Ильченко Михаил Алексеевич

ПРЕДИСЛОВИЕ

В этой автобиографии я расскажу о своей личной жизни. Жизнь я прожил очень тяжелую и такое пережить не пожелаю никому.

Ильченко Михаил Алексеевич

I. ПРЕДКИ

Мой отец Ильченко Олекса Демидович 1887 года рождения до войны 1914 года был женат на женщине по фамилии Манько, (имя не помню), а когда он в 1918 году вернулся с войны, то узнал, что она вышла замуж за другого. Тогда отец женился на вдове Дерипаско Дарье Ивановне, у которой уже был сын Иван 1916 года рождения. Когда Иван пошёл в первый класс, отец обнаружил, что свидетельство о рождении Ивана выписано на фамилию Дерипаско. Ему учителя посоветовали усыновить Ивана. Отец так и сделал. Ему в сельсовете выдали справку, что его сыну Ивану дана фамилия Ильченко и с того времени везде Ивана писали по фамилии Ильченко, но когда пришёл срок призыва в армию, то оказалось, что списки в военкомат подавались на основании церковных записей, а там он был записан как Дерипаско Иван Алексеевич. Так получилось, что в армию Иван ушёл под фамилией Дерипаско. В соответствии с похоронным извещением, он был участником боевых действий с первого дня войны и был убит 28 февраля 1943 года и похоронен в деревне Ржава Большесолдатского района Курской области.

II. ДЕТСТВО.

Родители мои: отец - Ильченко Олекса Демидович 1887 года рождения и мать Ильченко Дарья Ивановна 1891 года рождения проживали в селе Иванковцы Знамянского района Кировоградской области на улице Коваливка, которая называлась так, потому что самыми богатыми на нашей улице были Ковали (кузнецы). Я родился 24 сентября 1920 года, крестили меня в церкви и нарекли Ильченко Михаил Алексеевич. Кроме меня в семье было еще трое детей: это названный брат по матери Дерипаско Иван Алексеевич 1916 года рождения, брат Ильченко Григорий Алексеевич 1923 года рождения и сестра Ильченко Ольга Алексеевна 1926 года рождения. С нами проживали родители отца Ильченко Демид Прохорович 1840 года рождения и Ильченко Матрена, (отчество не помню), 1837 года рождения. Дед Демид прожил 88 лет и умер в 1924 году, а бабушка умерла в голодовку в 1933 году в возрасте девяносто шесть лет. О дедушке и бабушке по материнской линии Дерипаско Иване и Дерипаско Гликерии помню смутно.

В 1928 году, когда мне исполнилось восемь лет, я поступил в Иванковецкую неполную среднюю школу.

Летом в мои обязанности входило пасти корову, а в жнива, когда отец косил, а мать вязала снопы, я загребал стебли с колосками, отдавал их матери, которая укладывала их в снопы и увязывала. Кроме того, я должен был смотреть за младшей сестрой Олей, которая тоже была с нами в поле, а братья Иван и Гриша пасли корову.

Осенью 1931 года я после школы гонял корову пастись на выгон (специально не засеянная земля, на краю села, оставленная для выпаса скота), где собиралось много детей со своей живностью. Отец уже работал в колхозе конюхом, но многие ещё в колхоз не вступили. Между детьми появилась вражда, мы разделились на колхозных и "индусов" (так называли единоличников, кто в колхоз ещё не вступил).

.Осенью 1932 года мы получили в колхозе мало зерна, так как год был неурожайный. Наступил печально известный 1933 год. Мы были маленькими и не понимали горя, которое навалилось на Украинский народ. В селе начались кражи и отец с матерью перенесли все жито в хату, но его было очень мало. У нас осталось немного кукурузы и картошки. Этого может быть и хватило бы дожить до урожая следующего 1933 года, но в село приехал оперуполномоченный по заготовке зерна. Он организовал бригаду из молодежи, человек десять, старшим назначил Гришу по прозвищу Шарголо (фамилию его я не помню, кажется Рябовол). Эта бригада составила список и каждый день ездили по домам и забирали зерно, говоря всем, что Москва, Ленинград и Харьков голодают, а у вас зерно лежит. Нам оставили немного картошки, ячменя и кукурузы. Этого нам хватило только до марта 1933 года.

Весной 1935 года к нам зашел Кучеренко Иван Тимофеевич и сказал матери, что около клуба будет открытое партийное собрание и будет партийный суд, будут слушать персональное дело Гриши Шарголо, за то что он самовольно, без решения исполкома, забрал у вас зерно, меня послали за тобой, Одарка. Мать сказала, что не пойдет, пусть идет Мишка. Я пошел с ним в центр, где на площадке возле клуба было много народа. Выступали люди и обвиняли Гришу Шарголо, потом один из членов президиума обратился ко мне с вопросом, что я помню об этом, я рассказал как они забирали зерно и то, что Гриша Шарголо забрал серебряные часы - награду отца. Тогда один из членов президиума поднялся и с угрозой сказал: "Так ты Гриша кроме самоуправства ещё и вор! За это надо материал передать в прокуратуру!" На этом собрании Гришу Шарголо исключили из партии. Все люди жалели меня и говорили, что правда восторжествовала, только отца тебе никто не вернет.

К тому времени прошло уже два года, как умер отец и бабушка Мотря.

Летом 1935 года я, после окончания занятий в школе, пошел работать пастухом на табор в Холодный Яр, где пас овец или молодых бычков.

В конце 1935 года нас в семье работало уже трое: мама, Иван и я. Мы заработали около восемьсот трудодней, а урожай в том году был очень хороший, только зерновых давали по восемь килограмм двести грамм на трудодень. Осенью Ивана призвали служить в Советскую Армию, и тут выяснилось, что отец недооформил его усыновление. Как пояснили матери в призывной комиссии, факт рождения регистрировался церковью и сельсоветом, а отец при усыновлении изменил Ивану фамилию только в сельсовете. Председатель призывной комиссии сказал, что надо писать ту фамилию, которая записана в церковной книге. Так наш брат Иван до двадцати одного года был по фамилии Ильченко, а в армии стал Дерипаско. В письмах он писал, что служит в кавалерии в Казахстане

Была объявлена подписка на Сталинский займ. Вечером в бригадной конторе проходил актив села: учителя, коммунисты и комсомольцы. Всех агитировали подписаться на этот займ. Была создана специальная комиссия по агитации за займ. Вскоре после этого мы, в свободное от работы время, сидели в конторе и играли в домино, а в комиссию по подписке пригласили Скляра Кондрата, он работал на ферме, кормил быков, и учительница немецкого языка, Анна Костивна, предложила ему подписаться на 500 рублей займа, мы со своего места слышали как он согласился подписаться только на триста рублей. Анна Костивна стала возражать ему, говоря, что этот займ объявил товарищ Сталин, поэтому надо подписаться на 500 рублей. Дед Кондрат немного помолчал, а потом сказал: "Сталин, наверное, бедный, что пришёл занимать деньги у воловника Кондрата, своих ему не хватает". После этого все члены комиссии напустились на него, но он сказал: "На триста я подпишусь, а на больше - нет". Комиссия не согласилась и он ушёл. Дня через три, поздно ночью мы с хлопцами гуляли по улице и видели как к дому деда Кондрата подъехала машина и его забрали. Вскоре состоялся суд и ему дали десять лет тюрьмы. После освобождения он прожил на воле всего несколько месяцев и помер.

С 5 августа 1938 года я стал счетоводом одиннадцатой бригады колхоза имени Буденного.

Осенью 1939 года мы получили письмо от Ивана из армии, где он сообщал, что их из кавалерии переформировали в моторизированную дивизию и отправляют на финский фронт. А через некоторое время пришло письмо из Сестрорецка под Ленинградом. Следующее письмо получили уже после заключения перемирия. Я несколько раз перечитывал это письмо, и до меня не доходило, как это так, что объявили, что в 12 часов прекращается война, и они уже это знали, но с утра и до обеда брали штурмом Выборг. Потом он прислал письмо, что служит пограничником в Псковском погранотряде на Гдовской погранзаставе. Мы обрадовались что он уже далеко от Финляндии и успокоились.

Настало время и мне готовиться в армию. Я стал проходить медицинские комиссии и допризывную подготовку, работая бухгалтером одиннадцатой бригады. В сентябре месяце 1940 года мы прошли призывную комиссию и нас отпустили домой до особого распоряжения. Примерно числа пятнадцатого нам четырем, (мне, Тесле Ивану Харитоновичу, Луценко Василию и Рябовол Степану) пришла повестка явиться в военкомат Новогеоргиевска для отправки в часть. Когда пришли к сельсовету, то мать и сестра Оля плакали, а я их успокаивал, что отслужу три года и вернусь домой. Уезжали мы 25 октября 1940 года. Когда сели на подводу и поехали было уже темно, ночь, и такое ощущение будто бы все деревья на улице кланялись, нас провожая. Двоих из нас (меня и Луценко Василя) направили в город Смоленск в полковую школу, а Теслю и Рябовола направили в Краснодарскую полковую школу. Из Новогеоргиевска в Смоленск нас ехало 10 человек. К нам в вагон подселили бывших осужденных, которых тоже направляли служить в армию, они начали хулиганить и на остановках забирать с привокзальных базаров все съестное, покупали водку и одеколон и все время пьянствовали, только бутылки и флаконы из вагона летели.

Приехали в Смоленск ночью. К нам пришли два солдата во главе со старшим лейтенантом, который громко подал команду "Подъем!". Мы с Васькой встали и выскочили из теплушки, а один из пьяных зеков обматерил старшего лейтенанта и выгнал из вагона. Мы все пошли в вокзал и старший лейтенант позвонил в часть и ему ответили, чтобы он оставил нас в теплушке до утра, и мы вернулись назад в теплушку. Утром нас разбудили и мы с вокзала пешком пришли по адресу улица Фрунзе № 64.

С этой минуты закончилась моя мирная гражданская жизнь и началась моя солдатская жизнь.

III. АРМИЯ

Первые часы службы в армии показались мне спокойными, но через час пришел капитан и по личным делам проверил каждого, затем дал команду старшине заниматься с нами, в это время в наше помещение завели ещё человек сорок. Старшина дал команду всем построиться и перед строем сказал, чтобы мы съели всё что у нас есть из съестного, а что останется - сложить в ящик стоящий в казарме, приготовить вещмешки, у кого порванный - отремонтировать. Потом куда-то позвонил и скомандовал: "Выходи строиться!". Строем мы пришли в баню, где после купания оделись во всё солдатское, а свою одежду сложили в вещмешки и подписали их, а когда вернулись в часть все вещмешки сдали в каптёрку.

Карантин прошел быстро (две недели) и уже после Октябрьских праздников нас начали сортировать. Нас было примерно около тысячи человек, сначала вызвали осуждённых и увели, нас осталось около 800 человек. Перед нами выступил майор и объявил, что все мы зачислены в полковую школу, только надо отделить группу шоферов и группу младших авиаспециалистов, и объяснил, что школа младших авиаспециалистов останется на месте, а желающие учиться в полковой школе шоферов выйдите вперёд и постройтесь. Мы с Василём и много других солдат вышли, но командир сказал: "Надо ещё тридцать человек, прошу выйти и построиться!" Наконец все определились, нас переписали, привели к казарме и объявили, чтобы мы забрали все свои вещи, кроме постели и вышли на улицу. Нас всех поселили по полковым школам, а младших авиаспециалистов поселили возле аэродрома и они служили в аэродромной команде.

На следующий день у нас уже начались занятия - изучали три вида машин: стартёрщики - заводить двигатели самолётов, бензозаправщики и машины связи СК-33 и ЗИСы, на которых смонтирована радиостанция 11ЭК.

Занятия протекали напряжённо: после подъёма до завтрака один час строевой подготовки, затем завтрак и восемь часов классных занятий с перерывом на обед и после окончания классных занятий ещё час строевой подготовки, всего десять часов в сутки. Занимаясь дома по допризывной подготовки я хорошо выполнял физупражнения и когда назначали командиров отделений назначили и меня. Командиром взвода был старший сержант, который подал рапорт на учёбу в Каширской школе офицеров и сильно просил, чтобы мы его не подвели иначе его не направят учиться.

Пятого декабря 1940 года мы приняли присягу. Перед присягой перед нами выступил старший воентехник первого ранга (старший лейтенант) и сказал: "Вы являетесь курсантами полковой школы, вам будет доверена боевая техника, командование возлагает на вас большие надежды, поэтому вы должны гордиться учёбой и своей частью".

Когда я дома занимался допризывной подготовкой, у меня был хороший голос, и я знал несколько строевых песен, которые мы разучили со своим взводом.

На занятиях произошло несколько занимательных случаев. Вместе с нами в школе учились два узбека Каримов и Рахматулаев. Когда их спрашивали пройденный материал, они всегда отвечали, что по-русски не понимают, так длилось примерно с полмесяца, и вдруг, на одном из занятий, преподаватель спрашивает Каримова вчерашнее занятие, мы как всегда усмехнулись, ожидая обычного отказа, но он встал и всё ответил на нормальном русском языке, по классу прошёл шум. Следом преподаватель поднял Рахматулаева, он также ответил пройденный материал на русском языке. Позже я узнал, что их забрали с третьего курса института, и они прикидывались, чтобы им дали отсрочку от призыва до окончания института и отправили назад в институт.

После принятия присяги нам стали давать увольнительные в город, и вот однажды курсант Корниенко пришёл из города выпивши, ходил по казарме с расстёгнутым воротничком. Когда мы построились на вечернюю проверку, старшина отдал команду: "Смирно!", все встали по команде смирно, а Корниенко умышленно выставил ногу вперёд. Старшина подошёл ближе и подал команду: "Курсант Корниенко, приведите себя в порядок и встаньте по стойке смирно!". Корниенко засмеялся и ответил, что это не обязательно. Старшина дал команду: "Курсант Корниенко, два шага вперёд!". Корниенко вышел, и старшина объявил наказание - один наряд вне очереди, к нашему удивлению Корниенко демонстративно ответил: "Мало!". Старшина перечислил его нарушения устава и объявил два наряда вне очереди. Корниенко опять ответил: "Мало!", старшина объявляет три наряда вне очереди, а Корниенко говорит: "Всё равно мало, а по уставу не имеете права давать больше двух нарядов", тогда старшина дал ему команду встать в строй и сказал: "Я постараюсь сделать так, чтобы тебе хватило". Утром Корниенко вызвали в штаб и отправили на десять суток строгой гауптвахты. После гауптвахты его направили в аэродромную роту.

Зимой, после снежных бурь, аэродром и ангары заносило большими сугробами снега. Нас, курсантов, приводили на аэродром и мы лопатами откапывали ворота ангаров и прочищали дорогу к взлётной полосе. Затем, человек по двадцать, катили самолёты от ангаров до взлётной полосы. Конечно же это было тяжело.

Однажды была большая пурга. Нас утром подняли по тревоге и мы чистили снег от ворот ангара, работали попеременно, отдыхающая группа заходила в ангар. Здесь в самолёте СБ воентехник что-то ремонтировал, мы издалека наблюдали за ним, а курсант Коробко Иван подошёл поближе к самолёту и начал разглядывать его. Воентехник посмотрел на него и спросил: "Ты сидел когда-нибудь в кабине самолёта?". Иван ничего не подозревая ответил: "Нет". Воентехник тогда ответил: "И хрен когда сядешь в неё!". Мы все дружно рассмеялись и потом ещё недели две подтрунивали над ним.

Учёба шла своим чередом, и мы с Василём Луценко, моим односельчанином, обсуждали свою учёбу и были очень довольны тем, что у нас будет и военная и гражданская специальность.

В феврале 1941 года мы сдали экзамены по материальной части, и ещё нам предстояло сдать экзамен по строевой и боевой подготовке. На площади мы сдавали физподготовку: разные упражнения на турнике. Я все упражнения выполнил с первого раза. По боевой подготовке мы кидали гранаты на дальность (я кинул на пятьдесят восемь метров) и в цель (в круг на расстоянии 36 метров я кинул все три гранаты). Стрельбу и хождение на лыжах мы сдали ранее (двадцать километров я прошёл за один час сорок восемь минут, что соответствовало отличной оценке), некоторые курсанты прошли 20 километров за три с лишним часа и им были назначены дополнительные занятия.

На следующий день командир взвода сообщил, что будет смотр школы, на который приедет из Витебска командир 12 авиадивизии полковник Аладинский, к одиннадцати часам мы должны быть на площади. Нас построили на площади заранее, примерно без десяти минут одиннадцать пришли командиры, человек шесть, и с ними руководство нашей школы. Полковник поздоровался с нами, и мы строем поприветствовали его, затем он произнёс небольшую речь, поздравил нас с окончанием учёбы и в заключении сказал: "А сейчас посмотрим вашу строевую подготовку". Все командиры ушли на трибуну и взвода поочерёдно проходили мимо трибуны с песнями. Мы решили пройти с песней, которую я разучивал со взводом, так как я был запевалой. Не доходя до трибуны я запел песню: "Из-за леса-леса бойницы в ряды, батарейцы едут славны молодцы, пусть говорят..". все курсанты дружно подхватили песню. Когда мимо трибуны прошли все взвода к нашему взводу подошло несколько офицеров с фотографом и стали нас по одному фотографировать. Мы поняли, что заняли первое место, к нам подошёл начальник автошколы, воентехник первого ранга Иванов, поздравил наш взвод с отличной учёбой и сказал, что командир дивизии приказал каждому курсанту выдать по фотографии на память об учёбе. Но больше всех был рад командир взвода, он получил отпуск на десять дней и направление в школу офицеров. Когда он уезжал, то очень нас благодарил, что мы его не подвели. Через день нам выдали фотографии и объявили приказ о том, кто в какой авиаполк едет на стажировку. Мы с Васей попали в разные полки: он в 207-ой, а я в 128-ой. Нам выдали документы, и наша группа поехала в местечко Улла в Белоруссии, где дислоцировался этот полк. После приезда нас определили в роту связи, где я и проходил стажировку (ездили на полуторке по специальной дороге, где были расставлены почти все дорожные знаки). Проводили и классные занятия, где мы изучали морзянку, работая на ключе и силовую часть радиостанции 11-ЭК. Я показал хорошие знания, и примерно в апреле-мае месяце, меня стали назначать на дежурство по силовой части радиостанции, которая была смонтирована на двух автомашинах ЗИС-5. В мои обязанности входило следить за работой двигателя Л-3, который вращал динамо-машину и давал ток во время работы радиостанции, а в перерывах я заряжал аккумуляторы для самолётов. Практику я проходил под руководством сержанта Савченко, он был родом из Полтавской области. Командиром радиовзвода был младший лейтенант Гребенников. В мои обязанности входило также разносить радиограммы, которые принимал радист 1 класса Колесин. Когда начались полёты, радист дал мне радиограмму, которую я должен был отнести дежурному по полётам. Проходя мимо ангаров, я увидел, что самолёты таскает кокой-то необычный танк. Я спросил у офицеров и они объяснили мне, что это двухместная танкетка, смонтированная на базе автомобиля ЗИС-5 и вооружена пулемётом "Максим". Нам её направили в качестве тягача для самолётов, а если появится необходимость, то она может и отбивать атаки врага на аэродром. Отдав радиограмму, я вернулся на радиостанцию и рассказал Колесину о танкетке. Он был третьего года службы и более опытный, чем я. Он сказал, что кругом враги и надо быть готовыми дать им отпор, а кроме того хорошо, что солдатам не придется теперь таскать самолёты вручную на взлётную полосу и обратно в ангары.

В мае 1941 года прибыли офицеры-запасники на сборы, они начали летать и тут произошло два ЧП.

Однажды лётчики проводили занятия на точность бомбометания. На самолёты как всегда подвесили по две бетонные бомбы-болванки, и звено улетело на полигон бомбить мишени. Вдруг радист принял радиограмму от стрелка-радиста одного из самолётов, что у них заглох и не заводится двигатель. Я доложил о происшествии руководителю полётов, который приказал радировать экипажу самолёта, чтобы они немедленно шли на посадку, дал команду освободить посадочную полосу и выехал к нам на радиостанцию. Мы передали приказ на самолёт, а минут через 10-15 с западной стороны на небе появилась и стала увеличиваться чёрная точка. Уже стало хорошо видно, что самолёт шёл на предельно низкой высоте и до посадочной полосы он не дотянет. Вдруг от самолёта что-то отделилось и упало (как мы позже выяснили это спрыгнул стрелок-радист). Начальник полётов, наблюдавший это вместе с нами, выругался матом и в этот момент самолёт резко пошёл на снижение и через несколько секунд на месте его падения поднялся огненный столб. Позже, от пожарников, я узнал, что самолёт потерял скорость, и лётчик пытался посадить его на луг километров за восемь-десять до аэродрома, но в траве напоролся на пень, клюнул носом и перевернулся. Взорвались баки с горючим. Когда подъехали пожарные, то штурман лежал невдалеке от горящего самолёта, ему сильно раздавило грудь спаренными пулемётами ШКАСС, а лётчик горел в самолёте. Колхозники, которые вытащили штурмана, хотели вытащить и лётчика, но был сильный огонь, и в горящей кабине стрелка-радиста начали стрелять патроны, и они, испугавшись, отбежали от самолёта.

Через три дня похоронили останки лётчика, возле могилы был митинг и был троекратный салют. Через две недели я дежурил на радиостанции, к нам зашёл спасшийся стрелок-радист и спросил когда мы приняли его радиограмму и когда мы послали ему ответ. Мы стали интересоваться, как всё произошло, и он нам рассказал, что лётчик дал команду всему экипажу оставить самолёт, высота была всего 80 метров, он выпрыгнул в нижний люк и сразу дёрнул кольцо парашюта. Когда парашют полностью раскрылся, то он уже ударился о землю, но ему повезло, что он упал на буряковое поле и радовался, что не поломал себе костей.

Следующее происшествие, насколько я помню, произошло 22 мая. Также проходили тренировочные полёты с бомбометанием на полигоне. Когда самолёты возвращались с полигона, над аэродромом разразилась гроза, всё небо затянули облака. Лётчик летел к аэродрому и ориентировался по реке Западная Двина, но когда подошёл к грозовому облаку, то поднял самолёт выше облачности и пролетел свой аэродром. Когда облачность кончилась, он снизился и увидел под собой аэродром. Решил приземляться, но рядом с ним вдруг оказались три истребителя и знаками приказывали садиться. Он посадил самолёт и его сразу же окружили солдаты. Оказывается он сел в Даугавпилсе. На второй день к нам на аэродром прилетел полковник НКВД из Москвы и после обеда он на своём самолёте, а командир полка майор Сандалов на своём, вылетели в Даугавпилс. На следующий день все три самолёта возвратились. Как позже мы узнали, на допросах весь экипаж обвиняли в том, что они хотели улететь за границу.

В полку частыми были случаи воровства, в основном офицерских сапог. Как позже выяснилось, воровал старшина Чуб и через солдата Соловьёва продавал всё на базаре в Улле. Когда их поймали и отдали под Ревтрибунал, старшина Чуб застрелился, а Соловьёв остался не осуждённым.

На аэродроме строили новую бетонную полосу. Строительство вели заключённые-женщины, они жили в бараках у дороги. Когда мы шли из караульного помещения в штаб полка, то мы проходили мимо них, и это было настоящим мучением, до того безобразно они себя вели. Они предлагали себя солдатам для того, чтобы забеременеть, а их тогда освободят, за это они ещё и платили солдатам по 30 рублей (мы тогда получали по 7,5 рублей в месяц) и ещё сколько-то охранникам, чтобы разрешили свидание. Некоторые солдаты ходили к ним.

В начале июня к нам приехали представители Витебской автоинспекции и приняли экзамены на право вождения автотранспорта. Экзамен мы сдали успешно, а примерно через две недели они приехали снова и приняли у нас практическую езду. Двадцатого июня я получил на руки стажёрку, в которой было три отметки хорошо и мы стали собираться в Витебск в горавтоинспекцию за получением водительских прав. В субботу, 21 июня, командир взвода Гребенников принёс увольнительные всем двадцати солдатам на 22 июня с 6 часов утра до 20 часов вечера и сказал: "Приготовьтесь хорошо к выезду, завтра к шести часам утра подойдёт автобус, и вы поедете в Витебск". Мы были очень рады, что нам выдадут не военные права, которые действительны только на территории военного городка, а гражданские, которые действительны на территории всего Советского Союза. Я написал об этом домой, похвастался, что буду ездить на машине.

Вечером мы встретили знакомых хлопцев из аэродромной роты, которые рассказали нам, что по тревоге подняли караульную роту и роту обслуживания. Приказали все самолёты со стоянок убрать и замаскировать их на опушке леса. Целый день катали самолёты танкеткой и вручную. "Командирам, наверное, нечего делать и они заставляют нас катать самолёты с места на место, чтобы мы не скучали" - говорили они. Другие добавляли со значением: "Командование говорит, что будут учения". "Ученья так ученья, нам-то что, нас это не касается, нас командование освободило от учений и выдало увольнительные" - думали мы.

Предупредив дневального, чтобы он поднял нас в пять часов утра мы, после отбоя, ещё долго обсуждали, где мы побываем и куда пойдём в Витебске. Легли спать поздно.

IV. В О Й Н А

Утром в 5 часов 22 июня 1941 года, как и договаривались, дневальный разбудил всех, кто должен ехать в Витебск. Утро выдалось тихое, солнце только что взошло из-за горизонта. Мы вышли на улицу и ощутили утренние запахи. В ожидании автобуса некоторые стали мечтать: скорей бы отслужить и уйти на гражданку - специальность уже есть.

В 5 часов 25 минут защелкали динамики и грозный голос объявил: "Внимание, внимание, внимание! Боевая тревога, боевая тревога, боевая тревога!" Весь городок сразу пришёл в движение. Мы стояли как заворожённые, считая, что нас это не касается. Мимо нас бежит командир радиовзвода Гребенников и кричит: "Почему вы не идёте по тревоге в указанное место!" Мы переглянулись и побежали к пирамиде за личным оружием. Так началась для нас война, но в душе мы надеялись, что это начались маневры, о которых накануне нам говорили солдаты с аэродромной роты.

Нас послали снимать с консервации машины связи и рассредоточивать их в лесу возле аэродрома. В 7 часов утра трое из тех, что должны были ехать в Витебск, подошли к командиру взвода Гребенникову, рассматривающему в бинокль высоко летящий самолёт, и спросили когда будет автобус на Витебск. Он оторвался от бинокля и раздражённым голосом сказал: "Какой, к чёрту, автобус! Самолёт с крестами!" Мы, честно говоря, не поняли его юмора и переспросили: "Какие кресты?" "Война идёт, а вам Витебск подавай" - сказал он. Я пошёл на стационарную радиостанцию, где дежурил радист Колесин, а электромеханик ожидал смены и я его сменил. Я сказал Колесину: "Говорят, что идёт война". Колесин мне сказал, что его предупредил начальник штаба, чтобы он не кому не рассказывал, о том, что начальник штаба приходил и вызывал из Бешинковичей истребители. Тут же послышался гул самолётов и, выйдя на улицу я увидел как два самолёта (один И-153, другой И-16) полетели в том направлении, куда улетел самолёт с крестами и через некоторое время передали из Бешинковичей, что немецкий разведчик сбит над станцией Оболь.

Примерно в 8 часов на радиостанцию пришёл командир полка майор Сандалов и с ним начальник аэродромной службы и приказал Колесину вызывать штаб округа в Минске и просить разрешения на боевой вылет. Колесин дал мне команду: "Ток!" Я мгновенно в соседнем помещении завёл движок и когда он набрал обороты, подал питание на аппаратуру, а сам зашёл на станцию. Когда радист передал командиру полка закодированный ответ, он, пробежав глазами по тексту, загнул такой мат, что я ещё такого не слышал. Майор спросил: "Связь с Москвой есть?" Колесин сказал: "Утром обменялись радиограммами". "Проси разрешения на вылет!" и Колесин продублировал Минскую телеграмму. Ответ последовал мгновенно: "Боевой вылет разрешаем". Майор и начальник аэродромной службы убежали, а в 9-00 мы в журнале открыли связь с эскадрильями, уходящими на боевые задания. В два часа дня два немецких самолёта пролетели над аэродромом и сбросили бомбы. Погибло и было ранено много заключённых. Через два часа был ещё налёт на городок. Я как раз возвращался из столовой и запрыгнул в попавшийся на пути окоп. Нас там набилось битком. На дне окопа лежал младший лейтенант Кальманов из аэродромной службы и на нём человек шесть солдат. Я предложил ему перебраться в уголок, где посвободнее, но он ответил, что и так сойдёт. Тут я вспомнил, что его боялись и солдаты и сержанты. Он всегда находил причину, чтобы дать наряд вне очереди, а здесь "и так сойдёт". Бомбёжка закончилась, и я прибыл на радиостанцию.

Самолеты перебазировались на полевой аэродром около станции Круглевчизна, туда же выехал и обслуживающий персонал. Планом на случай войны, эта станция была предусмотрена для выдвижения нашего 128 авиаполка. Туда уже были завезены боеприпасы и горючее. Самолёты, возвращаясь с боевых вылетов, делали посадку на полевом аэродроме возле этой станции. Второй боевой вылет самолёты совершили уже с этого аэродрома примерно в 13-00. Стоянки самолётов были расположены на опушке леса, с другой стороны аэродрома были поля картошки, а дальше, метров через пятьсот росла кукуруза и подсолнечник. На картофельном поле лётчики заметили мужчину, который пропалывал картошку, но этому не придали никакого значения. На следующий день рано утром на аэродром налетели около тридцати немецких самолётов и стали бомбить наши самолёты. В это время техники готовили самолёты к вылету, поэтому ни один из них не успел подняться в воздух. В результате этой бомбардировки мы потеряли сразу семнадцать самолётов: пятнадцать сгорели полностью и два были сильно повреждены. Оставшиеся сорок три самолёта вылетели на задание. Один из лётчиков высказал предположение не подавал ли какие-нибудь знаки мужчина, работавший на поле. Командир полка сел в свой самолёт, поднялся в воздух и облетел окрестности аэродрома. Сверху он увидел потрясающую картину: посреди картофельного поля прополота стрелка, указывающая направление на наш аэродром. Очевидно, это сделал какой-то немецкий лазутчик. Когда самолёты вернулись с боевого задания было собрано экстренное совещание, на котором командир полка доложил о происшествии и было принято решение, что самолёты после боевого вылета садились на основной аэродром около местечка Улла.

Каждый следующий день самолёты делали по три-четыре боевых вылета. В одном из вылетов был сбит наш самолёт, и о судьбе экипажа ничего не было известно. Утром замполит собрал митинг, на котором мы почтили память не вернувшийся с боевого задания экипаж. Каково же было наше удивление, когда часов в восемь вечера все три члена экипажа живыми и невредимыми прибыли в штаб полка, чему мы были очень рады. Они рассказали, что спаслись с подбитого самолёта на парашютах, а так как сплошной линии фронта не было, то они разными путями добрались домой. Лётным экипажам было запрещено рассказывать наземным службам, где проходит линия фронта, но мой земляк, стрелок-радист из Полтавской области Бабенко, рассказал мне, что они летали бомбить Гродно, который уже занят немцами.

Нам дали место дислокации в лесу, и солдаты покинули машины. Стационарную радиостанцию стали демонтировать, а мы развернули передвижную и вели связь с самолётами, находящимися на задании и со штабами дивизии и округа.

25 июня, как и все предыдущие дни, наши самолёты были на задании, а в 10 часов налетели "Юнкерсы" и принялись бомбить прилегавший к аэродрому лес. Две бомбы попали в расположение роты связи. Радиостанция осталась целая, но машину СК-33 сильно побило осколками и вывело её из строя. Курсант Величко, который сидел на машине и чистил и смазывал пистолет ТТ, был убит. Большой осколок попал ему в подбородок и губы так, что нос и глаза сдвинулись на верх лица. Неприятно было смотреть на его изменившееся лицо и лужу крови возле него. Рядом на земле лежал мёртвый солдат аэродромной роты, у него была кровь на пояснице и на груди. Когда разорвали рубаху, то поняли что два осколка зашли в поясницу и вышли между сосками на груди, ранение оказалось смертельное. Пришли солдаты-санитары, забрали трупы и сказали, что похоронят их. Пришёл старшина роты связи Ладинский, раздал всем медальоны, и мы начали их заполнять. Ночью к нам прилетел из Витебска самолёт связи, который привёз нам приказ передислоцироваться за Западную Двину. Лётчик сообщил, что, подлетая к аэродрому, видел шесть горящих огней вокруг аэродрома. По тревоге были подняты солдаты, они обошли по периметру весь аэродром, но ничего так и не нашли. Весь день и вся следующая ночь ушла на перебазировку. Рано утром остатки полка поспешно эвакуировались, так как со стороны Лепеля приближались немецкие танки. Когда все выехали, охрана взорвала мост через Западную Двину. Мы занимали оборону недалеко от реки, охраняли развёрнутую в лесу радиостанцию 11ЭК. Примерно часов в десять подошла группа офицеров и стали что-то обсуждать. Из их разговоров мы поняли, что танки в городок ещё не зашли, а обстреливают его с дороги. Один из лётчиков разделся, связал одежду и закрепив её на плечах, по овражку спустился к реке и поплыл на тот берег. Офицеры наблюдали за ним в бинокль. Я находился от них метрах в пяти, в окопе, но ничего не видел. Из их разговоров я понял, что он, выбравшись на берег, небольшой лощиной пробрался к опушке леса. Через некоторое время вдруг в кустах заработал мотор самолета и я увидел как по аэродрому мчится самолёт И-16, а на аэродроме рвутся снаряды. Он легко оторвался от земли и сразу же, повернув на Витебск, скрылся за горизонтом. Офицеры сказали, что первое задание выполнено, осталось второе, какое именно мы не знали, но когда вечером взорвался подземный склад горючего, командир роты сказал, что задания выполнены и теперь все перебазируются на новый аэродром.

Часов в шесть утра мы подъехали к Витебску, впереди, на дороге, была пробка, скопилось много машин с людьми и техникой. Дорога проходила лощиной, а рядом была железная дорога. Вдруг видим, летят двенадцать "юнкерсов", сбросили бомбы на нас и на железную дорогу и улетели в сторону Витебска, где тоже начали сбрасывать оставшиеся бомбы. В это время в небе появилась пятёрка наших МИГов, завязался воздушный бой, наши рассеяли их и сбили два самолёта, а остальные стали удирать. Три наших МИГа прижали один "Юнкерс" со всех сторон и стали вести его на вынужденную посадку, но стрелок с "Юнкерса" сбил один наш МИГ и он стал беспорядочно кувыркаться и падать. Мы все обрадовались, когда в небе раскрылся парашют, значит лётчик жив. Немецкий самолёт всё-таки посадили. К обеду растащили разбомблённые машины, освободили дорогу и мы смогли двигаться дальше. Доехав до станции Лиозно, повернули в сторону, проехав километров 15-20 остановились в лесу, а рядом было скошенное клеверное поле - это и был наш новый аэродром. Использовали мы его лишь один день. Вечером в расположение роты прибежал ефрейтор Гвоздев и подаёт команду: "Примкнуть штыки, приготовиться к атаке!". Все думали, что где-то рядом немцы, но Гвоздев побежал по тропинке, а мы бежали за ним и когда прибежали на опушку леса, увидели стоящего там лейтенанта пехоты и воентехника. Они нам объяснили, что примерно метров 300-400 на ржаном поле приземлился на парашюте немецкий лётчик со сбитого самолёта. Лейтенант указал примерное направление и приказал сделать по два выстрела в том направлении. Мы выполнили его команду и изо ржи поднялся фриц с поднятыми руками, трое солдат пошли и подвели его и затем во главе с лейтенантом повели его в штаб какой-то части, а мы пошли в расположение своей роты. Когда мы пришли, то все уже грузились на машины. Приказ о перебазировании пришёл неожиданно, самолёты с задания возвращались сразу на новый аэродром, как позже выяснилось под Смоленском (посёлок Колодня). Так как часть машин была разбомблена, то нас, около 30 человек откомандировали на дорогу Витебск-Смоленск, чтобы мы добирались на попутных машинах, а навстречу нам вышлют машину. Добравшись до села Калишки, мы попали под бомбёжку, и завязали бой с немецкими мотоциклистами. После перестрелки мотоциклисты уехали в сторону Витебска. Можно сказать, что это было начало длительного и изнурительного пути отступления.

Мы шли дорогой на Смоленск, так как договаривались, что машина поедет нам на встречу этой дорогой. Около города Рудня мы наблюдали большой воздушный бой, в котором участвовало с обеих сторон около ста самолётов, здесь мы впервые увидели как наш скоростной бомбардировщик, используя высший пилотаж, уходит из-под обстрела, заходит в хвост "мессера" и сбивает его. После окончания боя мы пошли дальше, но вдруг с поля на дорогу вышло несколько солдат и приказали нам стоять и не двигаться. Спросили нас кто мы такие и куда идём. После того, как мы им всё рассказали, один из них ушёл в кустарник и через некоторое время вернулся с пятью человеками, когда они подошли ближе, мы увидели, что среди них генерал артиллерии. Он расспросил нас кто мы и куда идём, старший группы сержант Бочаров всё ему объяснил. Он спросил, есть ли у нас документы. Мы достали красноармейские книжки и другие документы, и он с ними ушел в кустарник. Очевидно, там он с кем-то переговорил и тут же подъехала машина, мы все сели в машину и он довёз нас до шоссе Минск-Москва и высадил, сказав, что у него нет документов, а тут стоят патрули. Мы слезли с машины и пошли дальше пешком. Вскоре мы оказались у моста через какую-то речку. В это время над нами на Смоленск со стороны Орши летели двадцать четыре "Юнкерса". Кто- то из солдат подал команду "Воздух" и мы из-за своей неопытности попали под жесточайшую бомбёжку. У речки, с обеих сторон моста, были вырыты окопы и мы решили в них укрыться. В это время от группы отделяется три немецких бомбардировщика, и начинают бомбить мост и дорогу к нему. Недалеко от нас упало восемнадцать бомб, но к нашему удивлению и мост и мы все остались целы. Две бомбы упали невдалеке от нас и взорвались в воде, нас окатило фонтаном воды.

После бомбёжки мы дошли до окраины Смоленска, там сели в трамвай и доехали до железнодорожного вокзала. Здесь мы были уже как дома, пересели на другой трамвай и приехали на улицу Фрунзе 64, где учились в полковой автошколе. На проходной доложили о себе, к нам вышел какой-то майор, вызвал машину и нас отправили в Колодню, в полк.

Вечером, по прибытию в полк мы встретили тех, кто ехал из Калишек на машинах, все обрадовались встрече и комвзвода Гребенников повёл нас к полевой кухне, мы поели, так как целый день ничего не ели. Не успели мы и отдохнуть, как лейтенант из аэродромной службы сказал, что вся рота связи, кроме расчёта радиостанции, и часть его роты должны грузится на машины и ехать в село Дубровка, а если там аэродром будет разбомблен, тогда на запасной - в Калуге. Мы погрузились и поехали по маршруту Колодня, Соловьёва переправа, Мещевск, Мосальск, Козельск, Сухиничи, Дубровка. В пути нас несколько раз бомбили. После очередной бомбёжки, когда дали команду "по машинам", я поднялся и среди других солдат увидел перед собой односельчанина Василя Луценко с которым учился в полковой автошколе в Смоленске. Короткое фронтовое свидание, несколько слов и в путь, каждый своей дорогой.

У Соловьёвой переправы через Днепр нас сильно бомбили и многих ранило. На нашей машине тяжело ранило, осколком в позвоночник, старшего сержанта Бочарова, его сдали в госпиталь, остальные несколько человек получили лёгкие ранения и поехали с нами дальше. В Дубровке мы тоже долго не задержались, так как на аэродром не завезли боеприпасы и самолёты вынуждены были после боевых вылетов садиться в Калуге. Через несколько дней нам поступила команда тоже переезжать в Калугу. Я был назначен в наряд и с флажком стоял на перекрёстке, указывая транспорту полка дорогу, куда надо поворачивать, чтобы доехать к новому месту дислокации. Стоял жаркий день, машин не было, я стоял на перекрёстке и вытирал пот со лба. По дороге проходила цыганка, подошла ко мне и сказала: "Солдатик, дай денежку, я тебе всю правду расскажу". Я ответил, что нахожусь на посту и мне запрещается разговаривать с посторонними, кроме того у меня и денег нет. Она говорит: "Дай хоть что-нибудь!". Я пошарил по карманам, нашёл кусок сахара и отдал ей, сказав, что это всё, что у меня есть. Она взяла мою руку, посмотрела, потом заглянула мне в лицо и улыбаясь говорит: "На войне ты не умрёшь, а будешь жить 62 года". Я подумал: "Врёт, наверное", а вслух сказал: "Уходи, видишь, машины едут, меня могут на гауптвахту посадить из-за тебя!" Она оглянулась на подъезжающие машины и ушла. Я потом часто вспоминал эту встречу, и гадал в самом деле она по руке увидела, что я останусь жив на войне или это была просто её выдумка?

В Калуге мы долго не задержались, так как наш полк туда не прибыл. Наш 128 авиаполк базировался в деревне Старое под Гжатском, куда мы и направились. В то время в полку осталось только три исправных самолета, которые в основном летали на разведку. Вскоре из ремонта вышло ещё два самолёта, но при первом же вылете на разведку в район Смоленска им не повезло. Как рассказывал стрелок-радист, вначале всё шло благополучно: разведали заданный район, отбомбились, перелетели линию фронта и снизились, вдруг раздался взрыв и самолёт стал падать. Весь экипаж, три человека, выпрыгнули с парашютами. Когда я приземлился, ко мне подбежали несколько солдат-ополченцев и лейтенант и кричат: "Hande hoh!". Я им объясняю, что я свой, русский, но так как я был в комбинезоне, они меня за своего не признавали. Лейтенант подошёл ко мне и говорит: "По-русски научился говорить гад, замаскировался" и как врежет по голове, я не сдержался, заругался матом и говорю: "Немедленно отведите меня в штаб, мы летели с разведки, нам срочно надо доложить результаты, а вас всех будет судить ревтрибунал". Когда привели меня в штаб, там уже были штурман и командир полка, который куда-то звонил. Я стал требовать, чтобы лейтенанта арестовали, он начал просить прощения и заплакал. Когда за нами пришла машина, я записал фамилию лейтенанта, но штурман сказал: "Прости ему, они не сегодня так завтра примут бой и ещё не известно, как сложится его судьба". Обиднее всего было то, что нас сбили свои ополченцы, которые как следует, и стрелять не умеют".

На следующий день звено улетело на бомбёжку танковых скоплений, а один самолёт готовили на разведку. Где-то во второй половине дня ему разрешили взлёт, но так как направление ветра изменилось, то взлёт он совершал в ту сторону, где проходила шоссейная дорога. Во время взлёта самолёт не набрал положенной скорости и, чтобы не врезаться в дорогу, лётчик резко взял вверх и упал на хвост, бомбы взорвались и самолёт разнесло в щепки. Я дежурил на командном пункте и вместе с дежурными офицерами всё это наблюдал.

Через несколько дней лётно-подъёмный состав уехал в Ногинск за получением новых самолётов Пе-2, а нас заменили прибывшие девушки.

Примерно 19 августа 1941 года нас направили на передовую, сначала в 208 стрелковый полк, а затем в 438 стрелковый полк 18 дивизии 20 армии. Меня назначили на должность командира третьего пулемётного отделения третьего взвода третьей роты. Оборону мы занимали у деревни Лосиновка, западнее Дорогобужа, а наша рота удерживала плацдарм за рекой. Бои шли жестокие, немцы старались нас оттеснить за реку, а нам был дан приказ не отступать.

Однажды в период передышки (немцы не наступали второй день) в расположение взвода пришли командир роты старший лейтенант Рюмкин и политрук роты Евлохов, спросили как идут дела, затем политрук говорит: "Вам и командиру первого отделения Погорельцеву присвоили звание младшего сержанта, знаков различия сейчас нет, поэтому прошу нашить их нитками, а потом замените на настоящие". Так я и сделал. Удерживая плацдарм, мы систематически вели бои в которых гибло много и наших и немецких солдат. Для пополнения личного состава нам прислали подкрепление. Их распределили во все батальоны, роты и взвода, в том числе и в наш взвод прибыло человек двадцать. Замполит собрал в деревне Логиновка всех командиров, вплоть до командиров отделений, всего человек 50 - 60. Выступил командир полка майор Нестеров и объяснил положение на нашем участке фронта. Сказал, что командование дивизии и армии приказывает удерживать плацдарм и отступать нельзя. Затем выступил комиссар полка и сказал: "К нам прибыло пополнение, среди них много сибиряков, они хорошие охотники и умеют хорошо стрелять, это нам поможет в бою". Среди прибывших в наш взвод попали и два добровольца-москвича 1922 года рождения (19 лет). При первом же миномётном обстреле немцами наших окопов эти горе добровольцы так громко звали маму, что заглушили и сам обстрел. Кроме того, во время этого обстрела солдат и командир второго отделения, оба из пополнения, выскочили из окопа и побежали в сторону ротной землянки, но добежать не успели, их скосили осколки мин и снарядов. Когда кончился обстрел, я пошёл в ротную землянку и рассказал командиру роты Рюмкину и политруку роты Евлакову о поведении добровольцев-москвичей. Через несколько часов их вызвали в штаб и отправили в тыл. Возвращаясь в своё расположение, я свернул посмотреть на убитых из второго отделения. В это время с них снимали одежду, чтобы осмотреть раны. У командира второго отделения, сибиряка, оказались наложены полные штаны. Я подумал: "Сибиряк, а обосрался".

27 или 28 сентября нас неожиданно ночью вывели с плацдарма на строительство оборонительной линии, строительство которой было закончено через два дня. Окопы со стрелковыми ячейками были отрыты в полный профиль, в ближайшей деревне разобрали сарай из брёвен и сделали над ячейками крыши, оставив только бойницы.

В начале октября 1941 года мы сдерживали на этой линии превосходящего в силах противника. В этот период в моём отделении было 12 человек вместе со мной. Однажды вечером офицеров вызвали на совещание, вернувшись оттуда, командир взвода сообщил, что приезжал генерал и несколько высших офицеров и поставили задачу нашему полку прикрывать отступление дивизии и армии, на занятых рубежах мы должны продержаться сутки, а завтра вечером сняться с занимаемых позиций и занять новый рубеж, о котором проинформировали только командира полка и штабных работников.

Ночью немцы не наступали, только периодически раздавались автоматные очереди и нейтральная зона освещалась ракетами. Рано утром пришёл командир взвода и мы обсуждали предстоящий бой, разбирали возможные варианты. После его ухода я обошёл всех бойцов по ячейкам. На пулемёте было 4 диска, а у каждого бойца по 120-140 патронов.

Примерно в 5-30 утра немцы пошли в атаку, которую мы отбили дружным огнём и часов до десяти было спокойно, затем была вторая атака, которую мы также отбили. В расположение отделения пришёл командир роты и сказал, что если немцы наступают без танков, то не надо их подпускать близко, чтобы их автоматы доставали до наших окопов, а уничтожать их на дальних дистанциях. В заключении посоветовал обратить внимание на левый фланг: там наши могут отступить, и немцы зайдут нам в тыл. Моим заместителем был Гельмутдинов из Казани, отличный стрелок и исполнительный солдат. Когда убило второго номера на пулемёте, я назначил его на место убитого.

Ночью, в соответствии с приказом, полк начал отступление на новые позиции. Отход совершали под артиллерийским и миномётным обстрелом. Моё отделение не отступило, так как штабной офицер до нас не дошел, и мы продолжали отбивать атаки немцев. Большую помощь нам оказывал пулемёт "Максим", который своими очередями заставлял немцев прекращать атаки и ложиться на землю. Обходя ячейки солдат во время небольшой передышки между атаками немцев, я увидел, что по ходу сообщения в нашем направлении бегут командир взвода Старшина Гусаков и политрук Евлаков с наганами в руках, оба что-то кричат. Я пошёл к ним навстречу. Первым подбежал Гусаков и кричит на меня: "Почему не отступаешь?! Видишь, первое отделение погибло, а оставшиеся в живых, вместе с Погорельцевым бросили винтовки, подняли руки и сдались в плен?!" Я ответил, что мне не было приказа отступать. Я быстро обошёл все ячейки с солдатами и сообщил, что сзади нас овраг, по которому нам необходимо отступать на Рождественку и солдаты побежали в овраг. Когда я удостоверился, что все отступили и оглянулся, то увидел, что солдаты нашего и второго взвода бежали по косогору к оврагу, а на горе стояли два немца и строчили по ним из автоматов. Я прилёг на бруствер окопа, прицелился и выстрелил. Один из немцев упал сразу, а второй, очевидно, лёг на землю сам. Я побежал к оврагу, а потом стал догонять своих, но вскоре стемнело, я никого не нашёл. В конце оврага был хутор, дворов десять. В одном из огородов мужчина и две женщины что-то копали. Я подошёл к ним и спросил куда прошли наши солдаты. Мужчина показал в сторону дерева, которое росло в конце огорода. Подойдя к нему я увидел окоп, на бруствере которого лежал ручной пулемёт Дегтярева и две коробки: одна с диском, а вторая пустая. Я всё забрал и вернулся к ним. Они сказали, что хозяин пулемёта в хате. Я зашёл в хату и позвал, на печке тихим голосом отозвался солдат, забившийся в угол, очевидно, он подумал, что за ним пришли НКВДшники. Я предложил быстрей собираться и догонять своих, но он отказался и я ушёл один. На улице я встретил мужчину, который сказал: "Я вижу, ты настоящий солдат! Я покажу тебе дорогу". "Я младший сержант, а не солдат" - ответил я. Мужчина попросил прощения, вывел меня за хутор на тропинку и сказал: "Ваши пошли по шоссе, которое до деревни идёт буквой "Г", а вы пойдёте напрямик и надеюсь, что их догоните". Я ускорил шаг, тропинка была хорошо видна и пройдя километра три-четыре я услышал впереди шум, это двигалась колонна нашего полка. Меня увидела боковое охранение и проводили в штаб полка. Пулемёт Дегтярева и ленту приказали отдать другим солдатам. До утра мы двигались в колонне.

Погиб командир первого отделения третьего взвода и несколько бойцов, многих ранило. Меня легко ранило в ногу. Всю ночь мы колонной двигались на восток, а на утро пересекли какое-то шоссе и примерно в километре за ним начали занимать оборону. Напротив нас, за дорогой, была деревня, которую называли кто Рождество, а кто Рождественка.

Меня вызвали в штаб. Когда я пришёл, то увидел командира полка, майора Нестерова, работников штаба и командира взвода Гусакова одетого в гражданскую одежду (фуфайка, на ногах ботинки, на голове кепка) и ходившего вокруг телеги, в которую была запряжена чёрная лошадь. Я был удивлён, подошёл к нему и спросил что происходит. Он сказал, что майор мне всё расскажет. Когда заседание штаба кончилось, майор подошёл к Гусакову и сказал: "С богом в путь! Встреча, как условились". Достал из кармана таблетки и одну положил в рот. Немного помолчал и потом обратился ко мне: "Товарищ Ильченко, вы всё видели, командир взвода уехал в разведку. На время его отсутствия, вы назначаетесь командиром взвода. Принимайте и командуйте!". Я растерялся и спросил: "А как принимать?". Тут подошёл старший лейтенант и пояснил, что сначала надо взять на учёт всех солдат взвода и их вооружение и с этого момента нести ответственность за всё, что происходит во взводе. Я пошёл в расположение взвода, где застал командира роты Рюмкина. Он пояснил солдатам и мне как и когда подавать сведения в штаб. Во взводе вместе со мной насчитывалось 24 бойца. Из первого отделения осталось только три бойца и я их присоединил к своему отделению. На этих позициях мы боёв не вели, так как, по данным разведки, немцы наступали километров на пять правее нас. При очередной встрече с командиром полка он сообщил мне, что направил материалы на присвоение мне звания старшего сержанта.

Ночью мы оставили занимаемые позиции и пройдя на восток километров тридцать остановились на днёвку. Днём заметили, что примерно сто пятьдесят немцев по открытому полю шли развёрнутым строем, растянувшись на километр. Метров на двадцать впереди цепи шёл офицер с овчаркой на поводке, а сзади цепи метров в тридцати две группы немцев тащили два станковых пулемёта. Поступила команда себя не обнаруживать, пусть проходят дальше, но после первой цепи метров через сто появилась вторая группа, которая шла рядом с лесом. Видя что нас неизбежно обнаружат, командование дало приказ контратаковать немцев. Мы лавиной вывалились из леса и стреляя в немцев пошли в контратаку, часть бойцов схватилась в рукопашную, а большинство немцев стали убегать в кустарник к оврагу. Больше всего наших солдат погибло от стрельбы из пулемёта немецкого фельдфебеля, который стрелял прицельно пока один из наших солдат, забежав сзади, не заколол его штыком, после чего почти все немцы поднялись и побежали к лесу, а в этом лесу находилась наша хозчасть. Рядом с тропинкой на небольшой полянке стояла полевая кухня и повар готовил ужин для солдат. Услышав за лесом стрельбу, он взял винтовку, примкнул штык и положил её рядом с кухней. Через некоторое время мимо него с шумом и треском пробежал немец. Повар схватил винтовку, но не успел выстрелить, как по тропинке выбежал другой немец, он направил штык ему в грудь и заколол его, а следом бежит ещё один, он заколол и второго, а третьего он догнал и заколол в спину. После боя, политрук роты на политинформации рассказывал этот случай как пример для бойцов.

В этом бою погиб боец моего взвода Колядин, его ранило в бедро разрывной пулей, а позже началась гангрена. Бой продолжался около часа. Мы вернулись на исходные позиции и я пошел в роту доложить о погибшем солдате и узнал, что в этом бою мы потеряли более трёхсот человек. Послали разведку в близлежащие деревни и вечером оставив в двух деревнях раненых и похоронив убитых, мы продолжили свой путь на восток.

Числа 10-15 октября в разведку ушёл и командир роты старший лейтенант Рюмкин, который так же как и Гусаков, из разведки не вернулся. Из командования роты остались я и младший политрук Евлаков. Вдвоём мы и осуществляли командование ротой. В роте тогда насчитывалось 71 боец вместе со мной и политруком.

Однажды в лесу проводили заседание штаба, собрали много офицеров, подводили итоги и обсуждали создавшуюся ситуацию. Майор Нестеров поднял меня и спросил: "Расскажите товарищ Ильченко, почему у деревни Логиновка вы не отступили когда немцы стали обходить ваше отделение слева". Я растерялся и ответил: "Приказа не было вот мы и отбивали атаки, главное пулемёт сильно помогал". Майор посмотрел в сторону какого-то командира без знаков различия и сказал : "Младший сержант оказался стойче вас" и что-то ещё говорил ему, но я не запомнил. Совещание закончилось и мы разошлись по ротам.

Вскоре остро встал продовольственный вопрос. Однажды вечером меня пригласили в штаб. Командир полка спросил не тяжело ли командовать ротой, но присутствующий при этом разговоре политрук роты ответил за меня: "Справляемся". Командир полка сказал: "Бери взвод и с разведчиками и хозвзводом ночью идите в село, разведчики вас доведут. Оттуда доставите продукты для полка и разведаете что происходит в селе". Со мной пошли младший политрук Евлаков и лейтенант из хозвзвода. Разведчики доложили, что на колхозном дворе есть бурт картошки, ворох гороха и несколько коров. Нам из хозчасти выделили две подводы, которые мы загрузили картошкой и горохом. Выехав за село, мы оставили подводы и втроём пошли узнать что творится в селе, есть ли немцы. Подошли к крайней хате и постучали в окно. Женский голос спросил: "Кто там?" Политрук сказал, что мы попали в окружение и пробираемся к своим. Тот же голос ответил с угрозой: "Идите отсюда, а то за речкой немцы, закричу - они вам покажут как по ночам ходить". Евлаков вскипел, выругался и схватился за гранату, но лейтенант говорит ему: "Если ты совершишь правосудие, то весь полк останется без продуктов". Политрук успокоился и мы пошли к следующему дому. К нам вышел мужчина и рассказал, что за рекой действительно стоит какая-то немецкая часть. Но нас интересовало какие сёла есть впереди по нашему маршруту и есть ли в них немцы. Мужик подробно рассказал в каких сёлах стоят немцы и как эти сёла можно обойти. Мы его поблагодарили и ушли. Прибыв в расположение полка, мы сдали продовольствие и доложили полученную информацию. Командиры накрылись плащ-палаткой и при свете свечи стали по карте прокладывать наш дальнейший маршрут. Придя в роту, я послал четырёх бойцов за продуктами, вскоре они вернулись с продуктами и сообщили, что нам на роту дают лошадь. Гельмутдинов сразу вызвался идти получать её. После того, как он её привел, он ловко штыком заколол её и освежевал. Мы стали варить мясо. Командование решило дать отдых и мы дневали в этом лесу. Днём я обратил внимание, что у некоторых солдат пожилого возраста под глазами опухоли, они пожаловались мне, что у них отекли ноги. Я приказал варить побольше мяса, чтобы все наелись досыта, но и сам не мог много его есть, так как оно было несолёное и чтобы хоть как-то его проглотить я добавлял в рот кусочки сосновой коры, пережёвывал и только после этого можно было всё это проглотить.

На опушке леса я расставил часовых в боевое охранение, но когда через четыре часа привёл им смену, то часовых на месте не оказалось. Я послал в штаб донесение, что часовые сняты врагом, чем вызвал переполох в штабе. В роту прибыли работники штаба и я повёл их на то место где находился пост. Спросил у новых часовых не видели ли поблизости немцев, они ответили, что всё спокойно. Капитан спросил меня, кто по национальности были исчезнувшие бойцы, я ответил, что оба были белорусы. "Тогда всё ясно" - сказал капитан - "Никаких немцев здесь не было". Мы пошли обратно, предупредив солдат о бдительности, по дороге капитан предупредил меня, чтобы я в роте ничего не говорил.

Неожиданно резко похолодало, шёл снег с дождём, а ночью уже были морозы. Нам приходилось очень тяжело, к утру мокрая одежда замерзала и мы были как черепахи в панцире. Ляжешь лицом к костру - спина замерзает, шинель делается как костяная, ляжешь спиной к костру, засунешь руки в рукава шинели - через некоторое время уже не можешь вытащить руки из замёрзших рукавов. После одного из боёв командир полка майор Нестеров пообещал мне, что после выхода из окружения мне будет присвоено звание младшего лейтенанта и я получу под командование взвод.

Много боёв мы провели в окружении, но об одном я хочу рассказать. Ночью мы остановились на днёвку в лесу, а утром, когда рассвело, мы обнаружили, что примерно в трёх километрах от нас находится село. Штаб полка расположился на опушке леса, в овраге. По приказу командования я расположил взвод на бугру, метрах в ста от леса. Земля была не вспахана, на поле росла свекла. К обеду пригрело солнце, мы окопались и отдыхали, наблюдая за обстановкой. Часа в два дня, неожиданно, по просёлочной дороге, из-за бугра прямо на нас строем идут две колонны немцев, человек по сорок. Дорога проходила метрах в тридцати от нас. Раздумывать было некогда и когда до немцев осталось 120 - 150 метров я дал команду пулемёту открыть огонь по задней колонне, а из винтовок стрелять по передней колонне. Стреляя, я наблюдал, как от пулемётных очередей Гельмутдинова падают немцы во второй колонне, а первая попала под шквальный винтовочный огонь. Многие немцы из первой колонны стали убегать к лесу, где разместился штаб полка, но работники штаба открыли по ним огонь и уничтожили их, лишь один сдался в плен (его расстреляли через несколько дней).

Вечером ко мне подошёл особист (в то время работники КГБ служили в армии в особом отделе) и спрашивает: "Почему ты так близко подпустил первую колонну?". Я объяснил ему, что если открою огонь на дальнем расстоянии, то вторая колонна заляжет и откроет по нам огонь. При этом разговоре присутствовал младший политрук Евлаков, но почему-то промолчал. Вечером, перед началом движения в штаб собрали всех офицеров для инструктажа и командир полка майор Нестеров, увидев меня, спросил: "Почему вы до сих пор носите знаки различия младшего сержанта?". Я ответил, что нечем заменить и он кивнул головой и добавил: "Спасибо за хорошо организованный сегодняшний бой, выйдем из окружения, всё станет на своё место, и будем представлять Вас к награде". Но это так и не произошло.

На совещании начальник штаба доложил, что боеприпасов для ведения боёв мало, снарядов уже давно нет и последние две или три пушки пришлось закопать, чтобы не достались немцам, личного состава осталось немногим более 200 человек, в том числе 82% офицерского и 13% рядового состава. Ранее, дня за два-три, было принято решение послать разведку в направлении Калуги. Разведка вернулась и доложила, что в Вязьме немцы распустили заключённых и они расходятся по домам. Тогда кто-то из офицеров предложил выходить из окружения на Калугу группами по три-четыре человека, а если Калуга занята немцами, то выходить на Тулу. Тут же решили все винтовки, патроны и гранаты принести в штаб. Вернувшись в роту я объявил распоряжение штаба полка, солдаты начали ставить винтовки в пирамиды, но некоторые были не согласны, но я считал, что если в штабе так решили, то другого выхода очевидно у нас нет. По группам нас распределяли представители штаба. В нашей группе было четыре человека: я, младший политрук Евлаков, лейтенант, фамилию которого я забыл, и связист Воробьёв. Мы договорились, что при встрече с немцами будет разговаривать один Евлаков, а мы должны говорить, что мы из Россошанского района и возвращаемся домой.

Первый день прошли спокойно. 20 октября заночевали в бане в какой-то деревне. Хозяйка дала немного хлеба и полведра картошки. Мы её сварили и с аппетитом съели. Утром у хозяйки спросили где мы находимся, она сказала что Всходский район Смоленской области, название деревни я забыл.

Иногда по дороге проезжали немцы на машинах. Одна из машин остановилась, остановились и мы. Лейтенант сказал, что убегать нельзя иначе всех перестреляют. К нам подошли несколько немцев во главе с офицером, один из немцев, говорящий по-русски, спросил кто мы. Евлаков стал рассказывать, что мы гражданские и идём домой в Россошь. "Почему в солдатской форме?" спросил переводчик. Евлаков ответил, что она почти новая и мы выменяли её у солдат. Офицер и переводчик поговорили между собой по-немецки, из всего разговора мы поняли только одно слово: "Гут, гут" и переводчик сказал: "Хорошо, идите". Немцы сели в машину и поехали, а мы пошли дальше, уверовав, что объяснения младшего политрука убедило немцев. Пройдя километров пять, увидели идущего по дороге человека в гражданской одежде, поравнявшись с ним, мы остановили его и начали расспрашивать откуда и куда он идёт. Он рассказал нам, что он заключённый, в Вязьме немцы захватили лагерь заключённых, выдают им документы и отпускают по домам и показал справку, напечатанную на немецком языке с подписью и печатью со свастикой и орлом. После этого мы расстались. Продолжая свой путь, мы размышляли, что с такой справкой можно и через линию фронта свободно перебраться.

В одной из деревень дед рассказал, что Калуга занята немцами и посоветовал идти южнее на Тулу. Евлаков сказал, что для нас это лучше, так как Россошь, куда мы якобы идем, находится тоже южнее, и наша версия становится более правдивой, так как мы стали продвигаться от Вязьмы на юго-восток, мы частично изменили свою легенду. Идём мы из заключения, документов нет, потому что во время бомбёжки тюрьмы все разбежались, а возвращаться в тюрьму не захотели, а поскольку мы были из одного города, то решили идти домой в Россошь. Евлаков рассказал, что до войны он работал в Россоше секретарём горкома или райкома комсомола (точно я не помню).

Никакие легенды нам не помогли добраться до своих. 24 октября мы зашли на хутор, недалеко от деревни Паново, чтобы поесть и запастись продуктами. В тот момент, когда мы сидели за столом, хутор окружили немцы, зашли и в нашу хату. Когда мы им рассказали свою легенду, они нам не поверили и доставили в деревню Паново. Немцы располагались в сельсовете и в конторе колхоза, а нас загнали в амбар. Возле сельсовета лежали два трупа мужчины и женщины, по чертам лица видимо евреи. Мы переночевали в амбаре, а утром к нам зашли два немца, мы рассказали им, что идём домой. Они о чём-то переговорили между собой а потом и с часовым, который охранял амбар, после чего часовой показал на группу солдат, сидевших у костра возле другого амбара. Мы поняли, что надо идти туда, а немцы вернулись в контору. Утром какая-то женщина принесла ведро картошки, мы высыпали её в костёр, а потом доставали и ели уже печёную. Попозже другая женщина принесла ведро уже варёной картошки, мы разделили поровну на всех и ели её прямо с кожурой. Женщина эта стояла рядом, смотрела на нас и плакала. Сказала, что позже ещё принесёт, но так больше и не пришла, а пришли две девочки и принесли два ведра картошки. Часовой их к нам не пустил, а приказал им оставить картошку и отойти в сторону. Они так и сделали, тогда он жестами стал показывать нам, чтобы мы забрали картошку, а вёдра вернули (при этом он постучал по ведру и показал на девочек). Так мы полувоенные, полу гражданские оказались в руках у немцев, и не могли себе представить, какой долгий путь нам предстоит ещё пройти в неволе.

V. В ПЛЕНУ. РОСЛАВЛЬ.

В амбаре нас было 12 человек. Мы все перезнакомились между собой. Среди нас был офицер, который тоже шёл из Белоруссии. Он посоветовал нам признаться, что мы военнослужащие, тогда нас посчитают военнопленными, иначе нас примут за партизан и расстреляют, а фронт, судя по всему, недалеко и вскоре нас могут освободить. Я поинтересовался, кто такие партизаны и он мне разъяснил. На следующий день нас разбудили часовые и выгнали к конторе, где мы стояли возле расстрелянных евреев. Показалось, что нас тоже сейчас расстреляют. Один из солдат сказал, что если кто-то останется в живых, пусть запомнит сегодняшнее число, 26 октября 1941 года, и сообщит нашим, как мы погибли. Из конторы вышел немец и что-то крикнул охранникам, которые, перемежая русские и немецкие слова, дали нам команду повернуться направо и двигаться вперёд. Когда мы подошли к шоссе, то увидели, что по дороге, под охраной, гонят более тысячи человек. К нам на лошади подъехал немецкий офицер, охранник передал ему какую-то записку и тот знаками показал нам, чтобы мы присоединились к колонне. Мы группой пристроились к колонне, а к вечеру колонна вошла в город Всходы. Нас загнали на территорию льнокомбината или какой-то заготовительной базы, где лежали большие кучи льна. Здесь в отходах мы обнаружили соты из воска, и все начали брать себе по куску и жевать, взял и я кусок, долго его жевал, а проглотить никак не мог.

Утром нас подняли, вывели на дорогу и пересчитали. Поднялся крик, лейтенант сказал, что, наверное, кто-то спрятался в куче льна, чтобы позже убежать. Немцы подожгли лён и действительно оттуда начали выскакивать солдаты, немцы их тут же расстреливали.

На следующий день мы прошли окраиной Спасдемьянска и где-то к обеду прибыли в Федоровку, (прочитал на дороге указатель) на Варшавском шоссе. Нас загнали в какой-то большой двор, и здесь я впервые увидел русских солдат с повязками на рукавах и палками в руках. Евлаков сказал, что это полицаи. Нашу колонну разбили на две группы и подведя к двум помещениям, стали давать баланду в посуду какая у кого есть, у кого ничего не было, те подставляли руки, чтобы не остаться голодными. Мы выпросили у полицейского солдатскую каску и получили четыре черпака супа из брюквы и буряка. Пили по очереди. Лейтенант выругался и сказал, что кормят нас, как свиней и отказался есть. У меня была ложка, которую я сохранил ещё с дома, и мы с Воробьёвым доели этот суп. После еды нас подогнали к воротам и начали грузить в машины. Усаживали так плотно, что мы еле дышали. В колонне на нескольких машинах ехали часовые. Привезли нас в город Рославль, в лагерь военнопленных, который размещался в овощехранилищах. Нас, вновь прибывших, в лагерь не принимали, а держали под открытым небом в пригороженной территории, обнесённой колючей проволокой. Вдоль ограды ходили часовые. Вечером к нам пришла группа немцев, построили нас и переводчик объявил: "Вы прибыли в лагерь военнопленных города Рославль. Господин комендант просит всех комиссаров и евреев выйти из строя". Вышло три человека, все трое были евреи. Переводчик продолжил свою речь: "Кто знает среди вас комиссаров и евреев, необходимо доложить об этом командованию вермахта, за это получите вознаграждение сто тысяч деньгами и будете отпущены домой". Из строя вышел солдат и сказал, что в строю стоит их комиссар, который заставлял солдат убивать немцев. Два немца подошли и вывели из строя человека, на которого указал этот солдат. Мы с политруком переглянулись, нам стало страшно, так как я был комсомолец и тоже иногда покрикивал на солдат. Тут же, перед строем, этих четверых расстреляли, а нам открыли ворота в общий лагерь.

Что же собой представлял этот лагерь? До войны это было городское овощехранилище, занимавшее территорию примерно пятьсот на пятьсот метров. Территория лагеря была обнесена тремя рядами колючей проволоки с вышками, на которых находилось по два часовых с автоматами. Если кто-нибудь из пленных подходил к ограждению ближе чем на 10 метров, то часовые стреляли без предупреждения на поражение. Пленных в лагере было около тридцати тысяч, располагались они в двадцати одном бараке, длиной по семьдесят метров каждый. В центре лагеря была площадь, на которой собирался лагерный базар, на котором продавалось и менялось всё, что было у пленных при себе: одежда, сапоги, обмундирование, шапки, всё это менялось на хлеб, баланду и другие вещи. С той стороны лагеря, где проходила дорога на белорусский город Кричев, было пригорожено ещё два каменных барака, перегороженных внутри на секции метров по восемь-десять каждая. В этих бараках располагался лагерный госпиталь, но в нём никого не лечили, а каждый больной, попавший туда лечился сам, кто чем может. На той же территории находился двухэтажное здание, которое называли похоронный дом, а людей, работающих там, называли похоронное бюро. Каждое утро к этому дому сносили из бараков умерших за ночь, а днём их вывозили в танковый ров и там бульдозер их зарывал.

В лагере было много офицеров, им был выделен отдельный барак. Тут мы встретились с нашим командиром полка майором Нестеровым и рассказали ему обо всём, что только что произошло. Он подозвал к себе какого-то человека, которого, по-видимому, хорошо знал и начал ему пересказывать наш рассказ. Тот сказал, что всё уже знает, и попросил политрука Евлакова следить за предателем, сказав, что он выдал комиссара батальона из его полка. Мы следили за предателем пока не зашли в овощехранилище и не улеглись отдыхать. Политрук вскоре ненадолго вышел, а вернувшись, спросил не перешёл ли предатель на другое место. Я ответил, что нет. Мы долго не могли заснуть, примерно в час ночи к нам подошёл уже знакомый нам командир с другим человеком, и легли возле предателя, послышалась возня. Через некоторое время, проходя мимо нас, они сказали: "Собаке собачья и смерть". Утром мы перешли в другой барак. А к тому бараку пришли полицаи и немцы и никого не выпускали, а проводили допрос, кто видел как задушили человека. Политрук послал меня узнать, что там творится. Когда я подошёл поближе к бараку, то молодой высокий с рыжими волосами полицейский закричал на меня и ударил по спине металлическим прутом так, что прут согнулся. Евлаков всё это видел и успокоил меня: "Выслуживаются перед немцами".

Утром, после получения баланды, мы все четверо, младший политрук Евлаков, лейтенант, связист Воробьёв и я, шли к своему бараку-овощехранилищу и встретили командира полка (очевидно, он нас специально поджидал), который предложил Евлакову, лейтенанту и мне перейти в офицерский барак. Я отказался. Евлаков и лейтенант ушли, а я с Воробьёвым вернулся в солдатский барак. Через несколько дней всех офицеров отправили из лагеря на этап.

В лагере кормили очень плохо. Варили очень жидкую баланду из муки и кишок, которые привозили, очевидно, с какой-то бойни, и давали на шесть человек одну 700 граммовую буханку эрзац хлеба наполовину с опилками. Однажды, получив обед, я шёл с котелком, который выменял на лагерном базаре, к своему бараку. Стоявший невдалеке немецкий офицер, окрикнул меня и стал кричать "Иуда". Я сказал, что я украинец из Кировоградской области. Он повторяет: "Иуда", а сам достаёт из кобуры пистолет и кричит что-то немецкому солдату. Тот подошёл ко мне и, что-то крича, хотел снять с меня штаны, я стал сопротивляться. В это время откуда-то появился переводчик, подбежал к нам и кричит на меня: "Сними штаны, а то застрелят!", а офицер уже направил на меня пистолет. Я сказал переводчику, что очень холодно (стоял мороз градусов пятнадцать). Он перевёл это офицеру, а тот продолжал кричать "Иуда!". Тогда я поставил котелок на землю, расстегнул штаны и опустил их до колен. От обиды у меня выступили слёзы на глазах. Переводчик о чём-то переговорил с офицером и сказал, чтобы я одевался. Офицер положил пистолет в кобуру. Я надел штаны, взял котелок и пошёл в барак, и только тогда заметил, что человек сорок стояли возле своих бараков и наблюдали эту сцену. .

На следующий день я неожиданно встретился с переводчиком, он спросил меня откуда я родом. Я рассказал и в подтверждение своих слов показал ему свой медальон. Он прочитал и посоветовал: "В дальнейшем, если случится что-нибудь подобное, сними штаны и покажи им свой член. Он у тебя не обрезан, а у евреев обрезан. Они сразу поймут что ты не еврей". Я ещё долго не понимал, как это обрезан, пока один из пленных мне не рассказал, как это делается.

В начале декабря нас начали водить на работы, в основном чистили снег на железнодорожной станции. Мы с Воробьёвым стали попадать в разные команды и вскоре потеряли друг друга. Кормили в лагере очень плохо, тех, кого выводили на работу в город, обычно кормили обедом на работе, а вечером, в лагере они получали лагерный обед и ужин сразу, поэтому голод чувствовался меньше.

Я часто попадал в рабочие команды. Работали мы вместе с гражданскими женщинами по уборке снега на железнодорожной станции, у одной из них я купил очень дёшево детское одеяло, правда, старенькое. Скорее всего она меня просто пожалела и поэтому так дёшево мне его продала. В бараке я прорезал дырки для рук а сверху сшил, поддёвка получилась, конечно длинновата, ниже колен, наверно поэтому, когда я стал примерять эту "одежду" в бараке, то пленные смеялись, говоря, что я похож на черкеса в бурке. Идя на работу я поддевал её под шинель и мне было тепло, так как она была длиннее шинели, но это чуть не стоило мне жизни.

Однажды вернувшись с работы в лагерь и пройдя проходную, я зашёл на лагерный базар. По базару ходили немецкие солдаты. Вдруг один из них подбежал ко мне, отвернул полу шинели, увидел мою поддёвку и закричал: "Партизан!", указывая на меня пистолетом. Меня сразу же обступили немцы и пленные, один из немцев говорит по-русски: "Сними шинель", я снял, "Сними и это" показывает на поддёвку, я снял. В это время откуда-то появился Воробьёв и говорит: "Это солдат из нашего полка - Ильченко Михаил". Тогда солдат, говоривший по-русски, спрашивает: "Какой у тебя есть документ?". Я достал медальон и подал ему, он вслух всё прочитал и перевёл по-немецки, немцы о чём-то переговорили между собой, и он спросил: "Зачем ты это одеяло сделал?". Я ответил: "Чтобы было тепло". Он перевёл это немцам, и они расхохотались, у одного из них был фотоаппарат, он сфотографировал меня в этой одежде и меня отпустили. Когда я шёл к своему бараку, один из военнопленных посоветовал: "Если хочешь жить, то обрежь поддёвку выше колен, чтобы не выглядывала из-под шинели". Я последовал его совету, обрезал поддёвку, а из обрезка сшил жилет-безрукавку и продал его на базаре за порцию супа.

Иногда мы работали на станции в вагонах, в которых жили немцы (мыли пол, подметали, топили печки), наверное, поэтому нам устроили баню. Отсчитали сто пять человек, отделили в бараке и на следующий день погнали на станцию. Оставили в каком-то дворе, разложили костёр, около которого мы грелись. Сильно хотелось есть, а по двору бегала собака. Один из пленных попросил охранника убить собаку, тот спросил разрешения у офицера, офицер, по-видимому, разрешил и часовой дал по собаке очередь из автомата. Пленные тут же разделали её, попросили ведро с водой, помыли мясо и сварили. Ели собачатину сколько кому досталось, а часовые смеялись над нами. Немцы стали стрелять в пролетающих грачей, мы смалили перья на костре, разделывали птиц, выбрасывали кишки, а остальное варили на костре и ели.

К вечеру нас загнали в баню, а нашу одежду пропарили в автоклаве. Мы помылись, оделись и нас загнали в подвал дома, где в стенах остались две дыры вместо когда-то бывших окон. На улице январь месяц, мороз градусов двадцать пять, мы после бани. Кто-то из пленных обругал немцев как только смог. Все стояли прижавшись друг к другу, я оказался в середине и мне было тепло. Рядом со мной стоял солдат, по разговору которого я понял, что он с Украины. Я спросил его, откуда он. Он ответил, что фамилия его Кавун, а родом он из Днепропетровской области. В подвале нас продержали до утра, а утром, когда нас выпустили на улицу, оказалось, что четыре человека умерло. Нам дали баланду и хлеб, завтрак, привезённый из лагеря, и погнали чистить снег на путях.

В феврале 1942 года нас в очередной раз выгнали на очистку снега. Стоял очень сильный мороз и я обморозил пальцы рук и ног. Через несколько дней кожа стала облазить, и я показал это товарищам. Они позвали старшего барака и тот отвёл меня в так называемый госпиталь. По-видимому в мирное время это была контора овощехранилища, в которой был клуб или красный уголок. Теперь в этом зале стояли двухэтажные нары для больных. Больных обслуживали и немецкие и русские врачи. В госпиталь почти каждый день привозили тяжело раненых солдат и почти все они умирали в первые двое суток.

Меня осмотрел русский врач, приказал санитару записать меня в книгу и показать место, где я должен лежать. Вначале я лежал на нижнем ярусе, но там было очень холодно. Мне посоветовали перебраться на второй ярус. Свободное место на втором ярусе было только недалеко от дверей, куда я и перебрался. Возле дверей стояла буржуйка, сделанная из бочки. Передвигался я на пятках, с палкой. Я набирал на улице снег, ставил его на буржуйку, а потом, в горячей воде стирал тряпки, которые использовал вместо бинтов. Я отморозил на левой ноге мизинец и большой палец, на правой ноге все пальцы и на левой руке частично мизинец и безымянный палец, все отмороженные пальцы почернели. Во время обхода русский врач сказал, что надо оперировать, но немцы не дают никаких лекарств.

Вскоре он пригласил меня на приём, расспросил меня, откуда я родом и сказал, что он хоть и не украинец, но служил в армии в Полтаве. Тут же были два санитара, основная задача которых была выносить мёртвых и фельдшер (казанский татарин или башкир, это было видно по лицу). Врач сказал: "Надо ампутировать пальцы, иначе ты умрёшь от гангрены". Я согласился, лёг на топчан, один из санитаров сел мне на обмороженную руку и держал её своими руками. Врач сказал: "Стисни зубы!" и начал резать мёртвые части пальцев, потом смочил мою тряпочку в марганцовке и завязал пальцы. Затем, очевидно отвлекая меня, ещё раз спросил, откуда я родом, я назвал свой адрес, а он сказал: "Действительно земляк. Ну, теперь держись! Закуси зубами угол шинели". Мне привязали ноги к топчану, а второй санитар лёг поперёк меня на грудь. Я увидел, как врач берёт кусачки, а фельдшер-татарин взял ножницы и они стали обрезать мне мёртвые части пальцев на ногах. Трещали кости, боль была невыносимая, я сжимал зубы, из глаз лились слёзы, но я не проронил ни звука. Когда они закончили и меня отпустили санитары, я выпустил изо рта угол шинели, оказалось, что он еле держался одним краем, я его откусил. Врач сказал: "Извини, земляк, нам, кроме марганцовки, ничего не дают. Бог даст, выживешь, ты ещё молодой и на операции держался молодцом". Перевязав раны, санитар помог мне дойти до своих нар и я еле на них залез.

На следующий день, утром, во время завтрака, ко мне подошёл врач, дал бумажный бинт и сказал: "Это всё, чем я могу тебе помочь. Завтра утром накипяти воды и сделай себе перевязку. Размочишь повязку горячей водой, потому что она от крови присохнет. Наверное, мы с тобой больше не увидимся, так как меня переводят в другой лагерь. В мирное время я бы гордился сделанной операцией".

На следующий день я так и поступил, как советовал мне врач. Сначала перевязал правую ногу, где ран было больше, затем левую ногу и руку. Кровь уже не шла и я чистыми бинтами всё перевязал. Помогал мне пожилой солдат, лежавший рядом со мной, он был не ходячий, у него были раны на боках, и я его периодически переворачивал. После перевязки он сказал мне: " Сынок, ты выживешь. Я убедился в этом, когда посмотрел на твои раны, а я, очевидно, останусь здесь навсегда. Запомни, пожалуйста, я из Николаевской области, фамилия моя Задорожный".

В госпитале умирало много раненых. В марте стало теплее, начал таять снег на крышах. Я стал уже сносно передвигаться, раны стали заживать. Я стирал тряпки и себе и деду. На нижнем ярусе нар лежал Колька-десантник. У него были обморожены ноги выше щиколоток, мы с ним часто обсуждали, как мы будем жить в мирное время с обмороженными ногами. Он познакомил меня ещё с одним молодым солдатом (его звали Иваном), у которого пуля прошла сзади глаз и, очевидно, задела зрительные нервы и он ослеп. В лагере свирепствовал тиф, который не обошёл и меня. Я лежал бес сознания три дня. Дед ухаживал за мной, получал на меня паёк, баланду съедал, а хлеб оставлял мне. На третьи сутки я пришёл в себя, но был так истощён, что не мог стоять на ногах. Весь оставленный мне хлеб я съел. Ухаживали за мной и выходили меня дед и Зуев из Челябинской области. Через несколько дней я уже смог свободно передвигаться, а Зуев стал жаловаться на сильную боль в ране. Я нагрел воды и стал перевязывать ему рану в локтевом суставе, (кость была раздроблена) и обнаружил на бинте и в ране червей. Бинт я прокипятил и высушил возле бочки, взял иголку и осторожно вытащил из раны несколько червей и две маленькие косточки, перевязал рану и боль утихла. На следующий день повторил процедуру. Я попросил у санитара, который держал меня во время операции, марганцовки для себя и для Зуева и рассказал ему, что у него в ране завелись черви. Санитар сказал, что марганцовки нет и предупредил меня, чтобы я о состоянии раны Зуева никому не рассказывал, потому что если об этом узнают немцы, то будет плохо, однако вечером принёс флакон марганцовки. С её помощью и благодаря частым перевязкам мы добились, что наши раны стали заживать. Когда раны стали засыхать я обнаружил, что у меня из трёх пальцев выглядывают кости.

Однажды утром всех ходячих выгнали из госпиталя на площадь, где построили всех пленных. После возвращения они рассказали, что на площади повесили двух таджиков или узбеков, которые разделывали трупы и продавали мясо на лагерном базаре, выдавая его за говядину.

В конце марта, очевидно после ожесточённых боёв на фронте, в госпиталь поступила очередная партия раненых. Я лежал с краю и до конца нар было ещё метра четыре. Почти рядом со мной положили человека без сознания, судя по гимнастёрке - это был офицер, у него выше локтя была оторвана рука и культя перевязана резиновой трубкой. У двери на стуле сидел часовой, который периодически подходил к нему и проверял очнулся он или нет. Через некоторое время он очнулся и, не шевелясь, сказал мне: "Лежи тихо и не шевелись", через некоторое время он спросил: "Где я нахожусь?" Я ответил, что мы находимся в лагере для военнопленных в городе Рославль. Он несколько минут помолчал, а затем спросил: "Ты коммунист или комсомолец?" Я шёпотом ему ответил, что об этом здесь говорить нельзя. "Ясно" - сказал он - "Мне с тобой необходимо поговорить" и потерял сознание, а через несколько часов, так и не приходя в сознание, скончался, обнаружилось это только при раздаче обеда. Часовой куда-то ушёл и вернулся с двумя офицерами, которые заставили санитаров забрать его с нар и унести к другим умершим.

Как-то ко мне подошёл санитар Алексей из похоронной команды и предложил: "Может быть у тебя есть что-нибудь продать или обменять на продукты, то давай мне я в городе обменяю". Я отдал ему сапоги и кожаный ремень, а вечером он принёс мне крупы и хлеба, это была солидная прибавка к лагерному пайку. Позже, разговаривая с Алексеем, я узнал, что с нового года они вывозят хоронить по 300-400 человек в день, а в один из дней установили рекорд - похоронили 420 человек. Всех умерших хоронили в противотанковом рву: на дне рва выкладывают трупы друг на друга штабелем, когда ров заполнялся больше, чем на половину, приезжал бульдозер и засыпал трупы, а затем начинали выкладывать следующий штабель. Алексей посоветовал мне куда-нибудь уехать из этой смертельной ямы, но я остался без обуви. Когда мёртвых уносили из палаты, то обувь складывали у дверей, я украл там себе большие валенки, но обнаружил в них вшей. Я попросил у Алексея ведро, набрал с крыши талой воды, вскипятил её, залил валенки, а затем и помыл их в горячей воде. Высохнув, они стали как новые, малоношеные и на каблуках. Я отдал их Алексею и он выменял их на булку хлеба. Я сделал гешефт: за полбуханки я выменял рабочие ботинки, как раз 43 размера и стал обут.

В апреле, когда сошёл снег, Зуев стал ходить в лагерь и рассказывал нам последние новости. Он рассказал, что немцы записывают русских добровольцев в свою армию, обучают их, обмундировывают в свою форму и куда-то отправляют, одни говорят в Югославию, другие - во Францию, но это только слухи.

Когда в лагере закончилась эпидемия тифа, в лагерном госпитале опять появился немецкий врач, в сопровождении ещё одного немца, переводчика и нового русского врача с санитаром он сделал обход и диктовал санитару два списка: один на выписку в общий лагерь, а второй - на лечение. Подошли они и ко мне, переводчик спросил кто я. Я ответил, что я Ильченко Михаил Алексеевич родом из села Иванковцы Знамянского района Кировоградской области. Немцы через переводчика спросили кем я работал. Я ответил, что в колхозе я работал пастухом и работал в поле: сеял, полол и выполнял другие работы. Немец сказал: "Гут, бауэр". Я попросил, чтобы меня записали в список и отпустили домой, но переводчик сказал: "Сиди пока сидится". Когда обход закончился, я слез к Николаю, пришёл слепой Иван и мы стали делиться впечатлениями. Иван был очень возбуждён и радовался тому, что немецкий врач пообещал отправить его в Одессу в клинику, где ему сделают операцию и он снова будет видеть. Николаю пообещали после лечения отправить учиться на сапожника и устроить на работу. Я им немного завидовал. Какие мы были наивные! Если бы мы знали тогда, что нас ждёт утром!

Вечером пришли санитары, принесли кастрюлю супа и стали вызывать по списку тех, кого записали на отправку, забрали посуду и налили им суп. Говорили, что это их подкармливают перед отправкой. Утром, когда я проснулся, то услышал на нижних нарах маты и кто-то сказал: "Потравили, гады, людей!". Мы обнаружили, что около тридцати семи человек, которые ели суп, умерли, среди них были и семеро моих знакомых, в том числе Николай и Иван. С ними я был особенно дружен, так как они были десантники, а я служил в авиации. Их отнесли в "похоронное бюро", так мы называли место куда сносили мёртвых со всех бараков. Так я потерял своих новых друзей.

В конце апреля снова был обход немецких врачей и госпитального русского врача. Я решил, учитывая опыт предыдущего обхода, чтобы сохранить свою жизнь, проситься на работу. Переводчик сказал, что отбирают пленных на работу в Германию и осматривают, чтобы не попали больные. Меня записали и сказали, чтобы завтра, в 8 часов мы были на построении на лагерной площади. В ботинках я ходить не мог, так как кости упирались в носок и я сильно хромал, пришлось на лагерном базаре купить за полпайки хлеба купить сандалии, пошитые из шинели, в них я ходил свободнее.

На плацу стали зачитывать список и строить нас в колонны по пятьдесят человек. Когда построение закончилось, нас стали осматривать немцы, увидев, что я в сандалиях, меня хотели вывести из строя, но я показал ботинки и сказал, что у меня мозоли. Немец сказал: "Гут, гут" и я прошёл отбор. Вечером нас поселили в отдельный барак, распределили по вагонам, назначили старшего по вагону и выдали ему список, предупредив, что он отвечает за каждого записанного в его список. Ночью был воздушный налёт, Рославль сильно бомбили советские самолёты, а утром пошли разговоры, что наши уже в ста километрах от Рославля. Многие стали сомневаться ехать или нет. Близких знакомых у меня не было и мне не с кем было посоветоваться, как мне поступить. Один из пленных рассказывал, что он был на работе в городе и там ему говорили, что в двадцати километрах от города партизаны уже освободили деревни и к ним на помощь пришла кавалерия.

Пятого мая нас построили, подводили колоннами к проходной, проверяли по списку и выпускали за ворота. Наша колонна, выйдя за ворота, повернула на дорогу, которая вела на Кричев, как было написано на указателе. Пройдя километра два, мы увидели стоящий железнодорожный состав, в который шла погрузка пленных, вышедших ранее. Подошёл немец и старший вагона доложил ему, он пересчитал нас, назвал номер вагона и мы пошли к вагону. К нам подъехала полевая кухня, русские повара с белыми повязками на рукавах стали наливать нам баланду, а немцы из машины давали каждому по буханке эрзац хлеба. После этого мы поспешили в вагон, чтобы занять лучшие места на нарах. Подошедший переводчик сказал, что нам ещё выдадут сыр и это будет наша еда на три дня. Подошли немцы с картонным ящиком и старший вагона зачитывал по списку и мы получали пачку сыра по сто грамм и все дружно стали есть. Я сразу съел баланду и полбуханки хлеба, рассчитывая, что на два дня хватит и по четвертинке хлеба и по пол сырка. К вечеру вагоны закрыли и только часовые ходили вдоль состава по обеим сторонам. Для часовых был выделен отдельный вагон. Перед сном мы обсуждали каким путём нас повезут в Германию. Ночью прицепился паровоз и мы тронулись в путь. Утром подъехали к какому-то городу и часов в девять остановились на станции. Я пробрался к окну, увидел знакомые очертания Смоленской крепости и объявил всем, что мы в Смоленске. Через несколько минут к нашему вагону подошёл обходчик, который проверял смазку в подшипниках колёс, и мы уточнили у него, что находимся в Смоленске, нагнувшись, он тихо сказал, что отсюда поезда идут только на Полоцк. Я пояснил сидящим в нашем вагоне, что служил в Смоленске на улице Фрунзе 64, и отступая с боями тоже проходил здесь, поэтому хорошо знаю эти места. После обеда мы поехали дальше. Сидевшие у окна, сказали, что проезжаем мимо поля ржи и рожь уже высокая, а я сказал, что сегодня Григорьев день и по народным приметам ворона должна уже спрятаться во ржи. В вагоне я познакомился с Сёминым Прокофием Яковлевичем, Долбёжкиным Михаилом и Хруничевым Михаилом, за время пути мы сдружились и держались вместе. На третий день поезд остановился на станции Молодечино. Нас построили перед вагонами и к каждому по очереди подъезжала походная кухня и каждому раздавали по четвертинке хлеба и по литру супа. Повара были из пленных, мы спросили их не знают ли они куда нас повезут. Они сказали, что повезут нас в Литву или в Польшу. Тут нашлись среди нас знатоки, которые стали рассуждать, где жить лучше в Литве или в Польше. За время дороги умерло три человека, их погрузили на подъехавшую подводу и увезли. Пришли местные пленные, вынесли из вагонов параши, куда мы оправлялись во время пути, почистили вагоны, произвели дезинфекцию и только после этого нас посадили по вагонам. К этому времени мы уже все поели и спрашивали у пленных будут ли нам давать ужин или нет, но они ничего не знали, а когда мы спросили об этом у часового, он ответил коротко: "Морген", завтра значит. Через некоторое время состав тронулся дальше.

VI. НА ЧУЖБИНЕ. ЛИТВА.

Утром, когда поезд остановился на какой-то станции и паровоз отцепился от состава, мы подумали, что дальше нас не повезут. Сидевший у окна, докладывал нам, что часовые ходят вдоль состава и вдруг как закричит: "А говорят-то не по-нашему!". Через некоторое время появилось много солдат и часовые стали открывать вагоны. Мы построились перед вагонами и пришедшие немцы стали нас пересчитывать, а через некоторое время вывели нас на привокзальную площадь и я на здании вокзала прочитал "Новая Вилейка". Часа полтора нас гнали пешком в лагерь, где мы выстроились на лагерной площади. Прошёл солдат и проследил, чтобы мы стояли по четыре человека, а тощий фельдфебель в очках ещё раз стал пересчитывать нас, дошёл до меня, показывает на свой носок сапога и говорит: "Ком", я тоже выставил ногу и пошевелил пальцами, он как заорёт на меня. Стоявший невдалеке полицейский подбежал, схватил меня за грудки и со всего маху врезал мне по уху. Я закричал: "За что?", а полицейский пояснил: "Ты оказался сотым по счёту и должен был выйти вперёд, а потом по сотням будут вести подсчёт сколько вас прибыло, будут брать на учёт и каждому присвоят номер". После пересчёта в бараки нас не пустили, а поочерёдно группами гнали в лагерную баню. Все мылись в душе, а потом нас осматривали русские врачи. Когда подошла моя очередь, врач посмотрел на мои ноги, и так и ахнул: "Это же у Вас кости торчат! Как Вы с такими ногами попали на отправку?" Подошёл и второй врач, я подробно всё рассказал и второй говорит первому: "Постарайся направить его в Вильно, в госпиталь для военнопленных, а пока пусть идёт в барак".

Мне объявили, что мой номер 21945 и я должен отзываться по этому номеру, так как фамилию называть не будут. Нам выдали обед, мы поели и старший барака стал рассказывать нам какие в лагере порядки и предупредил, что тех, кто не подчиняется, жестоко наказывают. Ещё он рассказал, что нас разобьют на команды и мы будем ходить на работу. На работе будут давать обед, а по возвращению в лагерь дают сразу и лагерный обед и ужин. "Так что тех, кто работает, кормят хорошо" - закончил он информацию и ушёл.

После ужина к нам стали приходить пленные из других бараков вроде бы искать земляков, а на самом деле нас расспрашивали о положении на фронте, так как мы были ближе к фронту. Мы рассказывали всё, что знали или слышали сами. В конце разговора они предупредили нас, что при старшем барака такие разговоры вести нельзя, так как сразу же узнают немцы и строго накажут.

Утром, после подъёма, нас покормили, затем пришёл старший барака, назвал мой номер, осмотрел с головы до ног и спрашивает: "Что у тебя болит?" Я ответил: "Ноги". Он вывел меня на площадь, где уже находилось несколько человек, а когда собрали шесть человек, подошёл немец со списком, проверил имя, фамилию, отчество и номер каждого и вывел нас за ворота, где стояла крытая машина. Он дал нам команду садится в кузов и сам тоже сел с краю, возле заднего борта, крикнул что-то по-немецки и машина поехала.

Ехали не долго, проехали вдоль какого-то кирпичного строения, заехали в арку и оказались в квадратном дворе, мощенном брусчаткой, окружённом зданием со всех четырёх сторон с проходом только через арку. Машина остановилась, немец спрыгнул и приказал слезть и нам. Подошли несколько женщин в халатах и стали нас разбирать и уводить по палатам. Меня взяла пани Ванда, так она представилась, на вид ей было лет двадцать - двадцать пять, она была также молода, как и я. Она повела меня на второй этаж, завела в палату и говорит: "Это Ваша койка". Я был удивлён, после Рославля, где спали на досках, подстелив шинель и этой же шинелью укрываясь, эта палата показалась мне раем. В палате нас было шесть человек. Помню у дверей лежал Соколов, а рядом со мной крымский татарин Хаяли. Кушать приносили в палату. Утром пришла пани Ванда, стала убирать палату и открыла окно. Через открытое окно я услышал необычную музыку и высунулся в окно, чтобы рассмотреть откуда она доносится, но пани Ванда окрикнула меня и сказала, что высовываться из окна нельзя, потому что часовые могут застрелить. Музыка доносилась из костёла, расположенного невдалеке. Пани Ванда сказала, что это играет орган. Я впервые услышал это слово, но промолчал.

Через день был обход. Один врач был немец, а другой или поляк, или литовец, присутствовала и пани Ванда. Что они говорили, я не понял, но когда они ушли, пани Ванда сказала: "Вас будут оперировать. Красовский хороший доктор".

Через несколько дней к нам в палату зашла другая медсестра, пригласила меня с собой и повела в кабинет врача, где сидел Красовский. Он подробно расспросил меня где и при каких обстоятельствах я обморозился, кто делал мне операцию. Я ему всё подробно рассказал. По окончанию моего рассказа он покачал головой и переспросил: "Так Вы украинец?" "Так точно!" ответил я и протянул ему бумажку из солдатского медальона. Он внимательно посмотрел её и говорит: "Вам необходимо делать операцию, иначе кости, которые выглядывают из ран, добра вам не принесут, может начаться гангрена". Я согласился на операцию. Меня перевели в другой кабинет, предложили лечь на стол, доктор позвал медсестёр, они пристегнули ремнями ноги к столу и предложили: "Закройте глаза, дышите через нос и считайте". Мне на лицо положили вату, я начал считать, вдруг вата стала мокрой, через некоторое время, когда я считал третий десяток, я услышал, как врач сказал: "Добавь ещё". Вата опять намокла. Помню, я твёрдо сказал: "Пятьдесят один" и мой язык стал заплетаться. Дальше я ничего не помню и не знаю, как я оказался снова в палате. Очнулся я от сильного удара по щеке, хотел поправить ногу, но нога оказалась привязанной к растяжке и была задрана вверх. Открыв глаза, я увидел перед собой врача Красовского и пани Ванду, которая повторяла: "Вот и хорошо, что очнулся". Я увидел, что на правой ноге намотано много бумажного бинта, который насквозь пропитался кровью, а на левой ноге было только два пятна крови около большого пальца и мизинца. Через день пани Ванда принесла мне костыли и отвязала ногу от растяжки. Когда меня вызвали на перевязку, сестра провожала меня в кабинет, так как я не умел ходить на костылях. Во время перевязки ноги осмотрел врач и сказал: "Заживание идёт хорошо". Назад в палату я возвращался легче, повязка была мягкая и не давила на раны, можно было уже наступать на пятки. Вернувшись в палату, я поставил костыли и лёг на кровать. Один из пленных рассказал, что меня привезли из операционной часов в одиннадцать и я спал до трёх часов, им показалось, что меня усыпили насмерть, они позвали медсестру из операционной и она с пани Вандой не могли меня разбудить. Все в палате стали возмущаться и позвали врача Красовского, который стал бить меня по щекам, после чего я проснулся и все успокоились.

Хаяли рассказал, что он до войны работал бондарем на винзаводе, вина можно было пить сколько хочешь, потом говорит: "У меня обморожены пальцы на левой руке по два сустава, но главное, что правая рука целая и я смогу снова работать бондарем, приезжай к нам работать, рабочие нам нужны".

Вечером один из пленных в палате рассказал большую новость, которую он случайно узнал. До войны в здании госпиталя был монастырь, а сейчас немцы сделали здесь показательный госпиталь для военнопленных и привозят сюда международные комиссии и делегации красного креста, смотрите, мол, как мы содержим военнопленных. Всему миру очки втирают.

Через несколько дней я уже отдал костыли медсестре и стал ходить без них, но ходить нам никуда не разрешали, день и ночь мы находились в палате.

Все в палате заметили, что пани Ванда выделяет меня из прочих больных. Если она заходит в палату, то первой подходит к моей кровати, часто разговаривает со мной. Стали говорить: "Может она тебя отсюда как-нибудь вытащит". Однажды я после очередного разговора, когда мы остались в палате одни, я, как бы невзначай, сказал: "Когда выйду отсюда, мы с тобой поженимся". Она сразу застеснялась, отошла от меня, стала протирать пол и несколько раз повторила: "Сейчас не время об этом говорить".

Лето подходило к концу. В Литве праздновали какой-то праздник и по этому случаю нам на обед дали чистый суп и грамм по сто кровяной колбасы, мы всё с аппетитом съели. Не сравнить этот праздничный обед с брюквенным супом или супом с неочищенной картошки, которые мы обычно ели.

Раны у меня зажили, и на очередном обходе врач сказал, что я поеду назад в лагерь. Я обрадовался, что снова увижу своих друзей по Рославлю, но был жестоко разочарован. Нашу группу, около двадцати человек, перевезли здесь же в городе, в так называемый выздоровительный лагерь, где я и находился до начала марта 1943 года. Лагерь был небольшой. Трёх или четырёх этажное здание было построено в виде буквы "Г". В центре находился вестибюль, где из большого котла нам выдавали суп, а в помещениях вокруг вестибюля располагались кабинеты врачей. Мы жили в комнатах по 50-60 человек, спали на двухъярусных нарах. Кормили нас плохо, но зато каждую неделю проверяли состояние здоровья. Я сильно похудел, с восьмидесяти двух килограмм дошёл до пятидесяти восьми с половиной килограмм.

Однажды, получая возле котла обед, я увидел, как один из солдат вытащил какую-то справку, и ему дали две порции обеда. Я рассказал об этом в комнате, и один из пленных объяснил мне, что это перебежчик, который добровольно сдался в плен. Он предатель и после войны его будет судить ревтрибунал. Так я узнал, что в нашем лагере содержатся и те, кто сражался до последнего патрона и те, кто добровольно сдались в плен. Предатели содержались в другом крыле здания и питались лучше нас. От этого мы морально страдали ещё больше.

Однажды в вестибюле я обнаружил в мусорном ящике несколько коробок из тонкого картона, забрал их, нарезал тридцать шесть карт, у одного из пленных попросил красный и синий карандаши и нарисовал карты. В лагере служил однорукий полицейский по фамилии Иванов, который увидел у меня карты и отобрал, я попросил его принести картона и я нарисую себе другие карты. Все пленные притихли, а когда он ушёл, сказали: "Жди карцера!". Через некоторое время, всем на удивление, Иванов принёс мне пол котелка супа. На утренней поверке ко мне подошёл переводчик и спросил: "Ты художник?". "Нет" - ответил я. "А почему же ты тогда нарисовал карты как настоящие?". Я рассказал, что рисовать учился в школе и два года в колхозе выпускал стенгазету и рисовал в ней. "Портреты рисуешь?". "Нет". На этом он потерял ко мне интерес и мы разошлись. Через несколько дней Иванов повёл меня в какое-то помещение, там было много всяких коробок и листов картона. Он дал мне ножницы и одну карту для образца и сказал: "Нарежь и нарисуй две колоды, себе и мне". Я на радостях нарезал шесть колод. Когда он увидел это, то сказал: "Тебе одну, а остальные мне!". Мне, конечно, стало обидно, но ничего не поделаешь. Иванов принёс мне чернильницу, ручку с пером и два карандаша, тёмно-синий и красный. На работу нас не водили, свободного времени было достаточно, до обеда я нарисовал целую колоду. Иванов пришёл, посмотрел и я заметил, что карты ему понравились, он забрал колоду и принёс мне суп и грамм двести хлеба. Я тут же поел и стал рисовать дальше.

Украинцев с западных областей отпускали домой, если за ними приезжали родственники. Однажды по лагерю объявили, что все, кто хочет написать домой письмо, должны записаться. Я тоже записался. Через некоторое время пленные стали говорить: "В коридоре поставили стол, наверное, будет отправка". К столу стали вызывать всех, кто записался по номерам, вызвали и меня. Я подошел к столу, мне дали ручку и открытку, посадили к столу и сказали: "Пиши!". На открытке типографским способом были написаны разные варианты, надо было только подчеркнуть нужное, ничего лишнего писать не разрешалось. Я подчеркнул, что обморожен, живу хорошо, написал свой домашний адрес и поставил свой личный номер 21945, так как ничего другого писать было нельзя. Я вернулся в палату, где один из пленных стал ругать меня, что я отправил открытку. "Открытка попадёт не к тебе домой, а в полицейский участок и если ты коммунист, то они сообщат сюда и тебя расстреляют" - сказал он. Я сказал, что я не коммунист, а комсомолец, пожалел о том, что написал, но ничего исправить уже было нельзя.

Через несколько дней нас отобрали по номерам, выдали сухой паёк, пригнали на железнодорожную станцию и погрузили в вагоны. Ночью поезд тронулся в путь, а утром нас выгрузили из вагонов и пригнали в какой-то лагерь. Полицейский привёл нас в барак, где стояли трёхэтажные нары. Я занял место на втором ярусе. Через некоторое время нам выдали дневной паёк хлеба и чай, на обед дали около литра супа из нечищеной картошки, а вечером снова чай. Старожилы рассказали нам, что мы в лагере Шауляй и что дисциплина здесь жёсткая.

Была только середина марта, а комендант лагеря утвердил такой распорядок дня: утром все выходили и строились возле барака, раздевались до пояса и делали полчаса зарядку на холоде. Многие заболевали и умирали.

Однажды я встретил Груничева Михаила, знакомого мне по Рославлю, он повёл меня в другой барак, в котором было много знакомых мне по Рославлю, Сёмин Прокофий, Долбёжкин Михаил и другие. В этот же день я стал просить старшего барака отпустить меня в этот барак, к своим, он пообещал переговорить с начальством. Утром, на поверке, ко мне подошёл начальник лагерной полиции и спросил: "Почему ты хочешь перейти в другой барак". Я ответил, что у меня там много знакомых. Он сказал старшему барака: "Запиши в сведения и пусть идёт". Когда я пришёл в новый барак, то старший барака не хотел меня принимать, говоря, что у него всё укомплектовано по норме. Ребята уговорили его, что потеснятся, он согласился.

Нас, как сильно истощённых, на работу не брали, но разрешали заниматься ремеслом и продавать свои изделия. За главными воротами стояли сбитые из досок столы, на которых пленные выставляли свои поделки. Здесь было всё, что можно изготовить из дерева, в основном игрушки. К столам подходили дети и выбирали себе то, что им нравилось. Пленные находились с этой стороны забора. Расчёт происходил в основном продуктами питания через полицейского или немецкого часового. Я отдал полпайки хлеба за ножик, сделанный из пилы по металлу и за два дня смастерил игрушечную швейную машинку, у которой крутились колесики, иголка была сделана из остро заточенной палочки. Я старался сделать её более похожей на ту, которую я видел дома у дядьки Ивана. Я вынес её на базар, через некоторое время ко мне подошла девочка лет десяти-двенадцати и спросила: "Где твоя игрушка?". Я показал ей, она посмотрела и убежала, а я остался ждать, в надежде, что со мной рассчитаются и я хоть немного утолю голод. Через некоторое время она принесла грамм двести сала и полбулки хлеба. Немец часовой вышел взял хлеб и сало и пошёл через проходную, я подошёл ближе к дверям ожидая его. Он вынес мне только хлеб, я удивился и спросил: "А где сало?". Стоящий невдалеке полицейский сказал: "Бери быстрей и беги, а то всё заберёт и ещё изобьёт". Я взял хлеб и по дороге к бараку почти всё съел, оставив только кусочек на ужин.

Утром я опять пошёл делать швейную машинку, вдруг прибегает Прокофий и говорит: "Там набирают на торфоразработки и на работу к пану, скорей иди, может и тебя запишут!". Я подошёл к стоящему в гражданской одежде высокому мужчине, который разговаривал по-немецки с немецким офицером и обратился к нему: "Я хочу поехать на работу, до войны работал в колхозе и многое могу делать". Он повернулся ко мне и спросил по-русски: "Откуда ты родом?". Я ответил, он о чём-то переговорил с немцем и сказал мне: "Пройди десять шагов туда и обратно". Я очень старался пройти хорошо и когда вернулся он спросил у меня мой номер, фамилию, имя и отчество, всё записал, сказал, чтобы никуда не уходил и вместе с офицером ушёл в комендатуру. Мы все отобранные простояли возле ворот до обеда, потом пошли получили баланду, поели и опять вернулись к воротам. Через некоторое время к воротам подъехало пять подвод и на одной из них сидит этот человек, оказалось он и есть пан. Он зашёл на проходную и вышел на территорию лагеря с четырьмя немецкими часовыми, которые отогнали нас подальше от ворот и начали вызывать по номерам. Тот, чей называли номер, должен был назвать свою фамилию, имя и отчество. Нас отобрали шестнадцать человек, открыли ворота, мы с хозяином вышли, он сказал что-то ездовым по-литовски, повернулся к нам и сказал: "Садитесь по четыре человека на подводу". Мы расселись и поехали. По дороге мы заехали на базарную площадь, там хозяин забрал на свою подводу трёх женщин, а вокруг нас собрался народ. Ездовой что-то сказал им, одна из женщин дала на нашу подводу кусок хлеба. Мы стали разрезать его и взвешивать на примитивных весах, чтобы всем досталось поровну. Собравшиеся стали что-то обсуждать между собой. Потом на все подводы стали давать продукты, у кого что было, мы подкрепились. Хозяин что-то сказал обступившим нас людям, и мы поехали дальше.

Часов в десять вечера мы приехали в имение Жеренай, там нас уже ждали, накормили и отвели спать в какой-то сарай. Утром мы внимательно всё рассмотрели. Это был большой животноводческий комплекс, в котором разводили и овец, и коней, и коров, и всякую птицу. Посередине двора стоял тот сарай с нарами, в котором мы ночевали, очевидно, специально переделанный для работников из конюшни. На завтрак нам дали по куску хлеба и по стакану обезжиренного молока. Я не пил молока уже больше двух лет и оно показалось мне очень вкусным. Нам рассказали, что в 1940 году в четырёх ближайших имениях русские организовали колхоз, а сейчас мы будем здесь работать.

Немецкие охранники уехали и мы стали относительно свободными. Вначале нас поставили чистить коровники. Дело в том, что у них хозяйство вели немного не так как у нас. Они зимой не убирали каждый день навоз из коровников, а просто подсыпали новую подстилку из соломы, так что к весне слой навоза становился более метра. Навоз перегнивал и выделял тепло. Мы грузили этот навоз на телеги и вывозили на поля.

Во время работы возникла проблема общения с литовцами. Около нас вертелся сын местного плотника по имени Август. Мы стали спрашивать у него как по-литовски называются те или другие вещи, а он принёс нам русско-литовский словарь, который сохранился у меня и после войны, по которому мы стали изучать литовский язык. Вначале мы работали очень плохо, так как были сильно истощены, примерно через месяц мы немного поправились и нас повезли на торфоразработки.

Перед отправкой, к нам приехал управляющий одного из ближайших имений, которое принадлежало немцу, жившему в Литве до прихода наших войск, после начала войны немецкое командование вернуло ему это имение, он отобрал себе четырёх человек перебежчиков: Педченко, Цимковского, Спиридонова и ещё одного, фамилию которого я забыл, и увёз их на подводе. Остальные двенадцать человек отправились на торфоразработки.

С нами на торфоразработки приехали работать три литовца, один из них немного говорил по-русски, он пояснил, что нами будет руководить механик Шнякс, который что-то исправлял около локомотива. Мы позавтракали и стали расчищать от мелкого кустарника площадку для сушки торфа, заодно собирая с него прошлогодние ягоды. К обеду всё наладилось, локомотив установили на место и закрепили, установили транспортёр для торфа от карьера к прессу. Локомотив затопили сухим торфом и сели обедать. После обеда расставили рабочих по местам и запустили пресс. Самая трудная работа была в карьере: люди стояли в грязи и в воде и грузили торф на транспортёр. Оттуда он попадал в смеситель, где перемалывался, а затем шнеком продавливался через экструдер и в виде ленты выходил из мундштука, где струной нарезался на ленты длиной около полуметра. Я принимал эти ленты на специальные доски и укладывал их на вагонетки в четыре яруса. Три человека катали вагонетки, а два человека выкладывали торф с досок на землю, для просушки.

Нам, двенадцати пленным отвели большую пустую комнату и первую ночь мы спали на полу. Утром приехали плотники с материалами и сбили нары на всю длину комнаты.

Вместе с нами работали муж и жена Каминские, у них было семеро детей. Он был доволен, что начались торфоразработки, так как его жена готовила нам кушать три раза в день, за что ей платили зарплату. До присоединения Литвы к СССР они батрачили на пана. Однажды в воскресенье он рассказал нам о пане. Болеслав Лютик по национальности русский, родом из Новосибирска. При правительстве Сметаны в Литве он был министром внутренних дел. Ему принадлежало 500 гектар угодий и 300 гектар торфоразработок и леса. Паном он был хорошим, своим рабочим платил больше, чем другие паны, а осенью, после уборки урожая и обмолота, каждый год устраивал праздник урожая. К этому дню варили много пива. В начале праздника он всех благодарил за работу, выдавал всем сверх зарплаты премию: мужчинам по пять латов, а женщинам по три лата, после чего люди гуляли и пили пиво.

После прихода Советской Армии, он собрал в имении собрание, выступил на нём и объявил, что он передаёт всё своё имение и животных в совхоз. Просил, чтобы советское командование приняло всё по акту. После него выступил комиссар, долго говорил, а в конце сказал, что надо выбрать директора совхоза и предложил на эту должность плотника Григоркаса. Такого ещё не бывало в Литве. Так и решили, после чего мы все стали совхозниками, а наш пан по рассказам наших совхозников, которые ездили в город, стал комендантом города Шауляй.

В начале войны, когда в город вошли немцы, он вернулся в имение, но тех начальников, которые были назначены Советской властью, он от работы не отстранил, только директор совхоза снова стал плотником.

На торфоразработках мы проработали около месяца. Однажды к нам приехал хозяин имения, походил, посмотрел что уже сделано и сказал: "Сюда придут работать женщины, а вас заберём на уборку клевера, пока стоит хорошая погода". Потом, после небольшой паузы, сказал: "Русские под Сталинградом разбили немцев и уже подошли к Ростову". Поскольку я географию знал лучше других, то стал объяснять своим где это происходит. Болеслав Лютик (?) посмотрел на меня и спросил: "Своих ждёте?". Я переступил с ноги на ногу и ничего не ответил, но думаю, он всё понял и без слов.

Я везде, где был, указывал свой домашний адрес, но ни на что уже не надеялся и был очень удивлён, когда он взял меня в поездку на станцию Попеляны и по дороге отдал мне два письма из дома, написанные рукой моей сестры. Пока мы ехали, я несколько раз перечитал эти письма. В Попелянах мы оставили подводу на одной из улиц и, пройдя несколько кварталов, зашли в какой-то дом, хозяин нас вежливо принял, приказал какой-то женщине накрыть стол и мы сели обедать. Хозяин поинтересовался в каких частях я служил, какое имел звание. Я подробно всё ему рассказал, он изредка задавал мне уточняющие вопросы. После того как я закончил рассказ он о чём-то по-литовски переговорил с моим хозяином. Потом он позвал женщину лет тридцати и велел ей проводить меня к подводе. Она повела меня к подводе другой, более короткой дорогой, завернули за угол и она сказала: "Вон ваша подвода, к ней пойдёте один" - и улыбнувшись добавила - "Когда будете идти, на меня не оглядывайтесь". Я подошёл к подводе, а с другой стороны к ней уже подходил Болеслав Лютик. Сели в подводу и он сказал по-литовски ездовому: "Поехали на элеватор". Это я понял и без переводчика. Подъехав к элеватору он слез и зашёл в контору, через некоторое время вернулся и сказал: "Наши ещё не приехали". Мы с ездовым сидели и молчали, так как не знали языка друг друга, каждый думал о своём. Вскоре из-за бугра показалось несколько подвод и ездовой закричал что-то по-литовски Лютику. Подъехали подводы, пан Лютик забрал у них какие-то бумаги и пошёл с ними в контору, а наш ездовой позвал Юзика (?) и пошёл разговор. Зерно разгрузили в склад и стали собираться домой. Я возвращался на другой подводе, вместе с Юзиком, а пан уехал отдельно. Отъехав немного от города, все остановились, достали две бутылки самогонки и стали выпивать. Юзик напился и всю обратную дорогу пел песни и ругался, а я правил лошадьми.

Когда мы закончили работу по скирдованию клевера, нас опять привезли на торфоразработки вместе с женщинами, которые сушили брикеты торфа. К этому времени я уже немного мог говорить по-литовски. Одна молодая девушка работала рядом со мной (что делали?) и так как работали мы быстро, то обогнали всех и ушли далеко вперёд. Женщины, которые отстали, стали ей что-то говорить, она ответила им, посмотрела на меня и засмеялась. Дошли до края поля и сели отдыхать. Она спросила есть ли у меня жена и дети. Я ответил, что я не женат. Тогда она спросила: "А девушка у тебя есть?" Я ответил: "Нет". В это время мимо нас проходил механик Шнякос и сказал: "Николос (так меня называли все литовцы) с ней можешь обо всём говорить, она до войны была секретарём комсомольской организации".

Началась молотьба, когда молотили в отделении Полесье, управляющий Больчунас Ионас отозвал меня: "Я заберу контроль, а ты будешь записывать мешки. На четыре подводы ложи по одному мешку лишнему, без записи, а на одну подводу, вот на эту, ложи точно. Вокитис отдавать не надо, надо запас литовцам". Я всё понял и говорю: "Согласен, мне всё равно, если немец и обнаружит, то с пленного меньше спрос". Тогда я о последствиях не думал, а могло всё кончится трагически.

Потом нас перевели в имение Дягули, где мы также обмолачивали хлеба. После чего нас вернули на торфоразработки, где мы работали на сушке торфа, периодически переворачивая его, а сухой складывали в клетки. Началась осенняя севба, рядом с торфоразработкой была земля одного хозяина. Он вспахал эту землю и вручную засеял её, а боронила девушка лет семнадцати или восемнадцати. Она часто приходила к нам и почему-то приметила меня. Когда она проходила мимо нашего жилья и заглядывала в окно, мужики говорили: "Мишка выходи, к тебе пришли". Однажды Каминский говорит: "Она просила, чтобы ты ей помог, потому что она очень устала". Скорее всего он соврал, потому что когда я подошёл к ней она насторожилась и хотела убежать, но я объяснил ей, что пришёл помочь, взял лошадь под уздцы и стал боронить, а она стояла как вкопанная, очевидно не зная как ей поступить. Я прошёл поле до конца и вернулся назад. Она подошла ко мне и говорит: "Дай мне". Я сказал ей: "Отдыхай" и показал на траву. Она пошла и села на траву. Я боронил около часа, работа уже подходила к концу, когда пришёл её отец и они начали о чём-то громко говорить, потом он прошёл по полю и увидел, что я боронил не так как они, только вдоль поля, но и прошёл поперёк поля, после чего поле стало ровнее. Я сделал ещё две ходки туда и обратно и закончил работу, подъехал к телеге и стал распрягать лошадей, поставив их возле воза, на котором лежало сено. Разнуздав и похлопав коня по холке, сказал: "Кушайте, вы наработались". Хозяин подошёл ко мне и на ломаном русском языке спрашивает: "Кушать хочешь?". Я покачал головой, мол нет, мне было стыдно пред девушкой признаться что я голоден, но он позвал меня, вынул из торбы кусок сала и пол булки хлеба, порезал и говорит: "Кушай, Праниса сказала, что ты много работал". Я не удержался, взял кусочек сала и хлеба и стал есть.

Через несколько дней он попросил у управляющего отпустить меня на один день поработать с ним. Мы шли по степи, пока не подошли к каналу. Он сказал: "Будем косить сено вдоль канала, два километра. Женщины будут загребать, а ты будешь носить в кучи". Поработали до обеда и сели кушать. После еды он сказал: "Праниса, иди за подводой, надо вывозить траву". Она что-то сказала и показала на меня, мать на неё закричала, она покраснела и насупилась, тогда я сказал хозяину: "Давайте я буду косить, а вы идите за подводой и сразу будете грузить кучи на подводу". Я пошёл, взял косу и стал косить, он подошёл, посмотрел как я кошу, что-то сказал жене и ушёл, а мы остались втроём. Оставалось косить до конца метров двести, но я уже сильно устал и сел отдохнуть, в это время в начале поля появился отец с подводой и стал грузить сено. Я встал и начал косить, чтобы успеть докосить, пока хозяин соберёт все кучи. Так получилось, что мы почти одновременно кончили косить и собирать сено. Стали собираться домой и из их разговора я понял, что мать не хочет, чтобы мы с Пранисой шли вдвоём пешком, они с отцом поругались и в результате женщины поехали на подводе, а мы с хозяином пошли пешком и значительно отстали. Пройти надо было километров пять. Когда мы пришли домой, то лошади были уже распряжены и на столе стояла еда, мы помыли руки и сели кушать. Хозяин спросил откуда я умею всё делать. Я ответил ему, что жил в селе и всё это делал. Я вытащил свой солдатский медальон и стал раскручивать его. Когда я вытащил бумажку, то Праниса первая схватила её и стала читать, прочитала "Украина" и стала что-то объяснять матери, тогда бумажку взял отец и долго рассматривал её. Я объяснил, что медальон пишется на случай смерти солдата, чтобы потом можно было узнать кто погиб. Потом хозяин спросил сколько мне заплатить, я сказал, что денег не надо, а пусть даст немного еды. Он что-то сказал Пранисе и та принесла булку хлеба килограмма на три, затем вышла из хаты, принесла две четвертины сала и положила их на хлеб. Хозяин спросил: "Хватит?" Я сказал: "Достаточно, даже многовато". Праниса завернула сало в газету, подала мне вместе с хлебом и улыбаясь что-то говорила. Я понял только, что мать сказала ей: "Он же пленный". Я взял заработанное, поблагодарил их и ушёл. Придя в лагерь, отдал всё хлопцам. Они сразу разделили всё поровну на всех и полакомились, потом стали расспрашивать в каком состоянии дороги, какие леса, есть ли немцы. Я сказал, что был в степи и ничего не видел.

Поздней осенью, когда ночи стали уже холодными, нас переправили в Жеренай. Ночевали мы на большом скотном дворе, наша работа заключалась в подготовке его к зиме. Однажды в имении появилась Праниса, принесла мне булку хлеба и сала и сказала, что отец просил, чтобы я пришёл к ним, а это километров пять-шесть. Я ей объяснил, что нам отлучаться нельзя, если кто-нибудь из нас куда-то уйдёт - это будет считаться как побег, его расстреляют, а остальных вернут в лагерь. С нами работал молодой парень - Валька. Однажды видим, он в немецкой форме, с винтовкой ходит по хутору. Август сказал нам, что он поступил на службу в немецкую армию.

Третьего декабря 1943 года мне приснился удивительный сон, который не давал мне покоя. Приснился мне мой дом в Иванковцах, в хате мать, брат Гриша и сестра Оля. Повернулся я к столу и вижу, что за столом сидят члены правительства СССР: Сталин, Молотов, Жуков и Тимошенко. На столе разные закуски и выпивка, по-видимому, какой-то праздник. Члены правительства о чём-то поговорили с нами (сейчас уже не помню темы разговора) и стали выходить во двор, а за ними пошли и мы. По небу с севера на юг пролетали ракеты или мины и оставляли за собой горящий след, всё небо было в огненных росчерках, но взрывов слышно не было. Кто-то из членов правительства сказал: "Это наши войска обстреливают село Дмитровка и станцию Знамянка". А Жуков, обращаясь к матери сказал: "Ваше село сохранят целым". Затем всё пропало. Утром я рассказал этот сон товарищам и мы долго гадали, что он может означать, но как позже оказалось, никто из нас не смог его правильно истолковать, и только много лет спустя я узнал, что произошло в этот день - 3 декабря 1943 года.

Работу в Жеренае мы закончили и нас перевели в отделение Дягуоли строить коровник. Мы подносили брёвна плотникам, а готовые, отёсанные брёвна затаскивали на крышу. В Полесье привезли эвакуированных из-под Жиздры, Семён с женой и ребёнком, Паша с сыном или племянником, Шура с дочкой Зиной и Катя. Их тоже привозили строить коровник. Мы расспрашивали у них когда у них были бои и когда их немцы эвакуировали, спрашивали какое расстояние от них до Москвы, Вязьмы и всем нам известного Рославля. Однажды к нам приходил какой-то приблатнённый и стал рассказывать, что он сбежал из лагеря и живёт в лесу. Литовцы его хорошо приняли, накормили. Так как он разговаривал с украинским акцентом, я спросил откуда он родом, он ответил: "Из Одессы". Затем он ушёл и больше мы его не видели. Я с Корецким Костей стал усиленно изучать литовский язык. К нам присоединились Сёмин Прокофий Яковлевич, Долбёжкин Михаил, Логвиненко Иван, Деев Михаил, Груничев Михаил и стали поговаривать о побеге. У Юзика я стал расспрашивать как пешком добраться до Украины, какими дорогами надо идти, говорил, что соскучился по дому. Он стал рассказывать: "На север посёлки Можейки и Акмены, на восток - Паневежис и много лагерей с пленными, а на Украину надо идти на юг, только надо обходить Каунас и Вильно, там тоже много лагерей с пленными и много немцев. Между Вильно и Каунасом леса и болота, там можно легко пройти". Я всё это рассказал товарищам и мы решили готовить побег на второе апреля 1944 года. К нам приходили в гости из соседнего имения перебежчики Педченко и Цитников, разговаривали с нами на разные темы, но о побеге мы с ними не говорили. Но по-моему предположению, по-видимому кто-то из нас всё-таки сболтнул им что-то лишнее, так как ночью 28 марта нас окружили литовские националисты и немецкая жандармерия и увезли всех в Шауляй, в лагерь, а они остались в имении.

В лагере нас, как неблагонадёжных, поместили в отдельную зону, где был всего один барак, в котором было уже около ста человек таких же как и мы икаждый день привозили ещё по несколько человек, так что через несколько дней нас стало около ста пятидесяти человек. Наша зона была обнесена четырьмя рядами колючей проволоки. Обеденные столы стояли вдоль этого заграждения, а с другой стороны стояли столы власовцев из РОА (Русская освободительная армия, воевавшая на стороне немцев под командованием генерала Власова). Обед выдавали одновременно, но нормы были разные: нам выдавали на день на 10 человек буханку хлеба, а власовцам одну буханку давали на троих, стограммовый брикет сыра нам давали на двадцать человек, а власовцам на одного. Таким образом нас пытались агитировать служить в РОА.

В конце апреля или в начале мая, на пасху, к нам в лагерь пришли человек пять немцев, русский офицер в форме лейтенанта немецкой армии с нашивками РОА и с ними батюшка. Нас построили в шеренгу и перед нами выступил с речью офицер-власовец. Он сказал, что русская освободительная армия ведёт свою историю с народного ополчения под руководством Минина и Пожарского, доблестно защищавших русский народ и призвал нас записываться в её ряды. После него выступил батюшка, поздравил нас с праздником святой пасхи и тоже призвал записываться в РОА. После них выступил переводчик, восхваляя доблестные немецкие вооружённые силы, а в конце своей речи предложил желающим служить в РОА, сделать два шага вперёд. Никто из строя не вышел. Он сделал паузу и снова повторил команду. Вышло шесть человек. Он повторил предложение несколько раз, но больше никто не вышел. Немцы раскричались и загнали нас в барак. Ужин в тот день не давали. Мы все гадали, что они с нами сделают. Утром нам выдали завтрак и снова загнали в барак. Часов в двенадцать дня в барак пришёл полицейский назвал мой номер и повёл меня к проходной, где я увидел подводу и около неё Юзика и бригадира. Они поздоровались со мной и сказали, что ждут меня и привезли мне покушать, бригадир стал пальцами изображать идущего человека и ещё раз повторил, что ждут меня. Я сказал им ,что всё понял. За ограду меня не пустили, а полицейский принёс мне несколько пирожков и больше чем полбуханки хлеба. Я взял, поблагодарил, мы попрощались, они поехали домой, а я стоял и смотрел вслед уезжающей подводе, пока полицейский, из пленных, не стал кричать на меня, чтобы я шёл в барак, так как здесь зона безопасности и могут застрелить. Вернувшись в барак, мы разделили хлеб и пирожки среди тех, кто работал на хуторе. После того, как мы поели я отошёл с Прокофием Яковлевичем в сторонку и рассказал ему о нашем разговоре с бригадиром. Он сказал: "Если будут нас выводить на работу, тогда и обсудим это дело".

На следующий день полицейский объявил нам, что нас поведут в баню, и при этом ехидно рассмеялся. Вскоре мы поняли причину его смеха. Нас завели с одной стороны барака, раздели догола, забрали всю одежду и по два человека заводили в комнату, где осматривали рот и задний проход. Я не мог понять, что они от нас хотят. В следующей комнате уже мылись. Я взял ушат, набрал воды, стал мыться и спросил у рядом моющегося пленного: "Что они у нас искали, что везде заглядывали". "Напильники и ножовки по металлу" - ответил он. Я удивился, я не мог себе представить, что это можно спрятать в таких местах. После мытья нам выдали нательное бельё из плотной бумаги, такой из которой делают мешки для цемента, и старую латанную немецкую форму, кто-то сказал, что немцы из нас хотят восстановить кайзеровскую армию, только вот погоны не выдали. На ноги выдали деревянные колодки, в которых было тяжело ходить, не то чтобы бегать. После бани нас покормили обедом и под усиленным конвоем погнали на железнодорожную станцию. Нас загнали в пульмановский вагон, перегороженный крепкой проволокой на две части. В одной части находились часовые, а за перегородкой мы. В перегородке в углу был сделан лаз, через который мы пробирались внутрь. До вечера мы так никуда и не уехали.

Вечером нас по команде построили перед вагонами, приехала полевая кухня и нам стали раздавать ужин. Мы стали спрашивать у охраны куда нас повезут. Один из полицейских с повязкой на руке сказал нам: "Вас, как неблагонадёжных для рейха, увозят под усиленной охраной. Разве вам переводчик в лагере не говорил?" Мы ему рассказали как после неудачной агитации в РОА немцы ругались и кричали, а вечером не дали ужина. Полицейский говорит: "Это вы ещё легко отделались, бывает что отбирают заложников и расстреливают их". Тут мы увидели, что с другой стороны железнодорожных путей стоит много гражданских людей и кто-то подал идею спеть песню. Сначала спели "Катюшу", немцы промолчали, затем спели литовскую песню, народу собралось гораздо больше. Подбежал какой-то немецкий офицер и начал кричать на часовых, подбежали ещё с десяток немцев и нас стали загонять в вагоны. В вагоне садились "ёлочкой", в затылок друг другу, проволочный лаз прибили и поезд тут же тронулся.

Выгрузили нас на какой-то станции и пешком пригнали в лагерь в городе Торн, в Польше. Нас поместили в отдельные бараки, отгороженные от другой территории колючей проволокой. Старожилы этого лагеря рассказали нам, что лагерь разделён на зоны, в каждой зоне пленные из одного государства, русских кормят хуже всех, а американцев и французов лучше всех остальных. Недавно сюда привезли итальянцев, уже и союзников немцы сажают в лагеря. Через неделю нас снова погрузили в вагоны и отправили в путь. Через две ночи и один день нас нас выгрузили и снова пешком погнали в лагерь. До Штаргарда мы шли долго. В этом лагере мы пробыли около месяца. Нас выводили на работу, а поочерёдно, группами оставляли в лагере, записывали в какие-то книги и фотографировали. В руки давали трафарет с новым лагерным номером, который надо было держать на уровне груди. Фотографий нам не давали. Бывалые мужики посоветовали мне при фотографировании скривить лицо, чтобы в случае побега, по фотографии труднее было бы меня опознать, я так и сделал.

Через некоторое время нас, около двух тысяч человек, построив в колонну, пешком погнали в порт Штецин. В порту нас несколько раз пересчитали, а затем стали грузить в трюмы пароходов. К вечеру всех погрузили, а ночью куда-то поплыли. Из трюма ничего не было видно, кроме клочка неба через люк. Ёмкости для туалета стояли на палубе и немцы водили туда по два человека. После возвращения они рассказывали, что кругом море, а по отношению к солнцу, плывём на север. Днём вернувшиеся рассказывали, что с двух сторон вместо берегов горы, а корабль продолжает плыть. Наконец остановились. Мы подошли к люку и спросили у часового: "Мы поплывём дальше или нет?" Он ответил "Осло. Мы домой! Вы здесь". Так мы узнали, что прибыли в Норвегию. Как и всегда нас поселили в пересыльном лагере. Я обратил внимание, что один из пленных Шауляйского лагеря, очень похожий на еврея, несколько раз разговаривал с немецким оберлейтенантом. Я был удивлён, везде немцы немедленно расстреливали евреев, а этот якшается с немцами. Я спросил об этом у старожилов лагеря и мне рассказали, что это Иванов Михаил Иванович, у него отец русский, а мать еврейка и поэтому оберлейтенант сохранил ему жизнь и он с этим немцем давно дружит.

VII. В ПЛЕНУ. НОРВЕГИЯ.

Норвегия встретила нас дождями и сильным ветром. В пересыльном лагере мы прожили не больше недели, затем нас поездом перевезли километров на тридцать в другой лагерь. Утром, по прибытию, к вагонам подъехало около двадцати машин, нас погрузили и повезли в город Тронхейм, где мы стали работать: носили железные прутки из порта на базу, где-то около километра. Вместе с нами работали пленные из местного лагеря, среди них я неожиданно встретил Литвиненко Ивана Мефодьевича, жителя нашего села, бросив пруты, мы обнялись и долго разговаривали, пока не подошёл часовой и прикладом не ударил меня по спине, а Иван не дожидаясь экзекуции убежал. Я поднял прутки и понёс, а часовой шёл следом за мной на базу. Я положил прутки в штабель и к нам подошёл переводчик, часовой ему что-то рассказал и переводчик спросил у меня: "С кем ты разговаривал?" Я объяснил, что встретил земляка, из родного села. Он спросил мой номер, фамилию, имя, отчество, место рождения и отпустил меня, больше я с ним не встречался. Все переезды и лагеря мы, двенадцать человек из лагеря Жеренай, держались вместе. Через две недели нас снова погрузили в трюм парохода и вечером корабль отчалил из порта Тронхейм. Утром, выйдя на палубу по нужде, я видел, что мы плывём каким-то фиордом и вскоре корабль причалил к берегу и мы стали выгружаться. На портовой площади стояло небольшое здание на котором было написано "Фауска". Нас вызывали по номерам и разбили примерно на восемь групп, всех переписали и две группы, в том числе и нашу, пешком повели через гору. По дороге увидели пленных, работающих в карьере, успели перекинуться парой фраз, они сказали нам, что до лагеря километра четыре. Возле ворот лагеря, на которых было написано по-немецки "Штраум", нас остановили. Из ворот вышел небольшого роста гауптман, подошёл ко второй группе, переговорил с охраной, пересчитал пленных, дал команду и их завели в лагерь, а нашу группу погнали дальше. Шли мы часа три и вдруг с горы открылся вид на лагерь у подножия. Нас подвели к воротам лагеря, вышли лагерные полицейские, строем пришло человек двадцать и обступили нас. Здесь же был и оберлейтенант, который сопровождал нас из Шауляя. Нас завели во двор, закрыли ворота и каждому в пазуху стали засыпать какой-то порошок. Потом переводчик дал команду разойтись по баракам. Бараки были сбиты из досок, поверхность которых была покрыта прессованным картоном. Внутри стояли двухъярусные нары. Мы, все двенадцать человек, сразу заняли места на верхнем ярусе. Около входных дверей стояла буржуйка, сделанная из бочки, а возле неё лежала куча дров. К нам в барак зашёл чех-переводчик и начальник лагерной полиции, москвич, старший лейтенант Петлин и сказали, что надо выбрать старшего по бараку. Многие предложили меня и меня назначили старшим по бараку, хотя я не очень этого хотел. Утром в лагере появился оберлейтенант и к нему сразу же подошел еврей Иванов, вскоре вызвали меня и переводчик объявил, что германское командование назначает старшим барака Иванова. Я согласился.

Нас повели на работу в гору, носить метровые брёвна с делянки в лагерь, к двум баракам, где жила охрана и немцы. По дороге старожилы рассказали, что посёлок называется Мигарден, пленные работают в основном на заготовке дров, кроме того работают в порту и на строительстве туннеля.

Постепенно мы втянулись в лагерную жизнь. Однажды, после работы, я пошёл в санчасть и показал русскому врачу свою ногу. Она у меня, на месте операции, опухла. Он посмотрел и сказал, чтобы я возвращался в барак, а утром, на поверке, вызвали мой номер. Ко мне подошёл полицейский Васька, по прозвищу Урмахер (по-немецки часовщик) и повёл меня в барак, где располагалась санчасть, там сидел русский врач Спиридон и немец. Спиридон попросил показать ногу немецкому врачу. Я разулся и поставил ногу на стульчик, стоявший перед ним, он взял пинцет и потрогал все зажившие раны. Я рассказал, что операцию делали в госпитале города Вильно. Он выслушал меня, сказал: "Гут, гут" и знаками показал, чтобы я обувался. После этого меня заменили в гольцкоманде и я стал выполнять дворовые работы вместе с младшим воентехником Ворониным, он был ранен в локтевой сустав и рука плохо гнулась в локте. Мы пилили и кололи дрова, носили их к печкам, выполняли и другие работы.

В середине декабря мы, как всегда, вышли пилить дрова. Шёл крупный редкий снег, было 10-15 градусов мороза. Вдруг Воронин говорит: "Давай поменяемся местами". Я перешёл на его сторону, а он шёпотом мне говорит: "Там, возле караульного помещения стоит Васька". Я не знал кто это такой, поэтому был удивлён такому поведению Воронина. Через некоторое время зазвучала сирена, нас сразу же загнали в барак, и по вышкам разошлись немцы с автоматами. Часам к одиннадцати всех привели в лагерь, нас построили на площадке в окружении немецкой охраны. Переводчик отдал приказ: "Всем встать на расстоянии два метра друг от друга и раздеться до пояса". Мы разделись и гауптман, а с ним ещё два немца, стали обходить строй и осматривать каждого со спины. Вывели со строя четырёх человек. Мой сосед, стоявший рядом шёпотом сказал: "Мишку Богоявленского забрали" Я спросил: "Кто он?", а сосед ответил: "Младший лейтенант". Этих четырёх вывели из лагеря и поставили возле караульного помещения, а нам разрешили одеться. На территорию лагеря зашли два немца, один из них был в комбинезоне, они пошли в лагерный клуб, затем один из них вернулся к воротам и повёл за зоной группу немцев. Нам приказали разойтись по баракам и закрыли окна. Вечером, на поверке, комендант лагеря через переводчика сказал, что эти четверо виновны и их повезли в госпиталь в Бодо. Мы не понимали смысла сказанного. Через несколько дней один из немцев, пленные между собой называли его "кучер", получил и стал ходить с крестом и медалью. Один из охранников сказал, что крест и медаль он получил за казнь четырёх русских пленных.

Шёл апрель месяц 1945 года, мы обжились в лагере и стали больше доверять друг другу. В шестом бараке жили советские чиновники: прокурор, судья и другие начальники. Однажды переводчик привёл полицейского Бориса, который раньше работал в нашем лагере и он сказал охране: "Я знаю многих, кто делал подкоп и готовил побег в Швецию, я их выведу на чистую воду!". Начальник полиции, старший лейтенант, под видом проверки бараков обошёл бараки и в шестом сообщил зачем появился полицейский Борис. Вечером один из пленных, хорошо его знавший, пригласил его зайти в шестой барак, он согласился, но живым он оттуда уже не вышел. В бараке состоялся суд по всем законам СССР, был и прокурор и защитник. Его, как изменника Родины, присудили к высшей мере наказания, к смертной казне через повешенье. Приговор привели в исполнение ночью, отвели под руки в туалет и там повесили. Утром, пока мы стояли на площади, немцы искали по баракам Бориса, а нашли его в туалете. Привели собаку, но она след не взяла. В бараки нас загнали только перед обедом, ни завтрака, ни обеда нам не дали, выдали только ужин, правда с дневной нормой хлеба. После этого дня нас опять стали брать на работу. Пленные, работавшие на строительстве туннеля обратили внимание, что их заставили бурить шпуры в начале тоннеля. Вскоре, один из норвежцев, работавших каким-то начальником, сказал, что в тоннель загонят русских пленных и подорвут вход, чтобы они все там умерли. Эта весть сразу же облетела весь лагерь. Кто верил этому, а кто и нет. Утром, на поверке, чтобы нас успокоить, комендант лагеря через переводчика сообщил нам, что на наш лагерь ожидается налёт английской и американской авиации, так как немецкое командование несёт за нас ответственность, во избежании потерь, необходимо провести тренировку и всем спрятаться в тоннеле. В это время прозвучала сирена и переводчик дал команду: "Колонной, бегом в тоннель!" Но не один пленный не тронулся с места. Комендант лагеря заорал и вызвал человек десять охранников, они стали нас избивать и гнать в тоннель. Тогда начальник лагерной полиции старший лейтенант Петлин Василий подошёл к переводчику и сказал, что весь лагерь знает, что их хотят замуровать в тоннеле, так как видели, что пленные бурили шпуры у входа в тоннель по всей окружности. Переводчик перевёл всё это коменданту, тот что-то кричал, а потом крикнул солдатам и те прекратили нас избивать, подошли к коменданту и все вместе вышли из лагеря.

Через фиорд мы увидели, что норвежцы вывесили на своих домах свои национальные флаги. Нам дали команду разойтись по баракам, позавтракали, обед выдали тоже вовремя, но нас всё время мучил вопрос: почему норвежцы вывесили свои флаги?

VIII. НОРВЕГИЯ. ПУТЬ НА РОДИНУ.

Четвёртый день нас не выводили на работу. Утром первого мая несколько норвежцев подошли к воротам лагеря и говорят: "Гитлер капут! Победа!" и попытались открыть ворота, но немцы им не дали. Второго мая мы увидели, что на вышках вокруг лагеря уже нет часовых, мы подошли к воротам и позвали начальника караула, с ним поручили говорить начальнику лагерной полиции старший лейтенант Петлин. Начальник караула пояснил, что комендант лагеря сердится, что мы не выполнили его приказ и не пошли в тоннель, поэтому не разрешает снять охрану лагеря. Мы начали кричать и возмущаться, к воротам подошла группа немецких солдат, человек двадцать, и один из них зашёл в караульное помещение, вынес ключи, открыл ворота и, показав на дорогу, сказал: "Ком!". Мы боялись выходить за ворота, думали что это провокация, но когда из караульного помещения вышли солдаты с автоматами через плечо и пошли в казарму, а начальник караула повесил замок на караульное помещение и тоже ушёл, мы осмелели и вышли из лагеря. Некоторые из тех, кто работал в порту, пошли в порт, а вечером принесли с собой в лагерь большую рыбу. Третьего мая в лагерь пришла группа Красного Креста Норвегии и Швеции и объявила, что все пленные должны снабжаться продуктами по второй норме советских солдат и составили примерный перечень продуктов. Начальник лагерной полиции Петлин, взяв от каждого барака по два человека, пошёл на склад и принёс оттуда каждому по сто граммовому брикету сыра, десять сигарет, пачку табака и пол буханки хлеба. Когда нам стали всё это выдавать, нам даже не верилось в то, что происходит, но это было так. Сразу многие, в том числе и я, ринулись в порт и, у подъехавших на катере норвежцев, стали просить рыбу. Они на пальцах показали: две сигареты - одна рыба. Весила она килограмма четыре - пять. Я тоже выменял, сварил и добавлял её и к обеду и к ужину.

Не обошлось и без потерь. Наш друг, Долбёжкин Михаил, знакомый мне ещё по Рославлю, со своим другом земляком записался в Русскую Освободительную Армию и его вместе с другими добровольцами перевели в лагерь Бубик, откуда перевели всех пленных в другие лагеря, а туда направляли только добровольцев.

Записался в РОА и лагерный врач Спиридон. Числа десятого мая он пришёл в лагерь в гости к знакомому, но его жестоко избили. Один из пленных объяснил, что когда они готовили побег, подготовку возглавлял майор (фамилию он не назвал) и младший лейтенант Богоявленский Михаил, Спиридону поручили достать снотворное, чтобы вечером подсыпать в пищу охране, чтобы можно было забрать у них оружие. Но немцы обо всём узнали и, по рассказам норвежцев, майора и Мишку казнили за лагерем на горе, ударами кайла в грудь. Я предложил найти их трупы и похоронить, но он ответил, что они уже ходили, но ничего не нашли, по-видимому, трупы похоронили где-то в другом месте.

Примерно недели через две в лагерь приехал представитель командования Советской Армии и приказал оформить списки всех военнопленных по армейскому принципу (разбить всех на отделения, взводы, роты и т. д. офицеров и младших командиров оформить на соответствующие должности командиров отделений, взводов, рот). Когда он предложил назначить ответственного за эту работу почти все предложили старшего лейтенанта Петлина. Он переспросил: "Не ошибаетесь ли Вы поручая ему эту работу?" Многие пленные стали выступать в его защиту. Смысл всего сказанного сводился к тому, что хоть Петлин и был начальником лагерной полиции, но это была только маскировка. Выслушав доводы пленных, представитель сказал: "Если это так, то быть по-вашему!" На прощание он сказал: "Скоро придет пароход и Вы все вернётесь на Родину" и уехал. Мы долго спорили, куда нас повезут, одни говорили, что в Мурманск или в Архангельск, другие утверждали что в Ригу или в Ленинград, были и другие варианты.

И вот объявили сбор, мы в лагере построились повзводно в соответствии с составленными списками и двинулись в порт. Получили питание на одни сутки и погрузились на пароход. Вечером пароход вышел из порта. Нам разрешили находиться на палубе и я по заходу солнца определил, что мы плывём на северо-восток, многие сразу решили, что везут нас в Мурманск или в Архангельск. Один пожилой солдат сказал, что везут нас прямо на Соловки. Я впервые услышал это слово и ничего не понял, тогда этот солдат разъяснил мне, что это острова, куда ссылают преступников и врагов народа, там они умирают от голода и болезней или их расстреливают, мало кто из них освобождается.

Я сильно расстроился, думал неужели и меня считают преступником и стал перебирать в памяти всю свою жизнь в колхозе, на фронте и в плену и никак не мог понять, почему я должен сесть в тюрьму да ещё такую жестокую. Увлёкшись разговором, мы и не заметили, как прошла ночь, пароход повернул и мы плыли уже по фиорду. Перед нами показался порт в который и направился наш пароход.

После того как мы причалили, поступила команда повзводно сойти на берег и построиться на портовой площади. На берегу мы встретили нескольких пленных и спросили у них какой это порт. Они сказали нам, что это порт города Нарвик. Тут же, на берегу мы увидели много английских моряков и некоторые горячие головы решили, что нас передадут англичанам.

Закончив построение, старший лейтенант Петлин подал команду: "Равняйсь! Смирно!" и приложив руку к козырьку фуражки рапортовал какому-то представительному мужчине в шляпе и одетому в добротный плащ. Что докладывал Петлин, нам слышно не было, но после его доклада мужчина стал говорить с нами, он сказал, что является послом СССР в Норвегии, назвав свою фамилию (я её уже забыл), поздравил нас с победой над Германией, пожелал успешно вернуться на Родину и много-много другого. В конце своей речи он сказал, что если у нас будут возникать какие-нибудь недоразумения или конфликты, то чтобы обращались к нему.

Пришли сопровождающие и отвели нас в бараки, где накормили и предложили отдохнуть после ночи, проведённой на пароходе. В бараках стояли аккуратно заправленные кровати с одеялами и подушками. Некоторые хотели сходить в город, но на воротах стояли дневальные и не выпускали никого за пределы лагеря. Старший лейтенант Петлин вызвал их командира, и пришедший начальник караула пояснил, что завтра у нас будет работать комиссия и после комиссии можно будет выходить в город. Мы успокоились и разошлись по баракам.

Утром, как обычно, прозвучал армейский сигнал "Подъём!". После зарядки и туалета нас пригласили в столовую на завтрак. Мы по одному подходили к окошку и получали суп, хлеб и чай, садились за стол и ели. Я вспомнил, что так по-человечески я ел только года три-четыре назад и был очень рад, что жизнь налаживается.

После завтрака нас повзводно стали уводить на комиссию. Нас привели к какому-то одноэтажному зданию, на фасаде которого висело шесть или семь флагов, в том числе и наш флаг СССР. Около здания стояло три стола буквой "С", а внутри стоял стул, за столами тоже стояли флаги. К строю подошёл человек в гражданской одежде и объявил, что сейчас каждый из нас, по одному, должен подойти к стулу и ответить на вопросы комиссии. Комиссия состояла из семи человек, по одному от США, Англии, Швейцарии, Норвегии, Швеции, от СССР был полпред Виноградов и ещё был представитель от Красного Креста.

Мы, переговариваясь, друг с другом, гадали, какие же вопросы нам будут задавать. Вот подошла и моя очередь, я подошёл к стулу и стал сзади его, полпред СССР сказал: "Пожалуйста, садитесь" и я сел на стул. После этого человек, одетый в чёрный костюм (как я позже узнал - это был шведский представитель Красного креста) задал мне по-русски первый вопрос: "Желаете ли Вы возвратиться на Родину?". Я ответил: "Да!". "Откуда Вы родом?" спросил он. Я назвал свой домашний адрес. Судя по всему, они сверили его по документам (по видимому мой адрес был также записан у них в бумагах) и спросили: "Вы жили на Украине? Какая у Вас национальность?". "Украинец" - ответил я - "у меня и отец, и мать, и дедушка, и бабушка - все украинцы!". Далее последовал вопрос: "Не боитесь, что после возвращения домой Вас будут судить как изменника Родины за то, что вы сдались в плен?" Я ответил, что в плен меня забрали как гражданское лицо, руки я не поднимал и в плен добровольно не сдавался. После этого комиссия что-то шепотом переговорила между собой и председатель комиссии, швед, сказал: "Желаю Вам счастливого пути и счастливо добраться домой!" Эти долгожданные слова после трёх лет плена так на меня подействовали, что глаза мои наполнились слезами и я чуть было не заплакал. Я сказал: "Спасибо!", но голос мой дрожал и наш представитель стал меня успокаивать: "Не волнуйтесь, скоро вы поедете домой!"

Заседание комиссии длилось три дня, всё это время мы жили спокойной, размеренной жизнью. Мой земляк Боднар Иван (он правда из Христиновки) рассказывал мне, что из их взвода Носов отказался от возвращения на Родину и его забрали то ли американцы, то ли англичане.

На третий день утром, когда закончилось заседание комиссии, нас накормили и выдали сухой паёк на сутки. Через несколько часов нас построили повзводно и перед строем выступил какой-то человек, говорящий по-русски, который сказал небольшую напутственную речь в заключении которой сказал, что все мы являемся советскими солдатами и поэтому должны вести себя достойно и пожелал нам счастливого пути. Подали команду и мы повзводно пешком пошли на железнодорожную станцию Нарвик. Там нас распределили по вагонам. После окончания посадки железнодорожники проверили состав и мы тронулись в путь. Нас удивляло то, что мы ехали без охраны, общаясь между собой мы надеялись, что действительно пришла долгожданная свобода. Примерно через час пути мы проезжали по мосту через глубокое ущелье (глубиной метров 300-400) многие боялись, но состав на малой скорости благополучно преодолел это препятствие.

Утром остановились на какой-то станции. Когда рассвело, мы пошли к зданию вокзала и скорее догадались, чем прочитали, что название станции Буден. На этой станции мы простояли весь день и всю ночь. Многие ходили по городку и возвращаясь, рассказывали об увиденном. Я в город не ходил, был только на вокзале и на привокзальной площади. Многие жители и мужчины, и женщины, завидя нас обязательно приветствовали по-шведски, а мы отвечали им по-русски.

Вечером начальник поезда нас предупредил, чтобы мы никуда не отлучались, потому что ночью поедем дальше, если кто-то отстанет или уйдёт умышленно, то будет привлекаться к ответственности как дезертир.

Ночью нас перевезли на станцию Лулео. По команде мы вышли из вагонов и пешком проследовали в порт, где нас уже ждал гражданский пароход. Нам объявили, что на нём мы отправимся на Родину. В ожидании погрузки снова разгорелся спор о том, куда нас повезут. Одни говорили - в Ленинград, другие - в Таллин, мотивируя тем, что Таллин ближе, а находились и такие, которые утверждали, что нас отправят в Ригу. Кто-то предложил спеть песню для шведов и я затянул: "Ой при лужку, при луне, при знакомом поле…" меня дружно поддержали другие и сразу напротив нашего взвода стали собираться шведы. Когда песня закончилась, из толпы шведов раздались голоса: "Катюша!.., Катюша!.". и я запел "Катюшу". Как же мы были удивлены, когда многие шведы стали петь вместе с нами.

Здесь же в порту на лодке плавали две девушки и когда мы закончили петь, они затянули песню про Москву и мы с радостью слушали:

…Кипучая, могучая, никем непобедимая,

Страна моя, Москва моя, ты самая любимая!..

Но появилось начальство и сообщили что вскоре начнётся погрузка и поэтому необходимо упаковать вещи, так как на море возможна болтанка и вещи могут растеряться. В это время из толпы появился толстый швед с бокалом пива и стал кричать: "Дружба!, дружба!..". и залпом выпил бокал пива. Колонна пришла в движение и направилась к пароходу, а шведы стали расходиться.

Когда мы поднялись на пароход, то я в трюм не пошёл, а разместился на палубе, где уже сидели часть освобождённых. Мимо проходил гражданский моряк и мы наперебой стали спрашивать его куда же нас повезут. Он назвал город Оулу, такого города никто из нас не знал (как позже оказалось, он находился в Финляндии). К вечеру мы отчалили от причала, сначала плыли по фьорду, а затем вышли в открытое море. Плыли четырнадцать часов, в том числе и ночью, я даже пожалел, что устроился на палубе, так как ночь была холодная. Часов в семь утра нас выгрузили с парохода в порту и мы пешком пришли на станцию Оулу. Наш командир роты, старший лейтенант Петлин, отправился на станцию и узнал, что русского представителя ещё нет и придется ждать дня два-три. Но что-то его насторожило в этой ситуации. Среди нас был старший сержант (фамилию его я забыл) по национальности карело-финн, в совершенстве владевший финским языком, решили, взяв его на станцию переговорить по телефону с советским консулом в Хельсинки. Договорились, что вначале с финнами будет разговаривать Петлин. На вокзал нас пришло человек семь, Петлин попросил, чтобы срочно, в нашем присутствии, вызвали советского консула в Хельсинки, работники станции вызвали Хельсинки и стали разговаривать по-фински, так, что мы ничего не понимали. Вдруг старший сержант подошёл к столу, попросил по-фински трубку. Разговаривавший с недовольством дал ему трубку. После окончания разговора старший сержант сказал нам, что пообещали отправить нас в СССР в течении трёх часов. Стоявшие рядом финны стали с ним разговаривать, а один подошёл и стал внимательно рассматривать его ухо (как позже мне объяснили, что финны носят одну серёжку в ухе).

По видимому наш разговор подействовал и к обеду нас уже отправили в путь. Железная дорога через Финляндию пролегала среди лесов и большого количества озёр, по некоторым из которых даже плавали катера. На рассвете нас остановили на какой-то станции, где мы простояли более часа. Петлин ушёл узнать в чём дело и вернувшись доложил, что происходит передача состава, так как следующая станция находится уже на территории Советского Союза. Мы все столпились у окон и дверей, чтобы не прозевать момент пересечения границы. И вот, наконец, свершилось! Мы увидели пограничные столбы и пограничников в зелёных фуражках. Нашей радости не было предела! Наконец-то дома! Вдруг один из солдат закричал: "Это же станция Лужайка! Я здесь служил и принял первый бой с немцами и финнами.

IX. НА РОДИНЕ. СНОВА В АРМИИ.

Наш состав прибыл на станцию Выборг, там его перегнали в какой-то тупик, отцепили паровоз и выставили охрану из пограничников. Подали команду на выход со всеми вещами. Подошли командиры пограничников и капитан пограничной службы произнёс небольшую речь, поздравив нас с прибытием на Родину, а в конце речи предложил у кого имеется боевое или холодное оружие - добровольно сдать его, в противном случае скрывшие оружие будут привлекаться к ответственности в уголовном порядке. К нему стали подходить солдаты и сдавать пистолеты и финки. Один из солдат остановился возле капитана и что-то рассказал ему. Он послал двух пограничников и они привели одного из бывших военнопленных. Капитан объявил: "Кто ещё служил у немцев и в РОА прошу добровольно выйти из строя!", но таких больше не оказалось. Арестованного посадили в пустой вагон, находящийся через двое путей от нашего состава и поставили двух пограничников часовыми. Начался досмотр личных вещей, проверяли вещмешки и лишние вещи заставляли сдавать(у многих было постельное бельё, одежда и другие товары, у меня был выменянный на сигареты английский костюм, который мне оставили). Вскоре подъехала кухня и нас накормили. Между нашим составом и путями, на которых стоял охраняемый вагон с власовцем медленно двигался состав, власовец неожиданно выпрыгнул из вагона и лёг под колёса идущего поезда и погиб у нас на глазах. Все стали обсуждать это происшествие. Один из пограничников рассказал, что он был москвич 1922 года рождения, не женат, и добавил: "Собаке - собачья и смерть!" Один из пожилых солдат сказал: "Этим он спас своих родителей от преследования". Я этого слова не понял и переспросил его: "Что это значит?" Он сказал, что этого он и своему врагу не пожелает.

Ночь проспали в вагонах на путях под Выборгом, утром как всегда подъём, построение, завтрак, получили сухой паёк на сутки и часов в девять посадка в вагоны и в путь. Ехали через Ленинград. На город было страшно смотреть, кругом одни руины. На вокзале была остановка только для замены паровоза и мы тронулись дальше. Когда проезжали бывшую линию фронта, то видели изрытую снарядами и окопами землю, на сколько видел глаз, только кое-где одиноко стояли стволы деревьев без листьев и веток.

Сделали остановку в Чудово, один из солдат сказал, что мы едем на Москву, а сам он был родом из Калинина. На станции Бологое он и старший лейтенант Петлин дали телеграммы: солдат - родным в Калинин, а Петлин - жене и родителям в Москву. В Калинине остановки почему-то не было. Солдат увидел своих родителей и успел только поприветствовать их и помахать им рукой, мы всем вагоном переживали за него.

Ночью прибыли в Москву на какую-то товарную станцию, до утра нам запретили удаляться от состава. Вскоре прибыл майор, сказал, что он назначен ответственным за наш состав и категорически запретил даже выходить из вагонов. Петлин написал на бумажке номера телефонов и передал железнодорожнику, чтобы тот позвонил его родителям и сообщил где он находится. Вскоре приехали его отец и мать, майор разрешил им свидание. Мы из вагонов наблюдали их встречу и радовались за них. Вскоре приехала жена и мы были удивлены тем, что он к ней даже не подошёл, она постояла некоторое время, потом заплакала и ушла.

Объявили построение на обед, встал в строй и Петлин. Мы сразу засыпали его вопросами, что рассказывали родители о жизни в Москве и во всей стране. Он сказал: "Всё хорошо, жизнь потихоньку налаживается, только моя жёнушка вышла замуж и я её выпроводил несолоно хлебавши".

Мой лагерный друг, Сёмин Прокофий Яковлевич, с которым мы прошли все лагеря от Рославля и до этого дня, тоже был москвич, до войны он жил в милицейском городке. У него в Москве жила жена с ребёнком. Я спросил у него: "Прокоша, а ты почему не вызвал своих родных?" Он ответил: "Вызывал семью по телефону, но получил ответ, что такая здесь не проживает". Он был сильно удручён этим известием. Мы стали его утешать, может быть она куда-нибудь переехала, а он грустно отвечал: "А вдруг она погибла под бомбёжками?"

В Москве на станции мы простояли около суток, к вечеру нам выдали солдатский паёк на трое суток и мы поехали дальше. Перед отправкой Петлин спросил у майора куда нас повезут и тот сказал, что в город Муром на завод. На станции Муром наш состав осмотрели железнодорожники, прицепили новый паровоз и мы тронулись дальше. Уже в пути узнали, что нас отправляют в 169 полк 252 дивизии.

На станции Зелёный Дол нас долго перегоняли с одного пути на другой, пока ночью не отправили дальше. Утром нас выгрузили на станции Суслонгер, недалеко от Йошкар-Олы Марийской АССР, Станционный посёлок небольшой, до ста домов, здание станции - одноэтажный домик для дежурных по станции. Утром нас построили и пешком направили в расположение части. Земля - песок с редко встречающимися травой и кустами. Пройдя километра два, мы увидели расчищенную площадку с помостом, сделанным из тонких сосенок. На нём располагались два ряда скамеек и трибуна для выступлений. Офицеры встретили нас перед трибуной и провели небольшой митинг. Нам сообщили, что мы прибыли для прохождения дальнейшей службы в 169 полк 252 Харьковской дивизии. После митинга нас повели в расположение полка, располагавшегося примерно в пятистах метрах от площадки.

Территория полка была ограждена колючей проволокой с воротами и часовыми. К нам подошли несколько офицеров и стали называть номер роты и взвода, а командиры рот и взводов докладывали о составе рот и взводов. Проверив наличие бойцов, нас развели по казармам. В части было человек сто призывников 1927 года, которых не успели отправить на фронт.

Военный городок состоял из нескольких двухэтажных домов, двух казарм и полуземлянок-полубараков, окна которых находились у самой земли. Внутри, чтобы песок не сыпался сквозь щели, они были обшиты тонкими жердями. Из таких же жердей были сделаны и нары. Рядом с каждым таким строением стояли столы для приёма пищи солдатами. Где-то в полукилометре от расположения части было озеро, на берегу которого была пекарня и склады продовольствия. Туда каждый день ездили за хлебом и продуктами для столовой на примитивной будке на четырёх колёсах, которую тащили десять солдат. Нас всех поселили в нескольких таких жилищах, в одном из которых был штаб. Первую ночь почти никто не спал, нас одолевали клопы, которых здесь было в изобилии.

Утром на построении нас снова проверили повагонно и объявили, что из нас формируют батальон ПТР (противотанковых ружей). Так 2 июня 1945 года я стал командиром отделения в батальоне ПТР. Командиром батальона был назначен капитан (фамилию его я не помню).

За территорией полка стояло с десяток одноэтажных домиков и два двухэтажных дома, срубленных из брёвен. В этих домах жили офицеры. Кроме этого строились ещё несколько двухэтажных домов. Каждый день одна из рот освобождалась от занятий и уходила за 8-10 километров в лес, за шестиметровыми брёвнами для строительства. Брёвна носили вручную. Я тоже раза два носил брёвна, но вскоре, на утренней проверке выступил начальник штаба и спросил: "Есть ли среди Вас штабные работники?", но таких не оказалось, тогда он спросил: "Есть ли работники, которые работали в учреждениях?" Нас вышло из строя три человека, он каждого расспросил, кто, где и кем работал и приказал следовать за ним. Мы пришли в штаб, где он устроил нам экзамен: раздал по листку бумаги и продиктовал несколько предложений из газеты. Мы написали и отдали ему листки, он подписал их и оставил у себя, а нам велел идти в расположение своих частей.

Утром после зарядки пришёл связной и приказал мне явиться в штаб. Я стал вспоминать, чем я мог провиниться. Начальник штаба поздоровался со мной и сказал: "Идите за проходную, Вас пропустят, в штаб полка, скажете дежурному, что идёте в особый отдел". Когда я пришёл в особый отдел, там сидел старший лейтенант, он попросил меня рассказать биографию. Я подробно рассказал всё, вплоть до того момента как приехали сюда. Он задал мне несколько уточняющих вопросов, затем снял трубку и позвонил на проходную, чтобы меня пропустили обратно в батальон без пропуска. Я подошёл к проходной, дежурный спросил мою фамилию, я ответил, но он сказал: "Подождите", так как открыл ворота, пропуская в часть стрелковую роту, возвращавшуюся с занятий. Когда рота проходила мимо меня, я узнал в строю Литвиненко Ивана Мефодьевича, односельчанина. Я спросил у дежурного, где располагается эта рота. Он подозрительно спросил: "А зачем Вам это надо знать?" Я объяснил ему, что в одном из солдат узнал земляка, тогда он ответил, что это третья рота и показал барак, где она располагалась.

Вернувшись в штаб батальона, начальник штаба поручил мне заполнять карточки на всех солдат, побывавших в плену. Они отличались от прочих красной полосой по диагонали. Первую карточку я заполнил на себя, ответил на все вопросы написанные в карточке и подал её начальнику штаба. Он просмотрел, и приказал заполнять следующие карточки. Так я проработал недели две, пока не заполнил карточки на всех солдат батальона. Эти карточки позже отправлялись в Москву.

Четвёртого июля вечером я отпросился у комбата проведать земляка в третьей роте. Когда я подошёл к расположению роты, они как раз кушали за столами на улице. Я увидел Ивана Мефодьевича, подождал пока он поест, подошёл к нему и поздоровался. Он ответил на моё приветствие, но по тону я понял, что он меня не узнал, а подошёл к крану, вымыл котелок и ложку и остановился напротив меня, видя, что я не ухожу. Я спросил у него, что слышно из дома, где его сестра Параска, как себя чувствует тётка Вёкла. Он ответил, а потом замолчал и стал внимательно смотреть на меня, а потом вдруг как закричит: "Мишка! Ильченко!!" Я ответил: "Он самый!" Мы крепко обнялись и все солдаты, которые были вокруг, подошли к нам и стали слушать нашу беседу, воспоминания о доме, о жизни до войны. Наговорившись, мы расстались и я вернулся в расположение батальона, доложив дежурному о возвращении. Утром я рассказал в штабе, что встретил в третьей роте земляка, мне сказали, что так бывает довольно редко. Вскоре я впервые написал письмо домой и сообщил, что я жив и здоров, но больше писем решил не писать, пока не закончится наша проверка.

Через несколько дней старшие возраста стали оформлять на демобилизацию, а с ними и вторую половину солдат 1927 года рождения. Мне поручили выбрать личные дела тех призывников, которые родились после 1 июля 1927 года, на следующий день мне поручили вызывать каждого по этому списку и заполнить данные: где родился, где проживают родители в настоящий момент, до какой станции он будет ехать и другие данные. Как потом выяснилось, им перенесли призыв на весну 1946 года и отправили домой.

Однажды в части произошло чрезвычайное происшествие. Обед в столовой получали дежурные каждой роты отдельно и затем несли в расположении роты и там раздавали всем солдатам. В один из дней в столовой дежурил один из взводов нашего батальона, во время обеда прибегает в казарму солдат Потапов Иван Гаврилович и кричит, что в столовой офицеры с пистолетом кидаются на наших солдат. Все, кто был свободен (человек двести) кинулись в столовую. Видимо о происшествии узнали и в штабе, так как все работники штаба, за исключением дежурного тоже направились в столовую. В столовой толпа солдат окружила двух лейтенантов, которые вытащили пистолеты и размахивали ими. Начальник штаба приказал лейтенантам спрятать пистолеты и объяснить что произошло.

Солдат Ткаченко попросил принести другого солдата ведро с супом и кашей, как улику, и рассказал следующее: будучи дежурным по кухне, он заметил, что с задней стороны столовой подошла с пустым ведром жена одного из лейтенантов и повар стал наливать ей в ведро суп и кашу. Он позвал солдат и они отобрали ведро, но женщина стала им угрожать, что придет её муж и вы все сгниёте на гауптвахте. Вскоре пришёл муж, стал кричать и угрожать пистолетом. Солдаты, дежурившие по кухне, заступились за Ткаченко, но лейтенант позвал проходящего мимо другого лейтенанта, сказав, что в столовой бунтуют солдаты и их надо усмирить. В это время подошла с ведром и жена второго лейтенанта. Солдаты забрали у неё ведро и не дали повару наливать суп и кашу. Повар сказал, что не желает из-за этого сидеть на гауптвахте, тогда Потапов пошёл звать солдат на помощь.

Начальник штаба всё внимательно выслушал и приказал лейтенантам следовать в штаб полка, а солдатам, кроме дежурных, разойтись в расположение своих рот. Суп и каша, которые оставались в ведре были отданы в роту, в которой служили в основном молодые, они очень обрадовались неожиданной добавке.

Утром в штабе я узнал, что эти два лейтенанта солдатским пайком откармливали свиней и, чтобы не допустить трибунала, командир полка ночью отправил их из части вместе с семьями. Кто говорил, что их демобилизовали, а кто - что перевели служить в другую часть.

Шла размеренная казарменная жизнь, стариков и молодёжь демобилизовывали и отправляли по домам. Вдруг утром девятого августа, пронзительно завыла сирена, дневальные объявили полковое построение. Мы строем прибыли на площадь. Перед нами выступил комиссар полка с речью и объявил, что сегодня наша доблестная Красная Армия перешла границу Японии, и начался последний этап ликвидации фашистского блока - разгром милитаристической Японии. После митинга все разошлись по своим казармам, а к вечеру нас стали рассортировывать. Солдат, имеющих три ранения, а также подлежащих демобилизации по возрасту, переселили в отдельный барак. Начались усиленные занятия по боевой подготовке и изучению оружия. Время шло быстро и 22 августа, по тревоге, нас привели на станцию Суслонгер и погрузили в вагоны. Командир нашего полка был подполковник Андронов, командир батальона капитан Цирюльников, я вернулся к исполнению обязанностей командира отделения. Нам объявили, что мы едем на Дальний Восток для пополнения действующей армии.

24 августа мы прибыли в город Свердловск, где наш состав загнали в тупик, нам выдали сухой паёк и брикеты каши и разрешили варить еду. Все занялись приготовлением еды. В это время мимо нас проходил наш командир роты Петлин, и мы спросили что случилось, почему мы не едем дальше. Он объяснил, что дивизия, в которую мы ехали на пополнение, отказалась нас принимать и командир полка вылетел в Москву за новым назначением. На третий день нам объявили, что война с Японией подходит к концу, а нас передают в распоряжение строительного управления № 24 Южно-Уральской железной дороги в городе Челябинск. Передача произошла быстро, наша рота попала на станцию Миасс посёлок Мелентьевское, где мы приступили к монтажу электролинии Челябинск-Златоуст. С нами было всё командование батальона во главе с капитаном Цирюльниковым.

Второго сентября был предпраздничный день в честь дня победы над Японией, и нам дали увольнительные. Мы, втроём с друзьями, отправились в Октябрьский дом культуры, где познакомились с тремя подругами. Разбившись на три пары, мы отошли от дома культуры и стали разговаривать. Во время разговора я держал свою спутницу под ручку, а она прижималась ко мне. В это время мимо проходил патруль: старший лейтенант и два солдата. Моя подруга стала от меня вырываться, я её отпустил. Когда патруль подошёл ближе, то старший лейтенант скомандовал: "Смирно!" и объявил мне за нарушение десять суток ареста, приказал солдатам снять с меня ремень и под конвоем направил меня на гауптвахту. Я так и не понял за что я получил десять суток ареста. Утром меня вызвали в штаб, там был капитан Цирюльников и старший лейтенант - командир патруля. Цирюльников сказал старшему лейтенанту: "Снимите арест и извинитесь перед ним!" Старший лейтенант со слезами на глазах снял с меня арест, попросил прощения и спросил разрешения уйти. После его ухода капитан Цирюльников спросил: "Где вы встретили его жену?" Я подробно рассказал как всё произошло. Капитан выслушал меня и сказал: "Надо ему свою жену сажать на гауптвахту, когда в наряд идёт, а не солдат невиновных".

Однажды вечером, на проверке, старшина спросил: "Все, кто умеет косить, выйдите из строя!" Нас вышло человек двадцать. Он сказал, чтобы мы готовились на завтра с утра ехать в колхоз, где надо скосить 200 гектар ржи, за эту работу колхоз для нашей столовой даст три тонны гороха и три тонны картошки. Утром, после подъёма, мы вышли к проходной, нас посадили в машину и привезли в село Шахматово, где распределили по квартирам. Нас четыре человека поселили в хату к Золотухиным, где жили старая свекровь и её невестка Нина с дочкой Галей. Позже свекровь рассказывала, как она жила при царе, и говорила, что сын её погиб на войне. Утром мы пошли на работу, получили косы, нас привели к полю и старшина сказал: "Когда закончите - вернётесь в часть".

Вечером, после работы, мы вышли погулять на улицу, к нам подошли местные девчата и одна из них говорит: "А вы мой сосед!". Мы познакомились, девушку звали Кожевникова Маруся. И вскоре, в разговоре, говорит: "Я хочу за вас замуж", я ответил, что солдаты не женятся, тогда она сказала, что будет добросовестно ждать меня, пока меня не демобилизуют. Я встречался с Марусей в течении нескольких дней. Однажды, во время ужина, бабушка говорит Нине: "Надо напилить дров, а то кончаются". Хлопцы начали ворчать: "Целый день коси, а вечером ещё и дрова пили". Я сказал: "Им же не на чем будет нам варить еду" и вызвался помочь. Бабушка крикнула, как обычно свекровь кричит на невестку: "Нина, человек идёт пилить дрова, а ты где-то шляешься!". Пила была острая и мы быстро напилили куб дров, после чего я взял топор и начал колоть дрова. В это время пришла соседка Маруся и стала звать меня гулять. Нина стала с ней ругаться, и она ушла. После того, как я закончил работу, я вышел на улицу погулять. Там стояло несколько девчат, и среди них была Маруся. Я подошёл к ним, а Маруся поднялась на цыпочки (она была ниже меня ростом) и поцеловала меня, а девчатам сказала: "Я так люблю Мишу, что хоть сейчас пойду с ним в ЗАГС". Одна из девчат сказала: "Ты не сильно спеши", но она ответила: "Я всё выполню, что он скажет, и честной дождусь его из армии".

Прошло несколько дней, мы скосили уже половину поля. Однажды, когда я пришёл с работы, увидел приготовленный ужин, можно сказать праздничный. Нина встретила меня во дворе, когда я стал умываться, она поливала мне воду, потом дала вытереться чистым полотенцем, она радуется чему-то, вдруг лезет обнимает меня, целует и говорит: "Миша, танцуй, тебе письмо!". Я забрал у неё письмо и был крайне удивлён, прочитав на конверте адрес: Челябинская область, Чебаркульский район, дер.Шахматово Золотухиной Нине, но адрес был написан рукой моей сестры Оли. Я стал читать письмо. Оля сообщала, что они все живы и здоровы, в боях на Курской дуге погиб наш старший брат Иван, Гриша служит в Будапеште, рассказывала, что у них в гостях был Литвиненко Иван Мефодьевич и рассказывал как встречался со мной в Норвегии и в Суслонгере, так как он был 1911 года рождения, его демобилизовали. Дальше в письме следовали одни упрёки: почему я не сообщил, что у меня есть тёща, жена и дочка, которой уже три года (очевидно Нина написала, что мы женаты). Я удивился, ведь свой адрес я сообщил только в КГБ на допросе и писем домой не писал, чтобы не преследовали родственников за то, что я был в плену. Я сильно рассердился на Нину, за то, что она наврала в письме, и на сестру Олю, за то, что она этому вранью поверила. Весь вечер Нинка вертелась возле меня, никуда не пуская, но я хотел всё обдумать в одиночестве и вышел на улицу. Поскольку Маруся жила по соседству, она сразу же вышла на улицу ко мне. Я, в обиде, рассказал ей про письмо, а она стала рассказывать неизвестные мне стороны жизни Нины, как она ездит к завхозу подсобного хозяйства Фёдору, как к ней приезжает из Челябинска лейтенант КГБ и многое другое, я слушал и думал как мне быть.

Нам осталось косить ещё дней пять, тем более, что после обеда приехал старшина и привёз нам паёк на пять дней. Это подтвердило наши предположения. В один из этих дней к нам на поле, в обеденный перерыв, приехал председатель колхоза и шутя сказал женщинам, которые убирали за нами рожь: "Какая из вас облюбовала себе мужа, мы её премируем, а перед командованием будем ходатайствовать, чтобы его после демобилизации прислали к нам в колхоз". Вечером, когда я пришёл домой, меня ждала Маруся Кожевникова и спеша стала рассказывать, что Нина уходила с лейтенантом КГБ в посадку и два часа отсутствовала, а в конце сквозь слёзы сказала: "Если Вы меня не любите, то прошу Вас, ни в коем случае не сходитесь с Нинкой, мне Вас жалко!". Я был расстроен и хотел побыстрее вернуться в часть. Когда мы закончили косить, за нами пришла машина. Провожать нас вышло полсела, пришла и Нина, подошла ко мне и говорит: "Я буду просить старшину, чтобы тебя оставили у нас". Я разозлившись сказал: " А что я буду делать, когда приедет КГБист и ты с ним уйдёшь в посадку?" Она постояла несколько минут и ушла. Когда дали команду садиться в машину, ко мне подошла Маруся со слезами на глазах, поцеловала меня и сказала: "Я тебя Миша буду ждать сколько потребуется" и мы уехали в часть.

После праздника победы над Японией наши командиры все уехали, а нами стали руководить железнодорожное начальство, которое нам объявило, что нас передали им как в трудармию, и что до демобилизации мы будем работать на предприятиях управления.

Так закончилась моя вторая служба в армии, которая продолжалась с 2 июня по 28 августа 1945 года в первом учебном полку 252 Харьковской дивизии.

Х. ГРАЖДАНСКАЯ ЖИЗНЬ.

Нас стали вызывать по спискам и объявлять, кто где будет работать. Наша команда, состоящая из пятидесяти человек, ближайшим пригородным поездом поехала в город Челябинск, где нас встретил начальник отдела кадров Комбината промышленных предприятий №24 (КПП№24). Поселили нас в общежитии, которое находилось в клубе ПЧ-7 (путевая часть №7). Утром часть нашей группы направили на работу на строительство кинотеатра имени 30-летия ВЛКСМ, который строился недалеко от железнодорожного вокзала по улице имени Цвилинга, а другую часть - на строительство восьми квартирного жилого дома. Я попал на строительство жилого дома к прорабу Роговскому подсобником каменщика. Дом строили из шлакоблоков. Кассир привёз нам аванс по 200 рублей и выдал карточки на хлеб, мясо, рыбу и на крупы.

Вскоре мне пришла повестка с просьбой явиться в линейный отдел КГБ (Комитет Государственной Безопасности) при Южно-уральской железной дороге. В КГБ со мной беседовал младший лейтенант Кожевников, он расспрашивал где я родился и как прожил свою жизнь. Я подробно всё ему рассказал и между прочим сказал, что наш командир роты Петлин говорил, что за спасение жизни политрука в плену мне положена награда. Беседа шла спокойно до того момента, пока он не стал писать протокол. Когда дошло до того момента, как я попал в плен, он записал, что я сдался добровольно. Я стал возражать, я в плен в бою не сдавался и руки вверх не поднимал, а меня задержали как гражданского человека без документов. Он стал настаиваивать на своём, тогда я сказал, что такой протокол я не подпишу. Он стал кричать на меня и сказал: "Вы рассказываете, что командовали ротой, так какой же из вас командир, если вы оказались в плену, вы, как командир роты, должны были застрелиться!" Я в горячке сказал ему: "Вам хорошо рассуждать об этом, сидя за две тысячи километров от фронта, тут вы конечно никогда в плен не попадёте!"

Младший лейтенант покраснел, открыл стол, взял из стола пистолет и стал кричать, размахивая передо мной пистолетом: "А теперь расскажи, как и где ты выдал немцам политрука!" Я ответил: "Я вам рассказал всю правду, командир полка майор Нестеров и политрук Евлаков из Рославльского лагеря уехали с этапом военнопленных в офицерский лагерь, и я больше о них ничего не знаю". "Так я тебе и поверил" - ответил он - "Ты лучше расскажи правду, чтобы не тратить время на их розыск". "Я рассказал чистую правду, другого я ничего о них не знаю, поэтому и рассказать больше ничего не могу". Так он кричал на меня и размахивал передо мной своим пистолетом с десяти утра и до пяти вечера. Я был подавлен и от несправедливости заплакал навзрыд, как ребёнок, потом немного успокоившись сказал младшему лейтенанту: "Такой несправедливости я не могу вынести, я вам говорю всю правду, а вы мне не верите, мои родственники ещё не знают жив я или нет, а вы мне приписываете то, что я не делал!" - и снова заплакал. Он продолжал делать язвительные замечания в мой адрес, тогда я сказал: "Если вы считаете, что я виноват, то расстреляйте меня, такова моя доля". "Расстрелять тебя мы всегда успеем" - ответил он - "Только ты сначала расскажи как и где был расстрелян политрук". "Я вам рассказал всё, что знаю, больше ничего рассказать не могу" - мне стало очень обидно и я вновь заплакал и подумал, что наверно ночью меня расстреляют. Кожевников бесился и продолжал требовать показаний о выдаче политрука. Я слушал его и плакал. Вдруг он кладёт в стол пистолет и уходит из комнаты. Я остался один и стал готовиться к смерти, подумал как хорошо, что не успел написать письмо домой, а то, ещё и родственников бы таскали на допросы. Так в раздумье и слезах я просидел примерно с пол часа. Вдруг двери открылись и вошли младший лейтенант и майор. Младший лейтенант говорит, обращаясь к майору: "Посмотрите на этого экземпляра, выдал немцам политрука и говорит, что ничего не знает". Я снова заплакал. Майор спросил: "Вы действительно ничего не знаете о политруке?" Я сказал сквозь слёзы: "Вы мне не верите, а я всю правду рассказал, всё, что знаю, младший лейтенант несколько раз говорил, что меня расстреляют, пожалуйста, не мучайте меня, а выполняйте принятое решение, если не верите мне" - и снова заплакал. Майор задал мне ещё несколько вопросов, но я сказал, что всё я уже рассказал младшему лейтенанту. Он взял протокол со стола и стал читать, а я продолжал плакать. Закончив читать, он спросил у меня: "Чего ты плачешь?" Я ответил: "Обидно, на фронте не погиб, вынес все тяготы плена, унижался немцами за то, что не пошёл служить во Власовскую армию, был сослан в Норвегию, а теперь дома, на Родине, жду своей бесславной смерти". Майор спросил: "Почему Вы решили, что мы хотим вас расстрелять?" "Младший лейтенант раз десять это повторил" - ответил я. Майор посмотрел на младшего лейтенанта, тот вышел из комнаты. Я сказал: "Там в столе лежит пистолет, которым он мне угрожал". Майор сел за стол и сказал: "Успокойтесь и расскажите всё подробно". Я снова рассказал всю свою биографию. Он задал мне несколько уточняющих вопросов, а потом взял мою повестку, что-то в ней написал и подал мне: "Можете идти. Мы вас вызовем, если потребуетесь". Я спросил: "Куда мне идти?" Он удивлённо посмотрел на меня и сказал: "Домой".

Так началась моя новая жизнь, которая продолжалась десятки лет, в качестве подозреваемого человека. Когда я вернулся в общежитие, ребята сразу заметили моё состояние и спросили в чём дело. Я им всё рассказал, и Царёв сделал вывод: "Дурак ты! Чем больше ты им рассказываешь, тем больше они к тебе придираются!"