Пехотинцы

Сколько лежал без сознания, не знаю. Меня вытащил из-под завала какой-то офицер, пытался что-то мне сказать, но я ничего не слышал. Тогда он протёр мне лицо мокрой тряпкой, налил водки. Я выпил, уши у меня отложило, и я услышал его слова: «Сынок, война кончилась!» Но идти самостоятельно я не мог, и этот офицер вытащил меня на улицу. А там уже стрельба, но не боевая, а победная. На ступеньках танцевали наши ребята, появились фотокорреспонденты. Весь мой взвод погиб при штурме рейхстага, из-под завалов вытащили лишь троих: меня, радиста Ваню Башмакова и линейного связиста Жору Кузнецова.

Мне был придан артиллерийский полк, командира которого потом убило. И тут вдруг немец бросил против нас танки. Их оказалось, наверное, штук где-то десять, но, правда, небольших. Все они направлялись в сторону Сталинграда. Тогда мы огнем ПЗО (подвижно-заградительным огнём) стали их «обрабатывать». Атаку на нас танки начали приблизительно на расстоянии где-то двух километров. Несмотря на то, что через каждые 200 метров мы переносили на них огонь ПЗО, они продолжали всё время идти вперед. А нам же приказано было остановить их продвижение! Ведь за ними дальше шла уже пехота. Сами танки, как говориться, не могли ничего сделать. Для нас не они, а пехота главную опасность представляла. Поэтому нам было сказано: «Главное, чтобы у вас пехота ничего не захватила!» И вот, когда танки к нам совсем близко, две 105-миллиметровые пушки, которые у меня находились, подбил два немецких танка, они загорелись. Это проходило всего в 200 метрах от моего командного пункта. Тогда мы приняли решение вызвать огонь на себя.

А потом привезли под Варшаву и погнали на эсэсовцев. Там была дивизия СС, они в бой шли пьяные. Ну и мы тоже – нам водку дали, так мы котелками, кружками пили. Выпиваешь – и вперед. Ну, нас вооружили хорошо – автоматы у нас были, пулеметы танковые, ручные. Мне дали СВТ со штык-ножом. И пошли… Ну, немца я в плен не брал. Я мстил. Иногда поднимает руки, а я в него стреляю. Мне командир говорит: «Зачем ты это делаешь? Он же сдается». Я говорю: «Они убивали больше всех». Вот такое… Была у меня большая злость.

Десять дней мы шли вперед, передвигались по заснеженным дорогам только в  ночное время, и эти изнурительные переходы забрали у бойцов последние  силы. Все побросали каски, противогазы, саперные лопатки, так как на  таких долгих переходах для нас «любая иголка весила пуд». Эту усталость  трудно передать словами.  Я носил ботинки с обмотками, так у костра  по  недосмотру прожег свои ботинки. Пришлось намотать на ноги какие то  тряпки, еще - запасные портянки, привязать всю это рвань бечевкой к  ногам, и так я трое суток шел вперед, пока кто-то не принес мне сапоги,  снятые с убитого немца.

И в этот же день 30-го числа вечером официально нам объявили, что и  Савенко и Ерёмин представлены к званию Героя Советского Союза как первые  водрузившие красное знамя на Рейхстаге. Потом 1-го мая мы отгуляли мой  День рождения. Войны нет – тишина. 2-го мая, не помню точно, где-то,  наверное, в 10:00 – 11:00 вдруг возле Рейхстага стрельба, слышно крики  «Ура-а-а-а!». Ну, мы «в ружьё!» - видимо немец какой-то недобитый  прорывается. Оказалось, нет. Шаталин – командир полка, быстро  сориентировался, всё выяснил и говорит нам: «Вы знаете, что там Знамя  Победы вешают на Рейхстаг?» И действительно, 2-го мая устроили  демонстрацию с водружением флага на Рейхстаге.

Представьте себе ситуацию. В 200-300 метрах от нас стоят немцы. Ночью  они пускают осветительные ракеты и так далее. А с нашей стороны не  только стояли огнеметные части: просто огнеметные и тяжелые огнеметные.  Были такие зажигательные бутылки. Они, кстати, выдавались и просто в  стрелковых частях. Так вот, мы ставили эти зажигательные бутылки прямо  перед передним краем. Короче говоря, перед передним краем обороны саперы  ставили мины, а мы ставили там, где были свободные места, огнеметные  бутылки заграждения. Это были, насколько мне помнится, в комплекте две  поллитровых бутылки с зажигательной смесью и одна вместе с ними бутылка с  фосфором.

К передовой пополнение из запасного полка: сорок новобранцев, двигалось  только ночами. Днем отсиживались в сараях, чтобы вражеские  самолеты-разведчики не обнаружили. Хорошо помню тот день, когда мы  пришли на передовую. Темень стояла такая, что шагу ступить нельзя.  Кое-как наощупь добрались до окопов, где нас распределили по взводам.  Занял ячейку, вырытую в десяти метрах за сараем, который примыкал к  двухэтажному дому.

Вот ворвались мы в траншеи и там началась схватка, которая переросла в  рукопашный бой. А что такое рукопашный бой? Рукопашный бой – это когда  все смешалось. Артиллерия бьет и по своим, и по чужим, в траншеях за  каждым выступом, за каждым поворотом можно встретить противника и  вступить с ним в схватку – автоматом, гранатой или прикладом, чем  попало! У меня автомат был, и я сперва автоматом действовал. Потом у  меня патроны кончились, я у раненого немца выхватил его автомат, и  продолжал им работать. Потом прикладом пришлось, а потом и до пистолета  дошло!

Штурм Берлина. Это был смертный бой. С помощью прожекторов мы ослепили  врага, и пошли в атаку. К утру мы заняли первую линию обороны. В Берлине  же была кромешная битва. Пацаны 12-14 лет, сволочи, стреляли из  «фаустпатронов» по нашим танкам. Сидели на балконах и сверху лупили по  танкам. Танкисты горели, как спички. 2 мая 1945-го года мы окружили  группировку немецких войск юго-восточнее Берлина. В этот день меня  сильно контузило, как оклемался в госпитале, то отправили в 4-ю роту  1-го стрелкового батальона 390-го запасного стрелкового полка. Там я  встретил Победу.

В конце 1944-го года меня наконец-то перевели в маршевую роту. Здесь  начали готовить на фронт. В январе 1945-го года попал рядовым бойцом в  3-ю мотострелковую роту 1-го мотострелкового батальона 35-й  механизированной Слонимско-Померанской Краснознаменной, орденов Суворова  и Кутузова бригады 1-го механизированного Красноградского  Краснознаменного корпуса 2-й гвардейской танковой армии 1-го  Белорусского фронта. Воевали мы в качестве танкового десанта, ездили на  американских ленд-лизовских танках «Шерман». Сначала мне выдали автомат  ППШ, а затем вооружили более удобным рожковым ППС.

Я говорю, что удрал из дому в армию. Отец на фронте был. Но ничего не  получилось на месте сделать. Я тогда — в Москву. На Киевском вокзале  формировалась маршевая рота. Я уговорил меня взять, и мне подписали:  1926-й год приписали. И в красноармейской книжке написали так. Потом шли  через Малый Ярославец, Орджоникидзе... Был ранен. И в Ленинграде лежал в  госпитале, и там в справке о ранении тоже написали, что я с 1926-го  года. И так и воевал я. А когда война кончилась, Меня повезли в танковое  училище в Харьков учиться. И в дороге мне фактически исполнилось 17  лет. А по документам было 19.

Потом началась эвакуация. Я остался в городе со старшим братом. Ему было  18 лет. И он уже не имел права уехать, поскольку был на учете в  военкомате. А вот родители наши уехали. Отец был инвалидом (его еще в  гражданскую ранили), и призыву не подлежал. Перед войной у него  открылись старые раны. Нога загноилась и ее ампутировали. У него был  протез – самая обыкновенная деревяшка. Тогдашняя медицина и сегодняшняя -  это две больших разницы. Поскольку дядюшка был крупным начальником, для  его семьи был выделен грузовик. Таким образом заодно с тетей смогли  уехать и мои родители. С ними так же уехала моя младшая сестра. Нашей  семье нельзя было оставаться. Это же фашисты. Тем более мы евреи. Все  знали, что у Гитлера была задача вырезать евреев на корню. Это  общеизвестно.

Больше всего я запомнил бои при форсировании р. Молочная, тут были  немецкие колонии, где проживали «фольксдойче», немецкие поселенцы. Сами  населенные пункты назывались Альт-Мунталь и Ново-Мунталь. И когда мы  освободили эти населенные пункты, зашли в дома, то я больше всего  поразился тому, что везде было пусто, а уже была осень 1943 года. В  Украине крестьянские дома строятся следующим образом: две трети – это  жилье, а оставшаяся треть – под хозяйство, там скот в зиму держали и там  стояли бункеры с зерном. И мы зашли в одну хату, а из бункера  выглядывают ноги нашего солдата. Оказалось, что немцы при отступлении  убили его и тело туда бросили. Тяжелые воспоминания. Потом мы пошли в  сторону Херсонской области. Когда переплывали реку Конку на какой-то  лодке, внезапно раздалась очередь из пулемета – если бы немецкий  пулеметчик взял прицел чуть ниже, то все наше отделение так бы и легко  рядом на дно реки. А так ничего, мы переправились и отогнали врага.

Когда вернулся, но уже вместе с солдатами в сарай, подошел сзади к капитану, достал пистолет из кобуры и сказал: "Товарищ капитан, вы арестованы! Не рыпаться! А теперь вы собирайтесь пошли в штаб". И действительно, выяснилось, что этот капитан целых полтора года проходил обучение у немцев в школе и был заброшен к нам в тыл к шпион. И он нам тогда же рассказал: "Завтра или послезавтра придут к вам в тыл двое наших: один в форме старшины, а другой - просто солдат. Это будет между полками 10-24 и 12-78". Мы две ночи сидели в указанном месте в засаде и их караулили. Ничего не вышло! А потом, когда начали проечывание местности делать, вдруг заметили неподалку огонек.

После прибытия под Москву первый бой приняли в районе Волоколамского шоссе, мы не давали прохода немцам. Вырыли окопы, немцы наступали и пехотой и танками, самолетов было очень много. Когда мы приняли бой, поняли, что такое немецкая атака, видимо, они хотели одним рывком до Кремля добраться. Потери были большие, но мы старались не отступать, приказ был держаться. Плохо то, что враг сильно бомбил. У нас приказ был: "Во что бы то ни стало, Москву не сдавать".

Однажды я получил задание из штаба полка поехать вперед в деревню, где намечалось организовать отдых и обед, я ехал на велосипеде по тропинке вдоль опушки леса, слева тянулся кювет, с другой стороны справа была спелая рожь. Вдруг я увидел валяющуюся на земле немецкую пилотку, остановился и поднял ее, какой-то инстинкт подсказал мне, что надо посмотреть в кювет. Там я увидел лежащего немца, который не подавал признаков жизни. Но когда я сделал 2-3 шага назад, он напал на меня, пришлось бросить в него велосипедом.

Тут пришлось трудно, надо было смотреть каждый куст или деревце, они прямо под ними рыли землянки и прятались, если пропустишь, то бандеровцы обязательно дадут очередь в спину. Если село впереди, то окружаем его, я уже был мл. сержантом, командиром отделения, и заходишь взводом туда, идешь и ждешь, что или из окна, или из туалета, или из сарая тебя очередь скосит. Тяжело было там. Лучше бы я десять лет пробыл на фронте, чем там, у меня был бы впереди враг, а эти стреляли только в спину. В селе они кругом прятались по домам, по сараям.

Как мы готовились? Во-первых, учились преодолевать противотанковые рвы. Обычно полагалось использовать для этого фашины, но где их было взять в безлесной местности, поэтому нас учили так - скатываешься в ров, вбиваешь в противоположную стенку, по которой надо забраться, саперную лопатку, встаешь на нее, вбиваешь вторую, а первую вытаскиваешь, и так забираешься наверх. Во-вторых, учились мгновенно окапываться, надо было успеть зарыться в землю с головой за 20 секунд, учились до тех пор, пока не получалось уложиться в это время.

Очень страшно поднять людей в атаку, потому что в этот момент весь огонь противник сосредотачивает: и артиллерию, и пулеметы по переднему краю были распложены, чтоб не дать возможность подняться. Как только человек поднялся, встал в атаку, он теряется - больше уже ничего не остается, ему уже не страшно ни смерть, ничего, отключается, остается главная задача - пройти вперед, взять пункт, траншею, ворваться к противнику, либо окоп, укрытие, которое находится где-нибудь.

Один танк нас засек, открыл огонь, недолет, перелет, тут я уже думаю: "Мы это знаем, третий снаряд должен попасть в цель, вилка". Я закричал: "Вилка! Разбегайся!" Разбежались, 10 секунд подождали, снаряда нет, опять к орудию, снова стреляем, и тогда немцы ушли. У нас ни офицеров, никого рядом не было, один сержант, но мы не струсили, каждый про себя решил, что лучше уж погибнуть, чем убегать. Справа от нашей позиции был стог соломы, и когда танки ушли, оттуда к нам подошел майор, наблюдал наш бой, всех по плечу хлопает: "Молодцы! Хорошо стреляли!" А он совсем не наш, не знали чей, у нас в бою лейтенанта даже рядом не было. И вот нас всех майор представил к награде, кому ордена, мне медаль "За отвагу".

На рассвете, 1-го Мая, когда полк продолжал вести бои в окруженном нами Правительственном квартале, кто-то из легкораненых бойцов спустился в подвал и сказал, что перед нами Дворец кайзера Вильгельма, но роты к нему подойти не могут, в здании засели недобитые эсэсовцы, простреливают все подходы к Дворцу и, особенно, простиравшуюся перед ним площадь. И я сказал себе, наверное, это будет последний бой, и я обязан участвовать в нем. Встал и пошел в 1-й батальон, занимавший позиции напротив Дворца. Мы снова попробовали пойти в атаку. Повели бойцов комбат Решетнев и я. Только сунулись - навстречу убийственный огонь... Комбат, капитан Алексей Решетнев, сказал мне - "Ну что комсорг, пусть твои комсомольцы пример покажут".

Я на войне считал, что если в сорок первом году выжил, то дальше уже, наверное, не убьют. В январе 1945 года, я, после выписки из госпиталя, где лежал с тяжелым ранением, оказался в отделе кадров офицерского резерва, где получали назначения на фронт, и там встретил подполковника, своего бывшего командира. Он сказал - "Хватит с тебя воевать. Скоро все закончится. Давай я тебя на Дальний Восток отправлю. Зачем тебе опять рисковать?". Я ответил - "Нет, товарищ полковник, хочу вернуться в свою часть". И так дошел до Берлина...

А геройских поступков было много, в пехоте вообще все герои... Кого-то выделить? Про пулеметчика Самалыгу, например, который в одном бою фактически спас всю нашу роту, в дивизионной газете даже стихи сочинили:

«То почешет
то помажет
видно очередь дает»

Ранним утром, на станции Львов, в наш состав на полной скорости врезался маневровый паровоз с четырьмя вагонами 152-мм снарядов. Погибла паровозная бригада нашего эшелона, поезд покатился назад, но в последнем вагоне на тормозной площадке находился железнодорожник, который успел спрыгнуть и сунуть тормозной башмак под колеса.

Чувствовалось, что война будет, но дипломатические отношения с Германией как-то нас успокаивали, и когда будет война, мы не знали. Я не слышал, чтобы наше население массово скупало спички или соль, но мы знали, что на границе стоит много немецких войск.

В Польше осталось много местного населения. Мы пришли к полякам и сразу увидели разницу: если в Молдавии - много фруктов, еды, вина, то в Польше - в лучшем случае картошка и молоко. Кроме жуткой водки ничего нет. Они нас сначала хорошо приняли, мы свое на стол положим. Еда у нас лучше, знаменитые офицерские консервы с беконом, а у солдат тушенка. «Ну, что пан, германа пойдем бить?» - «Пойдем, пан, пойдем!» - «А колхозы пойдем строить?» - «Ниц не разуме!» Колхозы они наши ненавидели, им столько про них порассказывали. Поляки жили хуторами, у многих были свои куски земли.

Немцы почувствовали, что мы замышляем атаку. Сразу начался минометный обстрел. Лежим с комиссаром батальона в длинном окопчике, Рядом еще пару бойцов изготовились к атаке. Я говорю ему : «Проползу чуть вперед, чтобы бойцы меня видели когда в атаку буду поднимать». Комиссар головой кивнул. Я не прополз и десяти метров как в окоп залетела мина и разорвала комиссара на куски, вместе с бойцами. Комбат все это видел и после боя мне сказал -«Ты , ротный, в рубашке родился!». Обстрел усилился, подключилась немецкая артиллерия.. Комиссар полка пришел в мою роту. Взглядом спросил -«Готовы?..». И мы поднялись в атаку!.. Пробежали мы всего метров пятьдесят. Немецкая артиллерия просто стерла нас с лица земли. На моих глазах, комиссар полка пытался вновь поднять людей в атаку. Снарядом ему снесло голову...

Какой то летчик - капитан сидит в проеме двери и плачет, спрашиваем: «Ты чего?» «Ранен в руку, но реву не от раны, а от того, что делается на фронте: убивают, убивают, убивают! Никакого спасения нет. Эшелон прибывает, его хватает на два часа, страшные потери» Идут раненые, кто в руку, кто куда, спрашиваем: «Карманово взяли?» , «Какое Карманово?» - никто ничего не знает, там только убивают! Деревни сгоревшие. Деревни горят, солдаты через них пробегают - и если убьют - то прямо в пламя…

Открываем огонь по окнам, амбразурам. Под его прикрытием врываемся в подвал здания, соседнего с "домом Гиммлера". По развалинам достигаем улицы Кронпрннцерштрассе, откуда уже были видны Рейхстаг и вся площадь Кенигсплац. Она изрыта траншеями, исковеркана воронками, усеяна остовами сгоревших машин. Из парка Тиргартен ведут яростный огонь зенитные орудия.