– Меня зовут Олейник Владилен Корнильевич. Я родился 22 июня 1924 года в городе Батуми Аджарской Автономной Советской Социалистической Республики. Это она раньше так называлась. А сейчас я уже не знаю, как там в Грузии дела обстоят. 22 июня мне исполнится 91 год. Я не думал, что до такого возраста доживу: и контужен был, и ранен был, и в госпитале провалялся, и бывал в таких тяжелых ситуациях... Короче говоря, Бог миловал. Хорошо это или плохо? В общем, пока что я ходячая справка.
Я родился в семье военнослужащего. Мама, Зинаида Васильевна, работала на телеграфе. Ее отца звали Тарасюк Василий Яковлевич. Она закончила 4 класса железнодорожной школы. В гимназию не пошла. Закончила финансово-счетное училище, потом бухгалтером работала на железной дороге. Затем выучилась на телеграфистку. Через некоторое время ее уволили, когда меньшевики захватили власть в Грузии. Причиной написали: «Уволена за незнание грузинского языка». Хотя родилась она в Грузии, а на железной дороге требовалось только знание русского. Кстати, у меня есть ее автобиография, написанная собственной рукой, и даже ее свидетельство о рождении. Там же была поставлена гербовая печать, то есть все законно.
Мой дед по матери с Подолья, Винницкая область. А в Грузии оказался, потому что служил в Карсе, был наводчиком крепостного орудия. Он уволился и осел в Тбилиси, то есть практически выбрался из Турции и приехал в Грузию. В Тбилиси он работал на железной дороге. А мама родилась уже в Хашури, потому что дед женился на женщине, которая была из Шепетовки. Тарасюк Анна Яковлевна ее звали.
Мой отец был заместителем командира батареи, носил 4 кубика. Это была отдельная зенитная батарея форта Барцхана. В этом форту стояла дальнобойная артиллерия береговой обороны и, в частности, эта батарея. Командиром был Дмитрович Андрей Михайлович, а заместителем мой отец, Олейник Корнилий Сафронович.
Сам он родился в 1898 году в деревне Рашевка в Украине, в Полтавской губернии, в районе Миргорода. Их было 3 брата: Корнилий (младший), Степан (средний) и Фома (старший). Их отец бросил семью, поэтому они взяли фамилию своей матери – Олейник.
У нас на Кубани были корни. Родственник участвовал в Крымской войне 1853-1856 года. За проявленное мужество он был награжден серебряной медалью. Его освободили от армии, он получил охранную грамоту, в которой было отмечено, что он награжден за оборону Крыма. В Крыму в музее есть копия этой екатерининской бумажки. Было также сказано, что он имеет право иметь надел определенного размера, который ему должны выдать в любом краю Российской империи.
Его фамилия была Радченко. У него было 3 сына. Один из них оказался родственником моего отца. Видимо, по материнской линии, потому что мать была двоюродной сестрой Харитины Радченко. Она привезла его сюда на Кубань. Он здесь закончил церковно-приходскую школу. Кстати сказать, жили они тогда в станице Конаково. Это недалеко от Армавира на берегу Кубани. Уже после гражданской войны он сюда приезжал к этой Харитише. Это была, получается, двоюродная сестра его матери, то есть его двоюродная тетя.
В 1918 году он уехал к брату Фоме в Горловку, а тот тогда работал мастером на металлургическом заводе (по-моему, на прокатном). За работу он получал 10 карбованцев. Отец приехал к нему, а жена Фомы начала немножко поговаривать, что у них лишний рот появился (в негативном смысле). Вообще 1918 год был не очень сладким для России.
Потом отец шапочником работал. И еще так совпало: папа родился в год, когда и Жуков появился на свет, и оба шапочниками были. Потом отец выучился на киномеханика и работал. Когда начали организовывать красногвардейские отряды, он вступил в один из них. После этого как наиболее подготовленного (а ведь отец 2 класса церковно-приходской школы окончил), его отправили воевать на бронепоезде. Он участвовал в обороне Царицына во время гражданской войны, о чем мне много рассказывал.
В Грузию папа приехал в 1921 году на бронепоезде. Потом он почему-то попал в зенитную батарею. В 1926 году он стал политруком 1-ой грузинской дивизии в Кутаиси.
После окончания войны он служил в армии. Закончил Высшую военно-политическую школу Энгельса в Ленинграде, а после этого и военно-политическую академию Толмачева тоже там. Затем он был комиссаром 7-го дивизиона бронепоездов, был комиссаром отдельной зенитной бригады в Баку, на чем его карьера и закончилась, потому что его вызвали в Москву. Это был 1932 год.
– А где вы жили?
– В Батуми, Кутаиси, Тбилиси, Баку. То есть, где отец работал, там мы и жили. Вот как-то раз в Баку приходит телеграмма: «Вещи не распаковывай, едем дальше». Командир бригады (такой хороший мужик! У меня где-то фотокарточки есть, и на одной из них он изображен) написал, куда ехать и куда наши вещи направить, а отец это уже маме сообщил. Я как раз тогда в Баку учился во втором классе, а жили мы в Сальянских казармах, откуда я ездил в центр города на трамвае.
Адрес в Москве, куда мы должны были прибыть, не указали. Вообще в столицу вызвали комиссаров бригад, дивизий, полков, некоторых командиров. Короче говоря, членов партии. Их посылали в политотделы совхозов, машинно-тракторных станций, в райкомы. Отца направили в Тарасовскую станицу Ростовской области. Тогда она не так называлась, а «Азово-Черноморский край». Станица Тарасовская располагалась на Дону, в 25 километрах от Миллерово и 250 километрах от Ростова, если двигаться вдоль железной дороги.
Отца назначили начальником политотдела совхоза. У него 4 заместителя было: один по ГПУ (КГБ), другой по комсомолу, третий по партийной работе, а четвертый – уже не помню, кем был. В общем, каждый заместитель работал по своему направлению.
В это время был голодомор везде. Тогда не только Кубань, но и Поволжье пострадало. Да и на Дону такая же история. В декабре 1932 года отец организовывал молотьбу на каждом отделении. В поле таскали паровик трактором, туда же молотилки доставляли. Там молотили, зерно собирали и все отправляли. Потом отец предложил: «Ребята, народ пухнет, надо что-то делать. Мое предложение: у кого в семье 1 ребенок – 1 чувал пшеницы отдать, у кого 2-3 – ему 2 чувала пшеницы отдать». Чувал – это 2 мешка. Но среди людей, окружавших отца, были не только его помощники, но и злопыхатели. Вот они и сообщили о планах папы.
Тогда первым секретарем Азово-Черноморского края был Шеболдаев, которого потом расстреляли. Известный большевик. Еще, по-моему, Ларичев был. Встал вопрос об исключении отца из партии, но ограничились выговором, не строгим, а простым предупреждением. И папа вернулся обратно. Но зерно людям все же раздать успели. Вот так вот он многим помог.
Потом его как-то вызвали в Ростов, где должен был быть съезд казаков Дона, Кубани, Терека и прочих. Сказали, чтобы все были одеты в казачью форму. А где ему ее взять, тем более, если он не казак? Формы не было вообще. А так получилось, что около центральной усадьбы совхоза река проходила. Она называлась Глубочка. А на другом берегу хутор был. Вот отцу посоветовали: «Сходите туда по этому адресу. Там старый казачок живет, который в царской армии служил». Папа так и сделал: обратился к этому казаку за помощью. Им удалось договориться, и отец купил у старика шаровары, фуражку – все, что необходимо. А когда он уже уходил, казак догнал папу и вручил ему погон урядника со словами: «Возьми, сынок, все равно к этому вернемся». Это было в 1934 году. Видимо, этот старичок надеялся, что вернется все к старому порядку. У них это в подсознании было, несмотря на то, что многие сорвали свои ордена и бросили в Дон.
– А как Ваша станица пережила голод? Много людей умерло в Тарасовской?
– Я не знаю. Точно не могу сказать. Но думаю, что относительно неплохо. Во всяком случае, живы остались. Так прошли 1932 и 1933 годы. Я тогда уже в школу ходил.
В 1934 году наша семья уже переехала в Батайский зерносовхоз. Это примерно 25-30 км от Ростова. Станция Злодейская, а сейчас она называется Кировская. Там был мясомолочный совхоз Вильямса, а отец был начальником политотдела. Директором совхоза назначили Якова Савельевича Волченко. Там было поле с сахарной свеклой, через которую отец ходил в совхоз. Совхоз держался на мясе крупного рогатого скота и молоке. На станции Злодейской была МТС как раз рядом с элеватором, куда хлеб сдавали. В 1935 году был обильный урожай. К тому моменту в нашей семье уже родилась моя сестра Лариса. Она сейчас в Москве живет. То есть нас было двое детей.
Урожай был большой вот почему: приехал автомобильный батальон для вывозки нашего урожая в элеватор, потому что совхоз не успевал это сделать на своих машинах. Это как раз стоял 1934 или 1935 год. Я уже в пятый класс ходил. Так вот наш совхоз перешел на прямое комбайнирование! Раньше как делали: косили, а потом уже молотили. А этот комбайн шел на прицепе, сбрасывая все в бункер через элеватор, а затем из бункера опять с помощью элеватора все выходило с боковой стороны комбайна. Чтобы не терялось зерно, была прикреплена специальная труба, а следом за комбайном с такой же скоростью двигалась машина.
В 1937 году Азово-Черноморский край расформировали на Краснодарский край, Ставропольскую и Ростовскую область. Тогда же ликвидировали политотделы в совхозах, на машинно-тракторных станциях и в других районах, где они были организованы. Отец хотел вернуться обратно в армию, потому что всех начальников политотделов вывели не в запас, а в резерв, но папе отказали. Причиной было то, что брат моей мамы был репрессирован в 1937 году как враг народа. Мой дядя отсидел с 1937 по 1947. Я потом присутствовал на его реабилитации в Тбилиси. Я спрашивал дядю: «Александр Васильевич, почему вас арестовали?» Он говорил: «Не знаю, приехали ночью и все». А он был работником финансового отдела Закавказского совнаркома. Это было объединение Азербайджана, Грузии, Армении и Закавказской федерации. И вот у Закфедерации был совнарком, где и работал мой дядя. Некий еврей по фамилии Виннер донес на него, так как мой дядя любил и погулять, и выпить, и потанцевать. Уже после этой отсидки ему не разрешали жить в Тбилиси, отобрали у него и трехкомнатную квартиру, и телефон. Руденко, который занимался делом дяди, потребовал предоставить приговор, но документы не нашли. Тогда-то и состоялась полная реабилитация дяди и восстановление в правах: ему разрешили вернуться обратно в Тбилиси, отдали телефон и квартиру. Но он не стал переезжать из Рустави, потому что уже работал там (до реабилитации). А еще знаю, что дядя однажды встретил этого Виннера, набросился на него со словами: «Ах ты, сволочь, ты до сих пор еще живой». Но тот успел исчезнуть, а, куда он потом пропал, неизвестно.
Так вот отца после расформирования политотдела направили заместителем директора треста совхозов Крымской республики в Симферополь. Он предложил маме ехать с ним, а она отказалась и уехала к маме с дочкой, которой тогда, в 1937 году, 3 года было. А отец остался в Симферополе, где пробыл до 1941 года. Вот они с мамой долго не виделись.
В 1938 году, 1 сентября я по настоянию отца после окончания 7 классов решил поступить в 11-ую специальную артиллерийскую школу в Ростове. Такая еще в Москве была. А в Ленинграде – 10-ая. У меня оттуда был один товарищ с фронта. Его звали Сандер Константин Павлович.
В 1940 году, незадолго до войны, отец рассчитался и стал уже гражданским человеком. В армию его не взяли. Кстати, маминого младшего брата, летчика-истребителя, тоже в армию не взяли. Так вот когда отец в Грузию ехал, он проездом в Ростове остановился, жил у секретаря Кагальницкого райкома Улькина. Кагальницкий район располагался по дороге из Ростова на Сальск. Отец пробыл там двое суток. Встретился со мной и говорит: «Сынок, ты, пожалуйста, не распускайся, береги себя». Я его спросил: «А в чем дело?» – «Дело в том, что у нас на носу очередная война. Только ты держись. Не надо рассказывать о тех вещах, которые я тебе говорю».
Потом отец вернулся обратно к маме в Тбилиси и поступил работать в институт инженеров железнодорожного транспорта, так как у него за плечами была Высшая партийная школа, военно-политическая академия и так далее. Он был членом ученого совета.
С началом войны отец был сначала начальником политотдела училища. Один раз он шел по двору по своим делам. При входе в Тбилисское артиллерийское училище были большие мраморные плиты с выписанными фамилиями всех Георгиевских кавалеров, которые участвовали в Первой мировой войне. Отец проходил и увидел фамилию Радченко, своего двоюродного брата. Его пытались посадить куда-то в монастырь в Орджоникидзе, но он сбежал оттуда и попал в юнкерское училище, где в начале Первой мировой войны закончил школу прапорщиков. Потом был отправлен на фронт и там погиб. Награжден Георгиевским крестом.
Жена у меня тоже участник Великой Отечественной войны. Мы с ней поженились в 1944 году. Она уже была инвалидом и пробыла в госпиталях 1 год. Когда она вернулась оттуда и я ее увидел, я сразу предложение сделал. А я ведь ее еще до войны знал, когда приезжал в отпуск к матери. Мать жила в Тбилиси, а я из Ростова ездил туда в отпуск.
– А Вы Григорьева Марата Михайловича знаете? Он из Ленинградской спецшколы, живет в Киеве, коренной ленинградец.
– Не знаю.
Этот Сандер – мой друг с фронта. Он окончил 10-ую специальную артиллерийскую школу. А другой товарищ по службе, Ишков Виктор Григорьевич, закончил 1-ую в 1937 году. Даже не в 1938. То есть он был в числе первого выпуска 1-ой специальной артиллерийской школы Москвы. Там же он отучился в артиллерийском училище. К началу войны он уже был офицером на фронте. А у меня после окончания артиллерийской школы в 1941 году (а начал я учебу в 1938) было распределение в Киев, Москву и Ленинград. Тогда там было 3 училища, а после 1950-х годов осталось только два.
– А расскажите подробнее о ростовской спецшколе: что Вы там изучали, что запомнилось, каковы условия жизни и уровень обучения? Это ведь было очень элитное учебное заведение по тем временам.
– Это самые светлые воспоминания о моей юности. Во-первых, иногородние жили в общежитии. Начну с того, что для нас было выделено бывшее реальное училище имени Петра и Павла. Большое здание с широкими коридорами, светлыми и большими классами, физическая и химическая аудитории, лаборатории с наглядными пособиями. В преподавательском составе были, в основном, командиры запаса, но все с высшим образованием.
Чему нас обучали? Я перечислю, что мне там дали. По русскому: русский язык, русская литература. Дополнительные занятия проводились по разным направлениям: по русским символистам, по декадентам и так далее. Дальше математика: алгебра, тригонометрия, геометрия в полном объеме. Экзамены были уже в 10-ом классе по литературе, по русскому языку, по тригонометрии, по геометрии, по алгебре – все в отдельности. Дальше биология: основы эволюционного учения Дарвина, краткий курс зоологии, краткий курс ботаники (в 7 классе), далее физиология и анатомия человека. По геологии: основы геологии и минералогии. Астрономия давалась в полном объеме. Также в обязательном порядке шел иностранный язык. Изучали мы также историю СССР, новейшую историю, историю зарубежных стран, физическую географию республик Советского союза, физическую географию зарубежных стран. По военной подготовке у нас была топография, топографическое рисование и техническое рисование. Уставы там нам также давали.
Все точно, как говорил Ворошилов: быть артиллеристом, особенно артиллерийским командиром, – значит быть всесторонне образованным человеком.
Помимо всего вышеперечисленного, мы изучали предметы, связанные с общеобразовательными дисциплинами, а также «Готов к труду и обороне», «Готов к противохимической обороне», «Готов к санитарной обороне», по желанию были «Ворошиловский стрелок» и «Ворошиловский всадник». Эти значки у меня до сих пор есть. Я их не покупал на рынке, хотя вы уже можете их купить.
В обязательном порядке у нас были занятия физкультурой и спортом на выбор: гимнастика, фехтование, тяжелая атлетика, легкая атлетика, игры (баскетбол, волейбол, теннис). Футбол не был предусмотрен. Мы в него гоняли только в лагерях. Мы выезжали на 45 суток в Краснодарский край, в станицу Саратовская, рядом с артиллерийским училищем. Воспитателями и командирами в лагерях у нас были командиры этого училища. Мы изучали там устав вооруженных сил, химию и защиту от средств массового поражения, проходили огневую службу при орудиях (потом она стала называться «Боевой работой при орудиях») и материальную часть артиллерии. То есть в лагерях мы занимались только практикой.
Физруком у нас был сначала капитан Бородин, но потом он ушел в училище работать, а пришел к нам старший лейтенант Левчик. Он проводил подготовку исходных установок для стрельбы. Причем начинали мы с глазомерной подготовки до сокращенной подготовки, а затем использование артиллерийских приборов при подготовке исходных установок. Это все делалось уже в классе. Один день в неделю мы посвящали военной подготовке в школе. Конная подготовка у нас была только в училище. И вот большую часть своей службы в артиллерии (всю войну и послевоенный период) я провел на лошадях.
При выпуске из школы сидела комиссия из 5-6 человек. Среди них был начальник училища, представитель артиллерийского училища, один представитель из военкомата, политрабочий и, по-моему, военрук тоже. Они раскрывали вакансии, которые в первую очередь давались отличникам, а за ними распределяли тех, кто закончил школу на «хорошо» и «удовлетворительно». Это был примерно май 1941 года.
– Как Вы оцениваете уровень преподавания в спецшколе?
– Самую высокую оценку могу им дать. Я до сих пор ношу этот багаж знаний с собой. Очень им благодарен!
– А у вас были офицеры времен царской армии?
– Да, завуч. Было еще 2 привратника, швейцара. Они нас называли «юнкерами». Мы форму-то носили военную (гимнастерки, широкие ремни, артиллерийские фуражки, солдатские петлицы с красной окантовкой «11 СШ», кто-то даже умудрялся туда «Р» вставить), за исключением брюк навыпуск и сапог вместо ботинок.
– А что эта «Р» обозначала?
– От названия Ростовской спецшколы. У меня, например, было просто «11 СШ» – 11-ая спецшкола. Больше ничего на петлицах не было.
– Какие были взаимоотношения между ребятами в спецшколе?
– Самые благоприятные, основанные на взаимопомощи. Я даже помню, как нам немка говорила, как докладывать: «Erste Batarie, dritte Zug» («Первая батарея, третий взвод»). Я помню большинство фамилий, могу даже сейчас их перечислить.
Больше всего ребят из станиц приехало: из Батайска, Новочеркасска, Кущёвки, Азова. Например, из Азова был Женя Белоцерковский, закадычный друг мой. У него отец был начальником железной дороги станции Азов. Боря Кузьмин – это ростовчанин. Его отец работал, по-моему, на «Сельмаше». Также были парни из совхозов и колхозов. Например, ребята из совхозов Кущёвской и Мечётинской. Конфликтов не было даже на почве национальностей. Вот у нас во взводе было 3 еврея: Гехтман, Левин и Аперин. Никогда с ними не было никакого спора. Только отличные взаимоотношения. Может быть, антисемитизм и был распространен, но только среди белого казачества. Красные совсем по-другому воспитывали своих детей.
Итак, я закончил учебу в 1941 году. Сдал все экзамены, и началось распределение. А после него выпускной вечер 13 июня. Расставили столы. В тот вечер нам разрешили попробовать сухое вино. Мне тогда еще 17 не было, но другим ребятам, возможно, и 18 уже исполнилось.
14-ого числа мы провожали тех, кто поехал в Киев, Одессу и Харьков в училища. Было ведь много вакансий. Кому куда баллов хватило, тот туда и поехал. Я же хотел попасть в училище береговой обороны в Севастополе. Я ведь родился на берегу моря, поэтому любил морскую тематику. Тем более я часто бывал в Севастополе с отцом. Я знал, что в плавсостав меня не возьмут, потому что туда можно попасть только после военно-морского училища. В итоге мне сказали, что туда набора нет. Я говорю тогда: «Севастопольское зенитно-артиллерийское училище». – «Туда тоже набора нет. Какое хотите, выбирайте». Мне дали на выбор Московское, Киевское и, по-моему, Второе Ленинградское. Я махнул рукой: «Куда запишите, туда и запишите». И меня отправили в Первое Ростовское. Даже никуда ехать не надо было.
15 июня все, кто был зачислен в 1-ое Ростовское артиллерийское училище, обязаны были прибыть в школу, забрать свои вещи и строем отправиться в училище. Идти нужно было недалеко: пройти по Большой Садовой, затем по улице Энгельса дойти до Ворошиловского, спуститься к Андреевской роще и через мусорную свалку зайти прямо в училище.
Мы пришли. Уже 15 июня нас сразу переодели. Я попал во 2-ой дивизион 72-ое классное отделение. У нас там не было взводов, а только 71-ое, 72-ое и 73-е классные отделения. 71-ое было набрано из учащихся, закончивших 10 классов общеобразовательной школы. 72-ое отделение было спецшколой, а 73-е составляли старослужащие и прибывшие старшины. В 3-ем дивизионе были 3 батареи: 7-ая, 8-ая и 9-ая. Таким образом, было 72-ое, 82-ое, 92-ое классное отделение, укомплектованное учащимися 11-ой спецшколы.
16 июня нам выдали холщовые мешки. Дело в том, что иногородние учащиеся спецшколы жили в общежитии, а тем, кто был из Ростова, разрешалось жить дома. Свои вещи мы клали на чемодан, на холщовый мешок, сворачивали, завязывали, вешали бирку с адресом, на который отправляли свои вещи, и сдавали каптенармусу. Я в холщовый мешок завернул гимнастерку, брюки, шинель, китель. (А у нас кителя были юнкерские, с настоящим воротником. Нас потому и называли «юнкерами». Погон только не было).
Итак, 16 числа мы были уже переодеты. Нас поставили в ленкомнате. Пришли медики с оформленными красноармейскими книжками для каждого. На последней обложке у меня было написано: «Группа крови по Янскому». Рядом стояла печать: «II+R». Это значило: 2-ая группа по Янскому, положительный резус-фактор. Наверное, сейчас она уже у меня изменилась. Там ведь все зависит от генетики: группа крови может разрушаться и становиться не А (2), а В (2), например.
19 июня мы приняли присягу в ленкомнате, а накануне (17-ого и 18-го числа) нам дали оружие, закрепили за каждым винтовку, противогаз и все остальное. Старослужащие нам передали лошадок, которых они чистили в конюшне. Я получил 2 лошади. Кстати, с того момента присяга менялась 3 раза. Я же в двух армиях служил. В РККА и у меня даже справка есть, которую я выслал маме. Мне ее дали сразу, как я попал в училище. Там было указано, что я являюсь военнослужащим Рабоче-Крестьянской Красной Армии и что в связи с этим мои родители пользуются всеми льготами. Там были указаны различные приказы, указы, стояли подписи, печати, штампы. Вот я эту справку «РККА 1-я РАУ» сразу выслал маме. А когда я вернулся в 1944 году, она мне показала: «Вот твоя справочка, вот твоя шинель». Я померял шинель – она как раз точно на меня. И погоны в тот же день прикрепил к одежде. А приехал в бушлате.
После принятия присяги началась учеба, которая должна была продолжаться 24 месяца. 21 июня мы с ребятами договариваемся пойти в увольнение, потому что у меня День рождения 22-ого числа. У Саши Сейкина родители уехали в Сочи, поэтому его квартира как раз была свободна. Мы собирались поехать на Левбердон (сокращенно от «левый берег Дона»), переправиться на Зеленый остров, наловить там раков, взять с собой пиво, посидеть там и отметить наш выпуск. А увольнительные нам не дают.
22 июня. Подъем в 6 часов утра. Первым делом мы пошли напоить лошадей, засыпать им корма и почистить их. Тут слышим: разговор идет какой-то о войне. Тут батареи уже пришли. Мы начали чистить сапоги, потому что у нас с этим строго было. При выходе из одноэтажной столовой стоял дежурный по училищу и ни одного не пропускал внутрь, если подворотничок или шпоры грязные были. Пока все не соберутся, не пропускает в столовую. А если опаздывали в итоге из-за неаккуратного внешнего вида, то и уходили голодные. А еда ведь для курсанта – самое главное. Бывало, что за едой беседовать начинали. Тогда старшина поднимал всех на построение, даже если мы не все съели. Так быстро допивали компот на ходу, а хлеб в карманы складывали.
– А вас хорошо кормили?
– Конечно. Мясо давали. Когда рыбу нам давали, было плохо, конечно. А еще хуже был так называемый нами «сухой» день: нам выдавали сухари, гороховый суп-пюре, кусочек колбасы или таранки (на двоих; 2 штуки на стол, а столы были на 4 человека). Сухари всегда лежали в бачке с гороховым супом-пюре, но никто его не ел. Таким образом нас приучали к тому, что ожидаемо будет на фронте.
В общем, 22 июня у нас все оборвалось. Выступил Молотов с объявлением, что немцы бомбили Киев. Началась война. И так я почувствовал боль в сердце от того, что оборвались все мои мечты: окончание учебы в училище, служба.
С двухгодичного нас перевели на одногодичный курс обучения, а через 2 месяца нас вообще перевели на 6-месячный курс. Спустя 4 месяца училище эвакуировалось, а старослужащие ушли на оборону Ростова. Меня же назначили начальником караула училища. Это был конец сентября.
У нас был комбриг Румянцев. А до него командовал училищем полковник Самсонов, который потом стал генерал-полковником во время войны. А Румянцев, кстати, так и не получил генеральского звания. Начальник училища мне приказывает: «Обойти все батареи, может быть, кто-то что-то там забыл. Даже учебное оружие собрать, ленкомнаты ободрать, чтобы ни одной фотографии, ни одной фамилии, ни одного адреса там не осталось». На это нам дали двое суток. Мы обошли дом и батареи. При входе в училище висела большая доска, на которой были изображены отличники, передовики. Нам было приказано это все разобрать. Я как раз участвовал в этом и видел, что я числился в передовиках. До этого я не знал об этом.
Когда мы все сделали, мне приказали: «Всю секретную служебную литературу уничтожить». А у нас в учебном корпусе в полуподвальном помещении как раз стояли большие печи, которые отапливали весь городок. Что-то вроде мини-котельной. Так вот растопили мы топки, стали выносить всю секретную литературу и сжигать.
После этого мне поступил следующий приказ: «Загрузить 3 бортовые машины первосрочным обмундированием со склада обозно-вещевого имущества, постельными принадлежностями, нательным бельем, сапогами, шапками, фуражками». На обозно-вещевом складе начальник продовольственно-фуражной службы оставался со своим заместителем, начальником училища, полковником Козловым, а его первым заместителем был полковник Яковлев, который ушел с курсантским полком на оборону Ростова. Все остальные были эвакуированы в Карамык, Воронцово-Александровскую станицу (это от Георгиевска в сторону Буденновска).
Затем мне скомандовали: «Открыть все склады, конюшни!» А у нас их много было! Целые склады с сеном и прочим. Кое-что загрузили в эшелоны и увезли туда, куда эвакуировалось училище, а многое осталось. Среди обозно-вещевого имущества мы втроем нашли первосрочные вещи (обмундирование, шинели, сапоги), а остальное вместе со своими старыми вещами отдали мирным жителям. Это уже был примерно конец августа.
Немцы уже бомбили Ростов. Постоянно объявляли воздушную тревогу. К августу оборона Ростова размещалась в районе деревень Султан-Салы, Хапры, совхоза Красный Крым. Это были армянские поселения Мясниковского района. Мы и раньше выходили туда в полевые караулы, так что это все знакомо было.
Мы поехали. Один рефрижератор. В этой машине ехали начальник училища, полковник Козлов и кто-то из политработников. Я не придавал особого значения. Остальные 4 машины: мы трое сидели наверху одной машины, где были вещи загружены, а остальные сидели по кабинам. В рефрижераторе сидел начальник продфуражной службы, в первой машине – начальник обозно-вещевой службы, какие-то командиры сидели по кабинам, а мы сверху трое: я и двое, которые оставались со мной в карауле.
Начальник училища еще приказал мне снять телефонные аппараты, оборвать связь с Северо-Кавказским военным округом и все позывные. В 6 часов утра мы выехали. Где-то в конце августа мы уже не могли ехать по Буденновскому проспекту, потому что уже не пропускали туда или же там стреляли, рвались снаряды. Мы выехали по Новочеркасскому шоссе, свернули на Аксай, там переправились в станицу Ольгинская. С Ольгинки мы маршрутом добрались на станицу Хомутовка, с Хомутовки сразу на станцию Злодейская. Я уже второй раз попадал на нее: первый раз – когда отца перевели туда, а второй раз – когда выбирались из Ростова.
Со станции Злодейской мы едем на Мечётинскую – это уже по дороге по Сальскому направлению. На дороге Сталинград – Сальск – Тихорецкая находилась Белая Глина. С этой дороги мы прямо выехали на Тихорецкое шоссе, которое идет с Ростова на Минеральные Воды, Орджоникидзе и Грозный. Вот мы по этой дороге поехали, хотя можно было через Ставрополь. Выбрались в Георгиевск, целый день ехали на машине. К 10 часам вечера, когда уже стемнело, мы прибыли в Воронцово-Александровку. Передали все караулу, потом нам скомандовали: «Расходитесь по своим батареям!» Мы начали искать свои батареи. Темно ведь было же. Ничего не видно. Училище где-то расформировалось, расквартировалось ни то в монастыре, ни то в соборе… А нам где спать, куда идти, где всех искать, где кушать? Начальник вынес сухой паек, немножко колбасы дал, сухарей. Я нашел какую-то кровать, бросил шинель, лег, а ночки-то уже прохладные были. Шинель – хорошая вещь: и подстилка, и укрываться можно, как подушку можно использовать под головой.
Утром я встал, нашел свою батарею, поели. Нас вызвали после этого к начфину. Мы пришли. Нам троим выплатили полевые, курсантские. Примерно 12 рублей старыми деньгами за месяц. Но мы-то на всем готовом жили, поэтому тратили деньги только на покупку мыла, чтобы мыть лошадей. А полевые нам выдавали из расчета: четверть оклада офицерского состава – 35 рублей. Дали бы больше – я бы и больше взял.
Затем нас вызвали на построение и объявили десяти из нас, что мы отправляемся в Ставрополь в 11-ую курсантскую бригаду. Выдали нам предписания и проездные. У меня даже где-то остались письма, которые мне мама писала, и там адрес стоял: действующая Красная Армия, отдельная 11-ая курсантская бригада, отдельный противотанковый дивизион, 3-я батарея, младшему сержанту Олейник Владилену Корнильевичу. Потом уже мы перешли на полевую почтовую станцию, а затем и на полевую почту. Уже после окончания войны обратных адресов войсковой части не говорили, а вот тогда это все открыто было. Причем не просто «противотанковый дивизион», а «отдельный противотанковый дивизион 57-мм орудий». Хотя у нас и в помине этих орудий не было.
В училище мы изучали 45-мм и полковые 76-мм пушки 1927/1930 года. А когда ездили в лагеря, мы там разбирали материальную часть: гаубицы, крупповские, 152-мм, 122-мм (они собраны с лафетом и очень тяжелые). Мы изучали их прицельные приспособления, устройства материальной части, стволы. Они имели технологическую разницу: в пушках 45-мм и 76-мм были скреплены трубы, а тут был моноблок-ствол. С 1927-го года были деревянные обручи, да и вообще деревянная конструкция, и шины металлические. А те, что уже 1930 года, имели полный диск, вместо металлических была гусматика (толстая запаянная лента). То есть улучшенный вариант. Но тоже на конной тяге.
В общем, приехали мы в Ставрополь через Тихорецкую. Наша бригада была 11-ой, а здесь, в Краснодаре, формировалась точно такая же бригада, но или 10-ая, или 12-ая (точно не помню). Почему я говорю, что это было где-то в августе – начале октября, потому что мы еще в октябре были в Ставрополе. Нам организовали занятия в дивизионе. А дивизиона было 3: противотанковый, минометный и 76-мм орудий. В этом дивизионе 76-мм орудий был с нашего училища только 1 человек, в минометном дивизионе было 2 человека, а в противотанковом дивизионе нас было больше всего – человек 6 или 8. Остальные были с Томского артиллерийского училища, с Орджоникидзевского пехотного минометного училища (пехота вообще в основном из курсантов Орджоникидзевского пехотного училища состояла). Еще должен был быть танковый батальон, но его не было, а были курсанты из танкового училища с Волги.
Почти месяц мы там ничего особенного не делали: только учились, в город ходили, в драматический театр. А в начале ноября нас подняли по тревоге, загрузили в эшелон.
– А какие Вы пушки в этот период обучения осваивали? 57-мм?
– Нет, она не была принята на вооружение, потому что была слишком сильной и прошивала немецкие танки насквозь. Ее сняли с вооружения и стали выпускать 76-мм орудия на таком же лафете, но несколько усиленном. И я уже был на этих орудиях. После ранения уже в другом полку я был на пушках 1939 года. Они назывались «УСВ», усовершенствованные были, на лафете гаубицы 1938 года, только у них колеса были ЗиСовские на гусматике, а не накачивались, и ствол совершенно другой. Короче говоря, это было усовершенствованное орудие. Причем калибр был одинаковый. «УСВ» 76-мм были на танках Т-34 и в полках стрелковых дивизий, пока их не выводили из боя из-за разрушения или просто в зависимости от обстоятельств.
Затем их заменили на 76-мм орудия с углом возвышения 37 градусов – «ЗиС-3». Их производили и вооружали противотанковые полки, противотанковые дивизионы, противотанковые бригады, так называемые «ИПТАПы». Потом в дополнение ко всему пришли 57-мм орудия, потому что у немцев появились танки, с которыми надо было бороться: «Тигр», «Пантера», самоходка «Фердинанд». Хотя немецкий танк Т-6 был очень тяжелый (Т-4 был средним), он был вооружен укороченной пушкой, системой, которая называлась «Rheinmetall». Правда, 45-мм пушка свободно работала не по броне, а по ходовой части. А такие танки, как Т-3, Т-2, были такими же, как наши Т-27, БТ-5. Потом еще были танки Т-60, Т-70. Но эти были ерундой, а не танками.
– А «УСВ» Вы изучали?
– Нет. Мы изучали то, что у нас было. Мы сорокапятки применяли и тренировались на них.
В начале ноября бригада была высажена. Я третий раз был на станции Злодейская. И мы поехали опять по Старой Калужской дороге на Хомутовку, дальше на Ольгинскую. Бригада шла двумя эшелонами. Я помню очень хорошо, что в ноябре с Ольгинской в Аксай мы переправлялись по льду, а Дон уже стоял. После этого, сколько я ни ездил туда в ноябре, не было такого, чтобы Дон стоял подо льдом. Почему так было, я не знаю. Правда, там, где машины проходили, у нас был настил из досок, а мы рассредоточено переходили пешком. 1 или 2 бригадные машины нырнули в воду, и хорошо, что водители успели выскочить.
Переправились мы на Аксай, а с Аксая мы поднялись по Новочеркасскому шоссе в Ростов. Мимо «Сельмаша» прошли в сторону вертолетно-сборочного завода. Там самолеты собирали и истребители. Вначале он был автосборочным, а потом его сделали авиасборочным. Затем мы завернули и вышли к Северному поселку. Двигались мы уже пешком безо всякого орудия. С собой у нас было только личное оружие – Мосинские винтовки. Они стреляли дальше.
Итак, мы пошли на Северный поселок. Он был в 1,5 км от училища. А на здании, где стоял наш дивизион, 3-й и 4-й, было написано: «Сборный пункт для пленных». То есть немцы уже там были в это время. Это было 29 ноября. 21 ноября сдали Ростов, а 29 ноября взяли Ростов. И мы, учащиеся 11-ой школы, стали просить у командира дивизиона: «Разрешите нам быстро сбегать посмотреть, мы же там учились». Нам троим, мне, Боре Кузьмину, Жене Белоцерковскому, разрешили. Мы схватили винтовки, выскочили на шоссе, которое шло по Буденновскому проспекту в Военвед (военный аэродром со складами и т.д.). Вышли на шоссе, прошли через мост, через речку, впадающую в Темерник, затем по Буденновскому проспекту бегом до Энгельса (сейчас Большая Садовая). Так мы добрались, завернули налево к магазину на углу, потом сразу стоял памятник Максиму Горькому. Причем немцы не разрушили его. Он так и остался. Мы подошли к дверям нашей школы, а нас встретил завуч, фельдфебель старой армии, георгиевский кавалер. Фамилия у него была Иноземцев, а имя и отчество не помню. Он обрадовался, и мы тоже. Он рассказал, что был гестапо, страшные дела творились, а мы говорим: «Мы же патриоты, мы им покажем!» Он посмотрел на нас и заплакал: «Мои дорогие, вы не знаете, что такое война. Война – это очень страшное дело, не надо так забрасывать фуражками войну». Потом мы сказали, что нам уже надо в дивизион возвращаться. Он с нами попрощался, всех троих расцеловал и заплакал. Все время, что мы шли через Думский Проезд, затем до здания крайкома, потом по улице Семашко, он все стоял и махал нам руками.
– А как сложилась судьба у двух Ваших друзей?
– В феврале 1942 наша бригада вела бои в районе Славянска. Я бы командиром 45-мм орудия, но оставался в звании сержанта. А сначала у меня были 75-мм немецкие полковые пушки. В этом же месяце пришел приказ Главкома: «Всех курсантов отправить по училищам на доучивание». Борис остался, Белоцерковский ушел доучиваться. Командиром дивизиона у нас был Черняк Иван Васильевич. Я ему говорю: «Товарищ капитан, все уезжают. Меня отправьте». Так мне и Борису присвоили звания младших лейтенантов и назначили командирами взводов. Нам на тот момент еще и 18 лет не исполнилось.
А Женя доучился. Я уже из писем знал его судьбу. Он был лейтенантом на Среднем Доне, затем попал в плен, откуда сбежал. За это его разжаловали до рядового. Лучше бы он не рассказывал о том, что был в плену. Вот так рядовым он прошел всю войну, ни разу не был ранен. Потом его уволили. После этого он закончил в Сулине металлургический институт, работал там же инженером. Потом я потерял связь с ним.
Борис был тоже командиром, получил звание и остался в противотанковом дивизионе. Дальше я его судьбы не знаю, потому что я был ранен и меня отправили в госпиталь, а оттуда с Воронежского фронта на Брянский. Я просил, чтобы меня снова вернули на Воронежский, но загнали в запасной полк, потому в свою дивизию я так и не попал. Меня направили в 160-ую.
Вернусь к рассказу. 5 декабря в 10 часов ночи объявили тревогу. Нас погрузили в эшелон и отправили в Ворошиловск в Луганскую область. Мы прибыли туда на рассвете. Когда вышли, было уже холодно. Мы пообедали, немного отдохнули, начали смотреть, где нам устроиться, где мы будем расквартированы и так далее. Нас вызвали на построение. Пешком мы направились через Алмазное. Туда вышли и расположились в деревушке Калиновке. Там какая-то речушка протекала. Я в нее, кстати, провалился по пояс, когда мы шли через камыши, а вода ведь там никогда не замерзает. Когда я пришел в хату, в которую меня определили, сушился около печки. Потом оттуда нас перебросили. Боев там особых не было. Пехота воевала, а нам не на чем было.
К этому моменту я уже был первым номером ручного пулемета Дегтярева, но еще не воевал. Я менял диски. У нас были пушки 1927 года, а 45-мм забрали те, кто уходил на оборону Ростова. Материальной части у нас не было и оружия тоже. Вся наша колонна шла без него.
Оружие мы получили в Карамыке, когда нас направляли в Ставрополь в курсантскую бригаду. Тут у нас уже были и «СВТ», и штык-нож. Ходили тогда там бабки старые в Георгиевске и говорили: «О, это, наверное, англичане». Потому что погон у нас не было, петлицы трехцветные, а винтовки «СВТ», штык-нож. Никто никогда не видел такого. У всех были обыкновенные штыки.
На Новый год 1941-1942 я дал салют из этого пулемета. То есть настоящей войны я к тому времени еще не видел. Нас только бомбили. У нас уже появились первые потери от бомбежек. Когда я был командиром, меня направили со своим взводом сопровождать пехоту, а там была кавалерийская дивизия, которая действовала в пешем порядке. Я нашел командира полка, доложил ему все. Он договорился с командиром эскадрона, и я начал их сопровождать. Потом вышло 3 немецких танка перед Славкурортом, который мы должны были взять. А наша кавалерийская дивизия была в основном укомплектована иноземцами. Одно орудие у меня было разбито, раздавлено танком. Второе я разместил за первым.
Первый танк шел впереди, а второй немного позади. Из пулеметов они стреляли капитально. Это были танки среднего размера, что-то вроде Т-3. Они стреляли трассирующими пулями. Знаете, ночью кажется, что каждая пуля летит в тебя. И вот одно орудие разбили вдребезги.
Пехота разбежалась, а я остался один на этом поле. Раненых вывозили собаки: они подбегали с волокушей, человек сам закатывался на нее, а собака дальше бежала в тыл, увозя раненого с собой. Там уже ему помогали санитары.
Ко мне подбежал наводчик орудия Воронцов (курсант Томского артиллерийского училища, хорошо на баяне играл), уткнулся мне в ноги, отдал прицел и сказал: «Орудие разбито» – и замолчал. Я его каску приподнял, а у него дырочка в затылке. Волокуши подошли, его загрузили. Но он погиб.
Командиру батареи докладываю, что орудие разбито, а Воронцов ранен. У меня ездовой один тоже был ранен: осколок пробил каску, влез в голову. Он иногда в сознание приходил и просил: «Пристрелите». Да кто же будет стрелять? Отправили его на волокушах к санитарам. Он, конечно, умер. Его фамилия Чернобаев. Потом мне командир дивизиона говорит: «Мне нужно доказательство». – «Вот прицел». – «Это не доказательство. Где формуляр?» – «Формуляр у вас». – «Да, формуляр у меня. А что с орудием?» – «Танками разбито». – «Ты мне приносишь доказательство, что орудие разбито, а иначе, – и на кобуру показывает. – Понял?» – Я говорю: «Понял». Фамилию его помню – старший лейтенант Суворов, командир дивизиона. Вот тогда я сел и думаю: «Что ж мне делать?».
– А второе орудие тоже пострадало?
– Нет. Из пулемета обстреливали, а ни то, ни другое орудие практически ни одного выстрела не сделало. Да и раненых не было много ни в первом, ни во втором расчетах. Только Чернобаев, три раненых, отправленных на волокушах, и все. Нас бы, конечно, танки раздавили окончательно и бесповоротно. Пехота ведь разбежалась. У меня граната противотанковая лежала в руках, я уже чеку снял и держу, а мне немец кричит: «Рус, сдавайся». Думаю: «Последняя граната, я тебе хоть ходовую часть, но подорву». И в это время начинает стрелять полковая батарея кавалерийского полка по этим танкам. Один разрыв, второй, третий – они люки позакрывали, развернулись и ушли. Теперь что мне с этой гранатой делать? Я же чеку выдернул – уже положить нельзя. Это же противотанковая граната, она ударного действия. Я ее и швырнул в снег подальше, где она и рванула.
Танки ушли, и мы остались практически одни, но одно орудие вытащили. А на второе танк наехал. Вдруг Солобай подходит (а взаимоотношения у меня с ним были не панибратские) и говорит: «Лейтенант, что ты зажурился?» Такой хохол был, самый натуральный. Я ему рассказал, а он: «Ерунда. Значит возьму еще одного человека и волокуши сделаем. Как стемнеет, привезем ему доказательства». Мы так и сделали: пошли. Немцы кидали ракету – мы ложились и лежали в снегу, как моржи. В итоге, вытащили мы оттуда орудийный ствол, привезли к блиндажу, где был командир дивизиона. Я ему показал. Он достал формуляр, сверил номер и говорит: «Теперь все нормально, можешь идти». Я со спокойной душой пошел. Это было в феврале. А в конце месяца – в начале марта 1942 мне присвоили звание младшего лейтенанта.
– А вот возле этой Калиновки чем Вы занимались? Пехота вела какие-то бои, а Вы в балке сидели?
– Нет, я не в балке сидел. Орудий не было, конечно. У меня был окоп выкопан, амбразура была, пулемет был направлен в сторону этого рудника Кагановича. Кушать хотелось здорово. Обогревались, как могли: вот в стене вырубали нишу, пробивали дырку и разводили там костер. А дым в дырку наверх выходит (мы же пробили дырку и прикрыли ее снарядом).
Варить мы ничего не варили. Перед Новым годом так хотелось кушать, а даже переночевать негде. Я поискал у себя и нашел в сумке от противогаза брикет горохового супа-пюре. Укусил – противно. И вот я думаю: «Сейчас сварим хоть гороховый суп-пюре». Ложка у всех была: она же всегда за голенищем, это ж полуавтомат был. Я послал одного подносчика: «Иди-ка, набери». Начали набирать снег, а рядом, случайно или неслучайно, вишня росла. Мы сломали вишневые веточки, заварили чай, закипятили воду и пили. Когда он принес котелок со снегом, мы растопили его, и я суп-пюре туда положил. Короче говоря, он получился не супом, а непонятно чем. Но как-то покушали.
Вдруг к нам прибегают и докладывают: «Подарки привезли». Приносят подарки. А это оказалось круглое печенье. Нас 4 человека было, поэтому по полтора такого печенья с половинкой каждому из нас досталось. Примерно толщиной в палец были еще охотничьи сосиски или колбаса. Но нам досталось 3 кусочка этой сосиски или колбасы, диаметром в 20-копеечную монетку советской чеканки. Также нам принесли кисет с табаком. Я на фронте курил очень много. Знаете, закуришь цигарку, завернешь и кушать не хочется, и вроде теплее стало. Мне, как офицеру, выдавали табак в пачках. Они голубоватые были, а наискосок красными буквами было написано: «Смерть немецким оккупантам». Заворачивали цигарку и передавали друг другу по кругу. Этим табаком даже гадюк травили, представляете! А мы курили его.
– А Вы на тот момент в боях еще не участвовали?
– Нет. Я же тогда еще был рядовым, курсантом, не командиром взвода.
Мы пошли с этого места в обход. Краматорск и Славянск остались в середине, а мы направились в сторону Лисичанска. Сначала Рубежная, потом Верхняя, потом Лисичанск, потом еще какой-то населенный пункт был. Все это прошли. Потом вышли к берегу Северского Донца. С правой стороны был Святогорский монастырь, а за ним – населенный пункт на букву «Д». Там была наша станция снабжения, которую немцы здорово бомбили. В Святогорском монастыре были кельи. Туда, правда, не ходил никто. Монахи, что там были, так и остались.
Оттуда мы форсировали Северский Донец и прямо попали в Сидоровку, где заночевали. А пехота уже вела бои за Крестище, что было прямо за лесом. Мы туда пойти не могли, потому что у нас даже винтовок не было. Немецкие мины даже до нас долетали. Одна, например, попала прямо в урез окна ночью, а там лежали солдаты: один прямо напротив окна, а два других с двух сторон. Выжил только тот, что напротив окна лежал. Те двое убиты были. Я тогда в другой хате ночевал. Выскочил только узнать, что случилось.
Потом наша пехота взяла Крестище, и мы поднялись туда лунной ночью. И вот снег, а на нем лежат трупы. До сих пор помню одного раненого. Многие зимой погибали от потери крови, а не от самой раны. Самое страшное – зимой остаться в поле, потому что если сам не выберешься, то уже никто не поможет. Вот в Крестище был первый бой.
– Можете рассказать подробно о нем?
– Как я Вам и рассказал, мне присвоили звание командира взвода. В бою я уже участвовал в качестве командира орудия. Там была большая высотка, куда потом телевизионную вышку поставили. Гора Карачун называется. Немножко правее, под основанием Карачуна, стоял ревхоз, а внизу были 2 большие ставки. А затем снова шла возвышенность, а между ставками такая прогалина. Там же железная дорога шла на Лозовую, Барвенково, Харьков. Немецкий бронепоезд выходил в эту прогалину и обстреливал нас, а мы его достать не могли. Немцы взяли молочарню, а перед ней сад был. Я из этого сада стрелял прямой наводкой, а их пулемет не давал никак атаковать эту молочарню. Вокруг меня были орудия секретаря парткома, секретаря комсомольской организации, по-моему, даже командир батареи был. Мне приказали стрелять по молочарне, и я сделал 5-6 выстрелов по тому месту, где пулемет стоял. Потом он замолчал, и я не знаю, я его подавил или шедшая впереди пехота. Забрали молочарню.
Мне командуют: «Давай возвращайся». Я сворачиваю орудия, и мы уходим. Спускаемся вниз к дороге с пригорка, а там лежат 2 трупа: у одного ног нет, у другого грудь разбита. Подходим ближе, а, оказывается, это наш Паламарчук без ног и ординарец. Мы на плащ-палатку положили обоих, поднялись обратно к саду, выкопали яму и похоронили их прямо в плащ-палатке. Помню, что вырезали какую-то дощечку, привязали или прибили ее и подписали: «Лейтенант Паламарчук и рядовой…». Не помню фамилию. Вернулись. Маракушев, который со мной шел, доложил обо всем командиру дивизиона. Это был январь 1942 года. Вот таким был мой первый контакт с противником.
Там я наблюдал еще такую интересную вещь. В стороне, слева, метрах в 100-150 от того места, где стояло орудие, был высоковольтный столб, деревянный с подпоркой. Между этим столбом с одной и с другой стороны 2 телефониста тянули связь. У обоих катушки, и они ползком передвигались, когда еще немцы были. И вот выстрел! Я вижу рикошет прямо в этот столб. Снаряд ударился и взорвался. Столб упал. Солдаты не ранены. Они просто еще больше к земле прижались и дальше поползли. Интересная такая вещь: ведь не случайно снаряд с рикошета попал именно в столб.
– До того, как Вы стали младшим лейтенантом, сколько у Вас было боев на счету?
– Нас нигде не использовали. Наш дивизион не был вооружен. Были созданы истребительные отряды, подразделения, были у нас зажигательные бутылки, противотанковые гранаты, было стрелковое оружие. Я же сказал, что я был первым номером ручного пулемета. Но мы же не были стрелками пехоты. Приходилось лишь иногда отбиваться, переходя к стрельбе. Я никогда не вел стрельбу из пулемета. Стрелял пару раз, но не для того, чтобы атаку отбить, а по самолетам, по «Юнкерсам». Их «лаптежниками» называли, потому что у них на шасси были обтекатели такие, похожие на лапти гусей. Так вот по ним мы даже иногда из автоматов стреляли. Особенно часто вечером вели плотный огонь по машине, чтобы немец увернулся в сторону, его бомба полетела не туда, куда он целился, а на 20-50 метров в сторону.
Я служил в артиллерии и был старшим офицером на батарее, выполнял те команды, которые мне давались с командно-наблюдательного пункта. А командно-наблюдательный пункт что собой представляет? Вот представьте цель, а на расстоянии километра или чуть больше от нее находится этот пункт. Там сидит наблюдатель, определяющий, где будет огневая позиция, корректирующий огонь, положение батареи, находящейся на каком-то расстоянии от него. Тот, кто находится на огневой позиции, больше всего подвергается контрбатарейной стрельбе. То есть если засекли тебя, то сюда летят снаряды, потому что стрелять по закрытым целям, несмотря на все имеющиеся радиолокационные приборы, слишком сложно. Допускается, конечно, большое рассеивание, а отсюда следует, что стрельба ведется обычно по площадям. А что такое стрельба по площадям? На батарее создается так называемый веер. Веер – это параллельно стоящие и сосредоточенные стволы. Есть веер параллельный, есть сосредоточенный, есть рассредоточенный. Есть веер орудийный, есть веер, которым мы пользуемся при поражении цели. На огневой позиции орудия могут быть построены в зависимости от того, по какой цели вы стреляете. Вот я, например, наблюдатель. Я рассчитываю фронт цели, которую мне необходимо поразить, и знаю фронт моей батареи. Я знаю, сколько у меня от левого края до правого, знаю, где у меня 4 орудия. Основное орудие стоит примерно в центре огневой позиции. Фронт может быть большой, растянутый в зависимости от местности. Обычно между орудиями расстояние 20-40 метров. Вводится корректура для построения веерных разрывов, то есть я командую, насколько довернуть левое орудие, насколько довернуть правое. Все это исчисляется в тысячных долях: есть прицелы, панорама, соответствующие точки наводки. Если точку наводки нельзя выставить, стоят коллиматоры. Короче говоря, или я делаю сосредоточенный веер по ширине цели, или делаю рассредоточенный опять по ширине цели. Тогда обстрел веду в зависимости от глубины цели на нескольких установках прицела. Начинаю стрелять по одной установке. Затем делаю скачок назад на 1-2 прицела, потом вперед на 1-2 прицела. И вот такими залпами. Это называется стрельба по площадям.
– А есть вероятность, что, допустим, батарея из четырех орудий определенную цель, несколько рубежей накрывает, а ни одна из целей противника не поражена остается?
– Конечно, а как же! Это могло быть из-за неверного учета баллистических условий стрельбы, метрологических условий стрельбы, ошибок топогеодезической привязки и так далее. Я же не зря сказал, что, чтобы быть офицером-артиллеристом, нужно быть всесторонне образованным человеком. Я должен знать метрологию, внутреннюю баллистику и внешнюю баллистику, топогеодезию. А тем более физику! Приборы наблюдения же основаны на физических свойствах, скажем, линз, различного рода призм. Призмы есть прямоугольные, есть крышеобразные и так далее, то есть они могут преломлять луч под прямым углом. Крышеобразная призма несколько раз преломляет луч. Чтобы получить правильное изображение, важен не только набор призм, но и линз. Так же дело обстоит и в бинокле, в стереотрубе, в дальномере – везде.
Я честно могу Вам признаться: я начал свою службу с момента объявления войны. Пытался впитать в себя побольше знаний за 4 месяца. Потом училище эвакуировали. Я был малограмотным человеком в артиллерии. А что такое противотанковая артиллерия? Цель вижу – стреляю, не вижу – не стреляю. Цель я обязан видеть: это амбразура дзота или что-то другое. Стреляя прямой наводкой, я должен видеть цель. Можно стрелять с полузакрытой огневой позиции: это когда орудие не видит цель, а командир орудия видит, если находится немного впереди. Это в большей степени относится к стрельбе из миномета, потому что миномет можно поставить в яму и стрелять, а сидеть на какой-то горке или на возвышенности, за каким-то камушком или в каком-то окопе и корректировать огонь: правее, левее, больше прицел или меньше прицел.
Ко мне из Афганистана приезжали мои бывшие курсанты. У нас не было специального изучения стрельбы из минометов. Только познавательное, для общего развития. Но иногда мы стреляли из них. Была даже трагедия, когда разорвало миномет и убило двух человек, а трех ранило. Если бы я был руководителем стрельбы, я бы не допустил этого, а руководителем стрельбы был замначальника училища. Он разрешил стрелять без окопа на жало, а не с длинного шнура, то есть бросать мины, находясь возле миномета. С длинного шнура можно стрелять, потому что там есть спусковой механизм, а можно стрелять жалом. Оно стоит внутри, и мина идет, ударяется и вылетает. Кроме того, был надет не тот предохранитель от двойного заряжения, что нужно.
У меня один раз вот что случилось. У меня потребовали инструкцию по мерам безопасности. Я дал. Руководство службы прочитало те меры безопасности, которые я указал, отправляя курсантов на боевые стрельбы. Но я знал, что моя инструкция полностью не соответствовала нормам, потому что допускалась стрельба на жало с темпом 20 секунд выстрел, а у меня было написано 40 секунд, потому что у нас же был курсантский расчет. И ко мне привязался следователь: «Вы нарушили руководство службы». Я говорю: «Я не нарушил». А он свое гнет. А на заседании присутствовал военный прокурор, подполковник. Он отозвал руководителя службы в сторону. Видимо, понял, почему я так поступил. И от меня в итоге отвязались.
Но на стрельбах, где погибли ребята, я, к сожалению, не был. Это было или в 1960-е, или в 1970-е годы. Тогда я уже был начальником кафедры. А меня начальник учебного отдела отправил на выпускные экзамены. Они как раз проходили в августе. 3-й курс у нас должен был стрелять из минометов. Решили, что замначальника училища, полковник Невзгодов, будет руководителем стрельбы. Я ему передал все инструкции. И вот это при нем стреляли не из окопа. Его даже не сделали, хотя по мерам безопасности он должен был быть в обязательном порядке. А Невзгодов старался побыстрее закончить стрельбы. В результате 2 человека погибло (те, что стояли около миномета: наводчик и заряжающий. Один пускал мину вовнутрь, а второй около прицела вертлюгами работал, чтобы придать соответствующий угол возвышения миномета.), 3 были ранены.
У орудия максимальный угол возвышения равен 45 градусов. Он соответствует наибольшей дальности стрельбы. А когда начинаешь больше поднимать ствол, угол возвышения увеличивается, а дальность уменьшается. А у миномета, наоборот: максимальная дальность стрельбы – тоже при 45 градусах, а минимальная – при наибольшем угле возвышения, то есть от 45 и выше. А у артиллерии – от 0 и до 45 градусов.
– Давайте вернемся к 1942 году, когда Вас назначили командиром взвода. Это был Ваш первый бой, когда 3 танка вышло и Вы от них отбивались, потеряв одно орудие?
– Нет. Да и вообще со стрельбой эпизода у меня не было. Дело в том, что у меня не было тогда еще 45-мм орудий. Было два немецких, полковых, 75-мм. Они напоминали по принципу наши 160-мм и 240-мм минометы «Тюльпаны». Они, как станок, то есть стоят на месте. Затвор тоже стоит, а ствол переламывается, как у охотничьего ружья. Закрываясь, ставится на место. Затем ему придается соответствующий угол возвышения. 160-мм миномет заряжается, конечно, руками, никаких там тележек и подъемных механизмов не было, чтобы мину поднять. А мина очень тяжелая: около 60 кг, по-моему. У 240-мм диаметр ствола был очень большой. И мина, конечно, большая. К тому же там было больше взрывчатого вещества, поэтому миномет был мощнее. Такие минометы были предназначены для разрушения долговременных сооружений. И вот две немецкие пушки были похожего устройства: рычаг нажал, ствол переломился – пожалуйста, заряжай; зарядил, обратно – раз, и он становится на место. То есть стреляющий механизм ставишь против гильзы, нажимаешь спусковой механизм и производишь выстрел.
На 75-мм орудие у нас был расчет из 5 человек. Ездовых было по одному, потому что 2 лошади запрягали. Это же не очень мощное оружие было, легкое, его руками можно перекатить.
Была разница между делениями угломера у немцев и у нас. У нас окружность делится на 6000 частей, а 1/6000 – это как раз угол, соответствующий одному делению угломера. А у немцев не на 6000, а на 6400 было. Немного, но больше. Они пытались эти деления угломера сопоставить, а геометрические измерения в градусах и минутах несопоставимы, потому что одно деление угломера соответствует 6/10 градуса. У нас получается ошибка где-то, так как полностью она не выбирает всю окружность в 360 градусов, плюс 5%, а у немцев, наоборот, минус 5%, потому что у них больше получается. Но это надо было заниматься пересчетом. Вот в этом моя учеба на немецких орудиях и заключалась.
У нас был полный максимальный заряд, потом первый, затем уменьшение шло: второй, третий, четвертый, пятый, шестой. А у пушки-гаубицы есть еще седьмой и восьмой заряд. У немцев же максимальный заряд – шестой. У них наименьший заряд – первый, у нас наибольший заряд – первый. У нас идет уменьшение, а у них с уменьшения на увеличение. Причем у нас гильзовое заряжение, а у немцев дырочки для того, чтобы легче горение проходило. И сложены они были пачками: 1,5 таких кружка – это первый заряд, 2 – второй заряд, 2,5 – третий заряд, 4 – шестой заряд.
Расчет заряжающий должен подбирать вручную. У нас, например: сколько пучков я выбросил, такой и номер заряда. 1 пучок – первый заряд, 2 пучка – второй заряд, 3 пучка – третий заряд и так далее. А у немцев надо было уже по-другому составлять заряды. Установщика взрывателя нужно было обучить. У нас, если взрыватель свинтил колпачок, будет мгновенное действие, а навинтил колпачок – будет замедленное действие. У немцев для того, чтобы получить замедленное действие, не только колпачок на взрывателе, но и предохранительный колпак должен оставаться, который используется в служебном обращении, чтобы не было удара по взрывателю. У нас тоже такой колпак одевается, но мы его свинчиваем и выбрасываем практически.
– И как Вы с этими орудиями научились управляться? Как Вы их применили первый раз?
– Первый случай применения орудия: определить по прицелу дальность стрельбы. У них нарезка по-другому шла. Чтобы это сделать, придавали наибольший угол возвышения по орудийному уровню (чтобы было 45 градусов). А у них угол возвышения можно было сделать где-то более 60 градусов, то есть как миномет. Впервые я его применил при стрельбе по самолетам.
Мы разобрались с дистанционными взрывателями, определили установку прицела, дальность и так далее. Это в Крестище было в феврале 1942 года. Немцы в тот период еще не наступали. Шла позиционная война. Нужно было поддержать огнем наступление 68-ой морской бригады. А там вдоль правого берега Северского Донца шли лесонасаждения сосны и лиственницы. Вот наши с этой стороны наступали, а мы их поддерживали.
Я попал в лес. Делалось все на скоростях. Я вырыл окоп, а сам так боялся попасть по своим! А до этого в лесу никогда не был, никто мне не показывал и не рассказывал, что мне делать. Получается, что я должен стрелять значительно ближе по дальности, потому что будет большой угол возвышения и мне надо будет перекинуть через впередистоящий лес. Ствол поднял – уменьшение будет, а раз уменьшение – значит я буду перед носом стрелять. Прошли они или не прошли, пройдут или не пройдут, я не знал.
Я выкопал окопы, поставил орудия. А в лесу, надо сказать, земля очень податливая. Она же закрыта опавшими листьями, и под ними земля не промерзает так, как она промерзает на открытом месте. Потому она поддавалась лопатам очень легко. Все было готово. Я предупредил руководителя наступающих морской пехоты. Действовала она в пешем порядке. Я не знаю, по какой причине, на мое счастье, а, может быть, на их несчастье, наступление отменили. Я с легкой душой разобрал свои орудия и уехал. А через 2 дня пришел приказ сдать орудия обратно на трофейный склад. Он был как раз на станции, название которой не помню. Она располагалась около Святогорского монастыря.
А почему я стрелял по самолетам бризантной гранатой, которая разрывается в воздухе? Правее через дорогу, на окраине Крестища стояла батарея пушек-гаубиц 152-мм, которая вела огонь в направлении Славянска по немцам.
Когда взяли молочарню, там был командно-наблюдательный пункт. В общем, дальше была перестрелка, и вот эта батарея туда стреляла. Немцы ее засекли и бомбили часто, а, чтобы уйти на бомбежку, 88-е, двухмоторные на моей огневой позиции производили разворот. Они разворачивались на эту батарею как раз над моей огневой позицией. Мы сделали несколько выстрелов. Они перестали над нами разворачиваться. Конечно, мы не попали: разрывы были ниже, чем самолеты. Мы ж не знали, на глаз все делали, потому что орудия чужие были, а не наши.
Самолеты перестали разворачиваться над нами, а отлетели в сторону лощины, где был ревхоз. Вот они, наверное, там разворачивались, и батареи выходили на бомбежку, а от нас отстали. На мое счастье пришла команда убрать орудие, сдать боеприпасы, получить 45-мм орудия.
– И с ними Вы встретили эти 3 танка? Это был первый эпизод?
– Это было мое первое боевое крещение, как говорится, где можно было перейти к стрельбе. Мы там, по-моему, по 2-3 выстрела сделали, потом прекратили, потому что танки пулеметом засыпали. Мы зарылись в снег, спрятались за противопулевые щиты. Нас там выручило одно орудие, которое, как я говорил, танк раздавил. Потом мы разбитое орудие списали, а другие сдали на трофейный склад. Там погрузили в эшелон и нашу бригаду отправили в Тамбов, потому что дальше, за молочарню, в сторону Краматорска нам проникать не нужно было: там действовали другие части.
В Тамбов нас направили, потому что там формировалась 3-я резервная армия, а курировал это формирование Ворошилов. Наш дивизион сначала был расквартирован непосредственно около аэродрома в Тамбове. Потом нас оттуда перевели в поселок Москва вдоль левого берега Цны. Над рекой проходил мост, а по ту сторону моста был элеватор и стояла зенитная батарея, полностью состоящая из девушек и женщин. А в основе командного состава были офицеры. И вот все старослужащие с нашего дивизиона по вечерам через Цну ходили.
Потом нас оттуда перевели в Радинские лагеря (это километров 8, наверное, оттуда). Там наша бригада была переформирована в 107-ю стрелковую дивизию. Мы получили пополнение личного состава, материальной части и всю положенную нам артиллерию. Кроме того, в дивизионе у нас добавилась рота ПТР – противотанковых ружей.
Меня, младшего лейтенанта, уже назначили заместителем командира батареи сорокапяток, состоящей из 4 орудий. Они были полностью укомплектованы. Вот в один прекрасный день в июне объявили подъем, тревогу, погрузку на эшелон, и мы поехали, не зная, куда. Прибыли в Липецк, остановились около аэродрома. Слышно было, как трещат пулеметы. Техники проверяли системы самолетов, пулеметов. Вдруг слышим, что какая-то небольшая сумятица прошла по колонне. Оказывается, шальная пуля прилетела командиру 2-й батареи прям в основание шеи. И он упал около орудия. Сразу был убит. Пока к нему подбежали, пока туда-сюда – сразу ж не разберешься.
Дальше мы пошли уже своим ходом, развернулись по Задонскому шоссе, двинулись к Воронежу. Это был уже июль 1942 года. Мы прошли через Обоянь, Псёл.
Затем расположились мы в лесу. А они там небольшими массивами, перелесками росли, но были достаточно густые, потому там можно было спрятаться. На подходе к Воронежу были так называемые Зоринские Дворы, где стояли танки. Это была танковая бригада или танковая дивизия, но ее немцы разбомбили хорошо, поэтому очень много танков было уничтожено.
Недалеко от Воронежа, слева от дороги в лесу расположился дивизион, а справа от дороги была большая прогалина, открытая местность. Потом шел длинный перелесок. Там река Ворона протекала. В той стороне речки было 2 населенных пункта: Подгорное и Подклетное – а дальше СХИ (Воронежский сельскохозяйственный институт).
Немцы к этому времени в Воронеже уже вышли к радиозаводу, перевалив через железную дорогу, а потом их выбили, и они закрепились на 1/3. То есть сельскохозяйственный институт у них был, потом все, что примыкало к реке, и так далее. А на этой части в 2/3, которая к железной дороге примыкала, были наши. И вот у 107-ой стрелковой дивизии была задача – взять ту 1/3. А ее площадь занимали два села.
Меня вызвал командир батареи, лейтенант Терновой, и сказал, чтобы я взял 3 орудия. Топографическому черчению я был обучен, потому смог набросать карандашом все объекты и ориентировочно проставить дальности. Затем он говорит: «Бери вот это направление. Дорогу видишь?» А из большого перелеска выходила и шла в правую сторону дорога на Подгорное, а потом Подклетное. Командир сказал мне идти по этой дороге, дойти до перелеска, найти там командира роты, представиться и получить от него задачу. Помимо этого, поддерживать его во время боя за Подгорное и Подклетное.
Я по дороге дошел до разрыва между лесом и этим широким перелеском. Остановился на окраине, а дорога проходила как раз в разрыве между этими двумя массивами. Думаю: «Дорога. Если будут немецкие танки поддерживать контратаку или сами будут атаковывать, куда они пойдут? Большинство пойдет по дороге». Я одно орудие ставлю справа от дороги, 2 орудия размещаю слева от дороги, и у меня получаются как бы кинжальные огни: я могу стрелять и с левой стороны, и с правой стороны. Хоть одно орудие, но будет заигрывающим: танк развернется в его сторону, а 2 других орудия по бортам бить начнут.
Я поставил эти орудия, замаскировал их, поставил лошадей в укрытие в перелесок и пошел искать командира роты. Все это происходило июльской ночью в кромешной темноте. Вижу большую воронку, где сидят и разговаривают безо всяких огней. Я спустился к ним и спросил командира роты. Им оказался один из сидящих. Я ему доложил, кто я такой и зачем прибыл. Он ответил мне, что моя задача – стрелять в западном направлении. Я вернулся к своим орудиям и подумал, что правильно сделал, поставив их именно так.
Начало светать в 3-4 часа утра. Пришел командир батареи и сказал мне снять все оружие. Я снял. Дальше он приказал разместить орудие на опушке перелеска. А он глубокий был. Наверное, 20 метров в ширину. Ночью пули летали, как светлячки. Кажется, что каждая в тебя летит, и ориентироваться трудно. Короче говоря, я выполнил задачу командира батареи.
Рассвело. Команда: залп «Катюши» – это сигнал к атаке. У немцев был шестиствольный и десятиствольный минометы с установкой на бронетранспортеры. Причем последний во многом отличался от наших систем залпового огня в лучшую сторону.
Вот проиграла «Катюша». Начало атаки. Пехота пошла в наступление. Мы их называли «палочниками». (У нас были танкисты – «коробочки», пехота – «палочники», артиллеристы – «огуречники». Такие условные названия. Немцы их тоже уже знали и распознавали, когда мы по телефону говорили). Пошла наша пехота. Немцы оказали упорное сопротивление. Вышли танки. Сколько их было, я не могу сказать. Все начали стрелять по ним. Всегда так: если появилась бронированная цель в момент боя – весь огонь сосредотачивается на ней. С пехотой было легче справляться. В итоге все начали стрелять по танкам. По-моему, это были обыкновенные танки Т-4, Т-3 и «Rheinmetall», короткоствольный.
«Ванюша», шестистволка, стрельнул как раз в направлении нашей батареи. Мины начали рваться, цепляясь за ветки деревьев, осыпая нас осколками, а некоторые разрывались на земле. Мы успели выкопать кое-какие окопы, но я ни в одном из них не находился, потому лег, прижался к земле. Вдруг чувствую, что что-то в спину попало. Пощупал – кровь. Ко мне подбежал Терновой, спросил, ранен ли я. Потом сказал разведчику Перковскому проводить меня в медпункт. А медпункт у нас был в штабе дивизиона, надо было полтора километра пройти.
Я пошел. Сначала никакой боли не чувствовал. Но вдруг налетели немцы и начали бомбить, а я загляделся и упал в окоп. Выбраться не могу, выпрямиться не могу. Перковского я отпустил, а сам, согнувшись, вышел на дорогу и пошел в направлении своего дивизиона. В лесу заметил танки с флагом с изображением красного креста. В руках я держал перевязочный пакет. Подозвал ребят и попросил их меня перевязать. Мне помогли, и я пошел дальше в дивизион в полусогнутом состоянии.
Когда оказался в дивизионе, ко мне подошла врач, посмотрела рану, сделала мне укол против столбняка. Рядом со мной стояла бортовая машина. Я схватился за ручку, что открывает борта, и стою. Во рту пересохло совсем. А мимо как раз пробегал командир первого орудия Дегтярев. Я его остановил и попросил попить. Он мне протянул флягу. Вдруг неожиданно подбежала белокурая красивая женщина, врач 3 ранга, и выбила флягу у меня из рук. Тут же накричала, что при потере крови пить нельзя. А я стою, как пьяный, вот-вот потеряю сознание. Тогда я разослал под рядом стоящим деревом шинель, лег и провалился в сон.
Где-то к обеду я уже проснулся. Это было 1-2 часа дня. Смотрю: рядом со мной лежит котелок с кашей, но кушать не хочется. Врач мне дала эвакуационную карточку. Бричка шла в сторону Рамони, где полевой эвакогоспиталь был. Меня посадили туда, и я поехал. А когда бричка трясется, боли страшные. Потом я все же попросил остановиться и сказал, что лучше пойду пешком.
До эвакогоспиталя в Раненбурге (бывшее немецкое поселение) я добирался до 11 часов ночи: спотыкался, падал, отдыхал, шел дальше. Оказалось, что ранение было в область второго поясничного позвонка. Как мне потом уже рассказывал хирург: осколок остановился примерно в 1 см от почки и остался в ране. Поэтому, когда я выпрямлялся, он давил на почку, отчего и возникали боли. Если согнусь, то боль исчезала. Вот так я, как старый дед, и передвигался.
Так вот пришел я в госпиталь в 11, а к кому обращаться – не знаю. Вдруг блеснул огонек, и я на этот огонек, как бабочка, пошел. Оказалось, что это была операционная. Я протянул доктору эвакуационную карточку. Врачи поковырялись в ране и написали мне: «Осколочное касательное ранение». А если касательное, то 2 недели в госпитале отводилось. А затем возвращайся обратно. А у меня ведь не касательное ранение, а проникающее! Они не сумели правильно определить, хотя работали с зондом. Я сказал, что это осколочное ранение, а они не нащупали осколок.
Короче говоря, меряют температуру – 38,5. Военврач 3-го ранга был начальником этого 2-го отделения, где я лежал. Говорят, что я, видимо, простыл. Белого стрептоцида тогда не было, а был красный, и они начали меня им поить. Когда выпью его, температура падает до 37, а утром снова поднимается до 39. А я спал только на животе, потому что не мог повернуться на бок или спину. Причем спали мы не на кроватях, а на двухъярусных нарах. Так меня лечили, но не заживала рана.
Прихожу я как-то на перевязку, а военврач, начальник отделения, щупает и спрашивает: «Что у тебя здесь?» А я ничего не чувствую. Он пригласил врача-хирурга 1-го отделения. Пришел хирург, военврач 2-го ранга, подполковник. Он посмотрел, начал иголкой везде нажимать, а я ничего не чувствую. Тогда он скомандовал сестре дать скальпель. А получилось так, что моя рана снаружи зажила, а внутри нее и гимнастерки кусочек, и гной, и осколок, и земля – на глубину 11 см. Естественно шло воспаление. Он вскрыл рану скальпелем и сказал, чтобы я к операции готовился.
Я вернулся, лег, а сам чувствую, что гной течет. Сестра содрала с меня рубашку, сделала новую перевязку. Температура у меня сразу упала.
В 9 часов сестра меня привела в 1-ое отделение, а там надо было через двор перейти в другое помещение. Меня положили на стол, привязали ноги и руки. Хирург, пожилой врач, руки помыл, надел перчатки, смазал все йодом. Сестра мне прочистила рану, вставила специальные лопаточки, которые расширяют ее, и врач полез внутрь. Он достал из меня осколок размером с фалангу первого пальца. Потом говорит: «Так, молодой человек, теперь лежи спокойно, я могу повредить тебе почку. Я сейчас начну чистку раны». Если б вы знали, что такое чистка раны! Меня будто от живота до пятки опустили в кипяток, а врач своей ложечкой все выгребал изнутри. Я даже кричать не мог, потому что около меня женщины стояли, вытирали с меня пот.
Когда все закончили, меня перевязали, сделали укол. Сестра завела меня в комнату. Это было ближе к обеду уже, в комнате солнце светило. Я уснул. Когда проснулся, почувствовал, что у меня все мокрое, и слышу музыку «Брызги шампанского». А это на круглом столе стоял патефон и крутил пластинку. Я лежу, слушаю и не могу понять, где я нахожусь. От этого лекарства, которое мне вкололи, чтобы боль прошла и я уснул, я был немного в странном состоянии. Потом позвал сестру, она мне наложила поверх просто новую повязку. Постель не поменяла. Вот так я пробыл в этом 1-ом отделении двое или трое суток.
Затем температура стала нормальной: примерно 37 градусов. Сестра отвела меня под руки во 2-ое отделение, где я ночевал раньше. Я пробыл в госпитале, получается, после ранения в бою за Воронеж 14 июля 1942 года с 19 июля (когда уже добрался в эвакогоспиталь) до 10 октября. Тогда меня выписали. После выписки меня направили на Брянский фронт с другими парнями.
– А чем закончился тот бой, где Вы были ранены?
– Не знаю. Попадания наших орудий точно были. Об этом мне Боря писал, мой товарищ, который оставался еще в 409-ом отдельном истребительно-противотанковом дивизионе. Я был в дивизионе 57-мм орудий, а он был в 409-ом истребительно-противотанковом дивизионе 107-й стрелковой дивизии. Он мне писал, что их дивизию перевели от Воронежа на станцию Давыдовка. Если с Воронежа ехать в сторону Ростова, то сначала идет Давыдовка, а потом Лиски. Там уже мост через Дон как раз идет. Вот Боря написал, что было подбито 3 танка, хотя все и пытались приписать себе очередной. Поэтому говорили, что их 10 подбили, но, на самом деле, только 3. Было много раненых: кого в руку, кого в ногу, мне в спину осколок попал. Погибла санинструктор Лена. Она была со 2-ого курса Николаевского кораблестроительного института, закончила курсы санинструкторов и работала в противотанковой роте. У нас был другой санинструктор – пожилой мужчина. А Лена, так сложилось, доставала раненых и погибла. Еще погиб комиссар батареи Комаров. Он сидел на бруствере окопа, а мина попала как раз туда. Еще погиб старшина батареи сорокапяток Геращенко, когда вез боеприпасы на бричке на огневую позицию.
– В Киеве живет человек, который тоже воевал в артиллерии в 107-ой дивизии 76-мм орудий, командовал батареей под Подгорным и Подклетным. Его зовут Кам Ефим Исаакович. Он киевский еврей 1920 года рождения. Вы его знаете?
– Нет. Незнакома мне эта фамилия. Понимаете, познакомиться можно на формировании. А потом ведь я нахожусь впереди, среди пехоты, а они от передовой на 1-1,5 км позади меня. Я пехоту сопровождаю огнем и колесами, а 76-мм пушки – огнем. Только потом уже для достижения определенных результатов они перемещаются последовательно: сначала одна батарея, потом другая. И так продолжают вести огонь уже с новых позиций.
Он был, наверное, в другом дивизионе, в другом полку, а артиллерийский полк – это отдельная единица, отдельная часть. В артиллерийском полку 3 дивизиона, а в каждом дивизионе 3 батареи. Итого: 9 батарей. А где они стояли? Куда они стреляли? Это трудно сказать. Да и мы пришли в ночь, а где-то в 8 утра после начала наступления я уже был ранен и топал потихоньку в штаб дивизиона, оттуда уже в госпиталь и так далее. Мы никак не могли познакомиться. Только если бы он был в том же госпитале, что и я.
– А расскажите, как Вы ехали на Брянский фронт.
– Моего спутника звали Вася. Он был ПТРовец. Мы пришли на станцию, сели в поезд. У нас была пересадка на Ефремова, где находился штаб Брянского фронта. Это Орловская область, по-моему. Мы доехали до Ельца, а не до Липецка. Поезд пошел дальше на Ливны, а на Ефремова другой должен был прийти аж на следующее утро. Со станции Елец пологая глубокая впадина вниз шла, потом подъем, а потом и сам город Елец расположен был.
Дело шло уже к вечеру. Холодно, потому что октябрь. А мы в летних гимнастерках, в летнем обмундировании. Единственное, что было из зимнего – шапка-ушанка, а больше ничего нам не выдали в госпитале. Путевые талоны есть, а на станции даже военного коменданта нет. Там телеграфист, начальник станции, и больше никого.
Мы решили пойти в город. Спустились с широкой лощины (километр, наверняка, с лишним), а потом видим опять подъем. Я уже говорю ему, что лучше нам вернуться на станцию и там пересидеть. Развернулись и пошли обратно. Пришли, а там не то что сидеть, там даже стоять негде. С окрестных сел жители проходят к поездам.
Мы вышли на перрон, и Вася говорит: «Надо найти гвоздь». – «Зачем тебе гвоздь?» Он кивнул головой в сторону газетного киоска. Нашел он где-то гвоздь, перевернул ларек, открыл замок. Мы там ночевали: закутались в шинель, вещевые мешки под голову положили, люк закрыли.
Рано утром кто-то постучался в ларек. Мы открыли люк, а старушка начала нас ругать. Она подметала перрон. Мы перевернули киоск обратно, закрыли дверь, повесили замок и ушли на свое место.
Днем пришел поезд. Бегали мы от вагона к вагону, чтобы хоть где-то уцепиться. Пролезли в один из них, а дело опять к вечеру шло. Я залез на самое теплое место: на багажную полку, где труба проходит. Вот я туда забрался, потрогал трубу – теплая. Снимаю ремень, привязываюсь к трубе, застегиваю его, чтобы не упасть.
Приезжаем мы уже в Ефремов где-то часов в 11-12 ночи. Поезд пошел дальше, по-моему, в сторону Брянска. А там от перрона подъем. Сам вокзал на какой-то возвышенности стоит. Мы поднялись, зашли в здание, а там даже плюнуть негде, не то что сесть или стать. Вася снова нашел какой-то гвоздь, подошел к ларьку с газетами и журналами, открыл его. Там мы закрылись, разложили газеты и журналы на полу, выключили свет и уснули. А утром пришла хозяйка и как подняла шум, начала кричать. Мы навели порядок и ушли.
Добрались мы до отдела кадров Брянского фронта. А был уже приказ Главкома: «Раненых больных направлять в свои дивизии». Я попрощался с Васей. Попросился в свою дивизию на Воронежский фронт. Мне дали туда предписание.
Как же мне ехать? Быстро дошел до вокзала, а через час приходит поезд, идущий на Мичуринск. Короче, забрался я туда. Пришел поезд в Мичуринск вечером этого же дня. К нашему счастью, ни разу налета не было. Я первым делом в Мичуринск пошел, нашел там военного коменданта и спросил, как мне доехать на Графскую. Он мне ответил, что поезд будет только утром. Опять нужно было искать место для ночевки, но комендант мне помог: сказал, что может мне дать чай, кусок хлеба, а для ночевки выделил мне койку в маленькой комнате. В конце коридора был душ. И я там так крепко уснул, будто провалился. Только слышу утром, что он меня толкает: «Лейтенант, вставай, через час поезд приходит». Я быстренько встал, оделся. А он мне говорит: «Ну ты и спишь! Всю ночь станцию бомбили, а ты хоть бы ухом повел! Посмотри, как пакгаузы горят вместе со всем, что там было: консервами, хлебом».
Пришел поезд. Я сел, доехал до Графской. Вылез, а уже холодно и снега по колено. Это были примерно 20-е числа октября. Я спросил у одного солдата дорогу и пошел в своей шапке-ушанке. Прихожу, вижу землянку, а из нее выходит командир в валенках, теплом обмундировании. Я докладываю, что направляюсь в 107-ую дивизию, но не знаю, где она теперь находится. А сам стою и мерзну. Он ушел в землянку, затем вернулся, отдал мне предписание направляться в запасной полк.
Встретил я по дороге солдата, спросил у него, как в запасной полк добраться. А он говорит: «Это надо доехать до станции Усмань, а оттуда, наверное, км 12 до полка». Я спросил: «А какой у него номер?» – «177-ый». – «А армия какая?» – «60-ая».
Я вышел со станции. Мешок у меня уже пустой: только кусок мыла, полотенце, пара чистых портянок, кусок хлеба, который мне еще комендант дал, и все. Холодно. Идти приходилось против ветра. Мороз был градусов 10-12. Мимо проходила какая-то маршевая рота. Я пристроился к ним.
Короче говоря, пришел в запасной полк уже ночью в 10 часов. Эта пехота развернулась, куда-то пошла вправо за сопровождающим. А у нас сопровождающие – я и лейтенант, шедший рядом со мной. Мы начали сразу искать столовую, чтобы перекусить. Видим огонек какой-то в темноте. Подходим – «летучая мышь» висит, и кто-то рядом стоит. Я говорю: «Ребята, а где тут столовая?» – «А это и есть столовая». – «Нам бы покушать». – «А что ты пришел сегодня? Пришел бы завтра». А я отвечаю: «Мы-то голодные сегодня, а завтра я не знаю, что будет». А там на весь полк готовят, потому несколько частей ходят туда кушать по очереди. Нам сказали посмотреть, может быть что-то осталось с предыдущего приема пищи солдат. Нам дали керосиновую лампу («летучую мышь»). Полуавтомат пищевой всегда за голенищем. А знаешь, какая материальная часть у ложки? Ложка состоит из двух частей: хлебало и держало. У нас обычно деревянная ложка была, потому что алюминиевая ломалась. Да и деревянной побольше можно зачерпнуть из котелка. Кстати, алюминиевая еще нагревалась быстро, потому можно было обжечься, а деревянной никогда.
Мы пошли. Представьте себе: 2 командира Красной Армии скоблят какой-то чан, чтобы покушать. А в нем, оказывается, была приготовлена кислая капуста с картошкой и мясом. Запах такой стоял, что рот полон слюней, а ничего не попадает. В результате бросили мы это дело, пошли искать, где можно переночевать: я в одну сторону, а лейтенант в другую. Я смотрю: землянка, а вместо двери висит плащ-палатка. Кто-то заходит или выходит, блестит огонек. Я пошел туда. Зашел, а там тепло, потому что при входе стоит 200-литровая бочка, труба выходит наружу и поленья лежат. Печка аж красная. Лечь некуда, потому что все занято. Я около печки бросил на землю шинель, прикрылся полами, под голову вещевой мешок скрутил и подложил, чтобы хоть немножко было похоже на подушку, и заснул. Сплю и чувствую, что жарко стало. Я раскрылся, а все равно жар ощущаю. Открываю глаза, а землянка горит! Я как заорал: «Подъем! Землянка горит! Пожар!» Сам быстро схватил свои вещи и выскочил на улицу. Все поднялись, мы начали тушить огонь. Оказывается, труба раскалилась, поэтому загорелось деревянное покрытие.
Как-то вызвал меня командир полка и говорит: «Вам предстоит доставить группу штрафников на станцию Давыдовка». Дает мне кучу приговоров и 100 человек. А были вагоны двухосные и четырехосные. Так вот двухосный вагон – это вагон на 40 человек или 8 лошадей. У меня 100 человек – значит 2 вагона нужно. Ехать недалеко, ночевать не надо, поэтому можно поплотнее посадить всех. Мы погрузились. Конечно, я немного волновался: все-таки штрафники. Есть штрафники разные: дезертиры – это одно, а есть те, кто случайно попал. Был там один офицер-штрафник. Он узнал, что будет проверка секретных документов, и проверил их раньше положенного времени. Его за это обвинили во всех грехах, дали небольшой срок, но направили в штрафную роту. А был другой штрафник – техник-лейтенант танковой роты. Он застрелил командира батальона по пьянке. Ему дали 8 лет с лишением воинского звания.
Короче говоря, доставил я их на станцию Давыдовка, где уже были встречающие. Командир штрафной роты мне говорит: «Останься, у меня не хватает командиров». А в штрафных ротах, батальонах офицерский состав был постоянный. Причем у постоянного состава несколько выше была оплата и больше льгот. Я говорю: «Нет, дорогой мой, я не хочу». Мы с ним не договорились, он забрал штрафников и увел их. Правда, всех пересчитал по фамилиям прямо на вокзале. Расписался у меня в предписании, подтвердив тем самым, что я выполнил все, как надо. Я забрал это предписание, чтобы командиру полка доложить, что я не распустил всех и сжег приговоры, а доставил.
Я дождался попутного поезда, который шел в сторону Воронежа. Первая остановка там – разъезд Боево, а потом железной дороги нет как таковой: ее немцы разрушили, стреляя из минометов. В основном ночью там проезжал черный паровоз с 2-3 платформами. А дальше шла Масловка, Графская, Усмань. Вот на последней мне надо было вылезать.
Я вышел, пошел в полк. Там уже получил какое-то зимнее обмундирование. Легче стало. Добрался до командира полка, отдал ему предписание, доложил, что выполнил задание.
Вот интересно: на разъезде Боево пришел бронепоезд со стороны Лиски. Стоит пыхтит, а вперед не идет. И вдруг летит двухфюзеляжный «Фокке-Вульф». Были двухкилевые наши Пе-2, «петляковские», пикирующие бомбардировщики. Это были торпедоносцы, на которых мой дядя воевал. А тут летит именно «Рама». Пролетел над бронепоездом, разворачивается, заходит и бросает бомбу. Она где-то в стороне взрывается. Он опять разворачивается и улетает: видимо, у него уже кончился заряд.
Командир бронепоезда, капитан, по-моему, или старший лейтенант, говорит мне: «Поедешь в Воронеж?» – «Нет, не поеду». А они отправились днем. Днем обычно не ходили поезда. В основном, только ночью, потому что днем немцы быстрее засекали их и обстреливали. А почему я не поехал? Лучше в пехоте быть, чем в бронепоезде: ничего же не видно, тем более во время бомбежки. И против танка бронепоезд ничего не сделает. Танки с ними быстро справлялись: подорвали с одной стороны, подорвали с другой стороны – прямой наводкой рубит прямо туда, прошивает его броню, разрываются снаряды внутри. Иногда и экипаж десантируется на пути, уходят по-пластунски потихоньку, потому что сам паровоз немцы сразу ликвидируют: 2 пробоины в котле и все. Зашипел, паром окутался и ему конец.
Так вот они уехали, а я остался ждать черный паровоз. Знаете, бронепоезд обычно состоит из паровоза в середине, а справа и слева 2 бронеплощадки. Бронеплощадки могут быть двухорудийные (то есть 2 башни, а в середине – пулеметные гнезда, боеприпасы и все остальное. А на башнях стоят артиллерийские установки на тумбах). Есть еще тяжелые бронепоезда, которые вооружены не 76-мм пушками, а 122-мм. Они состоят из одной орудийной башни и одной пулеметной, на которой стоит 6 пулеметов: по 2 бортовых, 1 кормовой и 1 тяжелая башня. Вот этот бронепоезд, как правило, состоит уже не из двух бронеплощадок, а из одной, потому что бронеплощадка, в которую монтируются 122-мм орудия, очень тяжелая, так как там выстрел другого порядка. Не такой, как у 76-мм орудия. Сила отката другая, ему противовес нужен. Пулеметная площадка, тяжелая, бронированная, необходима для того, чтобы уравновесить бронепоезд на дороге, потому что одна сторона у него оказывается тяжелее другой. Были бронепоезда и с двумя площадками, но они тихоходные, потому что рельсы на наших дорогах практически не были приспособлены для тяжелых поездов. Это то, что я знаю, а вообще я на поездах не воевал.
Так вот жду я черный паровоз. Приходит. 2 открытые товарные площадки вместо вагонов. Нас там несколько человек ехало, в том числе и я. Нас даже обстреливали. Паровоз накачал пар, выключил все, сигнальные огни и топку тоже. Оставили открытыми только то, что выходило у него из золотникового цилиндра. Вот такие меры предосторожности приняли и потихоньку по этому рельсовому настилу перебрались. Когда мы уже приехали в Масловку (зону, которая подвергается интенсивному обстрелу), то уже поехали без приключений. Поезд дошел до Графской, а с Графской повернул на линию до Балашова, туда на Анну. Так идет в сторону Усмани и на Мичуринск.
Добрался я до Усмани, передал командиру полка, что предписание выполнил. Дня через 2 он меня вызывает. Новое предписание: прибыть в Верхние Гнилуши. А я понятия не имел, где это. Он говорит: «Поедете в отдел кадров, там вам расскажут, как туда добираться». Я приехал, мне сказали: «Доедешь до Анны, а с Анны надо добраться до Таловой, оттуда на Бутурлиновку, а с Бутурлиновки на Верхние Гнилуши, потом дальше пересечешь Дон, пойдешь пешком, на пути будет Ивановка, а после Ивановки будет Знаменка – вот там стоит 160-ая дивизия». По-моему, это 966-ой полк. Это был Донской фронт. Против дивизии стояла 8-ая итальянская армия. А сюда левее была румынская армия, немецкая 6-ая армия, потом наша 62-ая была.
Добрался я до полка. Сначала в штабе дивизии получил предписание в полк, в полку мне сказали, что нужно идти во 2-ой дивизион 5-ую батарею к замкомандира. Но командира этой батареи я ни разу не видел. Его не было все время, что я пробыл в полку: с 19 ноября до 5 февраля 1943 года. То есть 2,5 месяца. Уже оттуда я потом опять в 176-ой запасной полк попал.
– А 19 ноября Вы прибыли в этот полк 160-й дивизии?
– Да. У нас из орудий там были 76-мм «УСВ-39». Я выполнял команды старшего офицера батареи, а он находился на командно-наблюдательном пункте на окраине поселка. Там такая лощина была, где стояли отдельно несколько дворов, и вот он сидел в каком-то домике. Причем для того, чтобы с ним познакомиться, мне поступил приказ: «Прибыть на командно-наблюдательный пункт. Представиться, кто я такой, чего я пришел в батарею». А ведь стояла ночь. А как мне добраться? Мне связисты говорят: «Товарищ лейтенант, возьмите провод в руки и вперед». Я так и сделал. Пошел. Короче говоря, провод меня довел до этого командно-наблюдательного пункта.
Я пришел, представился. Командир дивизиона, капитан Тихонов, начальник штаба дивизиона назвал свою фамилию. Вот я и выполнял свои обязанности как старший офицер батареи.
– А звание лейтенанта Вам сразу же присвоили?
– Нет, я получил звание лейтенанта, находясь в госпитале. Мне прислал письмо Борис Кузьмин (он же остался в дивизионе). И вот он сообщил о приказе в 9-ой армии присвоить мне звание лейтенанта. И тут я уже представлялся как лейтенант, потому что знал номер приказа. Сюда я пришел как старший офицер батареи, но в звании лейтенанта.
Честно Вам скажу, что я как старший офицер уже дивизионной артиллерии работать на батарее не умел. Я же Вам говорил, что такое противотанкист: вижу – стреляю, не вижу – не стреляю. Могу стрелять, отбиваясь от того, кто прорвался: от пехоты или машины. А здесь мне же надо выполнять команды. Тут уже стоит прибор, который «буссоль» называется. С помощью него ориентируют орудия в батарее, определяют соответствующую наметку по точке наводки, определяют координаты огневой позиции. А я в этом ничего не понимаю. Я в училище пробыл всего-навсего с 15 июня, а в конце сентября я уже уехал в Воронцово-Александровку с начальником училища.
Ну, какая это учеба была? Лучше всего я научился только езде на лошади, потому что командир взвода не давал спуску. Помню, стоим мы с лошадьми, а он командует: «Курсант Олейник, сходите в амуничник к Амбарцумяну. Скажите, чтобы он отдал конспект по конной подготовке». Я пошел туда. Прихожу, передаю приказ, а мне Амбарцумян протягивает кнут. А для меня конспект – это исписанная бумага. Я вернулся ни с чем. Командир тогда вызвал Амбарцумяна, тот принес снова кнут. Командир поворачивается ко мне и говорит: «Вот это конспект по конной подготовке, вам понятно?»
А в седле я сидел, как курица на заборе: все время балансировал туда-сюда. Я ж не знаю, что мне надо вот этими местами прижаться к валику, который на крыльях седла. Даже когда сидишь и ноги в стременах, все равно надо коленями упираться. Все познается в ходе обучения. У меня укрепились вот эти мышцы. Я узнал, что такое бенфутор, куда коленями упереться, чтобы можно было удержаться. А седло должно быть крепко приторочено к брюху лошади. Для этого нужно было затянуть подпругу, когда седло надел. А конь, окаянный, надует живот и все. Тогда бьешь ему кулаком в живот, и он убирает его. Это ж все достигалось только постоянным обучением.
Соловьев не давал нам спуску. Один раз у меня так получилось, что правая нога вверх ушла, а левая вниз, и я полетел с лошади. И слышу его вопль: «Кто разрешал падать?» Я сел обратно, и он опять этим конспектом как поддаст лошади! Она и понеслась, а я даже залезть не успел. А потом научился это делать быстро: садишься «с упора». Повода левой руки у тебя упираются в переднюю луку, а правую сюда отводишь, отталкиваешься ногами, опираешься руками на седло, а потом уже переносишь правую ногу через круп лошади. Можно еще «с маху» и «с толчка» залазить. Например, когда рысью идет лошадь, а ты держишь повод в руке, то хватаешься левой рукой за гриву, правой за луку, ногами на рыси упираешься и как бы прыгаешь вперед. Лошадь идет и тебя как бы подбрасывает – это называется «с маху». То есть в момент, когда меня кверху потянуло, я сразу ногу переношу через круп и сажусь в седло. Но лошади обычно больно, когда так садишься. Нужно плавно это делать.
Я остановился на том, что не мог организовать стрельбу по закрытым целям с огневой позиции, потому что я не знал, как направить орудие. Кто меня учил этому на огневой позиции? Командир 1-ого орудия, сержант Данилов. Ему 45 лет было, а мне 19. Для меня он был как папа. Я к нему относился очень доброжелательно, а он мне все рассказывал, потому что видел, что я ничего не понимаю. Туго я соображал, честно признаюсь: кое-что понял, кое-что не понял. Война есть война. Это самая хорошая школа, хотя оплата идет не в рублях или долларах, а кровью.
Я стрелял с огневой позиции. Орудия уже были направлены, до меня все сделали. Нам говорили, если где-то довернуть нужно, прицел поменять. Тогда все быстренько устанавливали. Расчеты хорошо работали, все делали, как надо. Часто выполняли задачу, даже не дожидаясь моей команды. Это я честно говорю, потому что прямо скажу: я был малограмотный в этом отношении.
Как-то приходит команда: «Сменить огневую позицию». И в 200 метрах от Ивановки на открытом поле нужно занять огневую позицию со стрельбой. Если так сориентироваться, я довернул орудие, а там был большой сарай или конюшня. И вот плоскость стрельбы проходила через этот сарай. Я поставил наименьший прицел, вроде все идет нормально. Выкопали мы огневую позицию, сделали укрытие. 2 ночи переночевали там, но ни разу команды стрелять не было. Потом поступила команда сменить огневую позицию, сосредоточиться в другом месте, и мы пошли вперед. Это уже было 19 ноября 1942 года, а начало наступления на Донском фронте было запланировано 16 ноября, но оно сорвалось. Понимаете, с правого берега Дона, чтобы подняться к этой Ивановке, надо было не просто в гору идти, а подняться сначала на первую площадку. Это была терраса шириной 25-30 метров. Потом была вторая терраса с выходом к этой посадке. Итальянцы залили подъем на первую террасу водой, и она замерзла. Короче, сорвалось наступление. А еще там с танками какая-то чепуха получилась. Должна была пойти в атаку Кантемировская танковая дивизия. Я подробностей не знаю, но знаю, что уже 19 ноября, когда я прибыл в этот полк, не было никакой войны. Стреляли просто с закрытой позиции со Знаменки в направлении Россоши. Потом, когда я уже сменил один раз огневую позицию, снова команда: «Вперед! Сосредоточиться и марш на Россошь».
Зашли мы в Россошь. Справа и слева на улице стоят машины впритык друг к другу: «Фиаты», «Бианки», немецкие машины, «Хенкели». Это вражеские войска оставили свою технику, а сами начали сдаваться. А сдавались почему? Потому что танковый корпус Алексеева прорвался к итальянцам и наделал шума. У него в составе 2 бригады было. Итальянцы все побросали, а потом стали сдаваться по 900-1000 человек. Даже если из них кто-то отставал, то бежали вслед, спрашивая, где плен, и торопились догнать свою колонну.
В одном месте произошла очень большая неприятность. Немцы стали переодеваться в итальянскую форму и шли среди итальянцев, а те их выталкивали, потому что немцы плохо обращались с итальянцами, да и с румынами. Румыны же тоже потом бросили фронт и сдавались пачками, когда уже котел образовался.
После Россоши дошли в Уразово на аэродром. Там стояли готовые к полетам самолеты. Командир батальона аэродромного обслуживания, майор итальянской армии, выставил батальон не нашим командирам, а той пехоте, которая подошла поближе. Там кому-то из командиров полков или командиров батальонов он докладывал на итальянском языке. Переводчики, конечно, были. Он говорил, что в полном составе сдает батальон в плен. А немцев, которые пытались улететь на своих двух самолетах, он арестовал и сдал конвоирам. Передал также спаренные шведские «Эрликоны» и зенитки.
А итальянцам был дан приказ: оказывать всякую помощь при переходе в плен. Во-первых, раненых доставлять на любых транспортных средствах в медицинские пункты. Питание было такое же, как у нас, за исключением того, что они получали в 2 раза меньше хлеба. Мы 900 г, а они где-то 400-500. Офицерскому составу разрешалось оставить личное оружие. Вот у этого командира батальона было оружие «Беретта» – пистолет по типу нашего Стечкина, многозарядный. Он мог вести стрельбу на дальность 500 метров. Приложился и можно стрелять, как из пулемета. У меня был такой пистолет, потом был «Зауер» и «Парабеллум».
Короче говоря, на этом аэродроме мы взяли некоторые трофеи. Скажем, бочонок сливочного масла 10-15 кг, на котором было написано «Вологодское масло». Никаких боев в этот период не было. Бои были, когда танковая бригада в тыл вошла.
– А сильные морозы тогда были?
– Нет, градусов 18, но прохладно. Когда идешь, двигаешься, все-таки как-то греешься.
1 января 1943 года мы встречали в Знаменке. А так получилось, что Данилов мне говорит: «Товарищ лейтенант, уже осталось мало времени. Итальянцы салютуют с началом Нового года». И мы тоже дали залп из орудий по просьбе трудящихся. Итальянцы засекли нас и начали стрелять. А у нас первая батарея немножко ниже стояла, а моя выше. И когда я давал залп, он пролетел как раз над головами первой батареи. И итальянцы заметили именно ту батарею, что стояла ниже нас, и начали ее расстреливать. Вот так мы Новый 1943 год встретили в Знаменке.
В феврале мы были уже в Харькове. Это было первое взятие города. Мы вышли на населенные пункты Пушкарное, Драгунское, Стрелецкое и Лебяжье. Лебяжье было сразу на Северском Донце перед Харьковом.
Мы дошли до Лебяжьего. А там в основном полицаи были. Украинцы. Одного потом повесили, а остальные быстро убрались в Донецк. Сбежали к немцам, короче говоря. Ну, знаете, СМЕРШ везде был. И вот мои солдаты одного из них повесили. По крайней мере, мне так сообщили. А как они узнали о нем вообще? Когда мы вошли в Лебяжье, мы увидели танк Т-34 и рядом три расстрелянных человека – его экипаж: парни потеряли бдительность, и полицаям удалось их разбить. Местные жители сообщили нам об этом, сказали, что предателей надо наказать. Вот солдаты одного полицая поймали, а другим удалось убежать.
Так вот левее нас в Лебяжьем была переправа. Ее уже бомбили немцы, но Северный Донец мы перешли. А у нас не было бомбежек, и мы правее прошли и вышли на Кочеток. С Кочетка шел водонапор на Чугуев и Харьков. Мы туда повернули. В Чугуеве, как сейчас помню, была наша авиационная школа, где немцы-летчики останавливались, потому что там аэродром был. Висели большие плакаты с надписью: «Уничтожайте русские воздушные мотоциклы». Был нарисован кукурузник, а на нем летающие ведьмы. Вот такой призыв я запомнил.
По шоссе с Чугуева на Харьков мы начали передвигаться вперед. Мы уже были в составе 3-й танковой армии, которой командовал Рыбалко. Минули мы поворот на Каменную Яругу с правой стороны и вышли на указатель. Слева осталась Мерефа за Чугуевом, а мы продвигались в направлении Харькова. Прямо перед нами – деревушка Рогань. С левой стороны от нее стояли многоэтажные здания. Говорили, что в них жили немцы, словаки, поляки и прочие.
– А боев еще не было?
– Были. Осталось 3 боевых орудия. В одном в шестерне подъемного механизма осколком срезало несколько зубьев, потому ствол опустился. Ничем его не поднимешь, поэтому он не работал. С таким стволом пришлось возить это орудие. Это повреждение мы получили в ходе боя в Знаменке с итальянцами. Но про этот бой я ничего толком не могу рассказать, потому что я просто стоял на огневой позиции. Мною командовали – я стрелял. А попадал я или нет, не знаю, потому что со мной одновременно и наши самолеты стреляли. Потому и непонятно. Из рабочих орудий осталось только 3, из которых можно было стрелять. Убитых у нас тогда тоже особо не было. На закрытой позиции могут быть убитые только в том случае, если авиабомбежка или танк идеально скорректируют огонь. Потому, возможно, были раненые, но убитых не было. Это был единственный бой перед Роганью. Мы наступали на нее вообще без столкновений. Все были довольны, рады. В Уразово мы взяли трофеи.
Прибыли к Рогани. От нее спуск вниз шел, за ним широкая (2 км) лощина, а затем мост через реку. Справа была двухэтажная школа из красного кирпича, потом подъем и шоссе до цехов Харьковского тракторного завода. Вот в этом месте мы и остановились. Там стояла, по-моему, одна бригада. Может быть, две. Несколько танков, в общем. В садах были установлены огневые позиции пушек-гаубиц «МЛ-20». Они были дальнобойные, на 18 км вдаль били.
Нас начали сильно обстреливать. По дороге шли машины, и эти «лаптежники» одну из них поймали и бомбанули. Тут и нам досталось, потому что орудие осталось открытым.
В нашу батарею пришел командир взвода управления из училища в новом обмундировании, с новым ремнем и 2 кубиками. Он был лейтенантом, стоял и смотрел за боем. И тут так бомбанули нас, что я аж лег по привычке. А после разрыва бомбы гарь, сажа, противный дым, который прямо лезет в горло и душит тебя. А этот командир спрятался в небольшом домике около турлучной кладки (это нечто вроде толстого забора из прутьев в 2-3 ряда, залитого глиной). Ее, естественно было легко пробить. Вот ему осколок в грудь попал, и он скончался сразу. Когда мы подбежали, уже холодный был. Он, видимо, считал, что дом его укроет от обстрела.
«Лаптежники» улетели. Машина горит, а в ней двое или трое так и погибли. От дороги мы были расположены метрах в 30, наверное. Я еще ночью ходил к этой машине и грелся, пока горели шины и мотоцикл.
После этой бомбежки и обстрела шла какая-то кавалькада: впереди солдаты, затем 2 машины, броневик, а потом пешие. И впереди этой небольшой группы шел мужчина невысокого роста в бекеше с воротником. Как потом оказалось, это был генерал Рыбалко. Он увидел наши орудия, потому что мы в открытой местности стояли, да и окопов не копали. Он подошел и говорит: «Ну что, артиллеристы, как дела? Стреляете?» – «Стреляем». – «А гильзы почему разбросаны? Их надо беречь. Цветной металл сейчас для нашего государства очень дорог и необходим». А я стою и понимаю, что мы только что закопали командира взвода управления, а мне тут про металл рассказывают. Да зачем он мне нужен?? Вот получилась такая встреча, оставившая неприятный осадок.
Потом поступила команда мне выдвигаться дальше с одним орудием на прямую наводку. Я 2 орудия оставил в тылу, старшим назначил сержанта Данилова, потому что у меня офицеров и командиров взводов не было больше, а сам выдвинулся на шоссе с одним орудием. Видимо, немцы очистили шоссе, оставив бугры справа и слева. А там, как с Рогани поднимаешься, есть небольшой поворот. Передо мной стояло орудие «УСВ» 4-ой батареи. Мы ждали с левой стороны атаки танка. И вот представляете, идет группа, идет наш танк Т-60 или Т-70 (а они различались только стволами. У Т-60 была автоматическая пушка 22-мм, а у Т-70 стояла уже пушка 45-мм). Сзади шло немецкое самоходное орудие. Все видно было, потому что между домами – открытое поле в метрах 500 от дороги. И вот резко выскочили из зданий немцы: у них задачей было, видимо, уйти на Харьковский завод, где еще их войска оставались. Т-70 сразу вырвался. В него не попал ни я, ни впереди стоящее орудие батареи. А вот когда вышла самоходка 75-мм с открытыми бортами, командир впереди стоящего орудия сразу ее уничтожил. Но прежде эта самоходка сделала выстрел, оставив в живых только этого командира. Все остальные погибли. И вот он не мог остановиться стрелять даже после попадания. Его уже подошли и оттащили от орудия, потому что все немцы были убиты, самоходка горела. А тот немецкий танк за это время умчался.
Но вот, что интересно дальше. Впереди стоял танк или даже 2 танка. Мне привозит солдат боеприпасы и говорит: «Вот вам снаряды. Здесь есть бронепрожигающие». А я о таких даже не слышал. А темно было: луна то посветит, то спрячется за тучкой. Если руками ощупать, то можно было хоть что-то понять. Я открыл один ящик и начал трогать снаряд: у него нет заостренной части, тупой какой-то. Думаю: «Может быть, чтобы он не рикошетил? Бронепрожигающий – значит броню должен прожечь». Всего было 4 ящика, по-моему: 2 с бронепрожигающими снарядами и 2 с бронебойными. Для самообороны я возил еще ящик осколочно-фугасных гранат и картечь против пехоты. У нас дульных тормозов не было на пушках, а на ЗиСах были. Если там стрелять картечью, то надо тормоз свинчивать, а тормоз свинтишь – орудие покатится, потому что тормоз 30% отдачи забирает на себя.
Так вот я смотрю: вдоль цехов какая-то машина идет, похожая на броневик, и стреляет из крупнокалиберного пулемета. Летают зеленые и красные трассирующие пули. Орудие у меня стояло перпендикулярно цеху, то есть я мог стрелять в его направлении. Расстояние было небольшое: метров 600. На поле стояли несколько танков, наших подбитых и немецких. Я и решил выстрелить бронепрожигающими. Так и сделал. Вдруг перед орудием огненный шар и дым появился. От этого танка подбегает ко мне солдат и говорит: «Зачем стреляешь? Он по броне идет, как царя горохом бьет». Тогда я присел и позвал одного солдата к себе. Попросил его включить фонарь, чтобы посмотреть, что это за снаряды. В маркировке стоит буква «Щ». А это картечь. Она в сторону немцев и не долетала, а те боковины, что долетали, били по броне танков, которые стояли впереди, и все. Вот такой я был грамотный артиллерист. А представляете, что было бы, если бы впереди была пехота?
Утром какое-то движение. Кто-то куда-то идет и едет. Я не могу понять, что такое. Связи у меня никакой нет: ни телефонной, ни флажков, ни радио. Оказывается, эти два танка ушли, Харьков уже весь горел. Я скомандовал ехать вперед.
Но туда моя команда точно не дошла, потому что я вышел, минул Харьковский завод. А он ведь выпускал велосипеды, потому в одном цеху была их целая куча. Солдаты сразу расхватали все и поехали. Пехота вообще неразумная была.
Минул я управление завода, дальше идет дорога в центр города. Я поставил орудие, развернул его налево, потому что там какая-то дорога проходила, и я подумал, что оттуда могут танки пойти. Развернул орудие и стою. Тут подбегает разведчик, сержант Халдин. А мы не завтракали в тот день, и он говорит: «Тут рядом хата. Хозяйка уже нажарила картошки. Пойдем завтракать, а потом разберемся дальше». Я быстро поел, возвращаюсь, а орудия нет. Проходит начальник разведки нашего дивизиона, старший лейтенант Федотов, и спрашивает: «Ты что тут стоишь?» Я ему рассказал, что потерял свое орудие, и мы пошли пешком в Харьков его искать. А в городе мы ведь первый раз, и сложно было разобраться. Мы свернули правее, чтобы не идти по главной улице. А там еще одна машина везла снаряды «Катюшам» и загорелась. Точнее загорелись двигательные части двигателей. И вот машина буквально ползла. Если она попадала на препятствие, то разворачивалась и ехала в другое место. Солдаты горели. Потому мы и решили свернуть оттуда.
Болтались-болтались мы по этому Харькову. Ни дивизиона, ни батареи моей – ничего нет. Мы с Федотовым вышли к библиотеке. А куда дальше? К Лопани спускаться – там речушка, там, наверное, не переправлялись. Тут подошел кто-то, и мы у него спросили про орудия. Он ответил, что внизу какие-то стоят.
Там мы нашли наш дивизион. Дальше стояла 5-ая батарея и командир взвода управления, сержант. Неприятная личность была, честно скажу. Я спрашиваю его: «Где батарея?» А он с таким ехидством: «Поднимитесь на 3 этаж, а там ваша батарея». Дом был пятиэтажный. Лифта не было. Федотов пошел искать штаб дивизиона, а я пополз наверх. Слышу там разговоры, музыка играет: Петр Лещенко «Очи черные, очи жгучие». Он же родился в Молдавии, молдавский язык знал. Потом в Одессе жил. Его расстреляли в Румынии: когда наши пришли, его СМЕРШ арестовал. Алла Баянова очень много рассказывала про него по радио. Певцы друг друга хорошо знали.
Я открыл дверь и зашел внутрь. Там сидят солдаты за накрытым столом с выпивкой и закуской. Как мне потом сказали, это организовал мужик-армянин. Он был в гестапо, а благодаря нашему наступлению его освободили. Вот он по этому поводу устроил праздник. Разговаривали за столом, я еще с собой бутылку коньяка прихватил. Там я встретил генерал-майора, начальник факультета военно-политической академии.
А потом неожиданно зашел комиссар полка и спросил, что происходит. Я ответил, что только что пришел. Он крикнул: «По местам! Где дивизион?» – «Откуда я знаю, где дивизион?» – «Где штаб дивизиона? Где командир дивизиона? Стройте дивизион и ведите». – «Куда вести? У меня же карты нет». – «К Коротычу». Он объяснил мне, что, когда на Люботин выходишь, первым стоит поселок Коротыч, потом Люботин, а потом идет Первомайск и Огульцы. Это в сторону Краснограда, направление Красноград – Павлоград. Танки быстро туда дошли, а у нас мехтяга. Мех протерся, осталась только тяга, а тягу надо кормить, но нечем. С кормом были проблемы. В результате разбирали соломенную хату, рубили топором, запаривали водой, добавляли туда муку. Вот это лошади ели.
Итак, мне нужно было переправиться на противоположную сторону, а мосты через Лопань все взорвали. Но я узнал, что чуть ниже, в метрах 50 отсюда, есть электростанция и металлический мостик. Вот туда мы и пошли.
Короче говоря, добрался я до Коротыча. Остановились, расквартировались. Утром приезжают командир дивизиона, начальник штаба, командиры батарей. Глаза у них красные, потому что пьянствовали всю ночь. Но моя миссия была окончена. Оставил батарею.
Пошли мы вперед, заняли командно-наблюдательные пункты, провели связь. Короче говоря, навели боевой порядок, но я был безграмотным в этом отношении: кого и куда разворачивать и так далее.
Поступает мне команда с командно-наблюдательного пункта от командира батареи организовать помывку личного состава. А как ее организовать? На пригорке стоял отдельно от всех дом на высоком цоколе. Я спросил у местных: «Что это за здание?» – «Это здание поликлиники».
Пришел туда. Посмотрел – все комнаты пустые, ничего нет. Я выбрал одну из них, приказал вырубить окно, сделать квадратную дырку. Во дворе поставили чан, а рядом колодец с журавлем. Натаскали воды, развели костер под этим чаном, нагрели воды, и личный состав пошел купаться. Ведра брали в основном у жителей Коротыча.
Помылся весь личный состав, и теперь моя очередь подошла. Солдат, который топил эту самую баню, набрал мне ведро горячей воды и занес мне. А дело уже к вечеру шло. Я разделся, начал мыться (хотя вода уже не такая горячая была), намылился, а тут вбегает этот солдат и говорит: «Товарищ лейтенант, пришел патруль, затушил все, чан перевернул».
– А какое они имели право?
– Во главе патруля был старший по району. У него был специальный пропуск. Война есть война. Просто такое бывает. А может это и не патруль был, а просто прибывшие испугались налета авиации ночью и затушили костер. Драться с ними, естественно, я не полезу, да и сам в мыле стою. Попросил солдата воду из колодца принести. Я сначала обтирался этой холодной водой, а потом поднял ведро и на себя вылил. Затем сразу к старшине пошел, говорю: «Налей мне 100 грамм или 150». Он налил, я выпил, залез на печку, он кинул мне полушубок еще. Я укрылся и заснул.
Проснулся, наверное, через час или полтора. Старшина меня разбудил, чтобы я поужинал. Я пошел проверить посты, караулы. Потом рассвело. Мы вперед поехали.
Доехали до какой-то деревушки. Нас там встретили несколько самоходок и, по-моему, пара немецких танков. Там я в первый и последний раз, наконец-то, увидел командира батареи. Он развернулся со своим орудием прямо на дороге. А у меня же 3 исправных орудия, а одно не работает. Я развернул их и поставил на опушку сада. Правда, я успел сделать всего 2 или 3 выстрела, а потом немцы начали стрелять. Здесь нам помог ИПТАП или какой-то противотанковый дивизион. Тогда уже студебеккеры были. Я стоял и наблюдал, как танки с места расстреливали эти машины. Они еще удобно стали: на дороге перекаты были с горбами, и вот они стали в них так, что только башни было видно, и стреляли. В них попасть просто не могли. Это очень трагично выглядело. Многие из расчета погибли, когда разворачивались. После этого расстрела самоходки развернулись и ушли. По-моему, их 2 было всего. Они даже меньше стреляли, чем танки. У нас же тоже 76-мм самоходки были такого же типа, то есть с открытым расчетом. Зачем было делать такого типа самоходки? Уже потом пошли 100-мм бронированные орудия, как танк, только без поворота башни.
– А у Вас в батарее были потери после этого обстрела?
– Командир батареи погиб. Расчет: кто убит, кто ранен. Пушка горела, которую на дороге развернул командир батареи, а его самого убило. Ну вот я же говорил, что видел его тогда первый и последний раз. Даже имени не знал. У меня в батарее чаще комиссар полка подполковник Можаровский появлялся, чем командир батареи.
– А кто был командиром полка?
– Сначала был полковник Чернышев, начальником штаба был майор Людвиновский. Потом командир полка стал начальником артиллерии дивизии, а Людвиновский стал командиром полка. А перед началом Курской битвы командиром полка стал подполковник, по-моему, Филимонов. А Людвиновский так и остался начальником штаба. Этот новый командир полка только появился и сразу стал наводить порядок: стал вызывать сначала один дивизион, потом другой, сначала одних офицеров, потом других. Кто-то оставался, кого-то выдвигали на новую должность, кого-то отправляли.
Одно орудие сгорело, одно неисправное. Осталось у меня два. Подходит ко мне батарейный артмастер Долгополов. Он мне говорит: «Лейтенант, мне нужно 2 человека. Попробуем отремонтировать орудие». Он взял с собой двух солдат, зубило, молоток, лом, кувалду. Орудие нужно было разобрать: там сгорела ходовая часть – гусматика, стеол в тормозе и в цилиндре наката. Еще было испорчено прицельное приспособление. Самое главное, что вал подъемного механизма остался цел и невредим. А у вала подъемного механизма было срезано, по-моему, 3 зуба. Он как раз был камнем преткновения.
За ночь эти 3 человека достали вал подъемного механизма и восстановили орудие, заменив его. Вот что такое советский солдат! И вот что такое простой артиллерийский мастер, который хорошо знает устройство орудия, как его собрать и разобрать, как отремонтировать! И у меня снова было 3 орудия, с которыми я мог дальше воевать.
Я исполнял приказы командира батареи. Потом мне сказали, что им был назначен какой-то политрабочий, но я его ни разу не видел на огневой позиции. Короче говоря, он отирался где-то в дивизионном штабе и якобы являлся командиром батареи. Мне-то все равно: я был на батарее, по телефону команды получал и выполнял.
Вышли мы на хутор Благодатный. Я могу назвать некоторые опорные пункты вокруг него: Ландышево, Александровка, Минковка. Это мы находились на границе Харькова и Днепропетровска, в направлении Павлограда или Краснограда. Хутор представлял собой хорошую большую деревню. Там была широкая лощина с краями-скатами, где были сады. В середине лощины мостик был над речушкой, хотя ее и так можно было переходить. Наверное, во время паводка, особенно когда снег таял, вода стекала, потому мостик служил переходом через воду.
Пришел Федотов, передал мне команду командира дивизиона подняться с одним орудием по скату, выйти в поле, откуда можно было видеть все пространство и где находилась наша пехота. Я выдвинулся туда. Стою на фоне сада, который несколько маскировал положение орудия. Я вышел тогда со вторым расчетом. Командиром орудия был сержант Клыков, а наводчиком – сержант Макаров.
Сначала все шло нормально. Потом немцы перешли в наступление. Завязалось столкновение между пехотой, и танки пошли. Надо было стрелять по ним. А расстояние до них было где-то 1000 метров, но, поскольку они двигались, то оно сокращалось. Я начал стрелять по танкам, а они в моем направлении. Было точно подбито 3 танка, но мной или нет, я не знаю, потому что, кроме меня, еще стреляла 4-ая батарея. Из танков были, в основном, Т-3 и Т-4. Я видел, как немцы разбегались, потому что стоял на возвышении.
– А Вам было видно, как себя экипажи этих подбитых немецких танков ведут?
– Они выскакивали, разбегались. Потом наступали в бой с пехотой. Я видел, что фигуры передвигались.
С левой стороны была большая скирда соломы. Там остановился один танк: видимо, был подбит. Я крикнул: «Ну-ка, давай по этому танку!» И выпустили 2 бронебойных снаряда, но никакой реакции не последовало. Значит, там уже не было никого из экипажа. Идти туда проверять желания тоже не было. Я Клыкову говорю: «Ну-ка, двумя осколочно-фугасными снарядами по скирде!» Он свинтил колпачки: один выстрел, второй. Скирда загорелась, а танк вместе с ней. Но что это был за танк, я не знаю. В результате всего немцы потеряли 4 машины.
У нас потерь не было. Орудие стояло в направлении противника. Влево шла лощина, расширяясь по мере удаления. Вдруг один солдат кричит: «Танки справа!» Я смотрю: танк по этой лощине идет прямо на орудие. Расстояние от орудия до танка, когда солдат закричал, было не более 1,5 километра. Пока орудие развернули, пока зарядили, а у меня бронебойных снарядов не было… Говорю: «Стреляй осколочным на замедленное действие». Он осколочно-фугасным стреляет и попадает прямо в башню. Танк даже немного приостановился. Следом быстро второй разрыв получил. Танк начал разворачиваться и зашел в такую промоину, которая образовывается всегда, когда тает снег и стекает вода в лощине. Поэтому мы видели только его ствол.
Начальник разведки дивизиона стоял около орудия и говорит: «Ну что, пойдем узнавать, что это за танк. Ты иди по левому склону, а я пойду по правому». Мы пошли. Миновали полпути и видим, что со стороны танка тоже идут 2 человека в кожаном обмундировании. Я присел за собранную кучку подсолнухов. Они подошли ближе, но не поравнялись еще. Я встал во весь рост, держу автомат и говорю: «Hände hoch!» А это оказались наши русские танкисты. Их танк один вырвался из Павлограда, где была разбита полностью танковая бригада. На броне танка были, по-моему, 2 человека, раненых осколками наших осколочно-фугасных снарядов. Обидно было, но что поделать… А бронебойными снарядами я бы вообще их сжег. Им повезло, что у меня их под рукой не оказалось.
После этого мы с Федотовым посмотрели в бинокль, а на той стороне немцы: видим, что фигурки мелькают за перекатом. Он говорит: «Давай стрельнем туда». – «Это ж далеко, зачем стрелять?» – «Давай». А у меня-то бронебойных нет – решили фугасным выстрелить. В бинокль смотрю – воздушный разрыв. Еще один выстрел – опять воздушный разрыв. Фигурки зашевелились, бегают туда-сюда. Тогда я сообразил: «Так, мы же стреляем с рикошета… Сейчас мы тебе покажем!» У меня оставалось 10 снарядов. Я выпустил их, причем понизил высоту разрыва, и фигурки стали падать или прятаться. Потом их машины, бронированные или нет, развернулись и за перекат ушли, а эти фигурки тоже пропали.
Вот так впервые в жизни во время войны я вел стрельбу на рикошетах. Я никогда не предполагал, что у меня это получится. Может быть, я и не причинил им никакого вреда. Но тот, кто там был, не знал, идет стрельба из рикошета или из какого-то орудия, или это вовсе батарея ведет огонь бризантными снарядами. Короче говоря, попугали – они ушли. Очень хорошо.
Через некоторое время, по-моему, через день или через два, приходит приказ отойти в Александровку. Мы так и сделали. Я развернулся на ее окраине, все 3 орудия разбросал по садку, чтобы они несколько были замаскированы. Думаю: «Если мы отошли, значит немцы оттуда будут наступать».
На второй день прибегает посыльный со штаба, и тут опять мой прокол. Он докладывает: «Командир дивизиона приказал вам с одним орудием вернуться в Благодатное». А оттуда уже ушли все, а мне приказано вернуться… И вот мне надо было уточнить, усомниться, а я не усомнился. Я на углу сарая развернул орудие стволом в то направление, куда я раньше стрелял, а за мной большая скирда. Рядом с левой стороны сарая стоит орудие. Тоже «УСВ» 76-мм. Там же 2 убитые лошади были. 2 стояли в упряжке. Орудие даже не было приведено к бою. Вдруг прибегает солдат и говорит: «Товарищ лейтенант, вас вызывает старший лейтенант». – «А где он?» – «Тут, за скирдой». И побежал туда. Я выскочил из-за сарая в направлении скирды. Между нами было 40 м. До середины я добежал, а шестистволка не накрыла этот район. Я упал. Разрывы кончились, я поднялся и сразу за скирду.
Стоят 2 солдата, сани-розвальни, одна лошадь, заправленная, и телефонисты сидят. «Лейтенант, кто вас сюда направил?» – «Командир дивизиона». Он взял трубку, назвал какой-то позывной, поговорил и отвечает: «Идите поговорите». – «С кем?» – «С командиром дивизии». Командиром дивизии был полковник Серюгин. Я беру трубку, докладываю, а он: «Ты чего туда приехал?» – «Мне командир дивизиона приказал». – «Какой командир? Фамилия?» – «Тихонов». – «Какого дивизиона?» – «2-го дивизиона такого-то полка». – «Сейчас же выезжай, иначе я тебя пристрелю!» Я крикнул: «Расчет, рысью на Александровку марш!» – в надежде на то, что меня старший лейтенант заберет с собой. Они и пошли. Я за скирду, а старшего лейтенанта и след простыл. Телефонные кабеля обрезаны, и я один. Уже перестрелка автоматная пошла по этому Благодатному. А дело было ночью в марте 1943 года. Я поправил автомат Шпагина, а в кармане у меня была граната. По окраине деревушки я пошел в сторону. Скирда большая в поле стоит, до нее метров 100. Я рассчитываю, как бы мне расстояние сократить и преодолеть эти 100 метров до темноты. А там я уже как-нибудь ночью выберусь.
Подхожу. Подвал с выходом, полукруглая дверь, амбарный замок. Сидит солдат с винтовкой. Я говорю: «Ты что сидишь?» – «Приказали охранять». – «Ты не слышал, что автоматчики ходят по той стороне села?» – «Слышал». – «А что сидишь?» Пожимает плечами. Говорю: «Слушай мою команду! Иди сюда». Мы вышли на опушку Благодатного хутора. Я говорю: «Ты видишь, скирда стоит? До нее примерно метров 100. Наше спасение, если мы сейчас с тобой до темноты доберемся до нее. Ты понял? Руки в ноги и бегом марш!»
А я в валенках был, ноги озябли. Представляете, каково бежать по снегу глубиной 20-30 см! Когда мы забежали уже за скирду, я упал и не мог отдышаться. Потом выглянул из-за нее, но уже стемнело. Никто не идет. Посидели мы там, дождались темноты, отдышались. Потом пошли на Большак. А туда вела шоссейная грунтовая дорога улучшенного качества. Я говорю: «Где твой полк или батальон?» – «Мне говорили, что они в Ландышево отойдут». – «Вот что, сынок, иди ищи свое Ландышево, а я пойду налево, буду искать ответвление, которое пойдет в сторону Александровки».
Где-то к часу ночи я добрался уже в Александровку. Меня встретили батарейцы. Я их отругал, но они сказали, что думали, что я со старшим лейтенантом, и извинились.
Потом была команда сменить огневую позицию между Снежковым кутом и Минковкой. Сначала стреляли так, потом давали команды довернуть орудия. Потом сменили огневую позицию, а место сосредоточения – Ковяги. Для этого пришлось с возвышенности спуститься вниз в широкую лощину, от нее повернуть налево, выехать на дорогу на Большак, повернуть наверх и подняться на Минтовку. И дальше за нее.
Я скомандовал. Взвод управления пешком пошел, а я решил пойти наискосок на Минтовку, чтобы как раз наверху своих солдат встретить.
Стемнело. Я уже поднялся. «Лаптежники» уже летали, штурмовали. В лощине справа шел бой, стояла интенсивная стрельба. А в Снежковом куту был противотанковый дивизион: кто-то их завел в капкан, и больше ни одна машина оттуда уйти не может. Вот танки подошли и расстреляли в Снежковом куте этот противотанковый дивизион прямо у подножья холма.
– Всех убили?
– Не знаю. Дальше я побежал по снегу. Одна лошадь и одни сани выехали и забрали все из взвода управления, включая телефонные аппараты. Вышел, смотрю: стоит группа солдат в зеленых фуражках. Думаю: «Кто такие?» А это оказались пограничники. Я говорю: «Тут не проходило орудие?» – «Нет, ничего не проходило». Смотрю: снова подходят солдаты с пулеметами и автоматами. Выходит офицер, майор, размахивает пистолетом. Видно, что выпивший. Оказалось, что это были 2-3 солдата из пехоты, из пульбата, из нашего батальона, из разбитого противотанкового дивизиона.
– Остальные погибли?
– Наверное. Может быть, в плен попали. А офицер командует мне: «Зайдите в хату». Я зашел за ним. А в хате накрытый стол и 3 человека. Он начал перед ними размахивать пистолетом. Я сказал ему, чтобы он прекратил размахивать пушкой, и вышел.
Вышел другой офицер, говорит: «Здесь заградотряд. Вы, наверное, слышали приказ Главкома, что здесь действует заградотряд, состоящий в основном из пограничников». Пограничники назвали мне номера: 305-ая дивизия 101-ый полк – но оказалось, что это вранье. В общем, у нас отобрали все оружие. Нам только удалось спрятать пистолет и две гранаты. Оставили себе.
Мы пришли в Ковяги утром. Я общался там с комиссаром полка, рассказал о той части, а он сказал, что это точно была не 305-ая дивизия.
Ночью мы снова легли спать, и тут пошли немецкие танки. Это был март 1943 года. Слышу только лязг гусениц, а Халдин говорит: «Лейтенант, там немецкие танки». А накануне хозяйка нас хотела угостить выпивкой. Другие майоры так и сделали, а мы же просто поели и спать легли.
Мы схватили шинели, вещмешки, по огородам спустились вниз через железную дорогу и опять в открытое поле. Пошли в направлении Мерчика, а Мерчик тянется вдоль Кряжа. Мерчик Первый. Потом мостик – Мерчик Второй, мостик – Мерчик Третий, Четвертый, Пятый… И столько этих Мерчиков по лощине идет. Вот мы шли и наткнулись на свой дивизион. Они спрашивают: «Где ты был?» – «Там же, где и вы». А они, оказывается, намного вперед ушли. И штаб дивизиона здесь уже был. Решили дальше передвигаться. А в Русской Журавке и в Ковяге уже немцы были.
Знаете, как мы переходили через это открытое пространство. Танки стояли вдоль Журавки и по ночам пускали трассирующими то вверх, то вниз. И вот мы падали в эту весеннюю грязь и прижимались к земле.
Начали двигать дальше и вышли, по-моему, на Огульцы. На Харьков же дальше идут Огульцы, потом Майский, Люботин, Коротыч и уже сам Харьков. Но на него дорога закрыта была. Развернулись налево и по бездорожью пошли на Золочев. Лошади выбились из сил, осталось одно орудие у 4-ой батареи, трактора в 6-ой батарее, но ни бензина, ни керосина, ни солярки.
Командир дивизиона вызывает командира 6-ой батареи. Он приказал затворы разбросать у гаубиц, моторы тракторов по 1-2 бросить и подорвать все орудие. Одно орудие 4-ой батареи тянули на быках.
Короче говоря, всю ночь мы шли по бездорожью по лощине: где по пояс в снегу, где по колено. Снег сверху вроде подмерз, а внизу каша. Как я проклинал старшину: мои сапоги были у него.
Интересно получилось дальше. Кое-как добрались мы до Казачьей Лопани. По сути, это было отступление. Из Казачьей Лопани команда повернула на Белгород. Потом поступает новая команда повернуть на Шебекино, там госпиталь был большой. С Шебекина мы поворачиваем на Цепляево. С Цепляево мы выходим на Шеино. Когда мы с Шебекино шли, я в валенках был. А один солдат подбегает и говорит мне: «Лейтенант, снимите валенки, положите их на передок». – «А я босиком пойду?» – «Нет, возьмите итальянские ботинки». Я послушался, так и сделал, а потом того старшину встретил уже в Цепляево с моими родными сапожками. А этот солдат меня довел до какого-то старика, сапожного мастера. Он говорит: «Сынок, сейчас мы тебе все сделаем. Снимай сапоги». Я снял. Он быстро вырезал из кожи 2 кружочка, помазал их какой-то мазью, они из желтого цвета стали черного. Оказалось, что это был железный купорос. Тут же он пришил одну наклейку, потом другую.
С Шеина мы поднялись на Донецкий кряж. Там что-то вроде леса было. Потом от Шеина опять шел небольшой спуск к Ломово, Заячье, направо – Гремячий хутор, а вниз пойдешь – Ольховатка. Дальше будет Шляховое, потом Дальняя Игуменка, Киселево, Гостищево.
Спустились мы искать огневую позицию. У меня 4 телефонных аппарата и 2 катушки кабеля. Больше ничего нет. Когда пришли сюда (это уже на Курской дуге практически было), начался разбор полетов, как говорится.
– Когда вы отступали, боев много было?
– Какие бои? Мы просто бежали и все. Никаких боев. Дальше мы пошли на Шебекино. Оно в тылу, и там еще немцев не было.
Остановились где-то в Ольховатке. Я выбрал огневую позицию: широкий овраг, пологий спуск. Он порос лиственной растительностью и прикрывает их. Значит, там можно было распределить и расположить боеприпасы. Мне дали 3 «ЗиС-3» и на них 2 машины. Третья машина была у взвода управления. У одной пушки снималось щитовое прикрытие, забрасывалось станинами, прикручивалось веревками. Одна машина 2 пушки тянет.
Уже перед началом боев на Курской дуге меня списали из полка как противотанкиста. Тут сыграл свою роль и командир дивизиона, я так думаю. Мне сказала фельдшер, что это командир все подстроил, потому что был настроен против меня после разговора с командиром дивизии. Но это просто предположение. Филимонов, новый командир полка, сказал: «Оставайтесь командиром взвода». А я подумал: «Я был замкомандира батареи в одном бою, в другом, а теперь я буду командиром взвода…» Он отвечает тогда: «Тогда предписание: 176-й армейский запасной полк».
А 18 апреля нашей дивизии и нашему полку присвоили гвардейское звание, и мы стали называться 89-ой гвардейской стрелковой дивизией, а уже после взятия Белгорода и Харькова второй раз наша дивизия получила наименование Белгородско-Харьковской, но я уже в ней не был. А полк, который был у нас в 160-ой дивизии, а теперь в 89-ой гвардейской, получил наименование 196-ого гвардейского артиллерийского полка. 18 апреля мне вручили гвардейский знак, который у меня есть до сих пор.
– А Вас как-то награждали за бои 1942 – начала 1943 года?
– У меня, если честно, боевая награда одна – Орден Красной Звезды. Возможно, так повлияло отношение дивизиона и старших начальников, потому что я не очень высовывался. А потом, когда мы уже сосредоточились в Ольховатке, кто был награжден в нашей батарее? Один наводчик 1-ого орудия медалью «За боевые заслуги». Командир дивизиона был награжден Орденом Красной Звезды. Тот, который назывался командиром батареи, которой я все время руководил как старший офицер батареи, получил тоже Орден Красной Звезды и все. Может быть, кто-то в 1-ом или 2-ом дивизионе был награжден. Когда мне сказали отправиться в запасной полк, а на место командира этой батареи был назначен старший офицер 1-ой батареи, он подошел ко мне и говорит: «Не обижайся, я не при чем». – «А чего я должен обижаться? Я действительно не артиллерист, а противотанкист». Да, я был все время в противотанковой артиллерии, кроме этих 4-ех месяцев.
Теперь я был в 89-ой гвардейской дивизии 6-ой гвардейской армии. Армия состояла из сталинградских дивизий. Они были ее костяком. Всем тоже присвоили гвардейское звание.
Я встретился с офицером этой 90-ой гвардейской дивизии уже в запасном полку. Он тоже почему-то попал туда. Я не интересовался, по какой причине. Такое некрасиво спрашивать.
До 1944 года я все время провел в запасном полку. Нас там было трое. Я прошел как замкомандира батареи. Одни называли меня замкомандиром батареи, другие – старшим офицером батареи. Командир батареи был старший лейтенант Шкутов. Батареи 76-мм – старший лейтенант Чайка. А там, где я был размещен, я был лейтенантом, но не старшим, а просто как замкомандиром противотанковой батареи.
Бои на Курской дуге начались 5 июля, и мы уже на них не попали. В это время нас как-то передислоцировали в Томаровку, а под ней было Луханино. Тут и у нас были районы, в которых активные сражения происходили. Немецкие танки были полностью разбиты штурмовиками Ил-2. Их называли «летающий танк». Причем у них были реактивные установки под крыльями: 2 справа и 2 слева, а потом их было уже 4 справа и 4 слева. Реактивные установки калибра 82-мм.
В сентябре нас посадили в эшелон в Готне. Поехали мы по Ленинградской дороге и свернули с нее налево. Это уже была Тверская область. Приехали в Торопец и за ним в поле разгружались. Дальше пошли своим ходом в сторону Невеля через Поречье, Смольники. А в Невеле получилось так, что идет шоссе Витебск – Великие Луки. Переходишь это шоссе, а дальше большая поляна между двумя лесами. Немцы там тоже оказали большое сопротивление, потому что у них был очень крепкий опорный пункт: они целые срубы опускали в землю и оттуда воевали. Но я в тех боях тоже не участвовал.
– Это Вы уже ступили на территорию Беларуси?
– Да, это около Городка было. На Витебск не пошли. Вот Городок, Поречье, дальше Пустошки, Холм. Последний уже зимой брали. Причем очень глупо: ветер дул со стороны противника прямо в лицо, шел сильный снег идет, а дивизию отправили взять Холм и все. Большие потери были, но, в конце концов, победили немцев и взяли Холм.
Я все это время находился в полку.
– Потери были огромные?
– Да. Из запасного 177-ого полка в феврале 1944 года я убыл в Высшую офицерскую артиллерийскую школу. Под Нижним Новгородом есть городок ложкарей, где изготавливают ложки, посуду из дерева. Он называется Семенов. Получилось так, что я в силу нерасторопности перемещения команд, приказов, переназначений офицера, приехал в конце февраля в эту школу с опозданием почти на 2 месяца. Они начали занятия с 1 января.
Командование школы меня направило в распоряжение управления кадрами армии. Я из Семенова добрался до Нижнего Новгорода, затем на поезде в Москву и в управление кадрами. Оно было на Фрунзенской набережной. Я в этом управлении всего был раза 2-3. Там встретил бывшего командира зенитной Бакинской бригады, генерал-майора Осипова. Это был примерно март 1944 года. Генерал-майор увидел меня и вспомнил еще со времен Баку. Мы с ним друг друга знали, потому что мы часто ходили к ним в крепость в Баку. Она стояла на берегу Каспийского моря. Сейчас оно обмелело, поэтому крепость на суше стоит. Там помещения были для жилья приспособлены. Моя мать с Осиповым дружила.
Так вот он увидел меня и спросил, куда я направляюсь. Я ответил, что еще не знаю. Тогда он предложил перейти к нему в зенитно-артиллерийскую офицерскую школу. Я отказался. А у меня на правом рукаве была нашивка истребителя танков: ромб и 2 ствола на черном фоне с красной окантовкой. Сам одет в бушлат, а не шинель, потому что он теплее. Он меня тогда просто пригласил в гости.
Вечером я приехал к нему. Он капитально пострадал. Он был назначен начальником зенитной обороны Москвы. Участвовал в прорыве, а его сняли с должности и назначили другого.
Мы сели за стол, он поставил бутылку хереса. Рассказал, что больше не живет со своей женой Ядвигой. Я ничего не стал детально спрашивать. Выпили, закусили, я распрощался и поехал в гостиницу. Там переночевал, зашел в управление кадрами и получил направление на Закавказский фронт.
– За какой эпизод Вам дали орден Красной Звезды?
– Я даже не помню, как было указано. Причем, по-моему, просто написали: «Орден Красной Звезды за бои в Отечественной войне». Это все указано в наградных листах. Можете прочитать в моем личном деле.
В апреле 1944 года я уже был на Закавказском фронте. Изначально был направлен в Тбилиси. Остановился у мамы. Потом попал в госпиталь и выписался через 3 недели. Затем получил предписание в группу войск Ирана в качестве командира полковой батареи, 115-ый стрелковый полк, 75-ая стрелковая дивизия.
Как я туда добирался… Во-первых, новая страна. Во-вторых, ни копейки иностранной валюты. Нам выдавали только талоны, но кто будет меня по ним кормить в Иране? Хорошо, что я перешел границу и меня все же там накормили.
Затем я попал в Решт. Там меня тоже накормили, потому что был штаб армии, где мне рассказали, как добираться дальше. Я практически сделал вояж: от Джульфы приехал в Астару, пересек Аракс, попал на иранскую территорию. Затем я добрался в Пехлеви через залив Каспия. Можно было машину дождаться, а старшина говорит: «Пусть машина идет, а мы через залив. Я заплачу». Нашли перевозчика и поехали. Он повеселил нас. А старшина часто бывал в Астаре, наверное, по служебным делам, поэтому этот перевозчик был его знакомым. Ехал всю дорогу песни нам пел.
Доехали до Пехлеви. Я пошел в гостиницу устраиваться, а старшина заплатил. Потом нашел меня, подбегает, говорит: «Товарищ лейтенант, там машина «Совирантранс». Она идет в Решт. Давайте быстренько туда и поедете на ней. Я вас проведу». Довел меня до этой машины. Водитель был армянин, по-русски отлично говорил. Мы разговорились. Он рассказал, что родился в Армении, окончил там институт. Но во многих армянских семьях были 2 паспорта: иранский и советский. В 1941 году им поставили условие: либо они иранцы, либо граждане СССР. Его родители заволновались, сдали советские паспорта, оставили иранские. А потом им разрешили вернуться в Армению. И вот он с семьей на тот момент собирал документы.
Утром мы приехали в Решт. Распрощались, и он поехал дальше. Я спросил у встречных дорогу. Мне ее показали. Потом поставили визу, что я прибыл по назначению. Вот я поехал на Казвин, Зенджан, потом Меренд, вышел на Джульфу, а в Джульфе ходили дивизионные машины. Получилось, что я просто объехал Иран кругом: из Тбилиси в Баку, Сальяны, Ленкорань, Иран, преодолеваю каньон, попадаю в Решт, с Решта еду на Казвин, возвращаюсь в Джульфу.
В отпуск из Ирана я ездил уже через Джульфу. Пограничники меня проверяли и отправляли дальше. Я ознакомился со всеми городами Ирана и ехал без единой копейки иранской валюты. Вообще никаких денег у меня не было в кармане.
В Казвине я встретил американцев, которые приехали на Виллисе. А я был в гимнастерке, шинель на руках висит, штаны теплые, сапоги, фуражка. А они все в рубашках песочного цвета с коротким рукавом, брюках навыпуск. Тот, что спереди сидит, ноги положил на ветровое стекло, остальные тоже ноги свесили. За рулем сидит какой-то африканец. Они смотрят на меня, посмеиваются. Американцы очень хорошо там отстроили поселок, который назывался Сталинград, и подарили его нашим советским войскам, которые находились в Казвине. А потом наши из Казвина уходили и разнесли этот Сталинград: повыдирали выключатели, поснимали патроны, показали свое лицо и уровень своего сознания.
Добрался я до площадки. Там были русские солдаты, старшина, фельдфебель русской армии, у которого на груди болтался Георгиевский крест. Сам он был здоровый, его кулак – как два моих. Он разговаривал по-ирански, но чаще объяснял все кулаками: кому по лицу, кому по шее.
Кормил меня техник-лейтенант, который сопровождал колонну. Мы приехали в Зенджан, а уже подошло время обеда. Он заказал еду, сам расплатился.
Дальше мы попали в Тебриз. Он меня тоже накормил в забегаловке. Остался там ночевать, а меня отправил на площадку. Я нашел машину, на которой ехал из Казвина. Там по-прежнему стоял мой чемодан и шинель лежала. В ней я и переночевал. Утром встретился с этим лейтенантом. Старшина всех посадил на свои места, проверил машины, доложил все этому лейтенанту, и мы поехали дальше.
Проезжаем Меренд, спускаемся вниз, поворачиваем направо и приезжаем в Джульфу. В Джульфе я уже покушал по талонам, потому что там часто приходили наши, расквартированные в Хое. Они приезжали туда, потому что был разрешен переход в Джульфе. Я поел, дождался машины, которая шла в дивизию, и поехал.
Приехал в дивизию, зашел в штаб, представился начальнику артиллерии. Расположился в гостинице, а они в Иране не очень хорошие были. Мне выдали, по-моему, 10 рублей. Я покушал в забегаловке. Потом пошел узнавать, как мне доехать до 115-ого полка. Он в 150 км от Хое находился. Мне сказали поймать машину. Я так и сделал.
Приехали мы уже глубокой ночью. Кущинский перевал перешли, а там армянская деревня была. Он говорит: «Сейчас мы поужинаем, отдохнем и поедем дальше». Я спустился, зашел в халупу, а там темно. Людей не знаю. Даже ножа в кармане нет. Меня пригласили покушать, но я от всего отказался и пошел в машину. Тогда армянин предложил все же ехать дальше.
Где-то в 2-3 часа ночи я прибыл в Резайе. Армянин остановился при въезде, а мне рассказал, куда идти дальше. И вот я пошел в 3 часа ночи. Ни одна собака не лает. Я так и шагал по улице.
Нашел вход, попал в штаб дивизии. Он был, по-моему, трехэтажный и кирпичный. Меня спросили на входе, куда я направляюсь. Дальше я прошел к забору, постучал в калитку. Мне открыл солдат и впустил внутрь. Я посидел до рассвета, когда закипела полковая жизнь. Мне показали штаб полка. Командир полка, подполковник Свистун, направил меня к начальнику артиллерии, старшему лейтенанту Чулкову. Тот мне такое потом написал в аттестации, что меня помнили даже в 1968 году. Чулков довел меня до батареи.
В батарее было 60 лошадок, три взвода вместо двух. Третий – взвод боепитания. У меня такого никогда не было. Оказывается, на этом взводе стояла вся полковая артиллерия: 45-мм батарея, 107-мм батарея, 76-мм батарея – все были задействованы в нем. Там была кухня и все остальное. Я помню, что у меня в 76-мм батарее орудие таскали 16 лошадей, зарядные спаренные ящики – еще 16 лошадей. Взвод питания у меня – 6 или 7 лошадей. 6 бричек пароконных –12 лошадей. Вот мои были лошадки. 100-мм батарея была на машинах.
– Чем Вы занимались в Иране?
– Я выезжал на заставы, готовил там огневые позиции, потому что мы несли пограничную службу между Ираном и Турцией. Занимался учебой и боевой работой, в лагеря выезжали, стрельбы проводили в специально отведенных местах. Лагерный сбор у нас проводился где-то в 12 километрах от Хоя в открытом месте на роднике, обсаженном тополями. В Хой мы добирались 150 километров пешком, на лошадках шли потихоньку в лагеря.
В Иране я встретил окончание войны. Сразу захотел оттуда уехать. Потом меня перевели в распоряжение управления кадрами в Закавказский военный округ.
– До конца войны Вы были лейтенантом?
– Да. Уже полтора года я должен был быть старшим лейтенантом, а оставался просто лейтенантом. Уже когда меня направили в училище командиром батареи, там ко мне подошел начальник училища, генерал-лейтенант Гулевич Сергей Силович, и говорит: «Товарищ лейтенант, вы слишком молоды для командира батарея». А начальник строевого отдела поправил его: «Товарищ генерал, он не лейтенант, он старший лейтенант». – «А почему он носит такие знаки различия?» Тот пожал плечами, а я и сам не знал. Тогда он мне сказал: «Если хотите, товарищ старший лейтенант, остаться в училище, то оставайтесь командиром взвода. У нас штатная должность командира взвода – капитан».
Я остался. Это было в 1946 году, а в 1947 мне уже присвоили звание капитана. Капитаном я прослужил до 1948 года. Потом меня сделали командиром батареи в звании капитана. В начале 1950 года мне пришло звание майора. Мне тогда было 29 лет.
– А подполковники были в таком возрасте?
– Конечно. У нас командиром 2-ой батареи был подполковник Белый. И с 1-ого дивизиона командиром батареи был подполковник. В основном все командиры батареи были майорами. А звания ведь присваивал не командующий округом, а командующий артиллерией сухопутных войск, главный маршал артиллерии Воронов Николай Николаевич. У меня стояла его подпись.
– А где Вы потом продолжали службу?
– Потом я из училища ушел работать преподавателем на объединенные курсы повышения квалификации офицерского состава. Я ведь закончил экстерном училище. Еще пытался в академию попасть, но не попал, потому что у меня не было нормального курса училища. Потом Воронов разрешил мне и 14 человекам его закончить. После окончания у меня было записано: «Окончил нормальный курс Тбилисского горного артиллерийского училища». Дальше шли предметы и оценки.
После этого меня снова перевели в училище. Я не хотел, упирался. Потом я поступил в академию на заочный факультет, потому что мне было уже 32 года. Когда закончил академию, меня уже назначили старшим преподавателем. Моя специальность звучала так: командно-штабная специальность специальных войск и артиллерии. Меня могли послать и в ракетные войска, и в артиллерийские. Нам давали оперативно-тактические ракеты, крылатые ракеты, тактические ракеты. Как потом мне сказали: нам специально вкладывали такие обширные знания, чтобы легче было потом распределить. Я стал подполковником. Училище дважды переквалифицировалось: сначала оно было горно-артиллерийским, потом просто артиллерийским, потом стало войсковой частью, затем 2 года ракетным, а потом, наконец, стало Высшим командным артиллерийским училищем.
Меня назначили замначальником кафедры. Потом, будучи подполковником, в 1968 году я был командирован в Ирак, обучал там артиллерию. Затем вернулся вновь в училище, а начальник кафедры тогда был в увольнении. Начальник училища сказал мне: «Принимай кафедру и начинай работать». Я принял кафедру в августе 1969 года. Когда умер мой отец в 1970 году, я уже был начальником кафедры. Звание полковника я получил в августе или сентябре 1970. Пробыл действующим полковником и начальником кафедры стрельбы управления огнем наземной артиллерии до 1978 года и уволился. Так у меня записано: «Офицер с высшим образованием по специальности специальных войск и артиллерии».
– А где Вы работали после того, как ушли в отставку?
– Я работал в училище инженером учебного отдела. Начальник учебного отдела мне эту должность берег. Будучи инженером учебного отдела, я курировал все научные кафедры, занимался заявками на получение учебных пособий и разных приборов. Однажды случилось так, что училище уходило из Тбилиси, так как его покидали и войска. Пришло распоряжение: все станки, оборудование, включая полигонное, мебель реализовать по остаточной стоимости. Этим я тоже занимался. Меня приехали проверять из Москвы. Нашли что-то на нас. Начальник училища забрал машины. Им был генерал-майор Цыганенко. Он потом повесился, потому что на него возбудили уголовное дело. Меня тоже хотели привлечь, но я им принес инструкцию, подписанную штабом артиллерии сухопутных войск. Сказал, чтобы с них и спрашивали, а не с меня. Я до сих пор эти документы на всякий случай берегу. Есть даже квитанции того, что распродавали и покупали офицеры училища. А это были телевизоры, кондиционеры. Так я действовал.
К распродаже станков и мебели я не имел никакого отношения. Этим занимался заместитель начальника училища по материально-техническому обеспечению, по вооружению и его заместитель по строевой части. Я только составлял ведомость. Собирал все данные: тип станка, год изготовления, срок службы, остаточная стоимость. Получалась большая ведомость.
У меня были 3 лингафонных кабинета: 2 чехословацких, 1 российский. Все упаковал, отправил в Екатеринбург, куда ехало училище. Сейчас его, говорят, вообще ликвидировали.
– А с какого года Вы живете в Краснодаре?
– С 1993 года. А семью я перевез из Тбилиси в 1995 году.
– Расскажите о своей семье. Откуда Ваша жена родом?
– Из Вербок, Полтавская область, Украина. Там идет Кременчуг – Ромодан – Семеновка – станция Веселый Подол. А проезжая до Веселого Подола с Кременчуга, остановочка в Вербках. Вот жена как раз оттуда.
Она у меня 1922 года рождения. Зовут Галина Осиповна. Познакомились с ней в 1939 году, когда я ездил в отпуск. А ее туда в 1934 году привезла двоюродная сестра ее матери из-за сильного голода. Мама моей жены умерла, отец умер. Осталось у нее 3 брата и 1 сестра. Самый младший был Никита, потом шел Евсей, затем Виктор. А сестра Елизавета родилась между Виктором и Евсеем. Виктор уехал к сыну в Донецк, Никита где был, не знаю, но его дочка Мария, двоюродная сестра моей жены, жила в Светловодске. Так что все с Полтавщины.
Брат ее работал механиком в совхозе, снабжали железную дорогу Алма-Ата – Москва продуктами питания и прочее. У нее было 15 августа День рождения. И вот ей брат отличный праздник устроил в Джамбуле. Кстати, отчество Осиповна ей по ошибке в паспорте написали (не расслышали), когда она его в Украине получала. Я ей предлагал исправить потом, но она не захотела, потому что уже во всех документах она как Осиповна была указана.
Она рассказывала мне, как во время войны перебиралась через Керченский пролив на плоту. Это было в мае 1942 года. Водичка была теплая, градусов 10. Жена болела после этого, все застудила. Плот состоял из двух досок. Они сидели втроем. Один ранен был в руку, она висела. Другой, что притворился немым, помог ей: нашли какие-то доски, веревки, обмотки и связали плот. Все трое сели и окунулись по грудь. Вот так она переправляла их через Керченский пролив с двух часов дня до пяти часов утра. Уже немцы бомбили, стреляли. Я потом ее спрашивал: «А ты плавать умеешь?» – «Нет». – «Как же ты рискнула бросаться в воду, когда ты не умеешь плавать? Там же течение! Вас бы вынесло в Черное море. Что бы ты дальше делала? Погибли бы там. Утонули». – «Я об этом не думала. Под утро я уже настолько устала, а там услышала мотор катера. И кричу: «Матросики, помогите!». Они услышали и подрулили к нам. Подняли нас, пустили в машинное отделение, а там тепло, хорошо. Высадили нас на Чушке. Там были санитарные машины. Я их быстренько отправила, а сама потопала по этой Чушке. Дошла – рыбачий домик. Зашла внутрь. Смотрю, а там кровать железная стоит, куча соломы, шкафчик. Открыла шкафчик – там сало лежит, стоит кислое молоко. Я его выпила. Потом схватила охапку соломы, бросила на кровать. А она была в нише под окном. Я улеглась и уснула. Проснулась вся белая. В чем дело? Оказывается, бомбили и раму вынесло. Я поднялась, пошла. А куда направляться? В Краснодар, потому что там наши. В итоге нашла своих». Я говорю: «А тебя спросили, где ты была все это время? Может, ты уже у немцев побывала». – «Никто меня ни о чем не спросил. Все обрадовались, что я пришла, и на этом кончилось».
Она в 50-ом полку связи была, а потом уже из Краснодара ее и еще несколько человек отобрали и отправили в 136-ой отдельный полк связи в Куйбышев. Они из Краснодара добрались до Астрахани, из Астрахани на барже в Самару.
Остановились в Сталинграде. Тогда боев не было больших. Командовал керченской группой генерал Козлов, а всю кашу заварил Мехлис, который практически все испортил. В результате сдали Керчь, переправились и бежали оттуда.
Она пошла к начальнику штаба у генерала Козлова, генерал-майору. Он был начальником штаба группы войск в Керчи. Часто проводил переговоры, а к переговорам была допущена моя жена и еще один пожилой мужчина. Он диабетик был, все время сидел, ждал разговора, просил, чтобы ему чая принесли и сахарин.
Так вот жена моя работала на системе Бодо. Комбинация 5 клавиш давала букву. Если у тебя нет приемника, ты ничего не прочитаешь, как бы ты ни пытался. На связи так: штаб группы – штаб фронта или округа, штаб армии – штаб фронта. Это Бодо. А СТ – Советский телетайп.
Потом моя жена уехала в Самару. В Чугуеве ее сильно ранило. Когда бомбили город, моя Галя получила раздробление чашечки. Причем прямо на спине, на ягодице. Пока до госпиталя довезли, началась гангрена. Ампутировали один раз, потом второй, с санитарным поездом отправили в Ташкент. В общем, дошло до того, что ее залечили, сделали еще дополнительную ампутацию, потом поставили протез, кость уменьшали, зашивали. Рубец остался. Отец мне начал высказывать что-то по этому поводу, насчет Гали. Один раз бабушка услышала и говорит: «Хохол, ты в чьих штанах приехал? В чужих штанах» (это история о том, как папа на свадьбу ехал в поезде и занял у товарища штаны).
– А отец осуждал Вас?
– Ни да, ни нет. Мама молчала, ничего не говорила. Дело мое было сделано. Я уже был офицером, старшим лейтенантом. Женился. Сначала мы жили у Галиной мамы. В 1945 году я закончил войну в Иране. Галя уже после женитьбы даже жила в полку.
Жена в 2005 году умерла в этой квартире, в моей спальне у меня на руках. Честно сказать, ее убил неквалифицированный врач скорой помощи. Это мне потом уже другие доктора рассказывали.
У меня 2 сына. Старший сын уже здесь в ауле Хатукае (70 км от Краснодара) погиб от паленки. Там он умер, там его и похоронили. Младший сын сейчас живет со мной. У меня внучка от старшего сына в Москве. Преподавательница старших классов в школе. Кроме того, она закончила курсы по работе с личным составом правоохранительных органов. Они живут на окраине Москвы. У нее двое детей: девочка и мальчик. Мои правнуки. Сашенька – старшая, а Вадим – младший. Внучку мою зовут Татьяна Юрьевна. У нее фамилия от второго мужа. Внучка младшего сына одна. Старшей, Кате, где-то 38 лет. Она живет в Пятигорске, кандидат наук, работает в институте управления народным хозяйством. После получения кандидатского звания ее назначили замдеканом факультета. Нагрузка у нее очень большая была, а она слабая по здоровью, поэтому ушла с этой работы и сейчас работает на другой, но тоже при институте. Она замуж вышла. Носила фамилию Олейник, хотя училась в грузинской школе, а 10 и 11 классы закончила уже в Пятигорске, поэтому русский язык она знала. Фамилию не меняла, поэтому у нее в карточке написано: кандидат наук Олейник. Она вышла замуж, по-моему, в прошлом году, в 32 года. Сейчас у нее фамилия Матросова. Ее муж 2 года отслужил в армии в железнодорожных войсках. Он тоже закончил институт и работает вместе с ней на двух должностях. Они получают достаточно. С ними живет Катина мать, то есть бывшая жена младшего сына. Он с ней разошелся, Кате очень помогал. Затем женился на другой женщине, которая тоже вышла второй раз замуж за моего младшего сына Геннадия. Геннадий закончил Высшую школу КГБ, закончил 3-летнюю аспирантуру при КГБ. У него все было готово к защите, но планы испортила перестройка: пришел новый начальник кафедры, сказал, что эта работа уже неактуальна. Потом Геннадий работал в безпеке Украины в Одессе. Я дважды приезжал туда, потому что в железнодорожной больнице лежал. Мне предлагали сделать операцию на глаза, но я отказался. Когда я уже уезжал, сын пришел меня провожать и говорит: «Папа, мне пришло предложение в налоговую службу в Белгород перебраться». Я говорю: «Бросай немедленно ты эту Украину». Я уехал поездом в час дня, а он другим поездом уехал в Белгород в 14 или в 14:30.
– Часто вспоминаете войну, прошлое, молодость?
– Почти каждый день, как только проснусь. Все в голове крутится. Война не уходит из души. Тело, раны зарубцевались, а душу восстановить не удается.
– Большое спасибо за рассказ!
| Интервью: | А. Ивашин |
| Лит.обработка: | Н. Мигаль |
