Николай Майоров: я убит эсэсовцем

Он кричал напоследок, в самолете сгорая:
- Ты живи, ты дотянешь! - доносилось сквозь гул.
Мы летали под богом, возле самого рая,
Он поднялся чуть выше и сел там, ну а я до земли дотянул.

В. Высоцкий

Я коренной москвич. Всегда жил около Третьяковской галереи. Получилось так, что сначала я учился в одной школе, а потом новую школу выстроили прямо возле моего дома. Это, конечно же, очень удобно. Надо сказать, учился я средне, в отличниках не числился, но и плохим учеником не был. В 9-м классе встал вопрос выбора профессии. Это дело нелегкое.

Сейчас, когда я беседую с учениками на эту тему, пытаюсь объяснить, что им пора уже задуматься о главной цели в их жизни и идти к ней до конца, быть настоящими специалистами и не прыгать с места на место. А то бывает смотришь – оканчивают по три института, а работают черт-те где, чуть ли не дворниками. Сейчас, конечно, все изменилось, все по-другому – это понятно, но все же...

Итак, о моей профессии. Тогда авиация у нас только развивалась. А я все время поглядывал в небо – «Господи, как это же прекрасно – летать!» Как-то раз к нам в школу пришли представители аэроклуба – «Ребята, кто хочет в аэроклуб, пожалуйста. Если вы подходите по медицинским показателям и неплохо учитесь, мы с удовольствием вас возьмем». Из нашей школы я там оказался первый.

Аэроклуб располагался здесь же в Москве. По воскресеньям нас возили за Люберцы, там есть такой аэродром Мячково. Первый самостоятельный вылет – это, вообще, как праздник. Я не верил, что я лечу один, и никто меня не контролирует. Кручу головой, смотрю на землю – блаженство невероятное!

Там же я совершил свой первый прыжок с парашютом. На меня произвело глубокое впечатление, когда я вышел на крыло самолета. Глянул вниз – бездна! Меня это потрясло. «Неужели, – думаю, – мне надо туда шагнуть? Нет, на хрен, не буду прыгать». Понятное дело, пилот должен выбросить тебя в определенной точке, и нельзя ни раньше, ни позже. Он на меня кричит: «Прыгай, твою мать!» Я думаю: «Была не была!» Прыгнул! Лечу! Воздух свистит, жуть. Дернул за кольцо – открылся парашют. Меня трепануло как котенка и… тишина, такое блаженство, да боже мой. Подо мной огромное пространство. Ни что меня не трогает, я вишу себе в небе, как бог. Эта такая прелесть, не описать словами. Потом смотрю – набегает земля. Очень важно правильно приземлиться. В особенности, когда есть ветерок. Тут надо суметь развернуть парашют и сесть по ветру, а не против него. Я же ударился о землю, упал… и ветер потащил мой парашют вместе со мной по земле. Но я знаю, как справляться: поддернул на себя стропы и, наконец, купол потух и все прекратилось. Тут меня окружили артисты, которые там снимали кино. Спрашивают: «Как бы и нам прыгнуть? Нам тоже хочется». Были этакие веселые разговоры. Я им отвечаю: «Сразу нельзя. Нужна подготовка. Упражнения и все такое. И вряд ли здесь вам удастся прыгнуть, это учебное учреждение».

Потом приехали военные представители. Они отбирали ребят по своим критериям. Мы сдавали на экзаменах материальную часть, полеты, динамику... С тобой садится проверяющий, который командует, что делать: «Сделай вираж, сделай “штопор”». Мне этот проверяющий подсунул свинью. По его требованию я ввел машину в «штопор». Сделали три витка, и он мне говорит: «Выводи!» Я туда-сюда педалями – не работают! Самолет продолжает крутить «штопор». А высота-то уже и не столь большая. Он ногами зажал педаль, и смотрит, как я буду реагировать. Проверяет меня на прочность. Потом до меня дошло, я ему кричу: «Отпусти ногу!» Он засмеялся, отпустил ногу… и я вывел машину из «штопора». Сел нормально. Подходит ко мне… и смеется. Я думаю: «Ну и гад же ты!»

Словом, отобрали из нас целую группу и отправили под Киев. Есть такое местечко Гостомель. Там располагалась военная школа пилотов.

Сначала летали на У-2, потом на Р-5, потом на СБ. Это двухмоторная замечательная машина. Но для войны с немцами она уже не годилась, их в начале войны почти все пожгли. А вот летать на ней одно удовольствие.

Мне как-то понадобилось срочно полететь по заданию на другой аэродром. Инженер мне докладывает, что машина в порядке, можно лететь. Мне было некогда, и я не проверил. Пролетел, наверное, километров 50, и у меня остановился один мотор. Потом останавливается второй… и я вижу, что подо мной одни овраги, садиться мне негде, а садиться бы надо. Я стал выбирать место поровнее. Смотрю – между двух оврагов есть небольшая ровная полоска. Мне удалось посадить машину, и не на брюхо, а на колеса! Стоит целехонька. Я вышел, проверил. Бензин – ноль! Оказывается, инженер выпустил машину без дозаправки. Так меня подвел этот человек.

Лег на крыло под солнышко. Загораю и кумекаю: «Что дальше?» Прошло полчаса – летит спортивный самолет. Выбирает место, садится. Оказывается, прилетел сам начальник школы. Я подошел к нему, доложил обстановку:

– Так и так, меня подвели. Задание не выполнил.

– М-да! А сел ты прекрасно. Так не сядет и опытный летчик. Может быть попробуешь взлететь сам?

– Пожалуй, не стоит пытаться.

Потом пришла машина. Меня на машине увезли, а что они делали с самолетом, не знаю. Это был 40-й год.

Летом 41-го мы окончили авиашколу. Меня назначили дежурным по аэродрому. Ходил себе туда-сюда: зашел в столовую, проверил поваров, как они готовят завтрак курсантам. Они меня угостили компотом. С большим удовольствием хлебнул компотику и покатил на аэродром. Воскресенье, рассвет, солнышко встает… Смотрю – идет группа самолетов. Я еще позавидовал – «Раненько так встали ребята… и уже полетами занимаются. Твою мать, вот ведь молодцы какие! А у нас все дрыхнут». Летом на Украине до чего же чудесная погода. Люблю за это те места. Климат там значительно мягче. Такие чудные бархатные вечера да, пожалуй, и утром не хуже будет.

Наши курсанты спали в палатках на краю аэродрома. Рядом стояли самолеты. А эта группа – в небе, подходят ближе, ближе… и я вижу, что у них открываются бомболюки! Летят низко, примерно на тысяче метров. Мне стало как-то не по себе. Словно оцепенел, ничего не могу поделать, не могу даже тревогу поднять. Какая-то беспомощность. Побежал к краю аэродрома, с разбега, как Брумель, перемахнул колючую проволоку. Упал в водосточную канаву.

И тут разорвались бомбы. Вспыхнули самолеты, палатки, здания. Многие курсанты, которые спали в палатках, погибли прямо во сне. А этим никто не мешает, они спокойно зашли по курсу и отбомбились. Когда бомбы перестали рваться, я поднял голову и увидел, как они сделали круг и окатили аэродром из пулеметов. Сделали разворот, пошли на запад. За аэродромом паслось стадо коров, и они – по коровам из пулеметов. Зверство просто невероятное.

Собрали всех, кто остался жив. Поговорили. Повисла гнетущая тишина. Радио молчит, информации нет. Ничего не знаем.

Конечно же, мы все поняли. Совершенно ясно были видны кресты на крыльях. А кресты могли использовать только немцы. Стало ясно, что началась война, в которую не верил Сталин, договариваясь и подписывая всякие бумаги с Гитлером. А тот обещал ему, что не нападет на Советский Союз. Не припомню каких-то слухов, предчувствий или разговоров. Полная тишина, мирная жизнь. Все это казалось таким далеким: Гитлер напал на Чехословакию, захватил Австрию, Францию…

После бомбардировки немцами аэродрома собрали остатки школы и махнули в Краснодар. Там мы летали на СБ и надеялись, что нас бросят на фронт. Но оказалось, нет. Нас определили в объединенное училище штурманов и летчиков. Надо сказать, большое и очень хорошее училище. Дрессировали курсантов просто прекрасно, и теоретически, и практически – летали мы очень много.

Там опять попали под бомбежку. Ночью пришла эскадрилья немцев и показала нам «звездный» налет. Группами, на разных высотах, заходят со всех сторон и бьют нашу, так сказать, обитель. Я спал на первом этаже и пытался выброситься в окно. Но только я хотел прыгнуть, как передо мной осыпалась глыба кирпичей. Еще секунда, получил бы по голове, и меня завалило бы этими камнями. Но я вовремя сдал назад, прислушиваюсь – «Вроде прекратилось. Если что, мне хватит секунды, чтобы выскочить». Потом выбежал наружу и во весь дух на шоссе. А над аэродромом самолеты летают, бомбы рвутся... Бегу по шоссе, слышу – надо мной самолет. Бросает бомбу... как шарахнет, да близко. И взрывной волной меня с шоссе покатило по полю. Кусты, ветки какие-то… ободрал лицо, руки.

Немцы улетели, бомбежка закончилась. Сколько ребят погибло, не знаю – нам тогда не особо говорили. Нашел какую-то землянку, захожу туда… а там свет горит, шум, болтовня. Ребята болтают обо всем, как ни в чем не бывало. Кто-то говорит: «Да у тебя все лицо в крови!» Давай меня протирать.

Перебросили нас в город Энгельс под Саратовом. Там взлетать и садиться комфортно – сплошные поля, считай, что сплошной аэродром. Потом перебрались в Азербайджан – наверху побаивались, что на нас с юга нападут. Базировались у городка Агдам. Самое главное, что там находился винный завод. Ну, это ж просто прекрасно. Мы очень часто ходили туда на экскурсию. Ребята там работали хорошие, угощали нас, рассказывали, как они работают, какие вина делают. Самое противное, что мне запомнилось, – это тутовая водка. Теплая, крепкая и очень неприятная на вкус. А вот вина ничего. Словом, неплохо полетали там.

Вскоре прислали нам новенькие штурмовики из Куйбышева. Пришел приказ срочно переучиваться с бомбардировщиков на штурмовиков. Появились инструктора. Начали интенсивно заниматься на штурмовиках. Летали и на «спарках». Мне достался замечательный инструктор. «Хрен ли, – говорит, – с тобой долго возиться. Давай-ка, самостоятельно сделай кружок, а я посмотрю». Я сделал круг, приземлился. Тот подходит: «Да ты готовый летчик! Освоил машину, прекрасно пилотируешь. Теперь будешь летать время от времени. Нечего на тебя бензин тратить!»

Вообще, после СБ на Ил-2 пересели без особых проблем. На СБ, конечно, приятнее летать, но «ил» – тоже хорошая машина. К сожалению, не обошлось без ЧП. Один парень взлетел с инструктором на «спарке», начал было набирать скорость. И в это же время поднялась огромная стая птиц, стрепетов. У них из-за птиц заглох мотор, и они камнем в землю. Разбился вместе с инструктором.

Из Азербайджана нас на самолете перебросили в Куйбышев. Там мы получили новые самолеты. Эти уже были двухместные. Из Куйбышева девятку самолетов на фронт повел я. Впереди лидером шел СБ, на всякий случай, чтобы мы куда не блуданули. У него все-таки и рация приличная, не то что у нас на «илах».

Помню, прилетели на фронтовой аэродром. Сели, выруливаем на стоянку… Вылез из кабины, смотрю – стоит только один самолет. Подхожу – за самолетом сидит летчик. Спрашиваю: «Ну, как тут война?» Он поднял лицо… а у него слезы текут. Говорит мне: «Посмотри, что от полка осталось. Всех порубали в боях, остался только один самолет». Сидит и плачет, никак не может осознать, что весь полк погиб в бою.

Мы пригнали девять самолетов. В строй нас вводили очень просто. Допустим, посылают на разведку сначала один самолет, потом два самолета. Или вдруг объявляют, что полетит шестерка. Ведущий такой-то. Это все моментально решалось в штабе.

Ну что, начали воевать. Перебросили нас ближе к Украине. Шла битва за Донбасс. Немцы в плане авиации поставили ставку не на количество, а на качество. Летали они обычно шестеркой. Занимались большей частью свободной охотой. Подловят какой-нибудь отдельный самолет и бьют его. Колотили, все что под руку попадется: подранков, новичков, транспортных, связных... Шесть истребителей нападают на один самолет. А это, естественно, уже гарантированный гроб. В общем, ребятки занимались этаким хулиганством. Одного собьют, другого собьют. Настроение у летчиков просто подавленное. Помню, командир истребительного полка выстроил личный состав. А мы тогда базировались совместно на большом аэродроме вместе с истребителями и еще какими-то самолетами различного назначения. Там даже англичане с американцами мелькали. Когда шло наступление, аэродромов не хватало, поэтому большой аэродром набивали под завязку разными видами авиации. Так вот, этот командир полка с серым лицом стоит перед строем. Опустил голову: «Так дело не пойдет, ребята. Это надо прекращать. Им надо дать хороший бой».

На следующий день взлетела наша шестерка на «яках». Набрали высоту. Высота, скорость, маневр – это успех боя. Как по расписанию появились немцы. Завязался бой. Их шесть и наших шесть. Все происходило недалеко от аэродрома. Мы наблюдали этот бой. В конце концов, одного нашего сбили, он спустился на парашюте. Потом завалили трех немцев. Остальные драпанули на запад. Один из немцев выпрыгнул с парашютом, его взяли в плен.

– Вы помните свой первый вылет?

– Помню. С одной стороны, я был чертовски рад. А с другой стороны, совершенно не понимал, как буду себя вести. Как пойдет этот бой, черт его знает. Стрелять могу, но куда не знаю. Переживаний была масса. Как такового страха не наблюдалось, потом сам удивлялся. Просто бил по немцам. Отстрелялись, проштурмовали. Вернулись все, никого не сбили. Все нормально. Это словно какой-то театр.

Потом привык, втянулся. Вот только с командиром полка у меня сложились неважные отношения, потому что дрянь был человек, прямо скажу. Он ко мне плохо относился, орденов не давал, званий тоже. И это в то время, когда люди в других полках получали без проблем. Десять вылетов – получай Красную Звезду. А я сделал сто… и у меня ни одного ордена! В столовой даже повар ходил с орденом! Ну, понятное дело, он-то воюет.

– Что вы с ним не поделили?

– Я не любил лизать заднее место. Ну а у него была слабость – уж очень он стремился повесить себе лишнюю звездочку. Начальству для награждения требовалось сделать 30 вылетов. Он подбирал для себя самые легкие. Однажды говорит мне: «Ты пойдешь моим заместителем в этом вылете». Сходили, отбомбились. Летим обратно… и тут он начал блудить. А я лечу и думаю: «Ну, и что дальше? Сейчас он всех заведет, кончится бензин, ребята попадают. Погубит не только машины, погубит людей». Что делать? Плюнул, взял все на себя, вышел вперед, помахал крыльями – «Следовать за мной!» Развернул всю группу. Привел на аэродром, посадил всех. Вроде бы все обошлось нормально, ни я с ним не разговаривал, ни ребята между собой, никто. Все подумали, что так было задумано. И он меня не вызывал, не разговаривал. Но видимо, затаил. Похоже, стыдно ему было разговаривать со мной. И лучше бы он поговорил и просто выяснил отношения. Я ведь не из тех людей, которые потом языком метут. Но получилось то, что получилось…

Дошло до курьезов. Приехал представитель ставки с проверкой. И кто-то ему шепнул, что вот этот летчик сделал 100 вылетов, аварий нет, происшествий нет, а у него ни одного ордена. Комполка молчит. А через неделю вызывают меня в штаб дивизии и вешают два ордена. И на этом все, молчок.

Насчет командира полка не хочу трепаться, но мне люди говорили, что он себе приписывал боевые вылеты. Он даже тридцати не сделал, я полагаю. В других же полках было иначе. Там людям за работу давали нормально. А наш не любил давать. И не только мне, другим тоже. Ну а мне особенно (смеется).

– После войны все ордена восстановили?

– Да. И что интересно, сижу я как-то дома. Вдруг приходит человек, вызывает меня в военкомат. Подумал еще: «Твою мать, опять что-нибудь не так. Где-то я опять наследил. Плохой из меня Штирлиц». Пришел в военкомат, а они награждают меня Орденом Красного Знамени. После плена, после сталинского лагеря – Красное Знамя! Откуда оно взялось, понятия не имею. Похоже, пока я сидел в немецком концлагере, комполка стыдно стало, и он написал посмертное представление. (В сводках о потерях записано «пропал без вести». Прим. – С. С.) После войны за меня вступались большие люди, писатели, генералы. Они обращались, чтобы мне дали звание Героя Советского Союза. В ответ лишь два слова – был в плену! Да и бог с ним теперь. Все у меня хорошо. Квартиру вовремя получил, какие-то льготы.

– Какие вылеты вам запомнились? Может быть, какие-то удачные?..

– Так были. Мы как-то ходили на разведку над Украиной. Линию фронта прошли нормально, посмотрели, что требовалось. Назад идем, смотрю – идет какой-то эшелон. Я на бреющем подошел к нему, из пушек, из пулеметов как дал... А он оказался под завязку набит известкой – немцы видать что-то строили. Пошел такой дым, известковая пыль. Думаю: «Твою мать, на что я такое напал?» Думал, они везут боеприпасы, а тут такая ерунда. Ушел восвояси.

Назад возвращаемся, уже подходим к линии фронта, осталось километров пятьдесят. Оборачиваюсь – у меня на хвосте висит «мессер». Думаю: «А чего стрелок-то спит?!» Кричу ему – а тот от страха ползает по дну кабины! А «мессеру», считай, надо только на кнопки нажать – и меня нет. Я все потом думал, почему он меня не смахнул. У них в самолетах стояла пневматическая перезарядка. Нажал кнопку – оружие готово к бою, можешь стрелять. Может, он где-то стравил воздух, и это меня спасло, не знаю. В общем, пришел я домой, выхватил пистолет и давай бегать за этим стрелком по аэродрому. Решил дать ему понять, что так воевать нельзя. Понятное дело, что он еще мальчишка, но война требовала воспитывать из него мужчину. Бегу за ним с пистолетом: «Я тебя пристрелю, сволочь! Мне такие стрелки не нужны». Ох, как он у меня бежал! Пробежали большой круг, слышу окрик: «Что ты за ним бегаешь?!» Повернул голову, смотрю – стоит Покрышкин. Он как раз вышел покурить. «Обязательно, – говорю, – его пристрелю. Представляешь, «мессер» на хвосте висит, а он на пол сел и сидит». Тот смеется: «Что ты от него хочешь? Сопливый мальчишка, только что из школы. Ну, его на хрен, пойдем в столовую выпьем водки!» Мы с ним пошли в столовую, выпили там, пообедали. Так я познакомился с Александром Ивановичем Покрышкиным. Потом он меня несколько раз прикрывал.

У нас качественной истребительной авиации не хватало, я так считаю. Это тебе не немцы, эти умели воевать. Чтобы немцы шли без прикрытия – это просто что-то невероятное. А у нас среди истребителей частенько попадались шкуры, которые берегли свою жизнь. Отойдут в сторону и вроде как они там воюют. А вы «горбатые» как-нибудь валяйте без нас.

Рома Худорожко как-то полетел на разведку с одним истребителем прикрытия, с ним пошел дважды Герой Колдунов. На них навалились шесть «мессеров». Куда денешься? Но Саша был редким летчиком. Он с ними завязал такую «вертушку». Воевал по-настоящему. Завалил двух и ушел! Прилетел на аэродром, а у него из носа, из ушей кровь течет – от перегрузок. Он их так крутил, что если кто из них жив, то, я уверен, помнят до сих пор.

– Прикрытие истребителей было всегда?

– Ой, не всегда. А вот «мессеров» обычно вьется целая туча. И куда ты от них денешься? Вообще, они имели прекрасное взаимодействие. Допустим, я перелетаю линию фронта, а у них уже на аэродроме известно: летит группа в таком-то составе, таким-то курсом, пересекает такое-то место на линии фронта… и меня уже встречают. Хорошо? Да просто изумительно. Если бы у нас так было, война шла бы по-другому.

Помню, Юру Минаева сожгли. Москвич, молодой крепкий парень, хороший летчик. Летел со мной рядом, справа. Горит и смотрит в форточку на меня. А чем я могу помочь?.. До сих пор помню, этот его взгляд. Мой самолет тогда тоже крепко побили. Но мне тогда не довелось, и я долетел. А Юра сгорел в самолете, не смог выброситься. А почему? Осколками заклинивает кабину, металл заворачивается, и фонарь этот отодвинуть уже невозможно. Сиди в клетке и жди, пока ты не сгоришь. Форменный «воздушный крематорий».

У меня очень много вылетов на разведку. Они всегда опасные и сложные, но некоторые запоминаются особенно. Немцы тогда отступали по дороге в районе Кривого Рога. Мне вдруг дают команду на срочный вылет. Лети один! Высота – тысяча метров, видимость – «миллион на миллион», безоблачно. Любой истребитель подойдет и запросто снимет. А командованию что, ему насрать на человека. Дают такие вылеты, чтоб ты больше не вернулся. Мне надо было всего-навсего сбросить листовки. Открыть люки и сбросить их. И я это сделал. Но вдруг откуда-то появляется тучка, и начинает валить жуткий снег. А мне уже надо возвращаться домой. Я делаю левый разворот, и вдруг передо мной появляются трубы металлургических заводов Кривого Рога. Понятное дело, если бы не снег, я бы их увидел. Каким-то чудом я успел поставить машину вертикально и проскочил между труб. Тут машина начинает валиться вниз. Слава богу, еще ни обо что не ударился, выровнял ее, дал полный газ и как-то выскочил оттуда. Прошел эти заводы, стал набирать высоту.

Иногда спасает бреющий полет, а иногда – высота. Набрал полторы тысячи метров. Снега нет, все чисто. Обернулся – за мной идут «мессеры». Да что ты будешь делать! Думаю – «Эти сразу съедят, заразы». И тут на мое счастье я вижу, что передо мной висит облако. Нырнул туда и встал в крутой вираж, благо я до этого и ночью летал, и в облаках. Кручусь в облачности – они меня не видят. А я сижу и думаю: «У кого быстрее бензин кончится, у меня или у них?» Сам смотрю на бензомер, прикидываю, долечу я до линии фронта или нет. Так мотался какое-то время, а потом перешел в пикирование. У самой земли выровнял самолет и на большой скорости рванул к линии фронта. Они догнали меня на подходе к Днепру. Смотрю – внизу переправа, наши войска, зенитные позиции…

Зенитчики их красиво встретили. Я встал по линии переправы и начал водить их над зенитками. А те снизу лупят по истребителям. Эти развернулись и ушли. Ну, и я к себе на аэродром. В тот раз все обошлось нормально.

Другой раз, помнится, пошли шестеркой на отступающие немецкие колонны. Тоже трудный получился вылет. Погода переменная. Не долетая километров 15–20 до линии фронта, нас встретила грозовая облачность. Что делать? Насколько глубок грозовой фронт у меня нет понятия. А задание надо выполнять, как хочешь, но делай. Я пошел на риск. Мы зашли в грозу. Самое страшное, чтобы в этой кромешной мгле не столкнулись самолеты. Жуть, конечно. Молния бьет так, что кажется она влетает в одно крыло, а из другого вылетает. «Не дай бог, – думаю, – полыхнет, у меня полно в самолете горючего, бомбы». Молния бьет чуть не в лицо. Это просто ужас. В первый раз я попал в грозу и побывал в такой переделке.

В общем, прошли мы эту облачность, выскочили из нее. Глянул – все целы, держатся бодрячком. Господи, это просто чудеса, что все целы. И главное, из грозы выскочил прямо над целью. Видно, как впереди колонны идет черная легковая машина. У немцев это закон – начальство всегда впереди. Я сразу перевел «ила» в пикирование, и первой же бомбой приложил точно в цель – от машины только щепки. Царство вам небесное, не будете больше ходить по чужой земле. Потом развернулись и начали утюжить эту колонну. Куча трупов, горящие машины, взрывы – в общем, всекак надо. Такой получился вылет, очень удачный и очень опасный. А на отходе сбили Володина. В самолет попал зенитный снаряд и от него ничего не осталось. Через несколько дней этот район освободили. Мы поехали туда на грузовом автомобиле. Похоронили его честь по чести.

– Расскажите, как вы прицеливались на ИЛ-2?

В основном все достигалось практикой. Прежде чем воевать нас учили на полигонах. Отрабатывали стрельбу из пушек, пулеметов и РС. Прицельных приспособлений на «иле» как таковых не было. Но если говорить о том, как эффективно мы воевали… Как-то раз приехал проверяющий. Просит командира полка дать одно звено, чтобы посмотреть, как они бомбят. Показал в поле сбитый «хенкель», мол, хочу, чтобы они попали в него. Вызывают меня: «Бери летчиков. В «хенкель» надо попасть!». Мы быстренько собрались – самолеты всегда заправлены, – полетели. Первая же бомба попала прямо в центр этого самолета! Ребята добивали уже обломки.

У меня был свой способ, с резким разворотом и крутым пикированием. Подходим к цели, я иду мимо нее, чтобы меня сходу не встретили зенитки. Потом левый резкий разворот и крутое пикирование. И чем круче, тем точнее попадает бомба. Ил-2 позволял пикировать чуть ли не отвесно. Но надо уметь слышать самолет! Были такие случаи, когда самолет говорил тебе: «Отпусти, иначе развалюсь!» Такая возникает вибрация в самолете, что становится понятно – сейчас развалится. Я его отпускаю, и он летит спокойно.

– Мне рассказывали, что Ил-2 в пикировании вел себя очень плохо. Его очень сильно трясло.

Не знаю, я очень много пикировал, и все было нормально. Если пикировать отвесно, то на короткое время. А так обычно градусов 30.

– С каких высот вы обычно атаковали?

Разные высоты в зависимости от цели. Иногда на бреющем идем, так и штурмуем. А так обычно с 500–1000 метров. На больших высотах мы мало ходили, потому что, если попадется группа немецких истребителей, то это будет очень опасно. Один раз я решил испытать, какую я на «иле» могу набрать высоту без кислорода. Начальству об этом не сказал, ушел в сторону. Испытывал после ремонта самолет. Набираю-набираю – он все медленнее-медленнее… Чувствую, еще немного можно. А руки и ноги уже ватными стали, голова хреновая. Думаю: «Хорош! Так могу потерять сознание и свалиться» По-моему, я тогда набрал 6.200.

– Вы считаете вооружение ИЛ-2 достаточным?

Вполне. Были две пушки, РС-ы, 600 килограммов бомб. Случалось такое, что брали две бомбы по 250 килограммов. Но в таком случае приходилось выбирать на аэродроме самое высокое место, чтобы успеть оторваться. Внешние подвески давали большое сопротивление воздуха. Можно было взять шесть штук по 100, что сыпать часто. Или набрать мелких в общей сумме тоже под 600 килограммов. Подвешивали реактивные снаряды, по четыре на каждом крыле. Стрелять РС-ми не так просто, прямо скажу. Целишься, стреляешь, а попадает где-то рядом. Если цель довольно большая по площади, то я нажимаю и ШКАСы, и пушки. Бью из всего, что есть. Куда-нибудь да попадает, кому-нибудь да достанется. А так, чтобы из одних только пушек выбирать цель – не знаю, это редко.

– Сколько заходов делали?

Был даже такой приказ о количестве заходов. Делать их столько, пока хватит бензина для того, чтобы долететь назад до аэродрома. Цель – прижимать противника к земле, выигрывать время. На практике получалось до шести заходов.

– Атаковали «каруселью» или все сразу?

Это опять же в зависимости от цели, от того, какая оборона у противника. Если бы мы заранее знали, какая цель нас ждет. Знаешь, я виню наше командование за то, что они не информировали меня о цели. Мы не имели данных, что на подходе к цели нас ждет сильная зенитная артиллерия. Никогда. Из-за этого масса потерь. Хорошо, если ведущий соображает, он сам без подсказки обойдет это место справа или слева. Ходили на такие сложные объекты, что перед тем как атаковать их, не помешало бы пораскинуть мозгами не только ведущим групп, а еще и тем, кто сидел в штабах. Но им на людей плевать, поэтому я на командование в обиде. Сколько ребят зря погибло.

Летом 1943 года я водил группу на остров Хортица на Днепре. Там стоит дуб, под которым казаки когда-то написали матерное письмо турецкому султану. Немцы на острове установили артиллерию. Днем почему-то не стреляли, а как только стемнеет, всю ночь стреляли по Запорожью. Пошли шестеркой и все там на этой Хортице раздолбали.

Есть у меня один приятель, бывший подводник. Как-то раз я его спросил: «Слушай, как ты мог выбрать такую опасную специальность? Это же очень опасная профессия». Он так странно посмотрел на меня: «А ты сам как выбрал авиацию? Это, по-твоему, менее опасная профессия?» Это я к тому, что на войне кроме боевых потерь, случались потери невоенного характера. Бились по каким-то сторонним причинам, по техническим, по недосмотру и разгильдяйству… Нам периодически ставили задачу провести разведку. Разведка должна работать постоянно: не подходят ли к противнику резервы, не готовит ли противник наступление на каком-то отдельном участке фронта и так далее. Итак, мне поставили провести разведку боем. Нагрузили бомбы, ракеты. Иду над участком – немцы молчат. Понимают, сволочи, – летит разведчик. Чтобы они не молчали, я им туда бомбу – раз. Они начинают шевелиться и отстреливаться. И тут я уже определяю, что там у них спрятано.

Бомбы бросил, поднялся метров на триста, и… у меня остановился мотор. Потянул домой. А на аэродроме самолетов полно. Чтобы развернуться и нормально сесть – нечего и думать. Во-первых, по ветру, а во-вторых, иду на самолете с полной загрузкой. Ну и вообще, «ил» – тяжелая машина. Короче говоря, я машину сразу бросил до земли. Над самой землей блинчиком развернулся и смог сесть на дорогу. Самолет бежит по полосе, все шарахаются. Все на аэродроме видят меня, и понимают, чем всё может закончиться. Они понимают, что я могу врезаться в самолеты. У них висят бомбы, у меня кое-что осталось... И все-таки я смог остановить «ил» на тормозах у самых самолетов.

Меня утащили на стоянку. Прибежал инженер:

– Что случилось?

– Остановился двигатель.

– Дай я попробую.

– Пробуй.

Он пробует, и двигатель запустился. Механик сел в кабину, запустил мотор еще раз… работает, твою мать! Я сижу, думаю: «Это трибунал». Показываю ему: «Сбавь обороты». Он убрал, потом стал медленно увеличивать обороты… и – хлоп, мотор остановился. «Вот теперь разбирайся, – говорю ему, – в чем дело». У меня, конечно, спина вся мокрая.

И что ты думаешь, мне тут же приказали взять другой самолет и опять лететь на разведку. Это, конечно, хамство, я считаю. После такого потрясения отправить человека на задание. Но такова война, там не шутят. Что было делать? Слетал. Начальство есть начальство.

– Читал, у вас была собака. Как ее звали?

Бобик. Пару раз летал со мной в кабине стрелка. Больше я ее не стал брать, думаю, если она погибнет, то это будет на моей совести. Перегрузки она переносила нормально, ее не тошнило.

– Женщин много было в полку?

Человек десять. Две еще сейчас живы, по-моему. Одна из них, Маечка Петрова мне звонит каждый день, говорит, жить без меня не может. Говорила, что весь полк плакал, когда я не вернулся. Замечательная женщина. Они нам крепко помогали: заряжали пушки, пулеметы, помогали подвозить бомбы. Их даже ставили в караул, народу не хватало. Вот тебе такая быль про нее. Как-то раз ее поставили на пост с винтовкой. А ночью тогда было действительно страшно. Дело в том, что частенько выбрасывали немецких диверсантов. Под Киевом группа диверсантов напала на прожекторную роту – всех вырезали. Так что ночью стоять не просто. Возможны всякие инциденты. Так вот она стоит на посту. А начальник караула решил ее проверить, как она. Вот идет начальник. Она, как полагается по инструкции, говорит: «Стой, кто идет!» Тот спокойно продолжает идти, зная, что она стрелять не будет. А она как закричит: «Ой, мамочки, что я теперь буду делать?» Весь полк умирал от этого анекдота.

Летчики, из тех, что остались целы, все почти переженились на девушках из БАО. А у меня романов не случилось. Мне достался плен, а потом Родина наградила меня вторым концлагерем. Поэтому женился я поздно. Мы с моей женой сошлись не то, что по любви, а на общей беде. Дело в том, что ее отца расстреляли. Считай, пятно в анкете. Ну, и у меня клеймо. Так по социальному острому вопросу мы с ней сошлись и поженились.

– Расскажите, как вас сбили над плацдармом…

Пока воевали, раздолбали всю Украину. Так мне ее жалко было. Но немцев выгнали. Подошли к Висле – большая, широкая река. Я тогда уже был заместителем командира эскадрильи. Сам комэска уже больше в штабе сидел. А летал все время я. Как чуть чего – так давай, вперед! Постоянно водил группы, по три, по шесть, и даже девятки. Все зависело от того, какие на земле шли бои. В тот раз повел шестерку. Подлетаю – внизу дым, пыль, пожары, идет страшный бой. Наши войска захватили Сандомирский плацдарм и удерживают его. Немцы собрали бронированный кулак, как это они обычно делали, ударили в одном месте и прорвали нашу оборонительную линию. Теперь надо было их остановить. Нашел я эти танки. Дали по ним разок, сделали круг, второй заход, третий... на третьем заходе у меня около кабины разрывается крупный зенитный снаряд. Шарахнуло меня как следует. Мотор разбило. Я хотел попробовать его запустить, смотрю – плечо дергается, а руки-то там нет. Плечо разбито, кровь, рука улетела за спину. На чем-то она еще держалась, бог ее знает. Тут я потерял сознание...

Сильный поток воздуха привел меня в сознание. Кабина разбита. Я начал соображать, где земля, где небо. Большой опыт полетов мне подсказывал, что надо удержать скорость. Правой рукой я бросил машину вниз, чтобы набрать скорость, разогнал ее и плавно положил на брюхо.

Мы остались живы. Но мы на немецкой территории. Стрелок вытащил меня из кабины. Ему повезло больше, он остался цел и невредим. Нас тут же окружила группа фашистских автоматчиков, причем такие элитные ребятки. Признаюсь вам, в школе я плохо учил немецкий язык. О чем до сих пор сожалею. Как бы он мне тогда пригодился. Вот они разговаривают, а я ни черта не понимаю, только улавливаю некоторые слова. Короче говоря, они, недолго думая, решили нас добить. Сначала выстрелили в голову стрелку, а потом – мне. А потом я ничего не помню.

(Из боевого вылета 22 августа 1944 года на штурмовку в районе Собутка – Писары (севернее г. Сандомир) не вернулись два экипажа: самолет Ил-2 № 1876585 гвардии лейтенанта Майорова Н. А. и самолет Ил-2 № 10234 младшего лейтенанта Мищенко Я. Н. После напряженного поиска выяснилось, что стрелком у Николая Андреевича был Михлин Рувин Борисович, 1925 г. р., уроженец города Смоленска. Именно его застрелили на месте вынужденной посадки немецкие автоматчики. Штурмовик лейтенанта Мищенко приземлился где-то неподалеку на плацдарме. Воздушный стрелок Ахмедов Ших Ахмедович и пилот Мищенко Яков Николаевич числятся пропавшими без вести. Прим. – С. С.)

Днем шел бой. Поздно вечером я чувствую, как кто-то меня ударил сапогом. Открыл глаза, смотрю – немцы. Это была немецкая похоронная команда. Опять что-то говорят по-немецки. Наверное, говорят, что этот еще жив. Видят мою летную форму. Добить его или возьмем его в плен? У них телега с лошадью. Кого-то закапывают, кого-то увозят. Они мне стали чего-то объяснять, мол, твой товарищ умер, убит.

Пуля попала мне в голову чуть ниже мозга и прошла навылет. Вся челюсть была разворочена. Рука висит, бог знает на чем. Крови из меня вылилось ведро. Можно взять комбинезон и выжимать как стираное белье.

Короче говоря, положили они меня на телегу, повезли. Чего-то долго везли. По этим буграм, кочкам… телегу трясет. Я испытывал страшные боли. Привезли на какое-то поле. Неподалеку город Ченстохов. Они устроили там временный лагерь. Колючая проволока, раненые орут. Воды нет, еды нет. Страшная картина. Лежу в темноте и замерзаю от холода. Мне хочется пить, кровопотеря жуткая. Нужна перевязка. Но никому до меня дела нет.

Потом настал день. Стали осматриваться: артиллеристы, танкисты, летчики, пехотинцы – все поле устлано ранеными. Что делали немцы? Они пригнали группу немецких врачей. Те без всякого наркоза делали операции. Такая своего рода казнь. Когда пришли за мной, то мои близлежащие товарищи сказали: «Не трогайте его. Он уже сам умрет. Ему и операции не надо». Не взяли. А так бы они меня обратно точно не принесли.

Еще несколько дней мучений. Прошу: «Дайте пить!» Достали мне из лужи воды, начали капать в рот. А зубы разбиты, одни осколки торчат. Ни есть, ни пить я не мог. Так, по капле, товарищи по несчастью давали мне воды из лужи. И это меня спасло.

Через несколько дней наши войска срезали этот танковый клин. Немцы начали эвакуацию лагеря. Погрузили нас в вагоны. Перед этим они перестреляли всех, кто им не был нужен. Причем погрузили и меня. Почему не стали добивать, не совсем понятно. Рука висит на честном слове, все лицо разбито. Такая огромная дыра. Если вода попадала в рот, то вытекала из дыры на челюсть. По дороге на станциях немцы открывали двери и показывали, какое зверье они везут. Демонстрировали нас. А мы все в крови, битые, раненые…

Привезли нас в Кюстринский лагерь на Одере. Большой такой лагерь, международный. Там содержались англичане и всякие прочие европейские пленные. Они регулярно получали посылки от Красного Креста. Каждый месяц приходили коробки с разнообразной едой. Русский сектор держали отдельно. Охраняли его жестко. От товарища Сталина ожидать посылок было бессмысленно, а помощь от Красного Креста нас не касалась. Поэтому нам давали, черт знает что.

Меня для начала бросили в палатку умирающих. Немцы всех педантично распределяли. Здоровые – сюда, раненые – туда. В русском секторе стояло несколько бараков по двести пятьдесят человек. Один барак целиком отвели для сбитых летчиков. Его охраняло гестапо. Они почему-то особенно приглядывали за летчиками. Короче говоря, попал я в этот барак. А ночью холод собачий. Кроме меня там лежало пятнадцать человек. Дружные ребята попались, помогали друг другу. Сами больные, израненные, пропихивали мне в рот кусочки мятого с водой хлеба. Там я познакомился с прекрасными людьми. Один из них оказался очень сильным хирургом. Синяков Георгий Фёдорович. (Попал в плен на ЮЗФ 05.10.41. – Прим. С.С.) Сам из Челябинска, работал при Челябинском тракторном заводе. Подошел ко мне, осмотрел. Говорит: «Надо тебя лечить, браток. Иначе гангрена и капут. Наркоза у меня нет. Впрочем, у меня вообще нет ничего. Но я буду тебя лечить. И ты должен выдержать. Как хочешь, но терпи. Буду ковыряться в живой ране без наркоза». А лечить немцы не разрешали ни своим врачам, ни нашим, из военнопленных. Георгию Фёдоровичу в свое время тоже сильно досталось – его сильно избили, когда взяли в плен. Он на фронте был начальником госпиталя. По ночам, когда немцы успокаивались, он лечил раненых. Были иногда такие моменты, когда они успокаивались. Может шнапс пили, или еще чего, не знаю.

Вытащил он из моего рта осколки зубов, удалил разбитые кости. Сделал какие-то деревяшки, связал их веревками. Такая медицина…

Доктор являлся членом лагерного подпольного комитета. Они вели агитацию, писали листовки, в которых призывали не ходить в Армию Власова. К нам часто приезжали агитаторы.

Постепенно мне стало легче пить. Теперь я даже мог самостоятельно жевать и проглатывать хлеб. В общем, доктор Синяков спас мне жизнь. Пока я лежал в палате смертников, в нее зашел немец. Он посмотрел на меня и пнул ногой. Выругался на русском: «Он еще не подох?» День не подох, второй не подох. А они всё ходят, проверяют. И только ругаются. Сволочи, выучили наш мат.

В лагере я пробыл примерно семь месяцев. Потом немцы стали, как бы это правильно сказать… они стали себя вести немного иначе.

Этому предшествовала одна история. Говаривали, что доктора Синякова вызвал комендант лагеря. Они привезли какого-то больного немца, которого отказались оперировать немецкие врачи, так как это бесполезно. И, мол, Синякову сказали, что он должен прооперировать, иначе его расстреляют. А какая была пропаганда. Они говорили с таким пафосом: «Русские – говно, не люди!», – и рассказывали, что Синяков держал совет с подпольным комитетом, спрашивал, лечить ли ему фашиста. Комитет вынес решение, что лучше спасти одного фашиста, чем оставить без помощи сотни наших раненых.

После удачного исхода операции комендант лагеря смягчился! Выдал бинты, кое-какие инструменты и лекарства. Синякову разрешили открыто помогать раненым. Вот тогда-то он для меня многое сделал.

Потом мы услышали нашу артиллерию. Немцы начали сворачивать лагерь. Кого-то постреляли, кого-то покидали в вагоны и увезли в Люккенвальде. Там стояла бывшая тюрьма. В одной из камер лежал я, в одиночку. Двери не закрывались. Немцы знали, что бежать нам некуда, кругом собаки, охрана на вышках, часовые.

Ребята постоянно мне помогали. Где-то украли помидор, принесли мне. Разжимали рот и капали сок. Иногда кто-то приносил хлеба. Великое дело, когда человек сам ранен и помогает другому немощному. Это дорогого стоит! А сейчас такая жизнь, что каждый гребет только под себя. Жизнь изменилась, люди стали хуже. Раньше двери держали открытыми, люди ходили друг к другу в гости. Дружба была настоящей. Если бы не ребята, которым самим было несладко, я бы сейчас не разговаривал. А ведь я был в очень тяжелом состоянии. И тем не менее сам их старался поддерживать. Рассказывал анекдоты, пел наши русские песни. Поддерживал морально доктора Синякова: «Вы же видите, что наши наступают. Скоро конец войны. Мужайтесь, держитесь! Все вам благодарны. Вы замечательный человек!»

Потом нас из этого лагеря перевезли под Берлин. Наши вовсю наступали. На берегу канала немцы огородили площадь, и мы снова лежали на земле. Немцы откровенно не знали, что с нами делать. Расстрелять? Вроде бы уже страшно, отвечать придется.

А я уже в то время худо-бедно ходил. Но вдобавок ко всем бедам подхватил чесотку – грязь вокруг была жуткая. Наконец в лагерь ворвались наши танкисты. Нас освободили! Победа!

Я попал (на разговор) к одному военному авиационному генералу. Ему рассказал свою историю... тот аж заплакал, говорит: «Сколько моих ребят погибло!»

Потом за мной пришли – арест. Товарищ Сталин решил всех отправить на проверку. В общем, еще один концлагерь. На этот раз наш, советский. Что странно, дают мне документ: «Езжай-ка ты сам! Некому тебя сопровождать». Проезжая через Москву, встретил свою мать. А та уже получила две повестки, что я погиб. Та еще была драма. Сначала пришлось просить соседей, чтобы они пошли к ней на работу, и подготовили ее, что сын жив и ждет дома. У мамы пробыл два дня, потом говорю ей: «Мама, мне надо ехать в другую тюрьму».

Попал я под Уфу, в концлагерь. Накопаны землянки, на земле накидана солома. Блох полная землянка. Кормили отвратительно. Медпомощи почти не оказывали. Мне сделали несколько перевязок. Трое ребят не выдержали, бежали. Они никак не могли поверить, что сам Сталин нас туда запихнул. Уж очень он боялся шпионов. А раз ты был в плену, значит ты шпион! В лагере творился форменный бардак. Нас охранял полк узбеков. Им сказали, в случае чего стрелять без всяких разговоров. А чего ему – «Моя твоя не понимает». Короче говоря, опять охрана, колючая проволока, вышки. Ребята, которые поздоровее, они ночью пробирались через колючую проволоку, рыли колхозную картошку. Мы втихаря ее варили и ели без соли и хлеба. Это казалось нам пирожным.

Меня измучили допросами. Ночью, в 3 часа, поднимают – иди. Не соображаешь, может быть, а чего-нибудь скажешь. И такую же там сволочь подобрали, которая допрашивала. Форменный зверь. Спросил его:

– Почему вы меня мучаете?

– Почему ты не застрелился.

– Сам не смог. Но мне немцы помогли. Чуть живой был, весь изошел кровью. Извини, не смог себя застрелить. Ты можешь сейчас сделать то, что немцы не смогли. Я уже не боюсь, я стреляный. Вся жизнь у меня искалечена. Убей меня, ты мне облегчишь состояние. У тебя же пистолет на боку. Ну, давай…» Лезет, сволочь, в душу. Что я ему мог сказать…

Всё спрашивали, знаешь ли такого, знаешь ли другого. Где он был, что он делал? И вот такой перекрестный допрос круглосуточно. А ребята не верили, что Сталин мог с нами так поступить, побежали в Москву рассказать. Будто там не знают. За что нас так? Мы же сражались за победу! Мы не сдались немцам по каким-то политическим соображениям. Я, вообще, попал тяжелораненым. И что, я предатель? Шпион?! Многих отправили на лесоповал, и они оттуда не вернулись. Оттуда не убежишь. Тебя съедят звери или сам подохнешь от голода.

Помню, американцы передали группу наших солдат, которых они освободили в лагере за Берлином. Что они сделали? Они отмыли наших ребят, откормили, одели, дали рюкзак с едой. Даже полотенце с мылом положили! А их всей группой на лесоповал. Понятное дело, американские шпионы.

Потом приехал большой начальник. Выстроили одних летчиков. Говорит нам: «Родина вам все прощает». За что нас прощать-то? А тот поет свое: «В армии вы уже служить не будете. Вы не годитесь по физическим данным». Кого-то из летчиков отправили на 101-й километр. В Москве жить нельзя, не разрешили. А почему? Потому что не смог застрелиться?

Ладно, приехал я домой. Мать, конечно, обрадовалась, она одна жила. Думал, как мне жить дальше. Надо же кусок хлеба как-то зарабатывать, а я не могу. Еще лечиться надо. Попал в измайловский госпиталь восстановительной хирургии. Там в первый раз мне по-настоящему сделали операцию руки и головы. В госпиталях я лежал целый год. Как-то после операции меня привезли на кровать, и я проснулся в луже крови. Врачи не зашили какой-то сосуд – кровь хлестала как из шланга. Вызвали санитарку, та прибежала: «Боже мой!» Меня назад в операционную. Нашли этот сосуд, перекрыли. Потом пришел главврач, говорит: «Налейте ему стакан водки, бутерброд с маслом и кусок селедки». А ребята кричат: «И нам тоже!» И смех и грех. Оперировала меня женщина. Врач хороший. Но сделала промах, не зажала этот треклятый сосуд. Я ей прощаю, бог с ней. Зато руку она мне сделала очень хорошо. Поставила какую-то деревяшку, срастила кости.

Приехал домой. В небо путь заказан. Надо как-то жить дальше. Хотелось учиться. Пошел в МГУ на физфак. Пришел в приемную комиссию, все им рассказал. А те меня огорошили: «Взять вас не можем. В физике много секретных работ. А у вас подмоченная биография». Выгнали меня оттуда. Думаю: «Да твою мать, как дальше?.. Меня никуда не возьмут, везде секретная работа. Что делать?»

Потом кто-то по знакомству устроил меня инспектором Мосгорисполкома. Ходил по Москве по разным учреждениям, наводил порядок. Как-то раз пришел домой, стал раздеваться, сунул руку в карман… а там пачка денег. Я обалдел! Кто, когда сумел мне сунуть взятку?! Только потом узнал, что двоих деятелей в одном учреждении посадили за взятки. С инспекторов мне пришлось уйти.

Долго я скитался. В Кремле тогда держали приемную для простых граждан. Пропустили меня. Сидит одноглазый прокурор, отвратительная рожа. Я все ему откровенно рассказал. А он мне говорит: «Даже не рассчитывайте на помощь. Такие как вы Родине не нужны. Мы вам помочь не только не можем, но и не будем». Я вышел на улицу, слезы текут. Думаю: «Лучше бы немцы меня тогда убили!» Мелькнула мысль застрелиться. Так у меня нет пистолета. Броситься под трамвай? А как же бедная мама? Как она будет жить, что она будет делать?

Долго я переживал. Потом устроился в университет лаборантом. Стал старшим лаборантом. Но построили новый университет и начали чистить кадры. Ага, был в плену! Выгнать. Ага, у этого раскулачили деда! Выгнать. Евреев – выгнать! И пошло, твою мать. Опять на улицу. Совсем мне тяжко стало: «Ну что, зачем вернулся ты на Родину, победитель хренов?»

Через какое-то время удалось устроиться в техникум. Хоть он и принадлежал МГУ, но туда меня взяли. Как же мне хотелось учиться. Поработал там старшим лаборантом, но и оттуда меня выгнали за то, что был в плену. Куда податься? Пошел в Академию наук. А там сидит такой же гэбист, начальник отдела кадров, Володя Ржанов. Я опять всю правду-матку: сбит, ранен, сидел в лагере… честно с ним обо всем говорил. Он мне задал миллион вопросов. Говорит мне: «Будешь здесь работать! Начнешь с самого малого».

Пришлось ночами сидеть, долбить гранит науки. Профессора преподавали на уровне университета. И токарничал, и механиком работал в одной из лабораторий. И параллельно занимался наукой. Связал свою жизнь с институтом физики.