Краснофлотцы

Мы ходили и бравировали своей смелостью, своим пренебрежением к смерти. И это было не пижонство и проявление какой-то незрелости. Мы шли умирать за свою страну сознательно. Каждый сошел на берег добровольно, прекрасно понимая, что ждет его впереди...

Месяц я провалялся в госпитале, еле-еле выжил, а когда пришел, узнал, что моя лодка ушла в поход и не вернулась. Вместо меня взяли матроса с Щ-216, эта лодка также ушла в поход и погибла. Нашей лодке прислали нового командира с Дальнего Востока, и он не сошелся с командой. Когда моя лодка уходила, все они говорили, что идут в последний раз и просили передать мне, чтобы я написал их родным. На этой лодке находилось и все мое имущество. Оно и сейчас лежит на дне Черного моря. Уже в 90-х годах я узнал, что, скорее всего, мою лодку потопили румыны у берегов Румынии.

9 мая мы стояли в Новороссийске, обстановка к тому времени у нас была спокойная, мы тралили залив. Какой-то парень сядет, вытащит ящик патронов, и стреляет вверх целый день. Кто на гармошке, кто с себя рубашку снимает, машет. Исключительно было смотреть, ликование было большое

Самое страшное... Было у нас такое дело. В июне 1942-го, в Севастополе. Мины ставили. Пришли с ночи. Поставили катер, пошли на обед. Идем обратно с командиром. Смотрю, матрос, фамилию даже помню - Страшенко бежит от катера. Смотрю, из рубки пламя - катер горит.

Прошли совсем чуть-чуть, и тут наблюдатель орет: «Воздух!» Там лесок  был, я скомандовал: «Направо, бегом!» И только мы укрылись между  деревьями, как над нами пролетели два «Мессершмитта». Дальше смотрим –  вражеские самолеты раз, и на дорогу повернули, как раз туда, где  скрылась полуторка. И немцы разбили ее, мой комроты с врачом погибли на  месте. Приезжает к нам генерал-майор Александр Георгиевич Русских,  строгий товарищ, он не терпел никаких возражений и прочего. Начальник  разведки штаба бригады капитан Загайный представил меня на должность  ротного. И тот сразу набычился: «Что это такое, он же еще только младший  лейтенант!»  Но Русских уже знал, что у меня в разведке служат матросы,  а они чужого офицера никогда не примут к себе. Так что он артачился  больше для вида. Как я понял, он мне назначил какой-то испытательный  срок, но на фронте не до того было.

Буквально через несколько минут, как мать завела меня в свой, он же и  чужой, домик, стали приходить люди, близко живущие и далеко,  расспрашивали меня о своих близких, которых, может быть, где-либо  встречал, и что с ними. К сожалению, некоторым приходилось говорить, что  не встречал или не слышал о них. Кое-кому рассказывал, где видел их  сына, брата или кого-либо из дочерей, отступивших в 1941-м году в  сторону Керчи или Севастополя. Просил пришедших передать своим знакомым,  кого и где я видел, где кто может находиться. Самым сложным и трудным  было рассказывать о судьбе тех, кто погиб.

Мы хорошо подготовились, прекрасно научились прыгать в воду поротно и  повзводно, движения отработали до автоматизма. И в феврале 1943-го года  наша бригада приняла участие в Новороссийской десантной операции. В ночь  на 4 февраля нас подняли по боевой тревоге. Вообще-то нам частенько по  ночам объявляли тревоги, но все они были учебными. А тут по-настоящему,  привели нас на причал, где стоял громадный сухогруз. Очень большое  судно, куда погрузились части нашей 83-й отдельной морской стрелковой  бригады. Тогда нам ничего не сообщили, просто отправили в трюм и на  палубу сухогруза наш кавказский винегрет.

Накануне знаменитого Григорьевского десанта в сентябре 1941-го года, я  эвакуировал раненых с эсминца «Фрунзе», который затонул после налета  немецкой авиации. Тогда порядок был такой – при получении сигнала  бедствия надо срочно идти в тот  район, что указан в радиосообщении.  Неважно, остались ли там вражеские самолеты или торпедные катера, если  твой катер утонет, это дело десятое, главное – спасти людей. Мы их  сдавали в порт, где они быстренько переодевались и сушили одежду. После  десанта мы занимались главным образом конвоированием транспортов с  ранеными. При эвакуации войск Одесского оборонительного района в октябре  1941-го года мне выпала честь вывезти командующего Приморской армией  Ивана Ефимовича Петрова.

Вражеский артиллерийский огонь оказался на удивление точным и сильным,  затем прилетел немецкий самолет-истребитель и начал пикировать на наши  позиции, интенсивно ведя пулеметный огонь. Когда он заходил в пике, мы  прижимались, по возможности, к стенке окопа, а когда он взмывал в небо,  то все курсанты вели по нему интенсивный ружейный огонь. Но, к  сожалению, самолет мы сбить не смогли. И что самое обидное, визуально  самолет был как будто бы очень близко, и все вели огонь и одиночными, и  групповыми выстрелами, а сбить-то не сбили. Немец заходил в пике снова и  снова, пикировал и штурмовал наши позиции. Одновременно не прекращался  сильный артиллерийский огонь, к которому подключились те танки, которые  были замаскированы в кустарнике.

Как проходила высадка? Ну что тут рассказывать, высадили и вернулись  обратно на крейсер «Молотов». Баркас был забит народом, десантники  стояли впритык друг к другу, судно упиралось прямо в берег, ребята  выпрыгивали на землю, после чего наш баркас приподнимался на волне и  уходил обратно в море, затем мы другую партию набирали. Противник сильно  обстреливал баркас, били по кораблям, несколько десантных кораблей  затонули прямо на моих глазах. Перед высадкой десантники были настроены  нормально, по-боевому.

Пришел приказ занять оборону и не пропустить врага к Севастпоолю. Я был в  первой роте, состоявшей из 120 курсантов, которой командовал капитан  Компаниец, молодцеватый командир, военкомом у нас являлся старший  политрук Голубь. Две роты, в том числе и наша, заняли оборону на первой  линии. Я был во втором взводе, Григоренко нами командовал, погибший на  второй день ожесточенных боев с немцами. На полях перед нами рожь уже  была скошена и к Бахчисараю шла одна степь. Трудно пришлось при рытье  окопов, потому что на десять человек у нас была одна саперная лопатка. А  штыком, как приказали, в каменистом грунте много не выкопаешь. Мы не  смогли зарыться, только чуть-чуть какие-то ямки сделали, но при этом  считалось, что мы заняли оборону.

Запомнился случай во время освобождения Белоруссии, 22 марта 1944 года ударил сильный мороз и Днепр встал. Флотилия не успевала за нами. Кончилось продовольствие, не было хлеба. Но местное население нам помогало. Но когда подошел флот, население получило сполна белым хлебом. Тогда американцы поставляли белую муку. В Польше был ранен мой напарник, и пришлось 4 дня не спать, сменить меня было некому. Когда засыпал, солдат лил мне за шиворот воду, чтоб я проснулся.

С одной стороны кладбища – немцы, а с другой – мы. С кладбища выбивать трудно, за каждым камнем можно прятаться. Там колодец был, он и сейчас существует. Поезжай, тебе любой его покажет. С этого колодца и мы, и они пили. Он находился на нейтральной территории. Представь – перемирие на водопой! Ходили с ведрами за водой. И в это время ни они не стреляли, ни мы. Воды набрали – все, теперь можно опять.

Однажды на Севастополь два или три наших самолета налетело, и один из  них, большой бомбардировщик, немцы все-таки сбили, он упал на  центральном городском холме, там ул. Советская и Пролетарская идут,  горел он сильно. Я не ходила к месту падения самолета, а вот Нелли,  Надя, Оля Рябчук и Женя однажды пошли, самолет был уже остывшим. Они  начали там копаться. Нашли небольшой ботиночек, съежившийся от огня, на  нем осталась шнуровка. Нелли, которая взяла этот ботиночек, бережно его  хранила, принесла домой, хотели его отдать потом в музей. К сожалению,  после депортации семьи Велиевых в мае 1944-го года, кто-то этот  ботиночек выбросил и он затерялся. Также девочки ходили к месту падения  самолета и регулярно клали туда цветы. Однажды пришли, а там большими  буквами написано белой краской: «Не ходить!» И больше они не рисковали.