Беспалов Дмитрий Петрович

Я Беспалов Дмитрий Петрович, родился в Красном Селе под Ленинградом. Мой отец служил дьяконом в красносельской церкви, его арестовали и расстреляли в 1937 году. Тогда священнослужителей арестовывали и расстреливали, потому что они были умнее чем все эти работники Обкомов и Райкомов, и пользовались гораздо большим уважением и авторитетом по сравнению с этими обкомовскими работниками. По существу народ слушался именно их, в этом и всё дело. Семья была выслана в Арзамас, там я окончил десятый класс, вернулся в Ленинград и поступил в университет. О семье, особенно меня никто не допрашивал, а в университете работал наш старый преподаватель, преподававший мне математику в Красном Селе. Я сначала хотел поступить в химико-технологический институт, а он мне сказал: «Поступай в университет, там тебе будет проще и лучше всего. Там народ очень грамотный и культурный». В университете сказали, как и что написать в их анкетах, вот и всё.

В Ленинграде жил мой младший братишка 1924 года рождения, меня взяли в армию, а он оставался у родственников, тут началась блокада и он вскоре умер от голода.

В 1941 году на летние каникулы мы нанялись работать в организацию проектировавшую разработки торфяных месторождений, называвшуюся Ленгипроторф в Ленинграде она располагалась в Зимином переулке. Там я работал топографом, и снимали мы болота под Ярославлем, для Ярославского Резинового комбината. Хотели, чтобы комбинат работал на торфе, по тому, что уголь туда далеко было возить и сложно. Вот там застала меня война. Быстренько свернули работы, сдали все материалы. С одним из последних поездов я сумел прорваться в Ленинград. Ехали в товарных вагонах, дорога на Москву была уже перерезана. Сдали все работы и меня быстренько взяли в армию. Прислали повестку, пришел в наш Ленинский Военкомат, на проспекте Огородникова, и уже из военкомата выйти было нельзя. Пришли в Московские казармы, в которых пробыли дня два, здесь переобмундировали и провели показательный расстрел дезертира. Нас построили, зачитали приговор, и всё. Потом во Всеволожский район Лен. Области станция Мельничный Ручей, там приняли присягу, две недельки поучились и после этого пошли воевать. Разумеется, когда началась война, я был оптимистом, конечно же мы победим, а иначе невозможно было жить Мы прекрасно знали, что немцы ленинградцев кормить не будут и просто уничтожат и всё.

Обмундировали нас хорошо, одели по форме, был ватник, шинель и плащ-палатка, на ногах ботинки с обмотками. Выдали вещмешок, круглый, железный котелок, ложку которую носили за обмоткой и медальон. Я был рядовой, пехотинец в стрелковом полку, номер полка записан в «красноармейской книжке», у меня она сохранилась, надо будет поискать. (вероятно 80 с.д.) Первый год войны старались как-нибудь только отбить немцев, это была такая дурацкая война. Дали мне винтовку изготовленную Сестрорецким Оружейным заводом ещё в 1914 году, но новенькая, хорошая, смазанная, длинная, большая. Со штыком, со всем, как полагается. Вначале стояли в «ленсоветовских дачках», на станции Мельничный Ручей во Всеволожском районе Ленинградской области. Недели две – три там поучили на телефониста. Потом пошли к Невской Дубровке, хотели на «пятачок» нас перебросить, но там что-то не получилось. Повели нас к Ладожскому озеру, чтобы перебросить на Волховский фронт, где немцы прорвались уже к Тихвину. И надо было их остановить. Лёд был ещё тонкий, сантиметров пять толщиной. Вот по первому ледочку мы Ладогу перешли и вот там, под Войбокало воевали. Но озеро перешли не с первого раза. Идти надо было рассредоточено, всё тяжёлое вооружение оставили на берегу, с собой взяли только ротные миномёты. Когда стемнело, вышли на лёд, но впереди оказалась открытая вода и пришлось вернуться на берег, дня четыре подождали и снова пошли. Дошли до острова Зеленец, командир роты отдал мне карту сказав: «Ты в этой карте разбираешься, вот и веди, показывай как нам идти, а я не знаю, что с ней делать». Так, по карте и компасу и перешли. Пришли в лес, снега по колено, мороз за двадцать градусов, «вот здесь располагайтесь». Я был телефонистом, сменял свою винтовку на карабин. Пришел в штаб полка, повесил свою винтовку на сучок, взял карабин, он покороче, удобнее был, вот и всё дело. Командиром нашей роты был человек, который ни фига не разбирался в военных делах. Он сам признался, что был всего лишь колхозным бригадиром. Но командовать он должен был? Должен был. Связь надо восстанавливать, вот и всё. Вот тебе провод в руки и шагай. Лошади к тому времени уже передохли, мы впряглись в сани с телефонным имуществом и пошли проводить связь. Наша рота связи обеспечивала связь от полка к батальонам. В стрелковых частях были большие потери и нашу роту отправили на пополнение. Дивизия пыталась наступать, с трудом освободили Войбокало, а потом под селом «Красный Шум» (село Шум, колхоз «Красный Шум») я был ранен. В стрелковой роте Меня спросили: «Знаешь пулемёт?» Я ответил: «А как же, в университете у нас на военном деле изучали». Говорят: «Ну, вот тебе, и занимайся с ним, а то пулемётчика убило». Пулемёт мне казался очень тяжелым, очень паршиво было заряжать эти диски, .Привозили цинковые коробки, запаянные, её разрезаешь и вместе со вторым номером заряжаешь. Никаких трассирующих или бронебойно-зажигательных патронов не поступало, только обычные. Ни маскхалатов, ни касок у нас не было, ходили в ушанках. Правда выдали валенки, по ноге трудно было подобрать, какие влезают, такие влезают. Я как вбухнул ноги в валенки, так мне их только в Тихвине срезали. Кормили как получится: принесут что-нибудь поесть, а бывало что и не принесут. Кухню подвозили к штабу полка, а оттуда еду на передовую разносили в термосах. Иногда приносили по сто грамм, но водка была наполовину водой разбавлена, пока она дойдёт до передовой, её уже разведут семь раз. Был у нас один лихой парень, он ночью ходил к немцам, у них в каком то сарайчике был склад муки. Он один раз принёс и мы варили кашу из этой муки, как болтушку делали на костре. А в другой раз немцы его наверно подкараулили и убили или в плен забрали, этого мы не видели, пропал и всё. Несколько раз мы пытались ходить в атаку, но как только мы выходили из леса, немцы открывали миномётный огонь, и мы откатывались обратно в лесок. Никаких окопов или укрытий не было. Как отроешь окоп или построишь землянку, если земля промёрзшая, а у тебя только пехотная лопатка, что с такой можно сделать? Мы сидели в большой авиационной воронке, иногда нас выведут на опушку - начинали мы перестрелку с немцами, чтобы выбить их из села Шум. На нашу группу был один ручной пулемёт, а остальные винтовки. А у них автоматы и миномётов было очень много, они нас быстро загоняли обратно в лес. Лес был такой, полукустарник высокий, и когда по нему бьют из миномёта, тоже неприятно. Мина, как заденет ветку, взрывается и осколки летят сверху. Если бы у немцев были танки, то они быстро выгнали бы нас из леса, но не у немцев ни у нас танков и самолётов не было. В тот день мы не наступали. Немцы строили дзот, а мы сидели в кустах и своим огнём пытались помешать. Рядом взорвалась мина. Я знал что надо отползти в тыл, где подберут санитары, а кто не мог выползти, те оставались и замерзали. Санитары увидели что я ползу, подхватили, санинструктор на саночках в виде такой лодочки, отвёз в медсанбат в Колчаново. Оттуда уже в освобождённый Тихвин, затем на железнодорожной санлетучке в Вологду, а дальше в глубокий тыл. В госпитале вытащили осколки, благо жизненно важные органы не повредило и кости все остались целы. В госпиталях лечился месяца два или три. У меня плохое зрение и когда меня ранило очки потерялись, так врачи ездили в Свердловск заказывать мне новые очки. В итоге я был признан нестроевым. Под Молотово есть такой запасной лагерь — Бершеть. Поскольку я был нестроевой, меня хотели оставить в лагере, ребята говорят: «Оставайся у нас, будешь писарем». Я говорю: «У вас тут курева не дают, ничего нет, отправьте меня лучше обратно на Ленинградский фронт». Они ещё смеялись, говорили: «Вот дурак, из блокады тебя вытащили, снова в блокаду лезешь». Я говорю: «Я под Ленинградом каждую кочку знаю, мне там воевать легко». Осенью 1942 года отправили меня в Ленинград. Через Ладогу перевезли нас на катерах. Направили в запасной полк, там я с двумя другими парнями выпускал стенгазету- «Боевой Листок». А тут пришел лейтенант из штаба 55-й армии, увидел и спрашивает: «А Вы где учились? Какое образование?» Я отвечаю, что учился в университете на факультете математики и механики, до войны окончил три курса. Он быстренько записал, сказав: «Вот такой нам как раз и нужен». Он пришел из штабной батареи 55-й армии отбирать солдат, кроме меня ещё нескольких человек сержантов, окончивших школу АИР (артиллерийской инструментальной разведки) он записал и нас взяли туда. На Троицком поле, напротив Обуховского завода (завод «Большевик») стояли двухэтажные бараки, в одном из которых мы и располагались. Дали нам литературу, книжки, учебник по баллистике, наставления, с артиллерийского склада привезли ящики с приборами и начали мы рассчитывать поправки на ветер, на плотность воздуха, всё как полагается. На крыше нашего барака был теодолитный пункт наблюдения, второй пункт располагался на крыше станции Обухово, это на расстоянии примерно 870 метров. Каждые три часа запускался воздушный шар, вроде детского, но покрупней и оболочка была потяжелей. Выпускали его в воздух и сразу с двух пунктов наблюдали. Одновременно определяли его координаты, углы вертикали, горизонтальные углы, вначале каждые две минуты, затем каждые пять минут. А потом вычисляешь высоты, вычисляешь перемещение, график, горизонтальную проекцию. А дальше экстраполировали скорость и направление ветра. На высотах до семи километров - для наземной артиллерии, а для зенитной - до десяти нужно было. Но не всегда получалось, когда в облака попадал. В тёмное время суток привязывали паклю смоченную в горючем и поджигали, он тогда с огоньком летит. По правилам надо было склеивать бумажные фонарики, но это длинная история - фонарик склеивать. Мы обычно окунём паклю в солярку, которая была у нас в бидоне, подожгём, и всё, пошел он. Если облачности нет, то огонёк виден от двадцати до сорока минут. Каждые три часа надо было рассчитывать ветровые поправки, на плотность воздуха, вот эти планшеты, Как полагается все это считай и передавай сводку поправок во все полки нашей 55-й армии. Такие станции были при каждой армии.

55-я армия не участвовала в прорыве блокады Ленинграда в январе 1943 года, но армейская артиллерия поддерживала прорыв огнём. Командующим артиллерией нашей армии был такой Коробченко, он окончил Артиллерийскую Академию и до войны работал военным атташе во Франции, опытный был командир. Начальником штаба, у него был полковник Дубровин, до войны он заведовал кафедрой в Военно-артиллерийской Академии. Когда стали организовывать метеостанцию при штабе фронта, отбирали пофамильно. Например из нашей 55-й армии назначили начальника фронтовой метеостанции Чаплыгина Евгения Ильича, до войны он работал в Арктическом институте, был полярником, так что он все эти наблюдения знал. Из метеовзвода 55-й армии взяли троих, также из других армий по несколько человек. На формирование отправили в Шуваловский парк. Там побыли с неделю, получили новое оборудование, новые теодолиты. После этого мы стали относиться к контрбатарейному корпусу и стояли у Финляндского железнодорожного моста, на левом берегу Невы в здании школы. Занимались тем же, но работы было побольше, надо было принимать карту погоды. Это был уже 1943 год. Всего в подразделении было 25 человек. Нас было две смены, ещё вспомогательный состав — газогенераторщики, они добывали водород. Солдаты охраны стояли часовыми, в наряды ходили, а наше дело было только работать, работать. Связь была телефонная. Нам связь обеспечивали довольно быстро. Мы хорошо были знакомы с эксплуататорами, телефонисток знали по голосам, поболтать то с девчонками было интересно. Через коммутатор связь держали непосредственно с контрбатарейным корпусом. А если вдруг не удавалось дозвониться, то можно было выйти на коммутатор Смольного. Если срочно надо, а не дозвониться, тогда договаривались с телефонисткой, чтобы она дала коммутатор Смольного, позывные у нас были, разрешение давали. Позывной Смольного был- «Угрюм». Просишь: «Дайте Угрюм». А в «Угрюме» просишь- номер телефона такой-то. Если коммутатор Смольного дали, это значит что меньше чем за минуту дадут связь с тем полком, с которым тебе нужно. Дело в том, что артиллерийским полкам было запрещено открывать огонь без метеорологических данных. Повторю ещё раз- мы замеряли скорость ветра по слоям, на всех высотах. Ещё дважды в сутки запускались два радиозонда конструкции Молчанова, они измеряли температуру, влажность и давление. Зонды поднимались до высоты двадцать тысяч метров пока не лопались. Данные радиозондов передавались также в гражданское бюро погоды Ленинграда. А для себя мы использовали данные до семи километров. Выпускался метеобоевой бюллетень в котором были рассчитаны все поправки послойно, ещё метеозвуковой, это надо было для звукоразведки, чтобы засечь вражескую батарею, узнать где она сидит. Метеозвук замерялся на высоте до полутора километров. Для зенитной артиллерии создавался метеозенитный бюллетень. У аэростатов воздушного заграждения была своя метеослужба, располагавшаяся на улице Некрасова у Литейного проспекта, там служили женщины. На небольших высотах они чаще выпускали шары-пилоты, чтобы определить ветер, не порвёт ли он эти привязные аэростаты. Бывали случаи когда отрывало и уносило аэростаты воздушного заграждения. Иногда мы и от них брали данные, когда самим было лень запускать шары-пилоты. Кстати, немцы обстреливали Ленинград по площадям, куда попадёт. Для этого измерения не нужны.

Начиналась подготовка к снятию блокады. Для запуска зондов требовалось открытое место поблизости к району наступления. Сначала я хотел поставить два теодолита на крыше дворца Ленсовета - на одно крыло и на второе. Залез туда, а мне говорят: «Ты что с ума сошел, куда залез, сейчас немцы по нам огонь откроют». Оказалось, что там оборудовали наблюдательный пункт для командующего фронтом Говорова. Тогда мы перебазировались поближе к Бассейной улице. После начала наступления пошли на Красное Село, дальше на Кингисепп. Под Кингисеппом пара наших тяжелых батарей давала артподготовку. Из Кингисеппа немцы ушли в Сланцы, дальше под Гдов, затем под Псков, оттуда переправлялись в Эстонию. В марте мы стояли у реки Нарвы, в районе Нарвского плацдарма. В мои обязанности входил замер толщины льда, чтобы положив брёвна соорудить ледяную переправу для нашей техники. На разных участках приходилось долбить киркой лёд и кочергой из проволоки замерять. Зацепил, вытащил, рулеткой померял и всё. Долбить лёд было долго и неудобно, а немцы обстреливали район переправы. Проходившие солдаты подсказали: «А ты очередью из автомата рубани вертикально и всё». Я вертикально дал несколько очередей, дырка готова, промерял толщину льда и дальше. К тому времени у меня был «ППС» - автомат лёгкий, таскать удобно. Но для боя «ППШ», конечно, лучше.

В контрбатарейном корпусе состояли орудия от 150 миллиметров и более. Одним 152 мм. полком командовал полковник Патешуров, полком 220 мм гаубиц командовал Михалкин. С этими командирами я был знаком ещё с того времени, когда они стояли под Колпино, ходил смотреть, как они вводят поправки. Тогда проверяли действенность наших поправок. Корпусом командовал генерал Жданов. После войны я с ним встречался, когда на гражданке работал в «Можайке», а он был начальником Ржевского артиллерийского полигона. У них была построена стометровая мачта, я на неё ставил приборы. В Военно-воздушной академии имени Можайского был свой метеовзвод. Преподаватели хорошо меня знали, поэтому и позвали, чтобы проверить, как в войну поправки рассчитывали и как теперь.

Мы подчинялись командованию фронта, а контрбатарейному корпусу были только приданы, и после выхода на территорию Эстонии снова двигались самостоятельно. Мы участвовали в освобождении островов Даго и Эзель, артподготовку же делать надо? Метеопоправки, особенно на ветер доходили до пятисот метров, так что можно было и по своим грохнуть. Теодолиты ставились на крышах зданий или прямо на земле, но местность должна была быть открытой, иначе шар-пилот зайдёт за местные предметы и его будет не видно. На деревьях, например, устанавливать нельзя, там же отчёты проводятся до десятых долей минуты, точность должна быть высокая. Работать мне было легко и я стал ведущим специалистом, потому что до войны работал топографом, а топографические теодолиты ещё посложней чем эти. Оборудование всё было наше, только радиостанции для связи американские. Зонды выпускал Ленинградский завод Гидрометприборов на углу Второй линии и Большого проспекта. После начала войны завод Гидрометприборов создали в Свердловске, там их выпускали и оттуда привозили. Были у нас две официальные машины «ПМС»- передвижная метеостанция. Наши «ЗИСы» часто ломались, шофера их чинили всеми силами. Войдя в Эстонию, через Тарту прошли к Таллину, который взяли десантники. Мы стояли в маленьком посёлочке на берегу, около парка Кадриорг. Делать особо было нечего, только кормились и всё. Потом надо было ехать в Хаапсалу. На островах работала не вся метеостанция, а только одна машина, отбирали тех, кто действительно работает, а охрана там особенно не нужна была.

На острове Эзель полуостров Сырве, вот там немцы по нам били здорово, но деваться было некуда, участок фронта был всего километра два – три, а дальше вода и вода. Наших батарей было много, но пушки были только полковые и стрелять могли только до десяти километров. А по нам приходил вести огонь немецкий крейсер «Принц Евгений». Встанет в двенадцати километрах от берега, и бортовыми залпами, как на учениях, разит нас. Его было хорошо видно, двенадцать километров, расстояние небольшое. Мы отрыли себе ровик и как только начинался обстрел бежали прятаться. Потом подвезли три дальнобойные, морские пушки, которые поставили у нас на берегу. Они стреляли довольно хорошо. Когда крейсер отогнали стало полегче. Морские пушки тоже были примерно 76 миллиметров, но только более длинный ствол. Мы для них рассчитывали поправки. Они стреляли очень точно, крейсер сразу уходил не дожидаясь попаданий. Вот там положили эстонский корпус. Пригнали ребят, что мол повоюйте сами, освобождайте кусочек своей земли- Эстонии. У немцев были две довольно сильно укреплённые сопки. Как только начиналась артподготовка, немцы от сопок уходят, а по окончании снова занимают позиции. Вот тогда эстонский корпус здорово потрепали, осталось от него очень немного. Авиацию применить там было нельзя. Погода в ноябре стояла скверная, облака были ниже ста метров высотой, так что тут авиацией никак было. Корабли не знаю, а наши подводные лодки через пролив проходили. Чтобы запереть наш флот в восточной части Финского залива немцы выставили множество морских мин. Про это вот, что я знаю: немцы запрудили весь Финский залив магнитными минами. Эти мины на коротеньких тросиках лежат на дне, а когда судно идёт, то от трения о воду корпус намагничивается, при изменении магнитного поля у мины срабатывает захватывающее устройство и отпускает мину, которая всплывает прямо под кораблём. Мина взрывается и его топит. Они просто нафаршировали всё этими минами, и тогда в 1942 году в Кронштадте создали станцию по размагничиванию кораблей. Я бывал на этой станции после войны, когда работал в обсерватории, мы делали приборы для измерения скорости и направления ветра на кораблях. Для испытания этих приборов нам дали небольшое гражданское судно «Зоя Космодемьянская». Чтобы выйти в Финский залив надо было пройти размагничивание. А строил эту станцию будущий академик Курчатов, который потом занимался созданием атомной бомбы. Он окончил Политехнический институт и перед войной работал в Павловской обсерватории- главной геофизической обсерватории, где я заведую музеем. В Англии такая станция тоже была. Они размагничивали суда конвоев, привозивших нам грузы из Америки. Англичане вокруг корабля обводили проводящий трос и включали токи высокой частоты. А у нас Курчатов сделал так- на дно укладывался кабель, по нему пропускали высокочастотные токи, а корабль несколько раз проходил над этим кабелем, потом на контрольную станцию, где измеряли степень намагниченности этого корабля Если меньше допуска тогда можно выходить. Эта станция работала до 1953 года, потому, что тралы эти мины не брали, они же на дне лежат.

После освобождения островов мы вернулись в Ленинград, начальство ехало поездом, а мы на своих «студебеккерах». Потом часть нашего подразделения отправили в район Тукумс – Лебава помочь в обеспечении артподготовки при окончательном разгроме Курляндской группировки. Наступление намечалось на девятое мая, но тут немцы сами начали сдаваться. Вечером восьмого мая я приехал в Ленинград, пошел к родственникам, а на следующий день с лейтенантом мы договорились идти в штаб. Лёг спать, а утром по репродуктору узнал про день Победы. Пришли в главный штаб доложили, что вот мы прибыли, а они говорят: «Да чего там, немцы уже начали сдаваться, уже всё, так что иди обратно». Остатки нашей части стояли ещё в Шуваловском парке, там был второй эшелон штаба фронта. Как въезжаешь в Шуваловский парк от озера, стоял дом-дача, где жил и работал Говоров. Шуваловский дворец занимал штаб ВВС. Пришел к своим, мы сделали салют, встали у своего дома, говорим: «Давай постреляем, патронов теперь уже не нужно», потом погуляли по парку, отдохнули, пообедали и опять спать легли. За всё время моей службы потерь в нашем подразделении не было, всё же мы стояли не на передовой.

Когда я служил в пехоте, девушек у нас не было и потом, на метеостанции женщин ни одной не было. В 55-й армии они телефонистками были, несколько радистами служили в радиовзводе.

После войны пришлось несколько задержаться в армии. Меня откомандировали в Германию в Западное Управление Гидрометслужбы восстанавливать метеорологическую сеть. В 1947 году, в звании младшего сержанта, демобилизовался и вернулся в Ленинград. Поступил работать в Военно-воздушную академию имени Можайского. Потом перешёл в Геофизическую обсерваторию, где продолжаю работать заведующим музеем. Кому интересно могут приходить, музей работает по адресу ул. Карбышева дом 7. Вот там все приборы хранятся в том числе и военного времени.

За войну я награждён медалями: «За Боевые Заслуги», «За Оборону Ленинграда» и «За Победу над Германией в Великой Отечественной Войне 1941-1945 г.» Во время работы в обсерватории был награждён орденом «Трудового Красного Знамени».

Обиды на Советскую власть у меня не было, чего на неё обижаться было - бесполезно, толку никакого. Если будешь обижаться, с обидой пойдёшь, то ничего хорошего из этого не получится. Это простые вещи, в своё время родители так говорили и все. Ну что ты тут сделаешь? Если бы я перешёл на сторону врага, это была бы великая глупость. Перешёл на сторону врага и стал бы воевать против своего народа. За то, чтобы немцы пришли и управляли нашим народом? Здесь-то как раз я абсолютно, твёрдо был уверен. Действительно все факты говорили за то, что если я буду на стороне немцев, то они меня используют, а потом уничтожат. Для этого надо было прожить в блокаду хоть один только день, чтобы понять, что немцы не для того пришли в Россию, чтобы накормить русских людей. И все знали, что немцы вовсе не собираются нас кормить и устраивать счастливую жизнь.