Борискин Борис Федорович

– Меня зовут Борискин Борис Федорович. Я родился 15 февраля 1927 года в станице Новотитаровской Краснодарского края. Там же до 1943 года я жил у родителей отца. Он сам был на фронте, потому что война шла. Учился я в средней школе №20. Она просто так имела этот номер. У нас не было 20 школ, конечно. Две или три только. Сейчас ее переименовали в школу №29. Я как раз недавно ездил туда.

В 1942 году станица была оккупирована немцами. Моя мать в Краснодаре подрабатывала, а я тут жил 6 месяцев оккупационного периода у родителей отца. Время было тяжелое. Боялись всего. Трое из нашей семьи были на фронте: отец и два его брата. И по доносу полицейских наша семья стояла на учете в немецкой комендатуре, под надзором.

– А какая у Вашего отца профессия была?

– Был сапожником. Я родился в 1927 году, а в то время призыв в армию не в 18 лет был, а в 22 года. Так отца и призвали в армию. Он служил в Ростове. По окончании службы он мать звал туда, но она отказалась ехать. У нее тут отец был больной, она за ним ухаживала. Так мы и остались одни. А жили мы с его родителями: дом моей мамы и моего отца сходились дворами.

Отец не приезжал к нам. Он женился в Ростове. А я воспитывался дедушкой и бабушкой. Мать подрабатывала. Тяжеловато было. Я один был у мамы и жил с ней до последних ее дней.

Из-за войны в 1943 году я уже со станицы уехал и теперь там появляюсь только на День Победы после парада. Прошу внука, чтобы он меня подвозил. Я помню товарищей бомбардировочного полка, которые похоронены там. Поэтому я посещаю станицу в День Победы, постоянно принимаю участие в параде, меня там представляют.

Мать работала техничкой, то есть уборщицей, в школе в Краснодаре. Потом она немножко работала в столовой, была рядовой. Она добрейший человек. Я не знаю, есть ли такие еще. Я ей благодарен во многом, благодарен родителям отца, дедушке и бабушке. Они ко мне относились прекрасно и были со мной больше, чем мать. Она в Краснодар уезжала, работала, а я пешочком приходил ее навестить. Вот такая у нас судьба была.

С 1943 года я так и остался в Краснодаре. Был матросом, рулевым, помощником капитана, капитаном больше десяти лет, капитаном-наставником с 1960 по 1962 год. А потом меня рекомендовали, и я стал руководителем Судоходной инспекции. 26 лет я на этой должности проработал. В 1988 году я, будучи уже в пенсионном возрасте, еще год отработал. Но все равно считаю себя почему-то кубанским, ведь с 1946 года все время занимаюсь общественной работой. Был секретарем комсомольской организации, председателем профсоюзной организации, секретарем парторганизации. То есть вся моя жизнь была связана с местом председателя Совета ветеранов. Ни одного дня за этот период я не был отдален от своего коллектива. Считаюсь ветераном Кубанского пароходства, речного флота России.

– Что Вы можете сказать про довоенную жизнь? Не доводилось голодать?

– Вы знаете, терпимо было. 1933 год хорошо помню. Мне было шесть лет тогда. Бабушка работала в детском садике кладовщиком и меня каждое утро поднимала. Туда отводила, а вечером забирала. И потом однажды она решила меня оставить в детском саду на ночевку. Меня поместили в комнату. Вы знаете, дети умирали прямо на глазах. Повсюду крысы лазили, даже по мне. Не знаю, как я эту ночь перенес. А утром, когда рассвело, два ребенка мертвыми нашли: у них губы искусаны крысами были. Я перепугался страшно. И на этот же день бабушка опять думала меня оставить там. Я плакал, а она все равно: «Мне тяжело, ничего…» Когда бабушка ушла, я побыл там час примерно. Начало темнеть, дождик пошел. Я взял какую-то простынь, которая на веревке висела, накрылся ею и пошел домой. Нужно было через речку переходить, а рядом с нею кладбище было. Я увидел, что с правой его стороны привезли на машине трупы и сбрасывали туда. Это был 1933 год.

Мне нужно было мост через речку перейти, но тут ко мне подбежали два мужика, схватили меня и потащили. Я перепугался, закричал. Они дотянули меня до домика, занесли внутрь, а там лежал голый, разделанный человек. И я потерял сознание. Очнулся уже у бабушки дома. Оказывается, когда они меня тащили, я ногами по земле протянул, оставив след. А в это время из-за поворота на линейке ехал председатель колхоза с милиционером. Они увидели странный след и сразу по нему направились. Зашли в дом и увидели эту картину. Меня они забрали, отвезли к бабушке с дедушкой, где я уже пришел в себя, а мужчин этих арестовали. Когда очнулся, я им все рассказал. Больше в садике меня не оставляли.

Видите, было и людоедство. Сидели мы как-то с сестрой двоюродной Зиной. Она на год старше меня была. Тогда ей 7 было, а мне 6. А ее мама, моя тетя Лена, в колхозе все время в 1933 году работала. Наша калитка совсем шаталась, а мужика, чтобы починить ее, не было. Дедушку, маминого отца, на тот момент уже похоронили. Вдруг видим мы с Зиной, что идет женщина, а у нее в руке человеческая нога, отрубленная. Она нам говорит: «Дайте «сирников!» Это на нашем полу-украинском говоре значило «спички». А Зина боевой девчонкой была и сказала, что сейчас маму позовет. Тогда женщина развернулась, вышла за калитку и упала.

А еще один случай с моей сверстницей был. Ее сварили у меня на глазах. У нас в станице два дома с глухими стенами было. Наш выходил фасадом на запад, а их на восток. Я играл вместе с этой девочкой обычно. А однажды забежал к ней, а она жила с женщиной и ее сыном, то есть втроем. Я открыл дверь. Вижу печь, на которой спали, а под ней плиту, на которой готовили. Рядом стоит чугун, а из него пар идет. На печке лежит мальчик этот и девочка. И вдруг он берет и забрасывает ее в этот котел. Я не помню, как я выбежал и потерял сознание. Они эту девочку съели. А трупы ведь разлагаются, поэтому эта женщина и сын ее потом ходили с мешками на голове. Делали только прорези для глаз, а на руках рукавицы носили. Вот такой случай в детстве у меня был.

– А чем Вы питались вообще?

– Нас в детском садике кормили горсточкой макухи и свекольным супом. Никакой картошки. Просто свекольный отвар. Вот так питались. Очень тяжело было. А бабушкин сын, мой дядя Яша, примерно 1915 года рождения (на 12 лет старше меня), где-то по станице мотался, когда разбой был. Так он однажды тушу или ногу лошади притащил. Мы пировали. Еще веники дикого просо были. Мы его терли и ели. Во дворе росла лебеда, мы за ней тоже ходили. А потом уже маме и тете Лене в колхозе дали кукурузной муки. И вот это как раз и привело к гибели. Мама с тетей сварили мамалыгу, мы все покушали. Потом они ушли на работу, а Зина добралась до этой муки, начала ее есть и умерла. 7 лет ей всего было.

– А что было причиной этого голода?

– Сильная засуха 1932 года. Неурожайный год был. Некоторые ссылаются, что это умышленно с чьей-то подачи произошло, но я в это не верю.

Дедушка у меня грамотный, начитанный был. Из Рязани, а бабушка украинкой с Полтавы была. Дедушка работал на маслосырзаводе бригадиром. Он и по бондарному делу шел, мастером был, делал бочки. У нас их во дворе много было. Вот за счет этого мы немножко и жили, так как он на этом зарабатывал. Доставал кукурузу, молол ее, и мы кашу варили.

Однажды он мне сказал, что, когда в гражданскую войну белые потерпели поражение, они приняли одно решение. Они поставили для себя целью рассредоточиться по всей стране, вступать в партию большевиков, добиваться высоких должностей и вредить. И все это якобы для восстановления России. Знаете, доля правды в этом есть.

– А непосредственно Вашей семьи репрессии коснулись или нет?

– Нет. Дедушка бондарным делом занимался. Дядя Вася станичным радиоузлом заведовал. Дядя Яша в школе преподавал физкультуру. Тетя Маруся тоже школьной учительницей была. Мама работала техничкой. Никто у нас репрессирован не был. Да и в нашей станице таких случаев не было. Даже во время войны, когда наши солдаты стали подходить, жители просили, чтобы староста не уходил из станицы, чтобы остался, обещали защитить его. Но он побоялся и ушел с немцами. Он совесть имел, многих своих защищал. Мы же были на учете в немецкой комендатуре, и он там как-то списки обрабатывал так, чтобы спасти побольше человек от немцев. Он многих защитил, многих спас. А были, конечно, и стервы полицейские.

– Вам запомнилось начало войны? Как Вы о ней узнали? Вообще люди ждали, что война начнется? Слухи ходили какие-то?

– Обстановка тревожная была. Но так особенно никто ничего не знал. Жизнь текла, как и всегда. И потом вдруг грянуло 22 июня. Это было воскресенье. Мой дядя работал на радиоузле. Ему сразу стало все известно, потому что весть пришла из Краснодара. Репродуктор на столбе сообщил, что в 12 часов дня на площади будет сделано важное сообщение. А мы жили всего в квартале оттуда. В нужное время собрались на площади. И ровно в 12 часов дня Молотов сообщил о начале войны.

Сразу же началась мобилизация. Забирали всех, кто подходил по возрасту, и отправляли на фронт. В семьях людей стало меньше, сложней стало жить, потому что оставшимся надо было как-то семью кормить, содержать.

– Товары из магазинов, наверное, пропали сразу же? Или магазинов, как таковых, не было особо?

– Нет, вы знаете, дедушка же на маслосырзаводе работал и перед тем, как немцы пришли, принес головки голландского сыра. Ему масла сливочного на заводе выдали и что-то еще. Колхозы перед оккупацией раздавали зерно, которое оставалось, всем жителям. В магазинах уже 8 августа никого не было. Тишина стояла в станице. Аж страшно! А мне 15 лет тогда было. Я зашел в магазин, а там конфеты на полке лежали. Я взял себе несколько. Затем зашел на радиоузел, а там все перебито было. Уничтожали все. Я выбрал себе один небольшой детекторный и один ламповый приемник и домой притащил. Я ж по глупости детекторный установил на чердаке, представляете?! Антенну протянул под крышей. Хорошо, что никто не узнал, иначе немцы бы сразу повесили! Приемник шипел, и я ничего там понять не мог. А тот ламповый я закопал. Главное, что никто об этом не знал. Даже бабушка и дедушка.

Когда немцы начали отступать, я взял этот детекторный приемник, наушники, снял антенну. А у меня была медная проволока с изолятором. Я все это скрутил и вынес.

– Вы помните, когда немцы пришли?

– Это было 9 августа 1942 года, примерно в полдень. В станице стояла мертвая тишина. Даже петухи не кукарекали, потому что их давно уже съели. Я пошел бродить по улице. Жарко было, стояла солнечная погода. Я вышел на улицу Луначарского. До нее от нас нужно было пройти всего полквартала. Она шла с запада на восток, длинная была.

Я вышел на улицу и увидел облако пыли. Смотрю, какая-то колонна движется, красное знамя развевается. Я открыл рот. Когда они подошли ближе, я увидел круг и свастику. Представляете? Это немцы! Я впервые увидел мотоциклистов. Вот их рисовали с рожками, а так оно и было. У них каски были на голове, а под каской внутри что-то крепилось. Были будто рожки. На мотоциклах стояли пулеметы и была коляска, благодаря которой умещалось три человека. На ногах у немцев были короткие полусапожки и шорты защитного цвета, которого я никогда не видел. Тело было голое, на голове каска, а на груди полумесяцем что-то висело. Говорят, это отличало жандармов.

Они остановились на углу напротив двора, где был какой-то мужчина. Вышел немецкий офицер. Видно было, что чин у него не просто солдатский. Он позвал стоявшего мужчину. Тот подошел. Немец достал карту, начал показывать на нее и спрашивать, где хутор Карла Маркса.

Я побежал домой и сообщил, что немцы в станице. А вечером или к полдню они дошли и до нас. А мы жили средненько, богатства не было никакого. Только куры и поросенок. Коровы не было. Немцы зашли, посмотрели наш зал. У нас было 2 комнаты. Затем один немец говорит: «Тут будет жить немецкий офицер». Он сам свернул постель, кое-что выбросил. И где-то часа, наверное, через два пришел немец, притащил чемодан. А с ним был немецкий майор. И вот его поселили к нам. А этот солдат при нем все время был. Нам пришлось потесниться. Дядя Яша на фронте был, дядя Вася – на фронте, отец – в Ростове, мать моя – в Краснодаре. А тут дедушка, бабушка и я. Вот мы и ютились с немцем и офицером. И вот я помню, что у нас перед домом скамейка стояла. Немец садился на нее, подзывал деда, садил его рядом с собой, доставал разговорник и учил. А мы безмолвно стояли и слушали. Один раз он увидел у дедушки сыр. Забрал, отрезал кусок и протянул деду со словами: «Essen, essen». Дедушка съел, и только тогда немец тоже его есть начал. Он пробыл у нас мало дней и вскоре уехал.

– Были ли какие-то сильные бои в районе Вашей станицы или нет?

– Были перестрелки, но крупных боев не было.

– У Вас в станице немцы на период оккупации оставались или только прошли через Вашу станицу?

– Нет, были солдаты. Постоянно. Когда уходили, забирали скотину. Бегали по дворам и собирали. Но, к счастью, у них многое не получалось. Да и скотины у нас уже мало на тот момент осталось.

Я помню, как-то бабушке принесли белье стирать. У нас аэродром в советское время был по северной стороне станицы, а с южной стороны немецкий аэродром был. И летчики, молодые ребята, приходили и приносили белье бабушке стирать, а в это белье была завернута буханка хлеба. Это нас на тот момент выручало.

Полицейских я больше, чем немцев боялся. Ими ведь местные были, среди которых украинцы, военнопленные. У них не было никакой формы. Какую-то тужурку немецкую носили, без знаков отличия.

– А казни у Вас в станице были? Евреев, например?

– У нас, во-первых, евреев, наверное, не было в станице. Они уехали. Погиб Почков. Он работал в райкоме партии, заведовал военным отделом. И где-то он скрывался, был в партизанском отряде, как мне потом рассказывали. Потом кто-то его выдал, и его поймали и уничтожили. Есть книга «Кубань в годы Великой Отечественной войны. История без мифов». И там этот случай про Почкова описан. Потом несколько наших товарищей в партизанском отряде погибло. Но не в самой станице, а где-то недалеко. Они, как братья Игнатовы под Краснодаром, примыкали к партизанским отрядам.

У нас немцы особенно не лютовали. Ненависти к ним какой-то не испытывал я. Эти четыре летчика приходили, постоянно белье приносили, заставляли нас в карты играть. А ведь никуда не денешься. А потом как-то пришли уже втроем и сказали, что их друг погиб. Они бомбардировщиками были.

Вскоре в станице уже начали восстанавливать колхоз, работали там. Немцы оставили колхозную систему, гоняли в поле. Землю раздавать не стали.

Меня поражала немецкая чистоплотность. Первый приказ, который они издали, зайдя в станицу – построить туалет в каждом дворе. Он должен был быть обшит, с выгребной ямой. Не принято у них было за кусты ходить.

А вообще жили мы так. Питались тем, что с огорода собрали. Давали носильные вещи, что остались. Сюда на юг переправляли много техники, скот гнали, эвакуировали население. И у нас в станице осталось много крупного рогатого скота. Потому жители, чтобы сохранить и оставить его себе, все разобрали по дворам. Я со своим товарищем Мишей Юрьевым вдвоем ходили к хозяевам оставшихся коров. Нам хозяева этих коров платили в основном продуктами, а не деньгами: яйцами, молоком и так далее.

В начале февраля, когда с Кавказа начали подходить части Красной Армии в ходе наступления, немцы начали по станице собирать молодежь, чтобы угнать их в Германию. А через дворы от меня жил директор школы Персионов Михаил Иванович. Он был на фронте в тот момент, а вот сын его, Володя, на два года старше меня (1925 года рождения) остался. И вот прибежала к нам его мама и сказала бабушке, что нас, парней, нужно спрятать от немцев, иначе те угонят меня и Володю в Германию. А у нас навес был, а под ним кукурузные будылья лежали, которыми мы топили. Нас с Володей быстро накрыли ими. Буквально через некоторое время пришел немец и наш полицейский. Они спросили, где мы. Бабушка ответила, что не знает. Те начали ходить вокруг дома, потом зашли внутрь, там все облазили. Потом они подошли к нашей куче и начали штыком колоть. Это наше с Володей счастье, что штык не попал! Немец и полицейский сказали бабушке, чтобы она приказала мне никуда не уходить, потому что они за мной позже еще явятся. И ушли.

Бабушка сразу же Марии Тимофеевне, Володиной матери, через улицу крикнула: «Марья Тимофеевна, что делать? Придут же немцы и полицейский опять». А через квартал от нас семья школьных преподавателей жила. Они эвакуировались, а дом остался. А в нем на тот момент жила женщина, которая за хозяйством присматривала. И нас спрятали туда с Володей, спустили в подвал, забросали сверху крышку дровами. А вход в подвал через сенцы был. Вот там мы с Володей в темноте сидели. Сам подвал был просто выкопан в земле, под домом, и совсем не оборудован. У нас с собой кое-что из продуктов было и немного воды. Просидели в кромешной тьме. А потом услышали стрельбу. Наступление наших войск началось. И я даже не могу сейчас сказать, сколько дней мы с Володей там провели. Кушали, пили. Володя по-немецки кое-что понимал. Так вот немцы стояли около дома, где мы прятались, и разговаривали между собой. Володя перевел, что они вот-вот собираются уходить из станицы.

Когда у нас все закончилось, я полез по подвалу и наощупь нашел большие стеклянные бутылки шампанского. Это станичники готовили для борща. Так называемый «морс» из помидор. Мы его и пили. Хотя это неблагополучно для нас закончилось. Живот скрутило. Ужасные муки.

Потом все затихло: ни стрельбы, ничего не слышно. Вдруг шорох слышим, затем грохот. А это женщина, которая присматривала за домом, дрова сбрасывала с люка. Открыла нам и говорит: «Ребятки, вы живы там?» А сама в руках держала так называемый «каганец», или бутылку. А мы смотрим на нее, а глаза слезятся в темноте от яркого света. Она сказала, что пришли наши солдаты и нам можно выбираться из своего укрытия. Мы с Володей вылезли, а ноги еле шли после столь длительного неподвижного состояния. Вышли мы на улицу. Как раз рассвет был. Мы увидели, что по улице повозки шли и наши солдаты за ними. Для нас это такая была радость!

Мы через улицу сразу перебежали к нам домой, сообщили бабушке, что наши солдаты пришли. Вот так станицу освободили. Дня через 3-4 Володю призвали в армию и сразу на фронт забрали. Он погиб в этом же году. Жаль парня было. Недолго повоевал. А я ростом был повыше Володи и покрепче. Он более щупленький.

У нас за станицей в северной части стоял бомбардировочный полк. А рядом было помещение, где летчики жили. Нечто вроде общежития. И я как-то с ними подружился. Они меня забирали на машине утром с собой на аэродром. Там был батальон аэродромного обслуживания. БАО. И вот я там пристроился и помогал им. Мы бомбы подвешивали, готовили самолет к вылету. Кубань была тогда еще не полностью освобождена от немцев.

А потом полк перебазировался в другое место, но я не смог с ними отправиться, потому что по возрасту не подходил. Тогда я поступил вольнонаемником в комендантский взвод, был рядовым в военной комендатуре. Там я где-то около трех месяцев, наверное, побыл. Сейчас не помню, по какой причине, но они потом передислоцировались. Я опять остался. Тут я узнал, что в Краснодаре идет набор в сферу пароходства. Мне было 16 лет на тот момент. Станица была в 22 километрах от города, и я отправился пешком в Краснодар. Пришел и узнал, что 9-й военно-восстановительный отряд производит набор на курсы рулевых, мотористов, шкиперов. Я выбрал курсы рулевых и поступил. Меня сразу приняли. Должен сказать, что у нас занятия где-то в течение недели были всего-навсего. Военное время – нечего рассиживать. Нам сказали: «Будете учебу проходить непосредственно на судах». Там мы выполняли работы по подвозу боеприпасов к местам боев. Именно по Кубани. А уже 9 октября ее область была полностью освобождена от немецких захватчиков, и бои сместились на Керченский пролив.

Немцы ушли в Крым. По заданию военного командования у нас были созданы группы судов: «Парашютисты», «Ворошиловский стрелок», «Наука», «Пермяк», «Шестой», «1 Мая». Все катера на реке были вооружены спаренными, зенитными пулеметами.

– А кто обслуживал пулеметы?

– Получилось так, что в нашем 9-м военно-восстановительном отряде было, наверное, не больше половины военнослужащих. Мы работали вместе с моряками. У нас, например, на теплоходе были и моряки, и речники вместе. Но капитаном обязательно был речник, потому что он лоцию реки знает. А в штате экипажа ввели должность пулеметчика. У нас их было двое на борту. Вот в течение суток они обеспечивали обслуживание пулеметов. Они менялись по очереди.

– А что за пулеметы ставили?

– Я сейчас не помню. Зенитные спаренные у нас на палубе стояли. Мы были в оперативном подчинении Азовской военной флотилии. Они разработали план и нас подключили туда. И вот в конце октября 1943 года группа наших судов была направлена в Керченский пролив. Командиром был капитан-лейтенант Гадкевич Александр Иванович.

Мы ходили на Эльтиген, потом на Жуковку, Лейку. В общем, на восточное побережье Керченского полуострова, севернее Керчи. Мы, значит, десанты туда высаживали. Знаете, тяжело было. Во-первых, все открыто. Река – это же не лес, не поле, где можно было спрятаться. Мы на Чушке (коса) были. Сейчас там порт Кавказ, где наш причал. Оттуда теперь идет паромная переправа.

– То есть Вы ходили в первой волне? По Вам стреляли?

– Да, все время. И бомбили, и обстреливали. Я не видел, а ребята рассказывали, что, когда Ворошилов приехал, ему сразу сказали: «Давайте быстрее на бронекатер, потому что Чушка обстреливается противником. Давайте скорее, чтобы на тот берег переправиться». Но самым страшным были плавучие мины. Их в проливе было очень много. Немцы их там разместили в свое время, а потом еще, наверное, с самолетов сбросили. Их было много.

Эти мины рожковые были. Когда видели, что они торчат, аж страшно становилось. У нас два судна было: теплоход «Шестой» (он подорвался, и погиб весь экипаж) и баржа «Лена» (тоже подорвалась на этих минах). Эта работа в Керченском проливе шла с октября 1943 года по середину мая 1944 года. 11 апреля 1944 года освободили Керчь, а 9 мая уже Севастополь. В середине мая немцев уже в Крыму не было. Наш флот в дальнейшем уже не мог воспользоваться этими частями, потому что надо было выходить в Черное море.

Всю нашу группу судов, баржи вернули на Кубань. Мы приступили к строительству, восстановлению разрушенного войной хозяйства. Вот такой период был. И с 1943 года и по сегодняшний день я в этом коллективе состою.

– А Кубань не минировали? Вы говорили, что пролив был весь забросан бомбами.

– У нас были заминированы кубанские берега. Там мои товарищи погибли. 9 октября уже освободили Кубань, но мы продолжали поставлять боеприпасы. Отвозили их в Темрюк, там разгружали. И вот произошел один случай. Теплоход «Ворошиловский стрелок» привел баржу со снарядами в Темрюк. Там ее разгрузили, и теплоход отправился обратно в Варениковскую за очередной партией боеприпасов. А в пути стемнело. Стоял туман. Теплоход вынужден был пришвартоваться у берега, потому что не было видно, куда идти. Так прошла ночь. Начало светать. Капитан скомандовал, что пора отчаливать. А в это время один наш пулеметчик, оказывается, вышел на берег, чтобы что-то собрать из оставшихся поздних овощей. Там огороды же были по берегу. И он на мине подорвался. А наш старшина с баржи Ухов Федя тоже спрыгнул на берег и подорвался. Вот так получилось, что еще ночью все живые ходили, а только на берег ступили и сразу подорвались. Ничего от них не осталось. Следом за ними подорвался наш моторист Подобин. Вот мы сразу потеряли там троих. А вообще подобных случаев было много потом.

– Морские мины в Кубань немцы не кидали?

– Нет. Плавучего не было. Минировали берега. Тут же Голубая линия вдоль Кубани проходила.

– А пулеметы, стоявшие на пароходах, в ход пускать приходилось?

– Да, стреляли. Часто же налеты были. В Керченском проливе вообще постоянно стрельба стояла. Там несколько батарей было. Я помню один курьезный случай. Мне его рассказывали. Сбили немецкий самолет. Всего участвовало 7 батарей. Каждая дала отчет, потому что все же стреляли. Получилось, что сбили семь самолетов. Сложно ведь разобраться, кто именно подбил его. Потом, правда, выяснили, кто из них, на самом деле, сбил самолет.

У нас баржа «Феодосия» была. Старшиной стал Дудник Андрей Лаврентьевич. Вот они на Чушке стояли у причала. Шла погрузка боеприпасов на Керченский полуостров. В это время Дудник вышел на берег. Шел и увидел, что стальной трос валяется. Хозяина поблизости нет. Он взял этот трос и начал сматывать. И вдруг взрыв! Он потерял сознание. Оказалось, это снаряд с крымского берега попал в мешок с мукой, накрытый брезентом, и разорвался. Одежду Дудника посекло, зато сам живой остался. Вот это случай был интересный.

– А какими-то поисково-спасательными операциями занимались или нет? Например, доставали ли сбитых летчиков из воды или с потонувших судов снимали ли экипажи?

– В войну была судоподъемная бригада ЭПРОН. Поднимали затонувшие суда. Таких было несколько бригад, ведь на Кубани в 1942 году был уничтожен весь флот. По приказу, наиболее крепкие суда нужно было вывозить в Азовское море и переправлять их в порты Черного моря. Это касалось баржей и пароходов. У нас так, кажется, 8 пароходов подготовили и 7-8 барж. Вышли в Азовское море, не имея прикрытия с воздуха. И почти всех потопили немцы. Пароход «КИМ» единственный дошел до Анапы, и там немцы его догнали и затопили. «Коминтерна» в районе Темрюка затопили, пароход «Энгельс», который потом достали, был затоплен в Варениковской. Баржа «Солидарность» была затоплена под Кресом, «Рационализатор» – на Перекате. Где морские суда становились, там их и топили.

Потом в 1944 году их доставали. Кое-что восстанавливали, кое-что на металлолом пошло. Вы знаете, тяжело было топить свои суда. Я описываю два случая в своей книге, как топили пароход «Коминтерн» и пароход «Энгельс». Вы знаете, в то время мы работали с весны до самой зимы. Сменных бригад, как сейчас, не было. А если погода хорошая была, то и зимнее время захватывали тоже. Пароход или теплоход был твоим вторым домом. Большая часть жизни проходила там.

«Энгельс» шел за ранеными в Темрюк, а в Варениковской поступил приказ с берега по радио, чтобы экипаж забрал все личные вещи и сошел на берег. Приказ есть приказ. Никуда не денешься. Немцы уже подходили. Зашли в топку, стравили пар, открыли кингстоны, экипаж забрал свои вещи, документы. Затем включили гудок, и пароход стал погружаться.

– А какая глубина в Кубани примерно?

– Хорошая глубина. Пароход ушел полностью под воду. А когда мы в 1943 году в Темрюк пришли, я увидел, что только нос «Энгельса» торчал у берега. Стояла подпись «Энгельс». Только носовая часть, фальшборт виднелись, больше ничего. Глубины разные были: 10,12, 5,6 метров и так далее.

– А через Керченский пролив в 1943 году переходы были дневные или только по ночам?

– В основном ночью, потому что днем было очень опасно: все на виду, расстояние небольшое.

– А наша авиация прикрывала или нет?

– Авиация летала на выполнение заданий. Это были кукурузники. Их называли «ночными ведьмами». Тогда был 46-й Таманский женский авиаполк Бершанской Евдокии Давыдовны. Ей памятник установлен в Краснодаре, улица названа ее именем. Помню, у нас была встреча в кинотеатре. Я, она и Береговой Анатолий Николаевич. Так вот в ее полку были одни женщины, даже техники-женщины.

– А дымовыми завесами не прикрывали вас?

– Нет. Я не помню такого. Наверное, не было необходимости, потому что все обычно происходило в ночное время: совершали высадки, десантные операции.

– По репарациям не давали ничего?

– У нас нет. У нас были румыны.

– А Ваш отец вернулся с фронта?

– Да. Умер в возрасте 85-ти лет. Во время сражения на Миусе, которое было в 1943 году, он был в расчете ПТР. Там подбил три или четыре «Тигра», был награжден орденом «Боевого Красного Знамени».

– Спасибо Вам за рассказ!