Пырченкова (Коновалова) Надежда Михайловна

- Родилась я в Сталинграде 12 июня 1934 года. Папа мой, Михаил Александрович, 1908 года рождения, работал на одном из Сталинградских заводов, на каком именно и на какой должности - я не знаю. А мама, Нина Яковлевна, 1912 года рождения, до войны была домохозяйкой. Работать она пошла лишь когда началась война и папу забрали на фронт. Дом, в котором мы жили, стоял в Ворошиловском районе на улице между консервным заводом и элеватором. Сейчас это место застроено, а раньше, неподалеку от места где мы жили, был большой пустырь. Наша улица проходила по небольшой низине, на которую было несколько сходов со стороны элеватора.

- Сколько детей было у родителей?

- Четверо. Двое умерли и к началу войны остались лишь мы с братом, который старше меня на пять лет. В детский сад мы не ходили, поскольку мама и бабушка Маша постоянно были дома и занимались нашим воспитанием.

- Вы перед войной успели в школу пойти?

- Нет. Я должна была пойти в первый класс осенью, но из-за войны учебу пришлось отложить. А мой брат в школу уже ходил, правда, ему пришлось сделать двухгодовой перерыв из-за войны. Сначала шла Сталинградская битва, потом был период неопределенности, так что в школу мы пошли лишь осенью 1943 года, когда война ушла далеко от Сталинграда. Мне на тот момент было уже девять лет. У нас в первом классе тогда собрался совершенно разновозрастной состав: от почти взрослых девушек до семилетних малышей. Война очень сблизила нас с братом - когда я пошла в школу, он, заменив отца, ходил со мной на родительские собрания, поскольку мама не всегда могла этого делать, находясь на работе.

- Как Вам запомнился день 22 июня 1941 года?

- Это был страшный день, хотя мы, будучи детьми, и не знали всего. Все вокруг ходили с таким видом, будто кого-то похоронили, и эта всеобщая печаль передавалась и нам. Но на тот момент мы не осознавали того, что случилось с нашей страной. Осознание к нам пришло лишь тогда, когда наш город освободили и когда мы увидели наших солдат после долгой оккупации.

- Когда папу забрали в армию?

- Наверное, осенью 1941 года.

- Вы помните, как папу провожали на фронт?

- Нет, этого я не помню. Когда я стала оформлять документы на получение звания “Ребенок Сталинграда”, мне сказали: “Вы сходите в областной архив. Там остались какие-то тетрадочки с записями фамилий тех, кого призвали на войну. Вдруг Вы там найдете информацию и о своем папе”. Я пришла в архив, где мне выдали несколько обыкновенных двенадцатилистовых тетрадей. Я просмотрела одну, затем другую тетрадь, а в третьей увидела папину фамилию: “Пырченков Михаил Александрович, 1908 года рождения”. И все, больше никакой информации. Я закрыла тетрадь и вышла из помещения. Женщина, порекомендовавшая мне посмотреть те тетради, поинтересовалась: “Ну что, нет?” Я ответила: “Ну почему же… Есть”. “Тогда Вам радоваться надо”. Я ничего ей не ответила.

После того, как папа ушел на фронт, мама устроилась на работу в “Заготзерно”. В тогда еще тыловой Сталинград баржами привозили зерно, которое закладывалось на хранение в элеватор. Мама и другие рабочие элеватора привезенное зерно переправляли на ленте транспортера внутрь элеватора.

В конце лета немцы стали активно бомбить Сталинград. В день, когда рядом с нашим домом упали первые бомбы, мы играли во дворе с братом. Мама ушла на работу и дома оставалась лишь бабушка. Когда одна из бомб угодила прямо в консервный завод, раздался оглушительный взрыв и мы выскочили на улицу чтобы посмотреть, что там такое взорвалось. Увидев, что весь консервный завод находится в дыму, нам стало страшно. Но в тот день на нашем краю упало еще две бомбы и, на удивление, больше нас не бомбили. Бомбежка возобновилась примерно через неделю, и наша улица лишилась почти всех домов, большинство которых сгорело в пожарах. Ни одного уцелевшего домика не осталось, все превратилось в пепелище.

Во время очередной бомбежки немецкая бомба угодила в баржу, которую разгружала мама. Им всем дали команду: “Спасайтесь, кто как может!” Мама в тот день прибежала домой и больше никуда не уходила, все время оставаясь с нами. Кроме нее, с нами была и бабушка.

Перед тем как уйти на фронт, отец с кем-то вырыл во дворе нашего дома небольшую яму, в которую мы спрятались в тот день, когда началась сильная бомбардировка. При каждом взрыве земля содрогалась, и вся осыпалась на нас. Страх, который нас обуял, невозможно описать словами, это надо прочувствовать. Мы сидели и думали, что нас сейчас в этой яме просто засыплет. Выдержали мы лишь одну ночь в этом укрытии, больше там решили не прятаться.

Между элеватором и консервным заводом, на пустыре, недалеко от места, где находился наш дом, был большой блиндаж. В нем когда-то жили наши зенитчики, но потом они куда-то ушли и опустевшее помещения заняли жители, которые потеряли свои жилища и вынуждены были искать укрытия в блиндаже. Были среди них и наши соседи. Вместе всем было не так страшно переносить бомбежку. Когда мы пришли в блиндаж, там было очень много народу, собравшегося со всех окрестностей - женщины, дети, старики. Мужчин там не было. Иногда в блиндаже появлялись и какие-то военные, но подавляющее большинство тех, кто в нем находился, составляли гражданские люди. Никаких вещей у нас при себе не было, однако кто-то из обитателей блиндажа принес с собой чудом сохранившуюся швейную машинку.

Блиндаж имел несколько больших входов, через которые внутрь можно было даже заезжать на транспорте. Когда над городом пролетали немецкие самолеты, вся детвора, жившая в блиндаже, бежала ко входам, чтобы посмотреть на них и посчитать, сколько самолетов летит и сколько бомб они сбросили. Глядя на падающие бомбы, мы примерно прикидывали, куда они могут примерно упасть. Нам, правда, очень сильно доставалось от взрослых за это детское любопытство.

Еще когда только началась война, окрестное население стало на консервном заводе скупать его продукцию. Не стала исключением и наша семья. Мама приносила с завода банки с различной консервацией, и мы их прятали во дворе в специально вырытой для этого яме, делая запасы на первое время. Когда все вокруг разбомбили, мы с мамой, оставив бабушку в блиндаже, пошли искать свои запасы. Бродя по пепелищу, я поинтересовалась у мамы: “Мама, ну где же наш дом?”, а она мне отвечала: “Мы сейчас с тобой по нему идем”. Металлическим штырем мама прощупывала рыхлую землю в нашем бывшем дворе, пытаясь найти банки, но, к сожалению, ничего из запасов она не нашла. То ли их кто-то уже выкопал до нас, то ли они разбились от бомбежки.

Со временем на нас перестали сбрасывать бомбы, но вместо них к блиндажу стали прилетать минометные мины, одна из которых угодила прямо в один из входов в блиндаж. Мы всей семьей в тот момент сидели рядом с этим входом. Брат успел меня схватить за руку и вытащить на улицу. Вместе с нами выскочило еще несколько человек, но большинство оставалось внутри блиндажа. После разрыва мины, оттуда, сквозь еще не осевшую пыль, раздавались стоны и крики. Ни мамы, ни бабушки нам не было видно. Минометный обстрел между тем продолжался. Одна выскочившая наружу вместе с нами женщина подбежала к канализационному колодцу, находившемуся рядом с блиндажом. В колодце кто-то находился, и его крышка была прикрыта не полностью. Женщина, оттащив ее в сторону, попросила тех, кто сидел в колодце: “Возьмите к себе детей. Двоих”. Но из колодца ей ответили, что у них злая собака и она может покусать. Женщину этот ответ возмутил: “Да кто же вы, люди или нелюди? Это же дети, а вы с собакой”. Пытаясь найти укрытие, мы успели отбежать на несколько метров от этого колодца, как прямо на наших глазах в него что-то угодило, мина или снаряд. Этим взрывом из колодца все подняло, шанса остаться в живых у тех, кто в нем находился, попросту не было. Женщина, схватив нас, потащила в какое-то укрытие. Где мы переждали обстрел, я не помню, но, когда он прекратился, мы с Толей побежали в наш блиндаж. Как там мама и бабушка? Этого мы не знали. Когда мы вошли в блиндаж, то увидели сидевшие на земле небольшие группы людей, покрытые пылью от взрыва. Там же сидели и лежали раненые, которые не успели выскочить.

Наконец мы увидели нашу маму. Она была ранена и сидела вся в крови. Осколком ей рассекло правую щеку, выбив несколько зубов. К тому времени бабушка где-то раздобыла немного водки, промыла ей рану и перевязала распухшее лицо. После случившегося оставаться в блиндаже мы уже не могли и отправились к бабушкиной сестре на улицу Кузнецкую, где она жила у железнодорожного моста через Царицу, в доме номер девятнадцать. Когда мы туда пришли, там уже, кроме нашей, было две бабушки, их дочери и внуки. Дом состоял из двух маленьких комнат, в которых нас разместилось человек четырнадцать. Я не помню, чем мы там питались, но вместе с родственниками нам было поспокойнее. Бомбили город уже не так активно, мы даже выходили на улицу и видели, что происходило в городе. Мы видели, как немцы девушек водили куда-то, хоть сами тогда еще ничего и не соображали.

В октябре немцы пришли и к нам в дом. Но еще до этого к нам приходили солдаты, одетые во все черное. Они вытащили все, что у нас было в погребе. Сухую и ржавую селедку они забирать не стали, просто выбросили во дворе, и мы ее потом ели, словно балык. Не знаю, почему раньше этой селедкой никто не питался, видимо про нее все попросту забыли. Один из этих солдат ударил прикладом кошку, та растянулась на полу, а оккупант что-то сказал на непонятном языке моей маме. Та не поняла ничего. Солдат повторил еще раз. Мама смотрит на него и говорит: “Я ничего не понимаю”. Солдат со всей силы ударил маму прикладом по спине и на чистом русском сказал: “Я тебе сказал, дай кошке воды, сука!” Мама пошла, взяла воды и напоила кошку.

- Кто это были такие?

- Впоследствии взрослые сказали нам, что это были украинцы.

Потом пришли немцы. Они ходили по домам и собирали всех жителей города. Обе бабушкины сестры отказались куда-либо идти: “Мы никуда не поедем. Хотите, расстреливайте нас”. Бабушка Поля сказала: “У меня ноги не ходят совсем. Я не могу никуда идти. Лучше расстреляйте прямо сейчас”. Другая бабушка, Фекла, ее поддержала: “Я останусь с сестрой, одну я ее не оставлю”.

Бабушки Фекла и Полина остались дома, а нас, всех остальных, человек двенадцать, погнали в сторону Дар-горы. Когда мы туда шли, мы видели, как изо всех уголков Сталинграда немцы сгоняют множество народа. Когда мы пришли на Дар-гору, то народу там уже очень много. Всех, кто уже находился на пункте сбора, и нас, кто только туда прибыл, немцы повели в сторону Карповки.

- У вас с собой были какие-нибудь вещи?

- Ничего у нас при себе не было, никаких вещей. Я была обута в какие-то летние ботиночки и, когда начались заморозки, один дед, оторвав рукава у какой-то одежды, сшил их внизу и надел мне на ноги, обмотав веревкой. Всю зиму я проходила в такой “обуви” и, главное, мне было тепло. Большинство детей из нашей семьи были моложе меня, самыми старшими у нас был Толя и еще одна девочка, внучка какой-то из бабушек.

- Когда вы шли в Карповку, вас охраняли немцы?

- Охраны как таковой не было, просто рядом с нами шли какие-то немцы и все. Никто нас не перевозил, мы всю дорогу сами шагали.

- Были такие, кто не мог иди и отставал?

- Некоторые люди из нашей толпы падали от изнеможения, но их тут же поднимали и помогали им идти. Всегда помогали детям, иногда несли их на руках. При этом помощь оказывали не родственники, а совершенно незнакомые люди.

Когда нас привели в Карповку, народу там было просто не протолкнуться. Кто чем занимался - никому до этого не было дела. Но немцы стояли вокруг, караулили, хотя и не проявляли никакой активности. Большинство из Карповки старалось куда-нибудь уехать, чтобы поскорее избавиться от этого кошмара. Мама в Карповке познакомилась с одним дедушкой, который, видимо, проникся к нам состраданием, увидев такое количество маленьких детей. Бабушка у меня была инвалидом первой группы, почти не видела и не слышала. Пожалев нас, этот дедушка однажды сказал маме: “Нам нужно как-то отделиться от этой толпы, возможно ночью. Если бы ты сумела договориться с кем-нибудь, чтобы нас вывезли отсюда хоть куда-нибудь, я бы поехал с вами. А потом мы бы добрались до железной дороги, где ходят поезда, сели там на товарняк и отправились на станцию Куберле, где я живу. У меня там есть летняя кухня, а в ней печка. Я бы вас там приютил”. Мама с ним согласилась и поинтересовалась: “А куда все остальные поедут?” Дедушка ответил: “Я тебе скажу куда. Утром весь этот народ, который здесь собрался, будут отправлять в Белую Калитву. А оттуда их, посадив в товарняк, отправят на работу в Германию. Если вы попадете туда, то обратно с детьми уже не вырветесь”. У одной из наших сестер, которые были в Карповке вместе с нами, будущий муж тоже находился среди тех, кого пригнали немцы из Сталинграда. Так вот он, в числе других, был вывезен в Белую Калитву и там его действительно чуть не отправили в Германию. Но кто-то смог его вытащить из толпы подлежавших отправке, и он всю оккупацию провел в Белой Калитве. Ему пришлось работать на немцев, после войны он считался узником концлагеря и даже получал от Германии какие-то деньги в качестве компенсации.

- Скажите, чем вы питались все это время? Например, когда находились в блиндаже? Ведь там было очень много людей, как возможно было всех прокормить?

- Мы ели все, что попадется. Я помню то чувство голода, которое нас преследовало каждый день. У нас не было ничего, и мама ходила куда-нибудь в надежде раздобыть хоть немного еды. Когда узнали, что разбомбили кондитерскую, мама с сестрой побежали туда и набрали всего, чего можно было. Помню, той патоки, которую они принесли из кондитерской, хватило на всех детей, сидевших в блиндаже. Мы делились со всеми - не будем же мы есть на глазах у всех. Правда, когда мама несла нам патоку, она была ранена, получив осколок в мягкое место, который впоследствии вынимать не стали и он остался с ней до конца ее жизни.

- В блиндаже готовили пищу на всех?

- Нет, каждый ел то, что смог раздобыть. Но если мы ели и к нам подходил чей-нибудь ребенок, то мама или бабушка всегда его старались угостить. Тогда еще с питанием было немного полегче, маме где-то удавалось что-нибудь достать из продуктов. И когда к бабушке мы перебрались, там тоже было чем питаться: имелись какие-то солености, имелась мука, из которой сами для себя пекли хлеб. А вот когда нас немцы гнали, здесь у нас уже ничего не было.

В Карповке маме удалось договориться с водителем грузовой машины, рассказав ему, куда мы хотим отправиться. Тот сказал: “Я еду на станцию Жутово и могу вас довезти только туда. А куда вам дальше идти - там вы уже сами решите”. Мама и ее сестры тетя Надя и тетя Варя были молодыми, энергичными, поэтому они смогли оторваться от той толпы, которая сидела в Карповке, дожидаясь отправки в Белую Калитву, забрав с собой нас и бабушку-инвалида.

- Как вам удалось найти этого водителя?

- Вот этого я не знаю, как мама его нашла и как она с ним договаривалась. Это был русский мужчина. Я помню лишь, что мы ехали ночью в открытой машине. Это была уже вторая половина октября месяца и было очень холодно. С нами поехал и тот дедушка, из-за которого вся эта каша заварилась. Всю ночь мы ехали, нас несколько раз бомбили. Водитель каждый раз останавливал машину, мы убегали подальше от нее и укрывались в степи от налетов. Затем снова садились в кузов и продолжали движение в сторону Жутово.

- Немцы по дороге не останавливали машину, на которой вы ехали?

- Нет, никто нас ни разу не остановил. Доехав до Жутово, водитель нас высадил рядом с вокзалом. Дедушка сказал: “Нужно дождаться товарняка, который пойдет на юг”. На станции в это время стоял немецкий эшелон, который двигался в нужном нам направлении. Немецкие солдаты собрались вокруг костра, а мы, маленькие дети, стояли и смотрели, как они греются. Затем молча подошли к костру и стали греться вместе с немцами. Никого из взрослых с нами не было. Помню, один из немцев подошел ко мне и протянул кусок хлеба, намазанный жиром из банки тушенки. Я не стала есть этот бутерброд, побежала к своим взрослым и там разделили этот кусок хлеба на всех. После этого я возвратилась на перрон к немцам, греющимся у костра, надеясь, что они еще чем-нибудь угостят. На мой взгляд, у некоторых немцев все-таки было что-то человечное, доброе. Когда мы уже ехали в товарняке с этими немцами, они в вагоне растопили печку-буржуйку. Дыму от нее было настолько много, что все в вагоне от него угорали, а одного немца даже постоянно рвало. И когда другой немец предложил прекратить топить печь, этот немец отрицательно покачал головой и указал на нас, мол, дети тогда замерзнут. От Жутово до Куберле мы ехали очень долго, дней, наверное, девять. Состав постоянно делал длительные остановки.

- Как вы попали в вагон? Как немцы вас пустили к себе?

- А я вот даже не помню этого. Там, кроме нас, ехали и другие гражданские люди. Вообще, весь товарняк был набит людьми - все старались куда-то уехать. Немцев у нас в вагоне было немного, и они могли бы, закрыв дверь, ехать в более комфортных условиях. Но они забрали нас к себе и терпели сильную задымленность, лишь одного из них периодически рвало в слегка приоткрытую дверь вагона. Чем мы питались во время этой поездки, мне тоже трудно сказать. Перебивались тем, что нам кто-нибудь даст.

Когда мы вместе с дедушкой вышли на станции Куберле, он, как и обещал, поселил нас у себя во дворе в маленькой летней кухоньке.

- Все добрались до места назначения, никто не потерялся по дороге?

- Нет, мы все доехали до Куберле, никто по дороге не отстал. Кухня, в которой нас поселили, была очень маленькой. Часть ее занимала печь, на которую укладывали спать всех детей, потому что там было немного теплее. А бабушка, мама и ее сестры спали на полу.

Как было положено, мы зарегистрировались у немцев в комендатуре. После освобождения Куберле Красной армией, мама еще раз ходила на регистрацию, но теперь уже в советских органах. Впоследствии мне, восстанавливая некоторые документы, пришлось делать запрос в Куберле и оттуда мне прислали справку, что я в качестве беженца находилась там во время оккупации.

Дедушка, который нас приютил, рассказал соседям, что мы беженцы из Сталинграда и те, чем могли, подкармливали нас. Соседи видели, что среди нас много детей и всегда старались нас чем-нибудь угостить. Но этого на всех не хватало, поэтому мы с бабушкой утром или вечером, чтобы нас меньше было заметно, ходили побираться по дворам. Бабушка меня хвалила маме: “С Надькой лучше всего ходить - она смотрит и ничего не просит, но нас иногда даже покормят”. А у меня и впрямь глазищи были большими, черными, и волосы были тоже черными, в косы заплетенными. Я помню, как нас приглашали во двор, кормили, да еще с собой в дорогу что-нибудь из еды давали.

Однажды вечером к нам зашел дедушка, благодаря которому мы оказались в Куберле, и попросил: “Вы уж, пожалуйста, почаще пачкайте лица сажей, чтобы быть “красивыми””. Мама с сестрами распускали волосы, пачкали себя сажей и становились страшными, словно старухи. У нас в кухне было всего одно небольшое окошко и дедушка сказал: “Если я подойду к окну, то, значит, я привел к нему немцев, чтобы те посмотрели, кто у меня в кухне живет”. Он рассказал, как ему удалось нас спасти. Он нас всячески оберегал, поэтому, когда к нему во двор пришли двое немецких солдат из комендатуры и хотели зайти в летнюю кухню, дедушка им сказал: “Туда можно зайти, но там живут беженцы из Сталинграда с детьми, и одна девочка болеет тифом. А это страшная болезнь, вы, пожалуйста, туда не ходите. Если хотите, в окошко загляните и посмотрите на них. Там некому прятаться”. Слово “тиф” немцам было понятно, поэтому они даже не стали заглядывать в окошко, а сразу же ушли со двора.

- Когда вы ходили по дворам, побираясь, было ли к вам со стороны местного населения негативное отношение?

- Нет. С их стороны были милосердие, сострадание и доброжелательность. Это очень хорошо чувствовалось. Когда нас приглашали во двор, нас всегда расспрашивали о том, что нам довелось пережить. А послушав бабушкин рассказ, меня местные жители иногда сочувственно гладили по головке.

В начале января 1943 года начался очень сильный обстрел Куберле. Стреляли со всех сторон: и наши и немцы. Мы вместе с хозяевами сидели в погребе, спасаясь от бомбежки и обстрела. До этого мы семью дедушкину не видели, а здесь нам пришлось вместе сидеть в огромном погребе. Хотя мы у себя в Сталинграде ко всем этим бомбежкам уже привыкли, от того что творилось снаружи страшно было до ужаса. Под утро, когда стали стучать в дверь подвала, мы сильно испугались, подумав, что это немцы. Но услышав: “Открывайте! Да открывайте же, это свои!”, распахнули дверь и увидели красноармейцев. Оказалось, они, войдя во двор, стали заглядывать в дом и кухню, но там никого не нашли. Тогда они догадались, что все хозяева прячутся в погребе. Мы выбежали наружу и увидели наших бойцов в маскхалатах. Радости нашей не было предела, мы стали их всех обнимать. Этого ликования я не забуду никогда. Один из солдат взял меня на руки, обнял и поцеловал. У меня было ощущение, будто это наш отец возвратился с фронта. В тот день от красноармейцев мы узнали, что в Сталинграде уже окружили немцев.

В конце марта 1943 года, когда Сталинград был уже освобожден, мама сразу уехала туда, снявшись с учета в Куберле.

- Почему она уехала в Сталинград?

- Она решила поехать, чтобы на месте узнать, можно ли нам уже возвратиться домой. Добиралась в Сталинград она с большими трудностями, а мы еще почти месяц продолжали жить в кухне у дедушки. В Сталинграде мама нашла себе работу и в апреле возвратилась, чтобы забрать нас домой.

- На чем вы добирались обратно?

- Я не помню, к сожалению. Наверное, все-таки, на поезде.

- С дедушкой, приютившим вас, попрощались?

- Конечно! Он нас всех на прощание поцеловал и благословил. Мы были ему безмерно благодарны за то, что он нас спас и приютил. Уже после войны мы с мужем хотели заехать на станцию Куберле, чтобы разыскать этого дедушку, а если его уже нет в живых, то хотя бы посетить его могилку. Но, к сожалению, судьба забросила нас далеко от этих мест - сначала в Москву, затем в Якутск - и мне так и не удалось разыскать нашего спасителя.

- Как его звали?

- Я не помню. Мы его звали просто “дедушка”, ведь для нас он был словно настоящий дедушка. Он был к нам всегда ласков и даже никогда не путал по имени.

В Сталинград мы возвратились в том же составе, в каком оттуда и выбрались осенью 1942 года. Мамины сестры сразу куда-то делись, а нас мама повела в наше новое место жительства. Первое время нам вчетвером - бабушке, маме, брату и мне - пришлось ютиться в какой-то комнатке, которую маме выделили для проживания. Эту комнату мы, как могли, благоустроили и нам ее вполне хватало. По возвращении, маму взяли работать туда же, где она работала и до войны - в “Заготзерно”. Первое свое жилье в Сталинграде мы получили именно от этой организации. Мы пошли в школу - брат продолжил учебу, а я пошла в первый класс. Эта школа на тот момент была лишь частично восстановлена: мы учились в классе, а по соседству шли строительные работы. Нам выдали карточки, по которым мы получали продукты. Иногда мы с Толей ходили на рыбалку, где ловили рыбу с деревянных плотов, прибившихся к берегу. Кстати, когда мы приехали в Сталинград, у берегов Волги и Царицы еще плавало множество трупов, как людей, так и лошадей. Однажды я чуть не утонула, потеряв равновесие на мокрых и скользких бревнах. Хорошо, что у меня была длинная и толстая коса и Толя, успев схватить за нее, вытащил меня из воды. Иначе бы бревна сомкнулись у меня над головой, и я не смогла самостоятельно выбраться.

Мама работала на элеваторе в три смены, и когда она возвращалась поздно вечером с третьей смены, ее ходил встречать Толя, поскольку ему уже исполнилось четырнадцать лет. Бабушка сшила маме небольшую сумочку, в которую можно было насыпать немного зерна. У мамы были густые черные волосы, и она их наполовину обрезала, чтобы под ними было удобно прятать эту сумочку, наполненную зерном. Каждый день она приносила с работы немного ржи или пшеницы. Сумочку с зерном она закатывала в косы и при помощи шпилек закрепляла на голове. При выходе за пределы элеватора ее каждый раз досматривали, но больше внимания уделяли карманам, а в прическу заглянуть никто не догадывался. Благодаря этой хитрости мы могли вполне сносно питаться. Карточки мы получали, но по ним выдавалось очень мало продуктов, а особенно хлеба. Тот хлеб, что мы получали по карточкам я съедала очень быстро и бабушка мне часто говорила: “Надя, да что же ты почти весь хлеб съела. Чем же мы будем тебя кормить?”, а я ей отвечала: “Да ладно, бабушка, как бог даст!”. Бабушка с мамой всегда отламывали от своего куска хлеба небольшие кусочки и подкладывали их нам с Толей, говоря, что это “бог дал”. А ночами у мамы на работе работала мельница и утром, возвращаясь с ночной смены, мама приносила домой молотое зерно, из которого бабушка варила для нас кашу.

Но видимо кто-то узнал о том, что мама выносит с работы зерно, и доложил куда следует. В один из дней, когда мама выходила через проходную, ее остановили и начали тщательно досматривать. Женщина-контролер приказала ей раскрыть прическу. Мама вытащила шпильки, и все увидели сумочку с зерном. Маму сразу забрали и увезли в тюрьму, а нам сказали, что ее обязательно будут судить. Суд состоялся примерно через неделю, и мы прекрасно понимали, что если маму посадят, то это будет означать для всех нас голодное существование. На суд пришли все наши родственники - бабушки и тети, которые были вместе с нами в Куберле. Кроме этого пришли соседи и мамины коллеги, которые с ней работали в “Заготзерне”. На суде какая-то женщина стала говорить маме: “Вы же знаете, что нельзя этого делать. Зачем Вы выносили зерно с элеватора?” А все, кто сидел в зале, в это время рыдали, потому что по нам было видно, зачем она взяла это зерно. К тому же она взяла не пять килограмм, а всего лишь несколько грамм, чтобы прокормить детей. Я заметила, что у женщины-судьи по щекам тоже потекла слеза. Потом суд ушел совещаться и, возвратившись, объявил приговор. Маме дали один год условно, но с запретом работать в “Заготзерне”, чтобы у нее не было возможности ничего оттуда взять. Поэтому, когда ее освободили, мы очень сильно обрадовались.

Маме пришлось уволиться. Но это было не самым страшным, поскольку ее могли посадить на несколько лет и это было бы гораздо страшнее для нашей семьи, где мама была единственной кормилицей. После увольнения из “Заготзерна”, мама устроилась работать техничкой в операционный зал роддома. Кроме того, что она должна была убираться в операционной после проведенных операций, ей приходилось поднимать на носилках по лестнице на второй этаж рожениц, поскольку тогда не было лифтов. А некоторые роженицы были очень тяжелыми. На новом месте работы маме тоже удавалось немного кормиться: роженицы то маслица дадут, то еще какими-нибудь продуктами помогут.

Мама, конечно, пережила очень много в своей жизни. Она впоследствии очень боялась орудийных залпов и когда потом, после войны, давали салют в честь Дня Победы, она уходила в комнату и, упав на кровать, прятала голову под подушку, чтобы не слышать грохот орудий.

После возвращения в Сталинград, у нас, детей, уже было довольно-таки взрослое восприятие окружающей действительности, несмотря на то, что мы продолжали бегать и играть с друзьями. Война научила нас очень многому, например тому, что нельзя брать ничего чужого, нельзя врать. И до сих пор, если я в чем-то совру, то буквально через минуту сама признаюсь в этом. Благодаря бабушке я выучила много молитв и читала их каждый раз, когда нам что-то угрожало. Даже брат Толя иногда читал их вместе со мной.

- Как Вас устроили в школу?

- Я уже сейчас не помню. Кажется, мы с Толей сами пошли туда записаться, чтобы нас приняли на учебу. Толя продолжил учиться в том классе, в каком его застала война, ну а я первого сентября пошла в первый класс. Я уже говорила, что наш первый класс был очень разновозрастным. Иногда девочки-одноклассницы о чем-то говорили, а меня, когда я к ним подходила, прогоняли: “Уйди! Ты еще соплячка!” И я уходила, потому что на их фоне действительно выглядела маленькой и щупленькой.

- Вы сказали, что пока вы занимались в классе, вашу школу восстанавливали. Кто этим занимался - советские рабочие или пленные немцы?

- Школу восстанавливали наши рабочие, не немцы. Хотя пленных немцев в Сталинграде было очень много, они работали везде. Иногда некоторых из них было просто жалко, честное слово. Может быть, глядя на этих немцев, я вспоминала тех, которые были добры к нам на станции Жутово. Хотя часто мне в голову приходила мысль, что и мой папа мог вот так же где-нибудь оказаться в плену. Но эти мысли были беспочвенными, поскольку то ли в 1942-м, то ли в 1943-м году мы получили на папу похоронку. Я до сих пор помню, мамину реакцию на это извещение. Кстати, маме не пришлось платить за наше обучение в школе, поскольку мы были детьми солдата, погибшего на фронте. Остальные же, у кого отцы были живы, за учебу в школе платили семьдесят пять рублей.

- В месяц?

- Нет, в год, наверное.

Еще я помню, мне дали красивое платьице, которое в качестве гуманитарной помощи прислали американцы, а маме, когда она еще работала в “Заготзерно”, для меня, как дочери погибшего красноармейца, дали путевку в Нальчик. И мама меня, второклассницу, впервые отпустила отдыхать, правда, при этом сопровождая к месту отдыха.

Маме очень было трудно добираться до Первого роддома, где она работала санитаркой, поэтому нам пришлось найти себе жилье поближе к маминой работе. Когда я училась в третьем или четвертом классе, нам кто-то продал разбитый полуподвал, и мы перебрались на новое место жительство. Теперь маме, чтобы добраться до работы, стоило лишь перейти через овраг. Из-за нового места жительства мне пришлось сменить место учебы и все остальные годы я училась в женской школе № 50.

Когда я заканчивала семилетку, мама сказала директору школы: “Она не будет больше в школе учиться, она пойдет в техникум”, на что тот возразил: “Она так хорошо учится, пусть она закончит десять классов. Я Вам обещаю, она обязательно поступит в институт”. Но мама стояла на своем: “Я не потяну институт для двоих, поэтому ей только техникум”. И получилось так, что Толю послали работать в колхоз, мама поехала в Прудбой, а я отправилась поступать в железнодорожный техникум. После войны все поступающие в техникум были рослые, высокие, и тут я, семиклассница, с косичкой. Документы и экзамены я сдала. Прихожу к директору и говорю: “Я не хочу там учиться, там все взрослые, а я одна маленькая, они меня “футболят”. Я хочу обратно в школу, в свой класс”. Директор техникума отвечает: “Директор той школы, в которой ты учишься, мой друг. Я ему сейчас позвоню и попрошу, чтобы он твое место в классе никому не отдал. Мать приедет, и тогда все окончательно решим” - “Я знаю, что мама меня все равно сюда отправит учиться, а я очень этого не хочу”. Директор школы, который вел у нас математику, пообещал придержать для меня место и, если что, записать меня в свой класс.

Когда возвратилась мама, я сказала ей, что не хочу в техникум, а хочу обратно в школу. У нее сразу подозрения: “Ты, наверное, не сдала” - “Да сдала, мама”, - и объяснила ей все как есть. Мамина крестная, видя мою тягу к учебе, посоветовала ей оставить меня в школе, чтобы я получила среднее образование и поступила в институт: “Она должна учиться. Пусть ты сама будешь жить на одном хлебе и воде, но дай ребенку возможность учиться, ведь она этого очень хочет”.

Когда мы с мамой пришли в техникум, его директор тоже стал уговаривать маму: “Вы понимаете, что сейчас, возможно, решаете ее судьбу?” В общем, уговорил он маму и она согласилась на то, чтобы я вернулась в школу. Однако мама поставила условие: “Если у нее появится хоть одна тройка, она пойдет работать”.

Мама хотела дать хорошее образование Толе, чтобы он обязательно закончил институт, а я чтобы закончила техникум. Мол, девочка, ей достаточно будет и техникума. Двоих с высшим образованием она не смогла бы вытянуть, и я ее прекрасно понимаю. Поэтому она меня не ограничивала в выборе учебного заведения.

Мама очень хотела, чтобы я стала медиком, но когда я пошла в день открытых дверей в медицинское учебное заведение и узнала, что там придется работать с мертвецами, то тут же сказала: “Мне туда не надо!” Потом я решила поступать в юридический институт в Саратове, но мама меня не пустила: “Ни в коем случае! Если ты будешь поступать, то только в нашем городе. Поступай куда хочешь, но в Сталинграде. Если ты не сдашь экзамены, я ведь тебе даже рубля не смогу выслать”. Мои друзья предложили вместе с ними подавать документы в институт городского хозяйства. И когда мы пришли туда, я заявила, что буду поступать только на сантехнику.

Когда стали подавать документы в институт, мне ребята говорили: “Зачем ты идешь в эту сантехнику?”, а я отвечала: “Потому что я рисовать не умею”. И мне три месяца пришлось ходить на курсы по рисованию. Однако, ничего они мне не дали, я как не умела рисовать, так и не умею до сих пор. Хотя по черчению имела твердую пятерку. Все вступительные экзамены я сдала, получив из семи предметов всего две четверки. Последним экзаменом было рисование. Преподаватель запер нас в кабинете, чтобы нам никто не мог помочь. Когда впоследствии он принес результаты этого экзамена, напротив моей фамилии стояла оценка “посредственно”. Увидев это, я отдала ему свой “бегуночек” с оценками, заплакала и отошла в сторону. Преподаватель поинтересовался у моих одноклассниц, вместе с которыми я поступала: “Что это с ней? Ведь у нее хороший балл в результате получается, она гарантированно поступает”, а они отвечают: “Она живет с мамой и бабушкой. Мама у нее работает уборщицей, а бабушка инвалид первой группы. Тройка за рисование не позволит ей получать стипендию, поэтому ей придется идти работать, она не сможет учиться”. Преподаватель поинтересовался: “А отец ее где?” - “А отец у нее погиб” - “Вы позовите эту девочку, я хочу с ней поговорить”. А я сижу, хлюпаю носом от того, что мне нужно идти искать себе работу. Девочки подходят: “Иди, он тебя зовет”. Пришла. Преподаватель сидит, рассматривает мой рисунок: “Видите, он у вас падает”. Ну что я могу ему ответить? Я и так знаю, что он у меня “лежит”. Ну не умею я рисовать, хоть и ходила на курсы! Потом преподаватель взял резинку, стер это “посредственно” и написал “хорошо”. Вот так я попала в институт. Просто этот преподаватель оказался фронтовиком, ходил с палочкой после ранения, и, видимо, по-человечески поняв нашу ситуацию, решил помочь мне с поступлением.