Еременко Семен Федорович

– Меня зовут Еременко Семен Федорович. Я родился 7 ноября 1927 года на Кубани, в селе Еленовском Красногвардейского района Краснодарского края.

Семья у нас была большая, из семи человек. В целом, все взрослые были, на селе работали. Я самый младший среди братьев. Все семеро, за исключением двух, – участники Великой Отечественной войны.

Мои родители занимались сельским хозяйством. Все работали в колхозе и учились. Мой старший брат, например, окончил учебу и стал директором школы в селе Штурбино. К началу войны он уже совсем взрослым был. Направили его воевать под Москву. Он был дважды ранен. Когда вернулся, снова начал работать в райкоме партии секретарем. А меня тогда направили в Ленинград.

Вторым был родной брат Иван, 1905 года рождения. Он закончил летное училище и был летчиком.

Другой брат 1915 года – Федосей, Федор. Он закончил Ейское училище и был летчиком. Погиб во время Великой Отечественной войны на Кубани. Когда немцы шли сюда, он как раз прилетал к нам в гости. Побыл мин 10-20 и ушел. Больше мы его не видели. Тут в Майкопе, в Адыгее, вроде есть памятник, и его фамилия на нем написана.

Павел железнодорожником, машинистом был. Один раз его легко ранили, но он остался жив. Умер уже после войны. Мы его похоронили здесь.

Брат Григорий, следующий после Павла, работал в колхозе. Его не взяли на службу из-за болезни. Был он 1925 года рождения. После него уже родился я. А в 1929 году родился Володя. Вот нас и было семь человек. Трудно нам было, но спасал огород. Была и корова, и свиньи, и куры. Поэтому мы как-то выживали. Трудно было в основном весной, потому что хлеба не было. Весь хлеб, который выращивали, забирали для армии. Маме давали трудодни, она там зарабатывала, но на трудодень не давали почти что ничего. Что-то незначительное только.

Кормились мы только с собственного хозяйства. Это нас спасало и спасало всех деревенских. Я имею в виду, в сельской местности у каждого был большой огород. И только весной, когда урожая еще не было, когда это все только подрастало, у нас был большой голод. Но, правда, Василий Федорович, будучи директором школы, помогал в этом отношении. После войны он стал секретарем райкома партии. Помогал нам, потому что был самый старший из всех. Отец умер рано, после гражданской войны. Мама нас воспитывала одна. Я своего отца не помню, а старшие помнят хорошо. После ранения он еще немного прожил.

Моя семья почти что не была в оккупации. Немцы не дошли до нас.

– Вы, получается, жили без отца. Семье было трудно, но и братья, и Вы получили образование. Что в Вашей семье из предметов роскоши перед войной было? Велосипед, радио, патефон?

– Мы могли только завидовать другим. Ничего у нас не было. Я помню, что у матери корова была. Мы смотрели на нее, но даже молока не пили от нее. Молоко перегоняли на сепараторе на сливки, затем делали сметану, масло. Отвозили его на базар и продавали. У нас не в чем было ходить, обуви не было совсем. Даже одеться не во что было.

Большая часть молока уходила на то, чтобы что-то купить. Мы уже перегонное пили, а остальное все собирали. Мать не давала его нам. Она готовила, откладывала на то, чтобы обуться и одеться всем зимой, купить что-то. А мама еще швеей была. Она готовила и для армии, фуфайки шила. Все сама. Она фуфаечки и нам пошила, и мы ходили в них в школу.

В Еленовской у нас школа была. У нас село очень крупное, большое было. Именно село, не казачья станица. И мы хорошо занимались там.

В 1941-1943 годах я только в школу ходил. Мать нас не привлекала к работе. Мы только школой заняты были. Свой огород, конечно, все обрабатывали. И в колхозе работали. В летний период, особенно когда уборка урожая шла. Мы собирали жуков, например. Ездили солому подбирали: запрягали лошадь, собирали за ней солому стеной, с помощью жести закрывали ее, чтобы можно было ехать. Потом намазывали дегтем, а затем едешь на лошади, сбиваешь, и они липнут, липнут…

Погонщиком был я. Садился верхом на лошадь и ехал. Не обязательно быстро, а потихоньку можно. Мы, дети, научились. И мы ездили туда-сюда. Старались не дать жуку залезть в поспевающее зерно. Сгребали все, мазали, развозили. Метла и лопата с собой были.

За работу нас кормили. Там и трактористы были. И собирали колос. Еще были машины, которые обрабатывали снопы. То есть мы вязали снопы, подбирали то, что рассыпалось, и эти снопы везли к паровой машине. Ее топили соломой, там большой шкив крутился. Паровая молотилка. Паровоз сам по себе был, а там ремень и барабан. Там сидел человек. Ему бросали снопы, он их – в барабан, где они обрабатывались. После этого обработанная солома сыпалась в мешок. Солому к машине подвозили и топили ею. На лошадях возили воду и заливали ее в котел. Его разогревали, а шкив диаметром в полтора метра с колесом тянул ремень и барабан. И так обмолачивали.

Куда нас посылали, то мы и делали. Подсобные работы. Перед тем, как я ушел в училище, я уже, считайте, взрослым человеком по тем временам был.

В школе нас не кормили. Нечем было. Иногда приносили себе макуху, сделанную из выжатых семян. Вот такой кусочек видели у многих. А если видели хлеб, то просто слюни текли.

Бумаги не было. Мы писали на газетах. В общем, сложно было, конечно, в тот период. Но мы не унывали.

– На момент начала войны Вам было 14 лет. Чувствовалось ли тогда, что война будет? Говорили ли об этом взрослые? У Вас ведь и братья кадровыми военными были. Или начало войны было неожиданным?

– Нет, мы даже не подозревали об этом. Деревня жила своей замкнутой жизнью. Радио у нас не было, газет тоже. Только маленькая информационная районная газетка была в виде листочка и все. Но она никакой информации толком не давала. Там писали кратко, что да как, что нужно одно, другое и т.д. Больше не новости, а указания.

Я в это время учился в школе. Меня как самого боевого выбрали старшим. Я собирал данные, мне передавали информацию по телефону или из сельского совета. Я все записывал и передавал данные школе, и хорошие, и плохие.

Мы войну не ощущали так, как люди на полях сражений. Деревенская жизнь была замкнута. Всех старших по возрасту забрали, остались только младшие, дети и преподаватели, из которых в основном женщины были и один старик.

В этот период не просто голодно было. Это были очень голодные времена, особенно в весеннее время. Все, что мы могли делать – идти на поле, помогать там, и нам за это готовили. Это было единственным местом, где мы «паслись». Ходили туда в основном парни. И взрослых там кормили, готовили для них, особенно для трактористов.

– Какое образование Вы получили в военном деле?

– Я закончил десять классов и по комсомольской путевке в октябре 1944 года пошел в училище, военно-морское политическое училище имени Жданова. И закончил его. Находилось училище в Ленинграде. И меня там направили на миноносец-лидер «Ленинград». Лидер «Ленинград» – это эсминец, эскадренный миноносец 1932 года постройки. Он был очень быстрым – 42 узла. Скорость – 1852 метра, минно-торпедный. Я ведь закончил минно-торпедную школу с отличием, поэтому меня назначили на торпедный аппарат, и я был торпедистом. Сначала учеником, конечно.

Экипаж составлял 220 человек. Стоял он в Ленинграде на Малой Неве возле Строительного моста.

После школы мне присвоили звание старший матрос. А когда я начал самостоятельно управлять торпедным аппаратом, мне присвоили звание старшины, сначала 2-й статьи, потом 1-й статьи. И так до конца я был старшиной 1-й статьи. Это сержантский состав. Я уже управлял самостоятельно стрельбой. Наша авиация послевоенного периода сбрасывала торпеды, а мы на катерах подходили. Это были учебные торпеды, но боевые, инертные, головка пустая была. И вот как только закончили стрельбы, она на одну треть красная была, выглядывала. И вот к ней мы подходили и ее буксировали на место.

Всего в школе я проучился шесть месяцев. Перед этим, до учебы, меня послали на торпедный катер в Восточно-Прусскую операцию как торпедиста. Она проходила с 21-ого января по 25-ое апреля. А когда она закончилась, мы вернулись на место. Вообще очень трудная операция была. Очень тяжелая, потому что корабли там малые могли ходить только. Все было заминировано. Ни один корабль не утонул и не взорвался, а вот остальные, малые (боты, катера), очень многие на минах взорвались.

Оттуда уже отправляли нас в Кронштадт. Поэтому трудности были большие в этом отношении. Ну, мы как-то чувствовали тогда во время войны наши корабли, наши малые корабли, особенно катера и подводные лодки. Это основа у нас была. Крупные корабли, как правило, не участвовали в операциях. Только малые (я имею в виду торпедные и подводные лодки). Может помните, были случаи, когда «Густлоффа» потопил Маринеско. Мы, кстати, встречались с этим Маринеско. Он сам не только буйный был, а даже пил много. Он один из славнейших людей. Ему только, знаете, присвоили звание в 1990-м году. Он капитаном 3 ранга был. А его разжаловали до старшего лейтенанта и уволили, без пенсии оставили. Он еще с женой тогда развелся и платил алименты. А ему не на что было даже жить. В нищете он умер. Мы на Балтике знали его подвиги, собирали деньги и металл, сделали памятник ему, подпись там поставили. Смотрим как-то однажды: на этом памятнике все буквы убраны. Не стало их: это политотдел там уже побывал.

Мы были возмущены, потому что прям ночью, понимаете, убрали. И только после перестройки поставили ему памятник и присвоили звание Героя Советского Союза. Вот такая судьба была у человека.

Все на войне были героями. А вот такие командиры, как, например, Маринеско, были коллективными героями. Ведь экипаж действовал как единое целое. Не выделялись мы, чтобы один был героем… Такого нет. Мы не сбили ни одного самолета. Потопили два вражеских корабля только торпедными катерами. Но это же совместно, группой. Невозможно кого-то одного выделить.

После войны я сразу пошел в училище. Оно располагалось на Малой Охте. Там я получил звание лейтенанта. После окончания меня направили на Дальний Восток, в Совгавань, во флотский экипаж. Там была школа, и туда меня направили в учебный центр как замполита и морского специалиста. Я стал преподавателем.

– А что Вы изучали в минно-торпедной школе?

– Обучались минно-торпедной службе, изучали, что имеется на корабле, вооружение корабля, сам корабль, тактику и все-все-все необходимое. Но главное – в школе вооружения мы, будучи рядовыми, изучали специальность. Самое большое внимание уделяли торпедам и минам. В этом и состояла суть минно-торпедной службы. БЧ-3. Есть такие на корабле боевые части: БЧ-1, БЧ-2, БЧ-3, БЧ-4 и так далее. И я был в боевой части минно-торпедной службы.

Немецкие торпеды в нашей школе их не изучали. Изучали только то, что касалось наших действующих торпед: мы должны научиться выпускать их, уничтожать цель и прочее. А немецкие торпеды мы потом в училище изучали. А в школе такого не преподавали. Нас же ускоренным методом готовили, потому что война шла. Специальность нам давали по нашему оружию, чтобы мы могли принимать участие в боях.

Во время Великой Отечественной войны, вот особенно последнее время под Ленинградом, я уже принимал на себя освобождение города, и считаюсь защитником Ленинграда. Награжден Орденом Отечественной войны 1-й и 2-й степени, двумя медалями «За боевые заслуги» и еще несколькими.

Материальной частью были старинные корабли, еще от Петра I, и доки в Кронштадте. Сейчас вот Аврора пошла туда, в Кронштадт. Ее протащили через мосты. Все необходимое для учебы было там, и все в разобранном виде: механизмы, оружие, тренажеры. Две торпеды мы там готовили: 533-миллиметровые и 446-миллиметровые. Первая, по-моему, морская, а вторая авиационная, поменьше, полметра. Состояла она из боевой части и резервуара. Накачивался туда воздух 200 атмосфер. Были баллон и двигатель, сделанный из бронзы. Скорость у нее была такая, что необходима для поражения подводной части. Мы определяли глубину, сами выставляли ее. А зависела она от тоннажа корабля. Правильно определить глубину было важнее всего, чтобы поразить подводную часть корабля. Это самое уязвимое место.

– А чем выставлялась глубина хода?

– У нее ставился блок, глубина. Был специальный прибор – гироскоп, – который держал ее на определенной глубине. Торпеду выстреливали или сбрасывали с самолета. Она ныряла, сглаживала амплитуду на конкретную глубину, которая была установлена. Строго туда, куда направлена, а не в стороны.

С гироскопа команда шла на рули. И там, в бронзовом баллоне, был бензин Уайтхеда. Можно сказать, двигатель. Был небольшой, круглый разрыв, примерно метра полтора, с зарядом триста килограмм в боевой части.

Еще были донные торпеды. Не мины, а торпеды. Разница в том, что мины с часовым механизмом были. Лежали они там на дне, где были установлены. У них счетчик проходов был: сколько раз корабль пройдет над ней и на каком она взорвется. Когда первый проходит, все нормально. Следующий идет – тоже нормально. А потом взрывается около 300-400 кг взрывчатки. А если торпеды, то они ведь движущиеся были.

Система торпед была одна. Не только для сбрасывания с кораблей, с торпедных аппаратов, а и с самолетов. Торпедоносцы у нас были специальные. Мы заряжали их, готовили, и они летели в нужную сторону.

Для летчиков мы тоже боевые торпеды готовили и подвешивали. Служба торпедная у них своя была, а сами торпеды те же самые, только сбрасывались с самолетов.

– А лендлизовская техника у вас была какая-нибудь? Американская, английская?

– Нет. Мы это потом уже изучали, когда в училище были. Всю технику, что у них была на вооружении. А во время войны мы изучали только свою отечественную технику, с которой воевали.

Когда закончилась война, все суда подлежали уничтожению. И как раз наши уничтожали все, что было. Все немецкие военные суда. Их расстреливали и в качестве мишеней использовали, пока не уничтожили все. Делалось это по союзному договору. Вот мы и тренировались на них. И ракетами, и торпедами, и оружейной артиллерией.

– А Вы шесть месяцев учебы производили сами учебные торпеды или только теория была?

– Нет, мы и практику проходили. Все, что необходимо для войны: стрельбы, правильность уничтожения и поражения цели. Пуски мы не делали. Отрабатывали последовательность действий в теории, и были практические занятия с орудиями. Большинство торпед были учебными. Это те же самые боевые торпеды, только боевую головку не прикручивали, а соединяли впереди торпеды, и она шла как боевая.

Кроме того, в школе мы должны были осваивать смежные специальность, уметь заменить друг друга.

– Как Вас кормили, когда Вы в октябре 1944 года после блокады попали в Ленинград? Как ощущались ее последствия?

– Они-то ощущались, но уже перелом был. Нам давали 400 грамм хлеба и остальное три или четыре раза в день. Чай еще… Мы все-таки, как ленинградцы, питались. Разные были порции, конечно.

Но все мы знали, что трудно было. Блокадный Ленинград… Но ленинградцы выстояли, молодцы. Они настолько были уверены в этом. А сколько погибло от голода! Мы-то на корабле были и не ходили даже в увольнение в город. Положение такое было.

В увольнение на берег нас не отпускали. Мы были в боеготовности. Боеготовность же не просто так соблюдаться должна. Война ведь идет!

Сгущенки, шоколадок у нас, как у подводников, не было, но питание –четырехразовое. Даже вечерний чай обязательно был, сахар, хлеба кусочек. Все давали для того, чтобы поддержать готовность личного состава. Мы же как-никак, а боевая техника.

– Через Ваше село войска проходили туда или обратно?

– Нет. Мы вдали от дорог были. А проходили, например, немцы на Кущевке, Кущевская станица. Я вот сейчас как раз недавно оттуда приехал. Мы ежегодно отмечаем там сражение Кубанского 4-ого казачьего гвардейского корпуса Кириченко. Это был самый тяжелый период войны, до 1942 года. Дело в том, что с немцами ведь был заключен договор о ненападении. И вот Сталин верил, что войны может не быть, оттягивал. И получилось, что немцы там сосредоточили огромные силы, в два с половиной – три раза больше, чем у нас. У них отличное вооружение было. А ведь Гитлер всегда говорил, что они будут соблюдать этот договор о ненападении, успокаивал, уверял Сталина. И так вот он готовился. Поэтому там сосредоточены были огромные силы немцев. Они уже воевали до этого, хорошо знали военное дело, были опытными.

Наша страна в этот период была неподготовлена совсем. Вроде готовились солдаты и готовилась техника, оружие. А немцы напирали, когда пошли на нас. Гитлер с начала войны избрал имя Барбаросса. А кто такой Барбаросса? Так звали самого свирепого германского императора – Фридрих I Барбаросса. Он жил в XII веке.

Но наша оборона показала, что именно в такие тяжелые времена мы можем воевать. Это был патриотизм. И вот там в Кущевке дважды казаки шли, дважды освобождали Кущевку. На протяжении двенадцати километров все было усыпано трупами. И вот Кущевка так и осталась у нас. Мы ежегодно отмечаем эту победу. Краснодар, например, был оставлен без боевых действий, потому что по флангу шли. Могли в окружение попасть. Поэтому делали все, что угодно, лишь бы на тот берег перейти. И перешли. Есть такая Пашковская переправа. Вот там трагическая обстановка была, потому что уже подходила молодежь, которая закончила школу. Она даже не была переодета до конца. На переправе все взорвали мосты через Кубань, остался одни гужевой транспорт. И там сосредоточилось большое количество наших отступающих. И они защищались. А ведь оружия у молодежи не было! Им дали по пять патронов и все. Орудий тоже не было. С правой стороны Кубани, по нашу сторону Краснодара, Пашковки, пришли «Катюши». Дважды, когда немецкие танки подошли, «Катюши» залп дали и смылись. Вот они немножко задержали прохождение переправы. А в это время наши, чтобы не попасть в плен (в итоге часть все равно попала в плен, но большинство ушли на этом гужевом транспорте), взорвали переправу, когда подошли немецкие танки. И правильно саперы сделали, что взорвали. И все вместе с нашими машинами утонули там и не дали дальше немцу пройти на ту сторону. Вот так было везде и всюду до конца 1942 года.

Я вот удивляюсь, что все оружие: все станки для выпуска оружия, огнестрельное оружие, то есть я имею в виду стрелковое, танки, самолеты – все полторы тысячи эшелонов были отправлены с этим имуществом в эвакуацию в Сибирь, Урал, Поволжье, Казахстан. Все приходилось строить не в оборонных местах. Даже патриарх Кирилл как-то говорил, что гитлеровцы должны победить, потому что наше государство было ослаблено и не вооружено до конца.

– Вот Вы сказали, что Вас отправили в Ленинград на учебу по комсомольской путевке? На фронт Вы рвались или все же хотелось работать на колхозе и учиться?

– Нет, все стремились к учебе. Тем более у меня братья закончили Ейское авиационное, морское. Летчиками были. И мне хотелось во флот вместе с ними. Учился я тоже неплохо, был активистом. И меня вызвали как-то в райком партии: «Семен Федорович, мы тебя как самого активного и лучшего хотим направить в Ленинград на учебу». Я один такой из нашего села был. В Краснодаре собрали меня и еще трех человек из других населенных пунктов Краснодарского края. Нас хотели сразу в училище отправить, но там уже набор был закончен. Поэтому отправили в Кронштадт на учебу в школу, чтобы на выходе мы были уже специалистами. На корабле таких, как мы, не хватало.

– А в 1944 году немцы прекратили уже налеты на Ленинград?

– Нет, бывали налеты, причем довольно часто. Но это было во время наступления Волховского фронта. Во время самой блокады мне не приходилось там бывать. Во время моей учебы немцы летали, но мало. Это ведь 1944 год был. Наши уже победоносно двигались вперед. 50 процентов выпуска школы ушли в морскую пехоту. И они там показали боевую славу. Их называли «Черная туча» или «Полосатые тигры». Они надевали свой бушлат, бескозырку, тельняшку и шли.

– А когда Вы в Восточно-Прусской операции участие принимали?

– Мы принимали в ней участие. Балтийский флот оказывал содействие. В основном там была пехота, артиллерия, танкисты. Гибли там массово, ведь сам Кенигсберг и Восточная Пруссия были рассадком немецкого империализма. Туда съезжались, отбирались люди, которые строили даже из квартир, улиц укрепленные точки. Там были подземные заводы. Я не знаю, сколько там положено народу, но мы только артиллерийскую оказывали помощь подводными лодками и торпедными катерами. Мы не давали кораблям туда подходить, потому что недалеко порты были. И Кенигсберг был же фронтом при Балтийском флоте. И мы способствовали тому, чтобы они не прошли. Мы уничтожали мелкие суда. Вот там же и погиб Черняховский из-за того, что снаряд разорвался.

– Сколько человек торпедный аппарат обслуживал?

– У нас четыре человека было. Командир аппарата был основной направляющей силой. У него были все приборы, все направление. Мы же готовили торпеды, запускали, что-то поддерживали, а он давал команды и направлял нас так, чтобы поразить корабль. Он ведь тоже ходит на конкретной скорости. Вот командир определял тоннаж судна, глубину и давал приказ. Мы подготовительные данные тоже собирали, но именно он отдавал команды и все контролировал.

У нас же не один прибор, а много было: приборы глубины, приборы направления и многие другие. И за ними нужно смотреть, а один-то это сделать не может. Затем они докладывают командиру, и он дает команду «Пли» – и торпеда пошла.

После выстрела ход торпеды уже не контролируется. Мы только ждем, поразит она цель или нет. Когда корабль потопит, можно вторую пускать. Командир дает команду сразу. А можно даже две торпеды пустить в зависимости от тоннажа корабля.

Следующая торпеда хранилась здесь же. Они у нас в торпедных аппаратах были, а с собой у нас аппаратов было несколько. Каждый имел три трубы, а значит на каждый приходилось по три торпеды. Так было в лидер-миноносце «Ленинград», например. Мы их наготове держали. А в подводной лодке уже по-другому было. Я бывал в подводной лодке во Владивостоке с сыном. Он у меня тоже закончил военно-мореходное училище.

– А вот у эсминца, например, торпеда не была основным оружием, и запаса торпед он не имел. Значит они только в аппарате были?

– Нет, он мог иметь торпеды. Главное, что у него три торпедных аппарата было, три трубы, а не один торпедный аппарат. Калибр был 152-миллиметровый. Это и была минно-торпедная служба. Мы устанавливали там мины, причем много раз. И там, где немцы проходили, мы ставили обязательно якорные мины.

Моя военная служба на Тихоокеанском флоте продолжалась 29 лет. С 1944 по ноябрь 1973 года. Вначале меня направили на Балтику по комсомольской путевке. А оттуда не на Черное море, хоть я недалеко от него родился, а на Тихоокеанский, Северный флот. Там служба у меня прошла. Уехали мы оттуда в 1973 году и вернулись на Кубань.

Мне было 46 лет на тот момент. По прибытии сразу начал работать в Советском исполкоме. Сейчас это Карасунский округ. Я был инженером отдела архитектуры. Проработал пять лет, а потом меня забрали в краевой отдел архитектуры старшим инженером. И там я проработал до 2000 года. Ни одного дня я не был на гражданских условиях, то есть не отдыхал.

– Спасибо за Ваш рассказ!