Виталий Семеньков: я - истребитель

Родился я на Дальнем Востоке в 1918 году. Есть там возле шахтерского поселка Сучана село Фроловка. Родители мои принимали активное участие в партизанском движении во время Гражданской войны. Не побоюсь сказать, что они были соратниками Сергея Лазо. Не только просто встречались с ним, но и выполняли его задания. Как известно, Лазо являлся координатором, организатором и руководителем партизанского движения в Приморском крае. Меня мама возила из Владивостока в Сучан и обратно, пряча в моих пеленках директивы Лазо.

Покойной бабушке по отцу Пелагее Васильевне в молодости довелось быть в крепостных. В свое время она с дедом перебралась на Дальний Восток в поисках лучшей жизни.

Мой отец в свое время вынужден был податься из родных мест в бега. Он не сошелся с батюшкой во взглядах на божественное происхождение человека. За выдающиеся успехи в учебе в сельской школе его перевели на казенный счет. Но на выпускных экзаменах он поспорил с батюшкой, преподавателем Закона Божьего. Тот щелкнул его линейкой по лбу. Но Семеньковы не из тех, кто позволяет себя бить. Батюшка получил сдачу. Получился скандал, и отцу пришлось бежать. Так он оказался в Донбассе. Потом скитался по югу России. Помню, он очень жалел, что не встретился там с Горьким. Потом 1914 год, война. Вольноопределяющимся отец ушел на фронт. Вернулся после ранения с тремя Георгиевскими крестами. И тут как раз Февральская революция. Подлечился и поехал на Дальний Восток.

Помню, как впервые я увидел самолет. Мы тогда жили в деревне. Мама отправила меня заниматься травой для скотины. А в июле месяце жарко. Я разлегся среди кукурузы, смотрю в небо. Вдруг самолет летит. Ух, как интересно.

Потом мы переехали на Сахалин. Отец устроился работать в рыбной промышленности. Летом мы жили в Рыбновске, а в зимнее время я учился в Александровке.

Меня с детства всегда тянуло к оружию. В 11 лет я чуть не выбил себе глаза из ружья. Это случилось 19 декабря, на престольный праздник Николай Зимний. Ходил-ходил с ребятами, стало скучно, решил пострелять. Один патрон попался раздутый. Я ткнул шомполом, а на нем металлический наконечник… в общем, дробь – туда, пламя – сюда. «Папочка, больше не буду!» – кричу. Думал, порка будет, а они перепугались. Повезли меня к врачу в Сучан. Полмесяца лечили. Тогда один врач был и хирург, и терапевт, и окулист. Сначала я вообще ничего не видел, все плыло, как в тумане. Но постепенно все прошло.

Потом у нас открылся аэроклуб. Вначале мы строили модели. Помню, как мы построили ПО-2 в масштабе 1:10. Все летчики моего поколения прошли через этот самолет. Нашу модель всегда таскали на демонстрации. А вскоре начали летать на планерах. Так я связал свою жизнь с авиацией.

После окончания средней школы хотел ехать поступать в институт. Но райком комсомола заграбастал меня на массовые работы. В двадцати километрах от Александровска есть Октябрьский рудник, где добывали уголь. Меня там поставили заведующим складом.

Неподалеку функционировал планерный кружок, филиал аэроклуба. Меня взяли в аэроклуб на должность начальника учебной части. Одновременно я летал на самолете ПО-2. Налетал около сорока часов. Инструкторской работой я не занимался. Через какое-то время стал начальником штаба аэроклуба. В 1939 году аэроклуб закрыли, а меня перевели в Амурский областной аэроклуб на станции Куйбышевка – Восточная. Оттуда я был направлен в Ульяновскую летную школу совершенствования инструкторского состава. Мы числились в качестве слушателей школы с сохранением окладов. С 1939 по 1940 год я получал семьсот рублей. Это была хорошая зарплата, которой с лихвой хватало на содержание семьи. Там, в Ульяновске, меня застала война.

Школу преобразовали в военную. Мы начали летать на И-15. В декабре 1940 (?) года приняли присягу и стали курсантами военного училища.

Хочется отметить интересный момент в отношении предвидения нашего Верховного командования о возможном базировании нашей авиации. Вместе с капитаном Чазовым мы совершили вояж от Волги до верховьев Камы, определяя подходящие для аэродромов площадки. Причем мы имели мандат за подписью председателя Совета Министров! Этот сталинский мандат давал нам право выбирать и изымать в любом месте любые колхозные площади. В течение десяти дней мы подобрали несколько площадок. Пока мы плыли назад на пароходе, состоялся первый налет немцев на Москву.

Наверное, числа 10-го июля мы приехали в серпуховскую школу на станции Ундал, для того чтобы получить самолеты и убыть на фронт. Накануне туда прибыли курсанты, первый выпуск нашей школы. Но там решили отправить своих, а нас оставить. Мы же рвались на фронт. Проходит одна неделя, вторая неделя – нас никуда не отправляют. Думаю: «Надо что-то предпринимать!» Иду на почту и даю телеграмму: «Москва. Кремль. Товарищу Сталину. Мы, группа летчиков, находимся две недели в серпуховской школе. На фронте идут бои, а мы сидим, ничего не делаем. Семеньков».

Через три–четыре дня сверху приходит приказ сформировать отдельную летную группу на самолетах И-15. Первого августа садимся по самолетам и перелетаем под Брянск.

Подходим к аэродрому, смотрим – там взрывы. Мы туда-сюда... Немцы отбомбились по аэродрому, ушли. Все расселись в поле между копнами. Потом нас перегнали в Алёхино.

Вообще, воевать на И-15 было, конечно, тяжеловато. Четыре пулемета винтовочного калибра… не знаю, почему я тогда остался жив. Мы провоевали меньше месяца. Многие погибли. Самолеты остались только у меня и у Паши Дубовского. Мой самолет забрал старший лейтенант Романов. Короче говоря, остались мы с Пашей безлошадниками.

- Сколько человек было в вашей группе?

- Человек пятнадцать. Мы входили в состав 61-й авиационной дивизии героя Советского Союза Кравченко. Он потом погиб под Ленинградом. Похоронен у Кремлевской стены.

В основном мы штурмовали железнодорожные эшелоны. Тра-та-та – и быстрее домой. Врассыпную кто как может. Тогда соответствующей слетанности не было, надо прямо сказать.

Когда мы остались без самолетов, пришел приказ убыть на сборный пункт в Шахово около Мценска, получать самолеты Ил-2. Мы с Пашей убыли. Приехали в Шахово, сидим, ждем. Аттестатов нет – ни денежного, ни продовольственного. Как быть дальше? У него семья, у меня тоже. Надо бы аттестат оформить. А то сегодня живой, а завтра нет. Мы обратились к старшему офицеру. Тот разрешил нам смотаться в Серпухов и обратно. И главное, никакого командировочного с собой, вообще ничего. Доехали мы до Москвы. Зашли к коменданту, доложили что и как.

Паша сам родом из Рязанской области, город Касимов. Работал в городском аэроклубе. Говорит мне: «Я на одну ночь туда и обратно. Встречаемся около метро “Парк Горького”». А я пока поехал забрал наши документы – его личное дело да свое. 29 сентября мы с ним встретились и направились в сторону Орла. На подъезде к Мценску поезд обстреляли «мессера». Ну, думаем: «Хреново дело». Сидим в вагоне – поезд дальше не идет. Я к коменданту: «Нам надо в Шахово. Там у нас сборный пункт». А тот говорит: «Младший лейтенант, давай, рви отсюда! На окраине немцы. Какие там самолеты». Уже 1 октября мы не могли проехать дальше Мценска, немцы подходили к Орлу. Пришлось возвращаться. Опять пошли к коменданту. Он направил нас на сборный пункт в академии в Жуковске. Прибыли туда. Я в своем кожаном реглане, Пашка рядом:

– Вот наши личные дела…

– Отправляйтесь-ка вы оба в Мурманск!

10 октября мы убыли с Пашей в сторону Архангельска. Петрозаводск уже был занят финнами. Прямая дорога Ленинград – Мурманск была перерезана. Мы поехали через Архангельск до станции Обозерская. Там в то время строилась ветка, которая дальше выходила к Беломорску и соединялась с Кировской железной дорогой.

В пути провели дней десять. Сколько строилось дороги за день, настолько мы продвигались. Между Беломорском и Кемью на разъезде Заливы нас прихватили «88-е». В поезде было четыре пассажирских вагона, остальные грузовые. А на севере уже настоящая зима. Вокруг снег. Солнечный, ясный день. Пашка стоит у окна, любуется пейзажем. Я сижу на нижней полке. У меня сбоку шинель и полевая сумка, и это меня спасло в некоторой степени. В сумке лежала общая тетрадь, полотенце. Удар... поезд остановился. Пашка обернулся, все лицо в крови. Осколками стекла ему порезало все лицо. Надо мной лежал капитан, пограничник. Ему голову разнесло осколками. Девушка напротив меня – ранение в живот. Я Пашку вытащил в тамбур – он не видит ни хрена – и мы с ним прыгнули в кювет. Смотрю – второй идет. Свист, взрыв бомбы. И звон в ушах на всю жизнь, до сегодняшнего дня не прошло.

Нас спасло то, что там вокруг болотистые места. Наша бомба ушла глубоко в почву. И к тому же нас не засыпало землей. А из вагона, в котором мы ехали, мало кто остался в живых.

Потом поезд тронулся, немного потащил состав вперед. В районе разъезда стоял какой-то лагерь заключенных, при котором имелась санчасть. Одному мужику лет сорока, который мне тогда казался батей, осколком рассекло мясо до самой кости. А перевязать его нечем. Обычно у жителей в сундуках хранятся полотенца или еще какое-нибудь тряпье. Говорю хозяйке: «Помогите! Дайте полотенце забинтовать человека». Та стоит, как столб. Тогда я сам открываю сундук. Первым, что попалось под руку, стал его крутить. Прямо от плеча.

Девочка молодая с ранением в живот постоянно стонала от боли. Нам дали чью-то серую шинель, положил ей под голову. Ее перевязали, но как только положили на носилки, она скончалась. Так воочию мы увидели кровь по дороге на фронт.

Прибыли мы в смешанную авиационную дивизию, которой тогда командовал полковник Головня, царствие ему небесное. Направили нас с Пашей в 147-й истребительный полк. Но там мы пробыли недолго и до воздушных боев у нас там не дошло. В канун 7 ноября нас откомандировали в 145-й полк, вооруженный И-16. Основной состав дивизии получил в Горьком «ЛаГГи» и садился на ледовый аэродром.

Нас выпускал майор Зайцев, хороший, порядочный человек. Почему он потом убился? Об этом только он сам мог сказать. Нам остается только догадываться. Думаю, что его довел командир полка Рейфшнейдер до такого дела. (Георгий Александрович Рейфшнейдер (Калугин). – Прим. С. С.). Он потом уходил из полка и вернулся опять к нам заместителем.

Вдруг вспомнилось, был у нас в полку такой Венедиктов из старого состава, участник Финской кампании. Обычно как верхнюю одежду снимет, а на гимнастерке у него два ордена. Тогда это было редкостью. Но он как-то быстро исчез из нашего полка.

(Венедиктов Алексей Сергеевич. Дата рождения – 17.03.1916. Дата окончания службы – 1950. – Прим. С. С.)

В 145-м полку мы летали на И-16 на прикрытие Мурманска. Но встретиться с противником не удавалось. Потом штаб полка перебазировался в Шонгуй.

Потом сели в Африканде. С Африканды перебрались в Беломорск на прикрытие Кировской железной дороги.

По большому счету у меня первый бой был на Кировской железной дороге. «87-е» пытались бомбить мост. В том бою с нами был Кутахов Павел Степанович. Мне не удалось сбить. Я попытался достать «87-го». У меня на И-16 имелись РС. Я выжал газ полностью, но никак не мог дотянуться. Думаю: «Сейчас тебя РС-ми!» Но, конечно, промазал. Потом Кутахов еще удивлялся: «Откуда зенитка появилась?» Они все-таки потом его завалили. Это впервые я вживую наблюдал «87-й» («лаптежник»).

Потом мы получили команду перегнать И-16 в Мончегорск, а самим направляться в Мурмаши. Пошел я, Фатеев… четыре человека. Помню, нас называли дикое звено. А Фатеев такой был балабол. Над ним можно было смеяться день и ночь. Когда прибыли из Мурмашей в Шонгуй, он постоянно крутил на патефоне одну и ту же пластинку с записями Шульженко. Над его кроватью все было обклеено червонцами. Подъемные или фронтовые деньги девать там было совершенно некуда. Где у него родные были, и вообще были ли они, я не знаю. Не хотелось бы об этом говорить, но он ушел потом из нашего гвардейского полка, вернее его заставили уйти.

(Фатеев Иван Демьянович. Год рождения – 1915. – Прим. С. С.).

А в Мурмашах новая заграничная техника – «харрикейн». Гороха много, а толку мало. Вертикально вообще не тянет. Двенадцать пулеметов, а проку нет. Лучше бы одну пушку. Это 147-й полк. Меня кидали туда-сюда. Переучились там на «харрикейны». Опять в Мурманск, Туломская ГЭС. Наконец, мой первый серьезный воздушный бой. Шли парами: один атакует, другой прикрывает. Еще пока Хлобыстов был цел… Мы сразу врезались в строй. Они рассыпались, ну, и мы соответственно. Там такая свалка началась. Потом еще вывалились «110-е» из облачности. Вот тут как раз и столкнулся Хлобыстов.

Когда он первый раз зацепил «110-го», я этого не видел. А вот второго он таранил на моих глазах. Помню, что на правом крыле у него уже не было законцовки. Не знаю, то ли у него патроны кончились, то ли еще чего, трудно сказать. Зацепил он «110-го» плотно. Но не так, как тут товарищи написали, половину плоскости снес… ерунда. Он ему срезал хвост. В общем, «110-й» кувыркнулся. После этого какой там бой можно было вести. Остались Бочков и я. Ну и конечно тяжело видеть, как прямо на твоих глазах твой командир (ГСС Алексей Поздняков. – Прим. С. С.) врезается в ведущего немцев. Точнее будет сказать, он не отвернул. Лоб в лоб со «109-м».

- Опишите, как именно он осуществил таран.

- Вот «110-й» от нас уходит, он идет с правой стороны. И Хлобыстов цепляет его правой плоскостью, а потом дает команду – «Отходим на аэродром». Его стали прикрывать Фатеев и Бочков. А Ивана Юшинова зажали. Он фактически основного-то боя и не видел. Я остался позади них прикрывать. Они ушли. И тут один «109-й» вьется как оса, а у меня уже патроны кончились. Я тоже надумал таранить. Мне ничего не оставалось делать, иначе он меня собьет. Я резко разворачиваюсь, а он, зараза, уходит, не хочет сталкиваться. Если бы он не убежал, то я бы его толкнул. Две попытки он сделал (атаковать уходящих?). Я видел, что «109-й» тянется. Скорость у него больше, чем у нас. При подходе к аэродрому смотрю – целая эскадрилья «харрикейнов». Это англичане спешат нам на помощь. С командного пункта попросили их помощи. Англичане по двое не летали, только полностью эскадрильей. Во всяком случае они уже в бою не участвовали, все уже закончилось. Немцы освободились от бомб, развернулись и ушли.

(В советское время в литературе часто упоминались «Три тарана Хлобыстова». Командир звена 20-го ИАП Алексей Степанович Хлобыстов дважды таранил самолеты противника в течение одного боя! 8 апреля 1942 года в том же бою погиб Герой Советского Союза Алексей Павлович Поздняков, таранивший Ме-109. В бою участвовала шестерка: ведущий – ГСС Поздняков А. П., ГСС Хлобыстов А. С., Семеньков В. Р., Бочков И. В., Юшинов И. И., Фатеев И. Д. – Прим. С.С.).

Это – первый серьезный бой. После этого боя мы провели еще один. Теперь уже я был ведущим. Со мной шли Фатеев, Бочков и Юшинов – те, что участвовали со мной в том бою 8 апреля. И еще ребята с другого полка, забыл их номер, они базировались на соседнем аэродроме, 837-й, наверное. Имели задачу идти штурмовать, помочь пограничникам, их зажали финны. Мы тогда им неплохо помогли.

На следующий день опять бой. В тот раз опять завалили одного «109-го». Небо осталось за нами, хотя мы и пришли на «харрикейнах». Всё хорошо проштурмовали и вернулись назад. Вообще, «харрикейн», по-русски говоря, дерьмо, а не самолет. Это тебе не «спитфайр». Тот хороший самолет. «Кобра» когда пришла, была ничего. Да даже «киттихоук» и тот еще куда ни шло. Мы-то шли на «харрикейнах», а Хлобыстов и Поздняков – на «киттихоуках».

В конце апреля мы с Фатеевым вернулись в свой 19-й полк. Уже в то время вышел указ о присвоении гвардейских званий. Теперь наша задача была не опозорить высокие звания…

В конце августа 1942 года я полетел с Димой Гончаренко на фотографирование в район Лиинахамари. Сфотографировали... а столько зениток там, и целое кладбище наших самолетов. Тогда начали ходить английские конвои. А наша задача – не дать немцам развернуться в море, чтобы не топили англичан. Много, конечно, там потеряли. Особенно бомбардировщиков много там лежит да и штурмовиков тоже. Поначалу на «СБ» летали. Потом пришли «бостоны», эти еще более-менее.

Так вот, возвращаемся после фотографирования. Мы шли на «киттихоуках». Высота – метров восемьсот–девятьсот, около тысячи. И нас вблизи линии фронта прихватила пара «109-х». Получилось так. Смотрю – заходит один, а второй его кроет, пара их. Я разворачиваюсь. Как быть мне?! Уйти от «109-го» на «киттихоуке» не смогу. Они отошли в сторону. Я опять повернул на свою территорию. «Мессеры» за мной. Разворачиваюсь под них. Началась возня. Вверх мне не уйти – там облачность порядка полторы тысячи. Я разворачиваюсь, они проскакивают. Снова начинаю доворачивать, чтобы ударить. Гончаренко говорю, чтоб прикрыл хвост, думаю, что он там. Я – раз, промазал. Покрутились – они у меня сидят на хвосте. Гончаренко нет. Первый мимо меня проскочил. Я его бью, он переворачивается и падает вниз. А второй – мне по хвосту. Я ручкой туда-сюда подергал, она болтается – перебито рулевое управление. Ногой проверил – ничего не могу сделать. Вращение… а вытянуть я его не могу, самолет пикирует. Руль высоты не работает. Надо прыгать? Я – за фонарь, а его не сдвинуть.

Короче говоря, у нас получилось один к одному. Я ведущего смахнул, ведомый – меня. А Гончаренок – «дома», говорит: «Витьку сбили» – «А ты где был?» – «Тык-пык…» Человек, прямо скажем, испугался. Первый раз увидел «кресты» на крыльях.

В общем, падаю, а фонарь стоит мертво. Аварийный дернул – не работает. Только голову приподнял – раз по затылку и у меня в глазах потемнело. Но все-таки еще раз навалился, открыл полностью. Вывалился, дернул кольцо, открыл парашют.

Ляпнулся в болото – все нормально, ноги целы. Думаю: «Где я есть? На своей территории или на чужой?» Лежу. Слышу какой-то гомон, разговор. Отчетливо услышал слово «парашют». И ведь по-немецки «парашют», и по-русски «парашют». Голова сразу начинает работать. Немцы!? Потом один из них говорит: «Сюда пошел...» Значит, кто-то из них владеет русским языком и может сказать по-русски. Такие дикие мысли лезут. Пистолет в руке, 9-й патрон всегда в патроннике. Что же делать? Сдаваться я не буду точно. Смотрю – вываливается человека три, один в черном комбинезоне. Орут мне: «Сдавайся!» А тот с автоматом на меня. Кричу: «Дурила, отпусти автомат!» А сам пистолет еле-еле держу, мне по руке сильно попало. Еще повезло, что так, а то, конечно, потерял бы сознание и свалился бы. Рука болит, больно, но пистолет держу. Мелькнула мысль: «Сейчас его завалю, а потом – себя». Потом вижу – подбегает старшина. И как только я увидел старшину, сказал, что я свой. Так я остался жив.

Оказывается, я шлепнулся на наши артиллерийские позиции. Привели меня, парашют притащили. Сидит командир дивизиона. Говорю им: «Помогите, что-то с рукой у меня плохо». А уже прохладно, сыровато – октябрь месяц. Расстегнули мне бушлат, а там орденишко: «О, старший лейтенант, теперь видим, что свой». Стал проситься: «Мне надо добираться на аэродром» – «Жди до ночи. Там есть такой промежуток, где немцы простреливают дорогу. Проскочить сложно». А потом, сразу что? Правильно, они мне дали кружку спирта… и до темна в объятия Орфея.

Немец, по которому я приложился, по-моему, так и не выпрыгнул. Но мне подтвердили, что самолет сбит. Переправился я через залив на пароме. На причале меня встречает машина. Им уже сообщили, что летчик жив. А там неподалеку от Мурманска, на той стороне, в скалах находился командный пункт 7-й воздушной армии. Сделано было по первому классу. Строили метростроевцы. Там шикарно, конечно. Доложил им о моих приключениях. Начальство мне немного попеняло:

– Что же ты связался?

– Так они пристали, я уже не мог ничего сделать, товарищ командующий.

Пока я отсыпался, моего ведомого Димочку уже на ковер, интересуются: что, да как, да почему. Вопрос простой – «Почему ты бросил командира?» Я им говорю: «Да отстаньте от него! Ну, бывает же с каждым. Человек первый раз увидел живого немца. У одного так получается, у другого иначе. Он же не к немцам побежал, в конце концов».

- Вы его не обвиняли?

- Если бы я Диму обвинял, его бы судили. Он потом нормально летал. После войны мы к нему вместе с Кутаховым в гости ездили. Кутахов тогда командовал Одесским округом, а я отдыхал в Сухуми. Дима уже демобилизовался.

(Дмитрий Семенович. Год рождения – 1914. – Прим.С.С.).

Я летал до марта 1943 года , пока не попал в госпиталь в Мончегорске. В конце мая меня отправили на комиссию. Я прибыл в Сокольники в Центральный госпиталь. Посмотрели, говорят: «Старший лейтенант, езжай отдохни». Меня направили по Рязанской дороге в Востряково, бывший дом Морозова, который он построил своей любовнице. Из него сделали дом отдыха. Там я был очевидцем становления на ноги Маресьева. Видел, как его врачи учили танцевать.

- Почему вы попали в госпиталь?

- Думаю, немцы посодействовали малость. Накануне я тянулся вместе с Компанейченко за «Хейнкелем-111» и не мог его достать на своем «киттихоуке». В основном меня тогда гоняли на разведку. Я был глазами и ушами Ивана Михайловича Соколова. Мы летели по своим делам, я собирался фотографировать… а в это время идет самолет. Лезли-лезли за ним, никак не можем его достать, он уходит. И влезли в какое-то облако. Компанейченко вроде ничего, а мне поплохело. Скорее всего, сказалась контузия. У меня стала нарушаться речь, начался нервный тик. Так попал в госпиталь.

Как раз в то время началась Курско-Орловская операция, через нас шли эшелоны бомбардировщиков. На комиссии меня вертели туда-сюда. А у меня вроде все прошло, все нормально. Иногда, если меня заведут, немножко сказывалось. Сейчас вроде держусь.

В авиацию удалось вернуться, меня не списали и я отвоевал до конца. Но почти полгода я не летал: с марта по август 1943-го.

Потом принял эскадрилью, стал помощником штурмана полка, заместителем командира полка. Потом командиром полка. Затем поступил в академию. Стал старшим инспектором ВВС. Как у нас на фронте говорили: «Пришли Коля и Ваня. Коля – младший техник, Ваня – младший лейтенант. Ваня уже лейтенант, Коля – все еще техник. Ваня – старший лейтенант, орден. Ваня уже – Герой Советского Союза, капитан. А Коля – техник-лейтенант, медаль «ЗБЗ». А потом Ваню убили, а Коля – по-прежнему техник-лейтенант». Шутки шутками, но без техников никуда. Воробьев – хороший был у меня техник.

- Что можете сказать о комполка Новожилове?

- Некоторые летчики высказывали о нем не особенно хорошее мнение. Но летчиком он был классным. Помню, немцы начали ночью летать. Так он пересел с «ЛаГГа» на И-16 и ночью на нем прикрывал. Нормально летал, как все.

Но один грех он должен взять на свою душу. Это случилось 13 марта 1943 года. Не надо было тогда выпускать эскадрилью. Но с другой стороны, я не знаю, какие тогда команды ему давали из дивизии. Мы тогда с Дмитрюком каким-то чудом остались живы. А так, нас тоже могли на взлете, как погибших ребят. Нам дважды давали команду на взлет. Только вырулим на стоянку – опять на старт. Приготовились к взлету – опять назад. Но я бы сразу не полез в эту кучу. Сначала взял бы вправо, набрал бы высоту, и ушел бы в облачность, что держалась примерно метров на восемьсот. Сам бой шел на высоте двести–триста метров. Дралась 3-я эскадрилья Миронова.

Проблема в том, что в тот день немцы блокировали наш аэродром. А Новожилов начал выпускать самолеты. Они разворачиваются, пытаются взлететь. А немцы начинают их бить. На моих глазах один факел, второй факел… погибло шесть человек. Мы с Дмитрюком сидели в самолетах и смотрели на этот кошмар. Это все произвело тяжелейшее впечатление. Штурмовать немцы особенно и не штурмовали. Наши самолеты стояли в капонирах.

- Как погиб Хлобыстов?

- Не знаю. Он остался в 20-м полку, а я перешел в 19-й. Говорили, что он чуть ли не подорвался на каком-то складе. Короче говоря, из полета он не вернулся.

(Интервью записано в 2006 году. Долгое время о судьбе героя ничего не было известно, пока в 2009 году поисковый отряд не обнаружил фрагменты самолета и останки самого пилота. В 2013 году останки Алексея Степановича Хлобыстова были с военными почестями захоронены на военном кладбище возле села Мурмаши рядом со своими однополчанами. Погиб 13 декабря 1943 года на самолете P-40, вылетев на боевое задание в паре с ведомым Александром Колегаевым. По версии, основанной на показаниях пленного немецкого пилота, командира 9-го отряда 5-й истребительной эскадры гауптмана Ганса Германа Шмидта, самолеты Хлобыстова и Колегаева случайно столкнулись в воздухе над немецкой территорией. Для Колегаева это был один из первых вылетов. – Прим. С. С.).

Так же пропал Костя Фомченков – просто не вернулся и все. А Юшинов Ваня, тот погиб в бою. Его сбили, когда сопровождали 17-й гвардейский, штурмовиков. Они отштурмуют, идут домой. Если зенитка над целью не сбила, то слава богу. А здесь мы не даем их сбить. Так доводим их до аэродрома, а потом идем к себе в Шонгуй. А там смотрю – взрывы на аэродроме. Спрашиваю по радио, что там творится. Мне передают: «Иди “домой”!»

Второй случай, когда мне опять с этими штурмовиками не повезло: как раз в это время, когда мы Костю Фомченкова потеряли. Он тоже сопровождал штурмовиков. Они должны были штурмовать передовую в районе Кейсинги. Те штурмуют, мы прикрываем. Ну, и на них навалились. А у нас половина летного состава убыло получать самолеты. В это время поступила команда – прикрыть.

Они сошлись с «фокке-вульфами». Костя никогда не просил о помощи, а тут закричал: «Помогите!» Говорили, что сгорел в воздухе.

(Фомченков Константин Фёдорович. Гвардии майор. Командир эскадрильи 19-го гвардейского истребительного авиационного полка. Герой Советского Союза, кавалер орденов Ленина, Красного Знамени, Отечественной Войны II степени и Красной Звезды, 12 личных и 26 групповых побед. Погиб в воздушном бою 24 февраля 1944 года, сгорел в самолете. Посмертно награжден орденом Александра Невского. – Прим. С. С.).

У нас как было: улетел летчик и не вернулся. Пишут – «Без вести пропал». Это самое страшное дело. Вот Ваня Юшинов. Честно дрался с врагом. Погиб, прикрывая штурмовиков. Все видели, как его сбили.

У меня до сих пор хранятся письма пионеров. Тогда закрепляли за каждым летчиком школьников. Праздники, поздравления – я – их, они – меня. И в одной из поездок смотрю – письмо матери Юшинова. Это письмо без слез читать нельзя. Помню, школьный поисковый отряд нашел самолет Вани Юшинова и написал письмо матери. Ведь, что такое – без вести пропавший? Это значит, мать не получает никакого пособия. Так она им пишет: «Спасибо вам большое. Я хоть сейчас вздохнула, ожила, что вы сняли клеймо с моего сыночка…»

Фомченков тоже оказался без вести пропавший. Какой без вести пропавший? Потом уже разведка все установила. А вначале прошел слух, что Герой Советского Союза перешел на сторону врага. Он с «Золотой Звездой» летал – зря. Я, например, не летал бы. Наверное, поэтому мне и не дали.

- Когда вы пересели на «кобру»?

- Это Ивану Дмитриевичу (Гайдаенко) повезло, он сразу на «кобру» сел. А мы еще на «киттихоуках» летали. А «кобра», конечно, уже получше. Там шесть по 12-мм – не горох, ударишь, так ударишь.

- Тяжеловато на «кобрах» прикрывать штурмовиков?

- «Кобры»? Один из лучших самолетов, на которых мне пришлось воевать. Нормальный самолет. Я, например, вообще не ощущал, что выше, что ниже. Разумеется, выше простора больше и для маневра лучше. Но если бой завязывается с истребителями, которые атакуют штурмовиков, могут быть всякие маневры. Может быть и горизонтальный, и вертикальный.

Когда началось освобождение Петрозаводска, нам передали, что в таком-то районе наши войска штурмуют «фокке-вульфы». Повел туда эскадрилью. На подходе вижу самолеты, сопоставимые с нашими Ла-5. Смотрю – появился один впереди, чапает. Ударил по нему из пушки, может быть, два снаряда – он рассыпался на куски. Потом еще двух сшибли и остальные убежали. Но там хорошо зашли. Только одну атаку пришлось сделать. У нас было выгодное положение: они выходили из пикирования, а у меня высота порядка четыре тысячи. Да еще скорость добрая и со стороны солнца. Дронов стреляет, и я стреляю – двоих нет. Один за нами потянулся – не дотягивает. Он сбит. А у меня опять превышение две тысячи метров. Высота, скорость, маневр, огонь.

- Сколько у вас личных?

- Немного. Я был много завязан на разведке. Личных в книжке записано пять самолетов и тридцать три самолета в группе.

Насчет штурмовиков, будь они неладны. Вспоминается один дикий случай, произошедший в конце 1943-го. Я сижу на дежурстве. Комполка Новожилов со всем своим штабом отправился стрелять из пистолета в тир.

Мы по самолетам. Туман, облачность нависает буквально метров на двадцать–тридцать. И вдруг команда с КП штаба Беломорской воздушной армии – «По самолетам!!!» Какие самолеты?! Не видно ни черта! С аэродрома даже не взлететь. Ракета! Что ж, взлетать надо. Я только оторвался, метров двадцать высоты – и уже в облаках. Только успел «горизонт» один раз включить. И тут новая команда: «Не взлетать!» А мы уже в воздухе. За мной Сережа Дронов, Кузнецов с Николаевым парой. Ушли вверх, пробили облачность, ходим туда-сюда. С КП дают команду найти штурмовиков и вернуть на аэродром. Я им говорю: «Какой на хрен аэродром? Сесть теперь нельзя!» А мой ведомый Дрончик уже пытается сесть, крадется буквально по крышам. А там еще труба торчит… Новожилов вернулся, как увидел, что мы взлетели – у него волосы дыбом! На КП кричит: «Вы что с ума посходили, что ли?!» И тут началось… пытаются Дронова заводить на посадку – ничего не получается. Дают команду: «Иди на юг. Там светло. Где-нибудь найдешь аэродром». Пошли южнее, смотрю в разрывы облачности – один на пузе в болоте лежит, второй… Оказывается, штурмовики заблудились и не нашли ничего лучше, чем плюхнуться в болото.

Пока я тут ходил-ходил, ко мне пристроился Николаев. Кузнецов поймал по рации какого-то одного живого штурмовика. Пристроился на его канал и тоже в болото на живот. Господи, целая группа самолетов валяется на пузе в болоте.

Мы поболтались, пошли на аэродром Подужемье возле Кемской Губы. Тоже несчастье. Дают команду идти на юг. С Николаевым идем парой. Дронова больше не слышно. Потом выяснилось, он прошел километров семьдесят на юг, нашел площадку и сел там на своей «кобре».

Вышли мы с Николаевым на аэродром. Иду от второго разворота к третьему, смотрю – на четвертой точке ПО-2 разворачивается, падает и бьется о землю на наших глазах. Что такое? Оказывается, это Казаков, бывший бомбардировщик. Друг Ивана Дмитриевича, они еще на «СБ» вместе летали. Хотел переучиться на истребителя, но у него ничего не получилось.

Потом Костя Фомченков погиб. А почему? А потому что мы застряли на южной площадке – Беломорск нас не принимал. Под Новый Год не выдержали, плюнули – надо лететь. Облачность приподнялась, высота метров под двести. Пошли втроем: я, Кузнецов и Николаев. Взлетели вместе сразу, с ходу. Оба пристроились ко мне. С ходу же, чтоб не болтаться, на малой высоте сто-сто пятьдесят метров сели. Все нормально.

Назавтра погода нормальная, более-менее. Новожилов меня вызывает: «Твой летчик не может взлететь с площадки. Иди и забирай».

Меня везут на ПО-2 на эту площадку. Прилетел, посмотрел – площадка более-менее проходимая. Закрылки на тридцать, газ – полное обогащение, нос прижал, пятьдесят метров пробежал, и все – я в воздухе. Шасси убрал, закрылки убрал.

А Сережку привезла наша Валя Перепеча, она на ПО-2 летала. У нас держали ПО-2 для связи и прочих нужд.

- Для вашего полка характерны небольшие личные счета и очень большие групповые победы. С чем это связано?

- Мы не стремились, как некоторые, выходить в герои, а стремились сохранить друг друга. Обычно писали на группу. Там где уже действительно не сбрешешь – боя-то еще не было, а ты лупанул и он готов. Или когда он один остался, тут уже никуда не денешься. Здесь писали – лично.

При таком подсчете «Героя» получить очень сложно. В 1-й эскадрилье действовали поумнее. Кутахов сначала возглавлял 1-ю эскадрилью, потом стал помощником заместителя командира полка. Из его эскадрильи выскочило три Героя: сам Кутахов, Костя Фомченков и Ваня Бочков. Не скажу, что они недостойны, нет. В Москве есть улицы, названные именами моих друзей: Улица Ивана Бочкова, улица Хлобыстова. 19-й полк оставил память о себе.

- А ваш друг Паша Дубовский, с которым вы ехали на север, что с ним стало?

- С нашего 19-го полка начали формировать еще один полк. Иван Дмитриевич туда пошел командиром эскадрильи. Туда же пошел заместителем командира эскадрильи Новожилов. Павлов Иван Иванович, который тоже был сбит во время сопровождения «СБ». Ну, и Пашку туда взяли. Они еще там летали на «харрикейнах». Потом их полк перебросили в Кандалакшу. В одном из боев Пашка погиб. У него осталась дочь и жена.

(Дубовский Павел Васильевич, сбит в 42-м в районе станции Ковда. – Прим. С.С.).

- Вас жена дождалась?

- Конечно. Но что обо мне говорить. Того же Ваню Бочкова взять. Душевный человек, красавец-мужчина по всем статьям. А погиб как-то вот так. И вроде пытался выпрыгнуть. То ли его дверкой ударило, или еще что. Прямо целехонький оказался.

Мне обычно не везло. Какое-нибудь мероприятие: похороны или празднование – Семеньков в самолете, Семеньков дежурит. Гвардейское знамя вручают – Семеньков дежурит. Дивизии Гвардейское знамя вручают, все улетели в Мурмаши – Семеньков дежурит.

- На ваших «кобрах» снимали крыльевые пулеметы для облегчения самолета?

- Только для чистки, а совсем – нет. Вот что у нас плохо было, я считаю, мы не применяли фотопулеметы. И совершенно зря. А может, это и к лучшему. В нашем полку из тех, кто начинал войну, больше всего осталось живых.

- Иван Дмитриевич Гайдаенко сказал, что 19-й полк был посильнее, а 20-й полк били.

- Да, верно. Но я не знаю, с чем это связано. Может быть, потому что каждый хотел побыстрее стать Героем. Там летал один товарищ, еще на «харрикейне». Два или три раза прыгал с подбитого самолета. Даже успевал часы снять. Говорил механику: «Часы сильно не прикручивай, чтобы я смог быстро их схватить».

- На «харрикейнах» вы использовали оборонительный круг?

- На вертикали нет. Ну, двести–триста метров можно сделать на нем боевой разворот, а дальше что? Дальше он просто не тянул. Вообще, «харрикейн» – такой толстый, неуклюжий. Чтобы на нем заруливать после посадки, надо было обязательно механику сесть на хвост, чтобы он не скапотировал. Между прочим, на «харрикейне» можно было летать втроем. Помню, Миусов, который погиб 13 марта, командир 3-й эскадрильи... мы его звали Прокоп Прокопыч. Вот он учудил. Как-то раз Миусов вывозил (обучал) кого-то из летчиков на «харрикейне» в Мончегорске. Взлетел, смотрит в зеркало – на хвосте товарищ сидит. Когда он выруливал на старт, техник не успел соскочить. А тот по газам дал и взлетел. Миусов сзади, впереди обучаемый, а на хвосте сидит техник. Ну, он блинчиком, блинчиком, блинчиком – сел. Когда сели, этого бедного техника с трудом оторвали от фюзеляжа. Такой случай был, и это не анекдот.

- Всегда ли хватало высокооктанового горючего?

- Не помню, чтобы были перебои с горючим. Самолетов не хватало, да. Бывало такое, что в полку оставались один-два самолета.

- Каков «киттихоук» на вертикальном маневре?

- В сравнении с «харрикейном» значительно лучше.

- Тактика ведения боя на «киттихоуках» отличалась от тактики на «харрикейнах»?

- Все зависело от того когда, где и как. Мы не ставили себе целью специально вести воздушный бой ради воздушного боя. Мы постоянно что-то прикрывали: то железную дорогу пытаются бомбить, то ГРЭС. Наше дело бить по бомбардировщикам, а они тоже идут с прикрытием. Вот тут и приходиться отбиваться от истребителей. Но основная задача – не дать ударить по железной дороге, и особенно по мосту. Немцы, кстати, так ни разу и не смогли нормально попасть на него. Всю войну пытались.

- Про немцев что-нибудь знали?

- Был на слуху один выдающийся летчик-ас, Карганико, чех по национальности. Капитан Карганико, командир эскадрильи. Его раза три сбивали, но они смогли его забрать. В этом отношении у немцев было поставлено хорошо. Они умели вытаскивать своих летчиков. Если что на поплавках вывезут (с моря). Они знали, что если их где-то собьет, то ему надо только добраться до какого-то определенного пункта. Тогда же не было мобильников. Мы частенько находили их парашюты.

(Майор Хорст Карганико. Родился 27.09.1917. Заявлено шестьдесят побед. Сбит 27 мая 1944 года в районе Сен-Дизье, Франция. Bf-109G-5 WNr. 110087. – Прим. C. C.).

- Вы испытывали чувство страха в бою, перед вылетом?..

- Страх не испытывает только идиот. Но как только поступает команда на взлет, никаких мыслей уже нет. Я, например, когда сидел в самолете, изучал английский язык. Правда, от него у меня ничего не осталось. Хотя в академии он мне пригодился. Или писал письма сестренкам двоюродным. Приходилось долго сидеть в самолете. У нас ведь локаторов еще не было. А когда появится фриц, фиг его знает.

- А как у других?

- Как назвать поступок, когда Дима сбежал. Конечно, он немножко струсил. Потом и Фатееву вроде инкриминировали. Я уже говорил, его убрали из полка.

После гибели Кости Фомченкова ребята обвинили командира эскадрильи в том, что он не помог Косте. Говаривали, что ему сделали темную. Так говорят, я сам не знаю.

А так, нормальные ребята. Со штурмовиками бояться некогда. В 1-й эскадрилье воевали задиристые мальчишки. Истребитель всегда ищет боя (смеется). Бывает немножко пошухерят на танцах. К нам все-таки много ездило девушек из Мурманска. Вроде бы по субботам и воскресеньям проводили... впрочем, точно не могу сказать, какие тогда были субботы и воскресенья.

- Максимальное количество боевых вылетов в день?

- Бывало иногда и до пяти, а то и до шести. Летом так, вообще, до изнеможения. Мало того, что делаешь вылеты, так еще и два–три боя проведешь в день. Тяжело, конечно. Прилетишь, сил хватает на то, чтобы только присесть. Привезут какой-нибудь суп горячий, стакан водки... Опять ракета. Все, обед закончился. Прилетел назад, а обед уже остыл.

- В промежутке между вылетами можно было выпить?!

- Ну, а как же перед обедом без этого?!

- Обычно 100 грамм давали перед ужином.

- Так у нас, что обед, что ужин – солнце светит круглые сутки.

- Что вы делали в полярную ночь? Вы летали ночью?

- В полку никто ночью не летал. Как-то раз в 1944 году с Дмитрюком летали с включенной фарой. Один раз летели разведать и прихватили не то фрицев, не то финнов. Штурманули катер, типа баржи такой. Она задымилась. Мы ждать не стали, потонула или нет не знаю. Очередь дали и ушли.

- «Кобра» любила уйти в плоский штопор. У вас наверняка были случаи?..

- Да, было дело в Шонгуе. Летчик 1-й эскадрильи сорвался в штопор, штопорил до самой земли. Там овраг, снега было много. Он шлепнулся в этот овраг, и остался жив. Пришел, доложил… Мы все это наблюдали.

У меня не было таких случаев. Я не позволял «кобре» свалиться в штопор. У «кобры» был капризный двигатель. На «киттихоуке» тоже часто выходили из строя, и должен сказать, что еще чаще, чем на «кобре». Обязательно делали обкатку двигателей, предварительный облет. Тебе взлетать, у него мотор барахлит. Бежишь на другую машину.

Мы как-то облетывали два самолета ранним утром. Солнце немного спряталось за горизонт, и тут же опять вышло. Передают: «20-й, в районе Мурмашей два “109-х”». Смотрю – а у меня мотор барахлит…

- Вас еще раз сбивали?

- К сожалению. Меня подбили, когда Кривошеев таранил. Но до сих пор не пойму, то ли «месс» меня подбил, то ли зенитка с Мурманска. Мотор – чих-пых и заглох. Но я все же дотянул.

Когда нас в тот раз подняли, мы взлетали против ветра с востока на запад. Больше часа колупались с «лаптежниками» и их прикрытием. Там я «109-го» сбил. Он один остался, и я один. Ребята в основном все ушли, а мне сказали идти на Мурманск, атаковать «87-е». На подходе смотрю – болтается один «мессер». А мне вроде как надо искать «87-е». Где я буду их искать? Я подошел, шлепнул его да и всех делов.

Дальше – бой, и по мне уже кто-то стреляет. Кто? Оборачиваюсь – «109-й». Да еще подо мной зенитки рвутся. До сих пор не знаю, кто меня благословил. Получил в спину.

До аэродрома дотянул. На второй круг уже выходить нельзя. Пошел садиться с ходу. Смотрю – меня несет, несет и несет. Ага, ветер изменился! Подумал еще – «Хотя бы Т убрали». А там Кола течет, и на краю обрыв метров под пятьдесят. Садишься как на авианосец.

По полосе бегу – осталось метров пятьдесят до кромки аэродрома. Думаю, если сейчас туда на камни попаду, то будет хана. И тут мысль сработала как-то своеобразно: я самолет дернул, крылом зацепился… и меня крутануло. Даже сейчас, когда я езжу на машине, я всегда пристегиваюсь ремнями. Меня тогда ремни спасли. Мотор отлетел, а я остался в кабине только потому, что был пристегнут ремнями. На «киттихоуке» непродуманно сделан прицел. Такие большие пластины. Запросто мозги бы остались на прицеле. А так меня просто повернуло, и получился сильный ушиб позвонка. Ну, тут я – ох-ах. Меня потащили до нашего медпункта, батальонного лазарета. Я там дня три повалялся, и вроде ничего. Потом лежал в Кировске в доме отдыха 7-й воздушной армии.

- Вы не выводили на одну гашетку пулеметы и пушку?

- Нет, а зачем? Дело в том, что у пушки всего-то снарядов тридцать, а у пулемета больше. Если ты видишь, что трасса покрывает самолет противника, тогда нажимай пушку. А так ты будешь тратить снаряды. Во всяком случае так делал я, стрелял по трассе.

- Немецкие истребители, кто из них самый опасный противник?

- В последнее время я считал, что «190-й». Прежде чем с ним идти лоб в лоб, надо еще хорошо подумать. Ну, и вообще немцы были подготовлены хорошо. Дрались смело, уверенно.

- Считается, что немцы не любили ходить в лобовую.

- В этом отношении, да. Чего он будет идти в лобовую с тем же нашим «ишаком». Он сверху долбанул, да и все.

- Еще говорят, что «собачью свалку» они не любили.

- Конечно, они – не мы. Нас шесть, их двадцать восемь. Они же бежали с поля боя, а не мы. У них сейчас пишут, этот сбил сто самолетов, этот двести... Это они насбивали как? Во-первых, они насбивали над Ламаншем всяких «харрикейнов». И потом… они как бой ведут? Увидят, что наш какой-то оторвался. Ударили по нему и ушли. Вот так они насбивали. Чего так не воевать! Так жертвовать собой, как мы, немцы не могут. Психологически, я считаю, мы были сильнее. И должен сказать, что «кобра» по сравнению со «109-ми» уже шла на равных. Тут мы, как Степан говорил, усы расправили. А «яки»! Особенно Як-3. Или «лавочкины»...

- Техническое превосходство немцев на первых порах сильно давило психологически?

- Как это обычно у русского народа, в порядке какого-нибудь анекдота. Могу сказать о себе. Подавленности точно не было. Но определенное чувство тревоги, конечно, присутствовало. Хотелось как можно больше сделать чего-то конкретного.

- На И-15 встречались с воздушным противником?

- Вот уж бог миловал. Тогда там летали в основном только их бомбардировщики. Да и сделал-то я вылетов двадцать всего. Линия фронта почти впритык. Глубоко в тыл мы не летали. Где-то какую-то разведку сделал, кто-то слетал, пострелял – убил не убил, черт его знает. И-15 – это, конечно, не самолет. Если мы бы сразу сели на «яки», на «лавочкины»...

- Вас кто-то учил, как проводить групповые бои?

- К сожалению, не было. А может быть, и надо было. Может, тогда было бы меньше потерь. Некогда было, особенно в Заполярье.

- По ходу войны качество пополнения росло или падало?

- Налет у всех был маленький. Проще говоря, шел естественный отбор. Кто был покрепче, у кого имелись способности овладеть самолетом, тот и жил.

- Каким был ваш быт?

- Чем отличался 19-й полк от многих полков, так тем, что мы на чужие аэродромы мало садились. Или мы сразу садились на новые площадки первыми и нормально их обживали. Когда мы приходили, я требовал, чтобы у меня было все вычищено, выдраено. Мы жили в землянках всю войну, и у меня не было ни одной блохи, ни клопа, ни мухи. Всегда было чисто, вымыто, выметено. Мы когда приходили на другой аэродром, начинали с генеральной уборки. Не мы, конечно… девушки – оружейницы, механики наводили порядок.

- Отношения с БАО?

- Нормальные. Вот я уже говорил о хороших механиках, но оказался у меня один негодяй. Дело было зимой, мы взлетели по тревоге. Унты, ватные штаны, комбинезон. Взлетел в Шонгуе, сел в Африканде, потом возвращаюсь в Мурмаши. В Мурмашах отвоевал, вернулся в Шонгуй – «Так, где же мои летние штаны? Где мой вещмешок? Где мои вещи? Где моя парашютная сумка?» Ничего нет. А где мой механик? В штрафном батальоне, скотина. Разворовал мои вещи. Его судили за воровство, отправили в штрафной батальон, искупать кровью мерзость, которую он учинил.

В 1942 году, в июне месяце прилетает к нам командир дивизии. Бородавка такая на носу. Заходит к нам в эскадрилью. А я в ватных зеленых штанах. «Семеньков, – спрашивает, – ты чего в зимних штанах немцев паришь?» Ну, я помялся, говорю: « Вот, тут командир батальона Басалаев. Надо у него спросить. А мои, пока я летал, механик украл».

Тот Басалаеву говорит: «Чтоб к вечеру были штаны!» Все. Мне сделали гвардейские бриджи. Сначала мне, а потом всем начали вставлять клинья.

- Кормили хорошо?

- Нормально, сейчас уже плохо помню. Каши какие-то, макароны, треска, и конечно, тресковая печень. Разумеется, красной и черной икры не было, фруктов тоже. Вместо них на стол ставили настой хвои. Кто-то его пил, кто-то нет.

- Что у вас держали в НЗ?

- Мы получали американский шоколад с кока-колой. И обязательно к парашютам привязан пакет и самодельные сигнальные ракеты. Их точили в полковых мастерских.

- Что делали с личными вещами погибших?

Да какие там личные вещи. Зубная щетка, бритва, станок какой-нибудь…

В конце 1942 года, помню, в квартирах летчиков остались шинели. Жены из гарнизона уехали. А им до войны выдавали шинели синего цвета. Прошло какое-то время, и зимой Петя Хижняк открыл все эти квартиры и забрал их. Принесли эти шинели нам и все раздали.

- Вы верили в приметы?

- Нет. Я брился, потому что вылеты шли каждый день.

- Женщин в полку много было?

- В каждой эскадрилье. По оружейнику на каждый самолет. Романы случались, наверное, в пределах разумного. И никаких разбирательств со стрельбой, девочек не делили. Ну, и помнится двух отправили домой по беременности.

- Как воспринимались потери?

- Тяжело. 13 числа погибло шесть человек сразу. Это очень тяжело. Ведь теряешь хороших друзей. Вечером, конечно, выпили. Но чтобы это оказывало давление над тобой, в духе, что сегодня его убили, а завтра убьют тебя, такого я не ощущал.

- Что делали в свободное время?

- Играли в волейбол. Моя эскадрилья завоевала дивизионный кубок. В футбол гоняли. Безмерно стреляли. Очень хорошо пел, пока не уехал из эскадрильи, Миша Карпенко.

- У вас за войну какие награды?

- Четыре ордена: два Боевых Красного Знамени, Красная Звезда и Отечественной. Нам не шибко-то награды шли.

Красной Звезды получил в 1942 году. Наверху настоятельно требовали привезти данные разведки, но погода не позволяла. Я сумел проскочить в «окно». А там как раз сосредоточение немецких бомбардировщиков. Звезды вручал командир дивизии Иван Лукич…

- Что для вас война?

- Защита Отечества!

- Это воспринималось как тяжелая работа?

- Какая работа! Защита страны. Это кощунство – работа... Защита и работа – это совершенно разные вещи.

У меня отец защищал Отечество. И мои братья тоже. Один закончил авиационное сталинградское училище. Потом стал инвалидом. Тоже дикий случай. После ремонта облетывал самолет, даже еще на фронт не успел попасть. У самолета взорвался один мотор. Он свалился в штопор, упал. Собрали по кускам. Остался жив, но инвалид. Генерал-полковник там командовал армией, приехал в госпиталь:

– Чего же ты не выпрыгнул?

– У меня парашюта не было.

– Как же без парашюта?! Все мне понятно, только непонятно, почему ты живой.

Я узнал про это только после войны. Мне даже не писали, что он разбился.

А младший брат погиб в пехоте. Тоже был с авиационными петлицами – фотографии мне присылал – а погиб в пехоте. Перед ним я в долгу. Собирался разыскать его могилу, да так и не довелось…