарнизона.

Около полудня наш штурмовой отряд вышел к мосту через реку Прегель и вскоре под дружное "Ура!" встретил здесь гвардейцев генерала Толстикова, наступавших с противоположного направления. Теперь немецкая группировка оказалась рассечённой надвое, и можно было надеяться на скорую победу.

Перед сумерками наш отряд переместился на окраину города. Мы расположились на территории продолжавшего действовать немецкого военного госпиталя. Во дворе штабелями лежали десятки обгоревших трупов - следы недавней бомбардировки Кенигсберга англо-американской авиацией.

Среди персонала госпиталя оказались ленинградские врачи, муж и жена, не опознанные немцами евреи, отдыхавшие в июне 1941 года в селе Ленинградской области и отрезанные "блиц-кригом" от родного города.

Командир отряда Соин, я, ещё четверо офицеров разместились в угловом флигеле здания, две пушки моей батареи - во дворе, стволами на открывавшийся пустырь. "Боевое охранение" из двух человек заняло окопчик на улице, под окном флигеля. Наступившее недавно затишье и безлунная ночь мгновенно усыпили смертельно усталых бойцов штурмового отряда, так и не дождавшихся доставки горячей или даже остывшей пищи. Кое-кто из офицеров дремал сидя.

Было уже далеко за полночь, когда с улицы вдруг послышался непонятный шум, а спустя минуту-две к нам в комнату со словами "Немцы! Танки!" вбежало "боевое охранение". Послышались недалёкие орудийные выстрелы, совсем рядом затрещали автоматы. Зазуммерил телефон: командир полка, разместившийся со своим штабом в полукилометре от нас, ближе к центру города, пытался понять, почему штаб отбивается от немцев, а у нас - тишина и покой. Мы вышли из помещения, прислушиваясь к стрельбе и явно различимому топоту ног по мостовой. В кромешной тьме сквозь металлическую сетку ограды двора пытаемся разглядеть, что происходит на улице. В этот момент рядом с нами через ограду переваливают дв немецких солдат с карабинами в руках, у одного из них перебинтована голова. Не успевших отдышаться и оказать сопротивление "гостей" мы сразу обезоружили и учинили им допрос по поводу происходящего. Вот что они рассказали и что стало очевидным, когда рассвело.

В конце минувшего дня в небольшом лесу за городской чертой, примерно в двух километрах от госпиталя, собрались остатки нескольких немецких подразделений, малочисленные группы и одиночки, по разным причинам отбившиеся от своих отступавших или разбитых частей. К вечеру численность собравшихся достигла примерно трёхсот человек, среди них оказалось несколько гражданских лиц, в том числе женщины. Группу возглавили старшие по званию офицеры, принявшие решение пробраться ночью через городские кварталы на шоссе, ведущее вдоль залива на запад. Вступать в бой они не собирались и надеялись "проскочить" без большого шума, рассчитывали на беспечность и крепкий сон усталых солдат противника. Во главе колонны медленно двигался "тигр", далее - несколько легковых автомобилей, за ними рядами шли остальные. Поначалу всё у них получалось хорошо. Прошли мимо госпиталя, даже не заметив окопчика, где мирно дремало наше "боевое охранение", миновали особняк, в котором находился штаб полка, прошли ещё метров триста, и здесь, на их беду, "тигр" угодил в огромную воронку от авиабомбы. Колонна остановилась.

В это время двое солдат нашего артполка, направлявшиеся сменить дежурных у орудия, неожиданно обнаружили, что улица запружена немцами. Наша пушка стояла в невысоких кустах, отделявших двор от тротуара. Подобравшись к ней, солдаты разбудили спавших рядом товарищей и почти в упор выпустили снаряд по автомобилю, стоявшему у соседнего двора. Немцы в панике начали пятиться, а артиллеристы вышли на улицу и открыли огонь из автоматов. Спасаясь от огня, кое-кто из немцев искал укрытие во дворах, другие прижимались к заборам, большинство бежало. Лишь некоторые отстреливались из автоматов, карабинов, пистолетов. А наших всё прибывало, огонь усиливался, и немцы, оставив на улице немало убитых, ретировались в сторону леса.

Когда стрельба утихла, мы с Соиным решили отправить попавших в наши руки немцев к их собратьям с предложением всем, кто хочет сохранить жизнь, добровольно сдаться в плен. "Наши" немцы согласились на эту миссию, но попросили вернуть им карабины, иначе их приняли бы за дезертиров. Разобрав и не полностью собрав затворы, мы сделали их оружие небоеспособным и отправили "парламентёров" в сторону леса, назначив время прибытия к госпиталю через три часа, то есть в 6.30 утра. Спустя некоторое время появился мой ординарец, посланный ещё вечером за кухней. Объяснил, что они долго блуждали по незнакомому городу, а последний час ожидали, пока утихнет стрельба на нашей улице. Моим батарейцам привезли еду и "наркомовские сто грамм", а мне вдобавок фляжку трофейного рома, которую вместе с Соиным и двумя офицерами мы вскоре почти опустошили. Насытившись, кое-кто в комнате задремал, другие беседовали, непрерывно дымя слабыми немецкими сигаретами.

Неожиданно в комнату вошёл санитар из штаба полка и спросил, говорит ли кто-нибудь из нас по-немецки. Он с товарищами только что принесли сюда, в немецкий госпиталь, тяжело раненного во время недавней стрельбы ефрейтора Костикова, охранявшего штаб полка. Я пошёл с санитаром, в приёмной госпиталя при свете карманного фонаря увидел безжизненное лицо ещё дышавшего ефрейтора, а рядом с ним наших солдат и немецких врачей. Довольно разгорячённый недавно выпитым ромом, я потребовал вызвать главного хирурга и в резкой форме объявил, что он ответит головой, если жизнь советского воина не будет спасена. (Не сумели, однако, помочь немецкие врачи семнадцатилетнему москвичу Юрию Костикову: ранение в живот оказалось смертельным. Позже я узнал, что Юрий был ранен в схватке у входа в штаб, где он уложил несколько немцев, рвавшихся в здание. Посмертно ему присвоили звание Героя Советского Союза. Прах Юрия Костикова покоится под мраморной плитой у памятника 1200 гвардейцам, неподалёку от места его подвига. Именем Юрия назвали московскую школу, в которой он учился, и одно из рыболовецких судов на Балтике).

Возвратившись из приёмной госпиталя, ещё не остывший после разговора с врачами, я застал в нашей комнате ту же обстановку, которую покинул полчаса назад. Растолкал задремавшего Соина, и мы вдвоём допили остатки рома. Начало светать, стрельбы не слышно, сильно потянуло ко сну. Неожиданно вошли солдаты, дежурившие под окном, на обоих лицах - неподдельный испуг. От их сообщения "Снова немцы прут!" все вмиг проснулись, а через минуту выскочили из помещения и побежали в сторону штаба. Так случилось, что я был последним. Машинально взглянул на часы - половина седьмого. Видно, пары алкоголя не совсем одурманили меня - вспомнил, что именно это время было назначено "парламентёрам". Не они ли возвращаются, мелькнула мысль. Остановился и, оглянувшись, посмотрел в бинокль, который всегда висел у меня на шее. Фигуры людей, смутно видневшиеся вдали, ещё не давали уверенности, что моя догадка верна. Поколебавшись какую-то секунду, решительно зашагал навстречу немцам. Пройдя метров сто, снова посмотрел в бинокль и готов был заплясать от радости: впереди колонны, построенной по два, виднелся человек с белой повязкой на голове. Сразу унялась внутренняя дрожь, прибавил шагу, и вот они, все безоружные, уже передо мной.

Перебинтованный "парламентёр" рапортует, а я, молодой да под хмельком, "распетушился", велел построить прибывших в шеренгу и пересчитать, их оказалось 102 человека. Став по центру, я обратился к немцам с речью, выдержанной в духе того времени. Говорил о том, что теперь они останутся живы (не могу поручиться, что так оно и случилось), что увидят свои семьи. Немцы слушали очень внимательно. Это подогрело мой ораторский раж, и я начал провозглашать лозунги. Сначала выкрикнул "Nieder mit dem Krieg!" (Долой войну!) и услышал в ответ дружное "Носh!" (соответствует нашему "Ура!"), ещё дружнее откликнулись немцы на моё "Гитлер кaпут!". Не представляю, когда исчерпалось бы моё красноречие, если бы не заметил боковым зрением, что на левом от меня фланге шеренги активно действуют несколько невесть откуда появившихся солдат из нашего штурмового отряда. Не составило труда догадаться - ребята приступили к "сбору трофеев". Сразу же возникло опасение, что мне может ничего не достаться, и я решил срочно закруглиться. Сказал: "А теперь прошу дать на память советскому офицеру хорошие часы". Произошла непонятная заминка, "парламентёр" о чём-то шушукался с немцами, но я не видел результатов. Пришлось спросить о причине. Оказалось, их смутило требование давать хорошие часы, а не часы вообще. Сказал, чтобы давали любые, и через несколько минут глубокие карманы моего плаща и нагрудные карманы гимнастёрки были заполнены часами всевозможных видов. После этого я приказал одному из наших солдат остаться со мной для конвоирования немцев, остальным велел удалиться.

Восстановив порядок в шеренгах, скомандовал следовать за мной. Солдат с автоматом замыкал необычное шествие. Мы пришли к штабу полка. Вышедший офицер был поражён моей "добычей" и направил нас в соседний двор, где под охраной полковых автоматчиков сидели на земле несколько пленных немцев. Сдав конвоирам "мою" сотню, донельзя гордый собой, всё ещё под хмельком я вернулся в здание госпиталя.

Около нашего флигеля стояла кухня Соина. Я пришёл к завтраку. На этот раз, вместо рома, пили спирт, немного поели, покурили, и я улёгся на узенькую медицинскую кушетку, накрывшись плащом. Растолкал меня ординарец в полдень: "Гвардии лейтенант! Вставайте, команда выходить из Кенигсберга". Еле продрал глаза. Восстановил в памяти головокружительные события минувшей ночи (при этом с досадой обнаружил, что карманы плаща совершенно пусты) и вышел во двор, где батарея уже была готова к маршу. С полком мы пошли на запад вдоль залива, тесня деморализованного противника в сторону Пиллау. До победного окончания войны оставался один месяц.