Ликвер Михаил Львович

Это второе интервью с Михаилом Львовичем, опубликованное на нашем сайте. Интервью другого автора можно найти по ссылке.

- Меня зовут Ликвер Михаил Львович. Родился 23 декабря 1923 года в Одессе. Мне сейчас, слава Богу, уже 90 лет. Нас было 3 брата. В Одессе мы жили на Ярморочной площади.

В этом районе города и мама моя выросла. Один ее брат погиб в Первую мировую войну. Другой артистом был. Дядя у меня артист был. Брат двоюродный тоже. Сейчас в музкомедии, народный артист Украины.

Дедушка здесь жил тоже. В Одессе. У меня у дочки фотографии дедушки и отца. На картонке, старые фотографии. Я переснял их. По-моему оригиналы у нее, копии там тоже у нее, у дочки.

- А перед войной как жилось в Одессе?

- Я перед войной закончил 9 классов, а 10-й – в армии. Хотел после школы пойти учиться. Но куда там учиться?! У меня один брат глухонемой, а другой мальчик был маленький. Отец старик, в 1883 году родился. Он на 17 лет старше матери.

Я пошел на завод работать, на завод Красной гвардии. Там и после войны работал, 45 лет. На хорошем счету был.

Мать моя и отец хотели эвакуироваться из Одессы. Вы записываете? Так мы все не верили, что немцы придут. Отец в 1922-м или 1921-м году взял девочку на воспитание. Когда родители уезжали, решили, что она останется у нас – куры были в хозяйстве. Я сказал, что никуда не поеду. Когда начались авианалеты, мы испугались.

После начала войны я пошел в армию добровольцем. Родители плакали. Уже началась оборона Одессы. Обмундирование дали – коричневые гимнастерки и брюки и отправили нас в 95-ю стрелковую дивизию.

- И вы попали на фронт…

- Ехали на грузовой машине, человек шесть. Значит, я с шинелью – со скаткой. У нас фактически ранцев не было. Здесь ничего у нас не было. Я увидел, что в машине полно бинтов и ваты. С детства много читаю, вспомнил, что читал, как в бою бинты необходимы для перевязки ран. Набил ими полные карманы.

С нами ехал сержант один, командир отделения или взвода. Он сказал, чтобы мы не высовывались из-за борта машины. Я выглянул – в кукурузе стоят краснофлотцы и стреляют из пушек.

Когда мы подъехали к передовой, нам дали команду – по щелям, по окопам. Прыгнули, нас трое ребят. Стоят два солдата с катушкой телефонной. У нас один парень был, говорил: «Я не могу здесь быть!» - в пот его бросило. Нам дали винтовки, некоторые были в крови, с повреждением. Дали по большому куску сала и хлеб. Так я попал на передовую.

Потом какой-то солдат подошел, легко ранен был, искал свое подразделение. Он мне говорит: «Там землянка,- показывает в ту сторону.- Позови медсестру». Я туда пошел, а мне говорят: «Подождет еще!».

В первый день на фронте нас поставили дозорными. Пришел политрук какой-то проверять, сказал: «Один пусть спит, а второй смотрит». Забрал винтовку у этого, у Жоры Гилис. Каждый солдат хотел отдыхать, мальчишек послали в дозоры. С этого дня я стал солдатом. Потом несколько раз принимал присягу.

Не помню, какими путями наше подразделение в Одессу отправили. Попали в комендатуру города. Оттуда тут же в 421-ю стрелковую дивизию, называемую одесской. Когда Одессу немцы окружили, призыв был, и создали дивизию. Я упустил интересную вещь – когда перед тем… а нет, не упустил. 421-я дивизия была брошена в район Александровки, наше подразделение с морским десантом. И дней за пять выбили нашу роту в боях, почти все погибли. Я до сегодняшнего дня не могу успокоиться. Столько друзей в войну погибло!

Когда мы стояли в городе, нас посылали на пост к зданию филармонии. Там командиры играли. Обычно от филармонии ехали к родильному дому, где мы стояли. Там мужчины садились в гинекологическое кресло и смеялись…

- Когда были в Одессе, вы встречались с родными?

- Однажды побежал к своему дому. Встретил там брата глухонемого. Я написал записку, что наше подразделение располагается в родильном доме и чтобы мама пришла туда. На другой день я снова прибежал к своему дому – за нами особенно не следили.

Мама пришла к родильному дому. Ей сказали, что меня нет. Она поехала на Ярморочную, а я сидел на пляже и играл в карты. Когда увидел маму, подумал, что сейчас она будет ругать за это. Позже за то, что мы самовольно ходили на море, нас с Жорой, с которым мы бегали, посадили под замок в бывший туалет.

Когда мы находились в роддоме, мне принесли туда и передали через окно двух почтовых глубей. Одного выпустил, а второй со мной оставался. Я его поил изо рта. И когда мы уже в море открытом оказались, я его выпустил с запиской для родителей. И он улетел, вернулся в Одессу, в дом с голубятней. В этом доме жил Миша Бондаренко, он помнил, как этот голубь прилетел. Иметь голубятник человеку не разрешали, потому что птицы крыши могли повредить, но некоторые все-таки голубей держали.

Когда наша дивизия грузилась за сахарным заводом на теплоход «Абхазия», весь город был в дыму. Говорили, что немцы всё повзрывали. А мы бросили в море имущество и продовольствие, все бросали в море. Налетели два немецких «Мессершмитта», обстреляли теплоход из пулеметов. Один самолет сбили.

На корабле, когда только погрузились, мы договаривались остаться в Одессе. Два парня-еврея – Гоноровский и Донской так и сделали. Меня и Жору, матрос – здоровый такой мужчина, закрыл на ключ и не выпустил. Потом привел младшего лейтенанта какого-то, который приказал нам загружать мины. Мы в трюм сгружали, сетка рассыпалась, мины рассыпались. Но они без взрывателей, наверное, были.

Прибыли мы в Севастополь. Там встретил соседа. И он мне сказал, что на теплоходе «Украина» находятся мои родители. Я побежал туда, но меня не пустили к ним.

- Где воевали потом?

- В Севастополе нас посадили в вагоны и повезли. У нас в роте тридцать с чем-то человек было. 16-17 остались в Одессе, просто разбежались. Дезертировали и все! Я потом одного парня встретил. Разговорились. Я говорю: «Ты же оставался в Одессе». А он попросил никому не говорить об этом. Он уже умер, Вова Колисниченко.

Нас высадили. Немцы уже прорвали фронт. Мы не дошли до Перекопа. В окружении оказались. Пошли на Алушту (Крым). Обрадовались, что море увидели. Командиры какие-то с нами были и человек 15 солдат. Были в горах, слышали, как немцы кричат. А мы через деревню проходили. Мы тогда ушли оттуда, эти командиры тоже ушли. Отступали на Алупку, Алушту. Фронт под Мариуполем был.

В Севастополь пришли, там расформировали нашу дивизию. Нас послали в 7-ю бригаду морской пехоты Черноморского флота, которая формировалась в Севастополе. Пережил я два штурма, был дважды ранен.

Очень тяжелые бои были. Наша бригада была в резерве командования Севастопольского района. Перебрасывали с участка на участок. Землянки, по уставу все делалось. В ночь на Новый год меня ранило осколком гранаты. Почти что месяц лежал в госпитале. Позже меня ранили еще раз – разрывной пулей в ногу. Шестой раз в шести местах сразу, в спине осколок был.

Нога долго болела, и мне дали отпуск по ранению. Я приехал в Свердловск. Там снова операцию мне делали на ноге. Потом попал в Свердловское пехотное училище. Его мы не окончили. Из-за сложной обстановки на фронте нас всех отправили под Орел. В сторону Киева наступали, потом от Киева на Львов. Оттуда попали на Карпаты, к перевалу.

В мотострелковом батальоне был, стрелял из противотанкового ружья (ПТР). Снаряд упал, мина упала – согнуло ПТР, напарника карабин разбило вообще. Тяжелые бои были очень. Недалеко от Киева, на станции Чаповичи. У нас почти вся рота ПТР погибла, командир роты погиб.

Потом воевали в Европе – в Польше, Австрии, Германии, Чехословакии.

- Как узнали, что война закончилась?

- 9-го мая я не знал. Нам 10-го или 11-го рассказали только. Мы тогда под Прагой были.

- Вы надеялись выжить в войне?

- Я надеялся всегда.

- А в то, что победим, всегда верили?

- Все время верил.

- Во время боя чувство страха возникало?

- Часто танки на нас шли. Я нервничал – брал хлеб и жевал.

- Какой у вас был самый страшный военный эпизод?

- Когда танк на моем окопе разворачивался. Спасло то, что накануне очень холодно было, и командир роты приказал поглубже окопы копать. Словно чувствовал!

- У вас в одном наградном листе написано, что танк был подбит, и лицо было обожжено. Но вы не покинули поле боя?

- Нет, не помню. Я обожжен был два раза. Помню, мы были в погребе, недалеко от Варшавы. И нам попались газеты власовцев. Там писали ко дню рождения Маяковского.

Рядом немецкие танки стояли. Когда выбегали все, я вернулся за биноклем, у меня все обгорело лицо и шапка.

- Расскажите о своих наградах.

- Первую награду я получил в начале 1944 года. Орден Красной Звезды. Раньше не награждали. Редко когда награждали. Я помню, в госпитале лежал. Там у нас был один политрук раненый. Он в финской войне участвовал, Красную Звезду имел, и медаль у него была. Так на него смотрели как на святого.

Я никогда не забуду, когда вручали орден, там был лейтенант Сосновский. Телогрейка моя вся обгоревшая была, и я ходил в немецкой шинели. Так, значит, нас построили. «Кто вы такой?- спросил командир.- Я вижу немецкого солдата. Снимите шинель!». Он потом, когда награждали, мою фамилию назвал. И вдруг лейтенант Сосновский выкрикнул: «Давно нужно было!» «Кто сказал?», - спрашивает командир. Все молчат.

А потом две медали «За отвагу» дали, орден Славы 3-й степени, Славы 2-й степени, орден Отечественной войны.

- А чем на фронте вы были вооружены?

- Автомат ППШ, ПТР системы Дегтярева, по-моему, однозарядный, со скосом таким. Затвор, когда сходит, срывает. Сначала на занятия ходили с ПТР вдвоем. Потом бежал один, и на танк прыгал с этим. Танки сопровождали, батальон. Потом ПТР тоже повредили мне. Только с автоматом уже бегали.

- Какие гранаты были?

- Ф-1, лимонки, противопехотные. Были хорошие. Но я никогда не бросал. Из пулемета тоже никогда не стрелял. Я не люблю, когда начинают врать про то, как воевали на фронте. У меня товарищ в прошлом году умер. Он столько рассказывал! Я не знаю, что из этого было правдой, а что нет. Он вот здесь, в Одессе, оставался. Знаю, что был в плену, больше ничего не знаю.

- У вас подбитые танки, бронетранспортеры были, насколько я понял.

- Я вам так скажу. Вот говорит кто-то: «Я подбил!». Стреляют по бронетранспортеру со всех сторон. Там не разберешь, кто подбил, когда все стреляют. Последний раз, когда в руку ранен был, занимали такую позицию. В телеге пушку поставили, не окопали. В это время бронетранспортеры пошли немецкие, начали стрелять. У них целая танковая дивизия двигалась – хотели уйти с этого места. Меня ранило в руку, а я с этим ПТРом, 22 килограмма, мчался еще.

- Вы были небольшого роста, но жилистый?

- Да. Рост, может быть, и спас меня.

- Мотострелковый батальон был в танковой бригаде. Вас распределяли по танкам?

- Да. Каждый знал свой танк, на танк прыгали. Во взводе 3 танка, в роте – 10. А потом у нас были американские, английские – никудышные. А как снаряд попадает - вот такая дырка в танке (показывает руками)! Наши танки лучше. Но мне очень нравились их пулеметы «Виккерс», 250 патронов.

- Когда садились на танк, какое было самое лучшее место?

- По нам стреляют со всех сторон, это страшная вещь. У нас один всегда сидел на шаровой установке, где радист. Он всегда там сидел, в последний момент мог только пересесть. Но лучше всего за башней сидеть. Я, в основном за башней сидел, во время боя. Или с танка прыгали, смотря какие условия были.

- А не хотелось в танке воевать?

- Был заряжающим одно время, подбили нас. Был младший лейтенант Плешаков, из Одинцово. Он со мной воевал. Танк сгорел, а много времени спустя я, значит, служил в мотоциклетном батальоне, и с этим младшим лейтенантом я встретился. Потом, уже после войны, однажды я ехал с женой в трамвае. Она говорит: «Какой-то мужчина так на тебя смотрит!» Оказалось, это был Николай Иванович, командир роты нашей. Мы с ним разговорились. Он сказал, что у него сейчас на даче отдыхает Плешаков. Ну, встретились. Он меня вез в Москву, я ехал в Белгород праздновать 50-летие. Потом Плешаков сюда приехал в отпуск, такой приятный полковник. И через полгода он умер. Такой замечательный человек был! Я потом писал письма, жена не ответила мне…

- В танке нормально вам было?

- От танков все убегали. Никто не хотел в них воевать. Вы знаете, когда из танка вытаскивают труп, он маленький, обгоревший. Когда попадает снаряд, башня летит на 10 – 15 метров в сторону. Надо убегать от этого танка. Помню, мы наступали, и самоходка наша, 76 мм, по-моему, задом так шла. И младший лейтенант показывал, насколько надо отъехать назад. И в это время «Фердинанд» немецкий выстрелил – снаряд пробил самоходку насквозь, и этого лейтенанта тоже через нее. Прямо на нас труп его упал, с такой силой!

А я с трупом разговаривал однажды. Дело было так. Командир отделения у нас был Нопин. Он позвал ребят греться в дом. А часов ни у кого нет. Если бы не немцы, мы бы вообще не знали время. И с бородой бы ходили. Я был в карауле. Забыли сменить меня. Время идет медленно. Лежит, спит танкист на броне. Я говорю: «Слышь, дружок! Я пойду, узнаю, чего они меня не меняют». Пришел, а там старик, хозяин дал мне чашку с горячим молоком. Я только взял чашку, ко мне Нопин подбежал: «Ты на кого танк оставил?» Я говорю: «Там же лежит танкист». – «Это ж мертвый!»

- Американская помощь по ленд-лизу была существенной?

- Мне казалось, если бы не американцы, мы бы друг друга съели – ничего не было, голод был сплошной. Что они нам только не давали! На фронте получали наш сухой паек, консервы американские. Как-то дали коробку консервов. Я в поле нахожусь. Ножа нет, чем я могу открыть банку? - Грыз зубами, а у них ключик был.

Американцы поставили условие – до тех пор, пока не опубликуете в прессе, сколько мы вам дали боеприпасов, продовольствия, мы прекращаем снабжение. И наши опубликовали в прессе.

- А как на фронте к евреям относились наши?

- Вы знаете, у меня один случай был такой. Мы направлялись на стрельбище. Один эстонец шел не в ногу, я сделал ему замечание. А он мне: «Замолчи, жидовская морда!» И мы с ним подрались. И второй случай был под Орлом тоже. После боя пищу давали. И Яшка Иванов тоже меня обозвал. Но я не дрался, мне так обидно было! Пережил это тяжело. А ночью по тревоге нас подняли. Командир сказал, что немцы в лесу где-то высадили десант, и спросил: «Кто пойдет в разведку?». Я пошел. И с этого времени все ко мне начали нормально относиться.

- Среднеазиатское пополнение у вас было?

- Узбеков много было. Они, во-первых, к салу не притрагивались. Во-вторых, портянки не хотели носить. Дали нам английские ботинки. Они были с железом, такие холодные, грубые. Потом дали американские. Узбеки портянки снимали и на голую ногу их носили. Отмороженные ноги были. А потом в госпитале в палату нельзя было зайти - страшный такой запах, задохнуться можно было. Отмороженные ноги, черные были пальцы – вот так зимой ходить без портянок!

- Там, где вы воевали, много было солдат и офицеров, которые были на фронте с 1943-го и до 1945-го?

- Нет. Таких было мало.

- Командиры к вам как-то по-особенному относились?

- Нет. Был такой случай. Во время боя шел дождь, и такая погода скверная была. Я был ранен в руку, и меня вывели из боя в тыл. И тут подбежал старший лейтенант и ударил меня по лицу: «Ты чего здесь делаешь?!» «Он же раненый!» - заступились за меня другие солдаты.

Потом этот же старший лейтенант позвал меня: «Видишь, на крыше немец сидит?!». Был он метрах в ста от нас. Я из ПТРа выстрелил в него. И попал немцу в медаль, искры полетели.

- Своих спасать приходилось?

- Да. Однажды в 1944-м году шли из батальона солдаты, какие после ранения были. И вдруг один выскочил, обнимает меня: «Мишенька, ты же жизнь мне спас!». Как его фамилия была? - Сарин. Такой вредный был. Когда старшина резал нам хлеб, так у него просили нож, не хотел давать. А потом говорит: «Жизнь мне спас!». - Вытащил его раненого с обстреливаемого немцами участка и в окоп.

- А по возрасту, каких солдат было больше?

- 1925-го и 1924-го года рождения.

- А образование, какое у них было?

- Старшие были 1911-го – 1918-го годов. Неграмотные. Просили – напиши, сынок, письмо. Я никогда не забуду, под Севастополем мы в землянке были. Что-то заговорили мы про школу. И дошло до того, что по физике вспоминали формулу мощности.

Я в украинской школе учился в Одессе. Когда пошел в первый класс, меня не хотели брать, отправляли в еврейскую школу. Мама пришла, устроила там им и меня приняли.

- Как к комиссарам относились?

- Нормально. Я по сегодняшний день считаю себя коммунистом, хотя меня исключили из партии. Вышло так. Ехал из Вены в Саратов через Киев. Там видел, как бедно живут люди. Я несколько раз покупал мороженое. И каждый раз его у меня выпрашивали дети – отдавал. Потом по дороге еще насмотрелся на то, как жили люди. И в письме к двоюродной сестре в Саратов обо всем этом и написал.

Не знаю, какими путями, но командование узнало содержание письма. Меня исключили из партии. Приписали мне преклонение перед Западом, космополитизм. Слава Богу, все благополучно обошлось, без суда.

- Со Смершем приходилось сталкиваться?

- Однажды меня вызывали и спрашивали.

- У вас кого-нибудь в штрафную роту отправляли?

- Лейтенанта. Он что-то говорил, не знаю…

- Когда вошли на территорию Германии, какие отношения были с мирным населением?

- Мы перед наступлением на Берлин на реке Одере стояли. В одном городе в Германии нашли машину без колес, и пошли к немцу: «Дай колеса!». Он говорит: «Всё на фронт забрали». А потом, когда мы уже нашли мотоцикл, он прибегает к нам. Оказывается, наши солдаты поймали его дочку и насилуют. Но мы уже пьяные были и никуда не пошли.

Потом ехали как-то на мотоцикле с товарищем, и попали в какую-то деревню. Нашли картошку и вошли в дом, чтобы нам кто-нибудь ее сварил. Там немка одна, две девочки и старик. Немка красивая, лет 35. Она идет, плачет и юбку расстегивает.

Мы никого не убивали. Обычно с немцев снимали сапоги. Однажды такой случай был. Стояли недалеко от Берлина. И зашли в квартиру - хотели заставить немку, чтобы она нам сварила картошку. Немец красивый, седой сидит в кресле. Мы начали кушать, немец не хочет. Кто-то нашел баночку вишни, и лейтенант Филатов открывает банку и из-за голенища сапог достает ложку. Немец посмотрел на него с презрением и сказал: «Свинья!» Лейтенант за это ударил его.

- Какое было, вообще, отношение к противнику? Ненависть была?

- Бывали такие случаи, когда немец стрелял из пулемета до тех пор, пока танк к нему не подойдет. Таких потом расстреливали.

Ненависти не было. Однажды на мотоцикле ехали, попался красивый здоровый немец, наверное, офицер. Остановили его. Он нам на полурусском языке – отпустите! Забрали у него бинокль, часы, компас и отпустили.

А потом, значит, к власовцам тоже по-хорошему относились. Женщины там были с папиросами, в татуировках. Последние, кого пленили, это власовские артисты были. Они потом помогли перегнать трофейные автомобили.

- А были случаи, когда наших солдат за насилие и мародерство отдавали под трибунал?

- Был такой случай. Уже после войны, когда я был старшиной роты ПТР, мне предложили поехать учиться. Я согласился, а мой друг Вася остался вместо меня.

Мы попали в Саратов. Немножко поучились, и училище расформировали. Потом поехали в Харьков, оттуда во Львов. Проучился в училище два с половиной года, и присвоили звание...

Но я отвлекся. Хотел рассказать про Васю и отвлекся.

Значит, потом, через восемь лет, узнал, что Васю расстреляли. Был в команде тыла. Ехали играть в футбол. И в Вене встретил своего бывшего сослуживца. Он все мне и рассказал.

Вышло так. Вася сдружился с двумя солдатами, которые были в плену. Татуировки у них еще были. Они грабили богатых. Эти двое где-то постреляли людей и бросили автоматы. Американский журналист нашел, сфотографировал и опубликовал. И это дошло до Сталина. Начали искать. Нашли этого Васю, красивый такой парень был, статный. Расстреляли, значит. Всех троих.

- А что у вас в вещмешке было? Что вы носили с собой?

- Сухой паек, запасные портянки. У нас, у солдат, махорка и книжка красноармейца – вот и все. У немцев были еще фотографии.

- Водку давали?

- Давали. Под Севастополем давали шампанское. Там завод шампанских вин был. Нам должны были давать на двоих бутылку. А в чем шампанское пить, когда бокала нет, а котелок большой. Мы наливали в крышку, а оно все выбегало. А потом давали водку, немного. Давали махорку еще. Я не курил. Кто не хотел махорку брать, тем давали сахар.

- А трофеи, какие брали?

- Я помню, первым трофеем были нитки немецкие. Потом мы нашли что-то пластмассовое. Оказывается, они в воду бросали хлорку. Ее в этих пластмассовых штуках и хранили. Еще у меня такой случай был в Польше. Я сильно захотел печенья. Мыло было на него очень похожее – укусил…

Когда меня последний раз ранило, я бежал, и попалась мне сумка немецкая. Оказывается, там ничего не было. А потом, в 1945-м году все охотились за часами, за хорошими. У меня столько часов было! Боялся, чтобы не украли их. Из-за этого у меня была целая проблема идти в баню. Но сохранить часы не смог – некуда было девать. Это позже уже разрешили посылки домой отправлять. Некоторые умно делали – прятали, потом домой везли. Они богатыми были.

Я достал туфли. Думал, маме будут. Так тоже кто-то украл. Все воровали. Как сейчас - сплошное воровство везде. Папа прислал мне круг колбасы, и украли эту колбасу. С тех пор я понял, что всегда нужно смотреть в оба.

- Вши были?

- После того как из Одессы ушли, я первый раз попал в баню в декабре 1941-го. Если зайдешь в квартиру, они начинают бегать, особенно зимой. Как-то раз я зашел погреться в дом. Выпил кипятка – согрелся. Сел на теплую плиту. А у меня были теплые брюки. И побежали они… А однажды, когда наши войска в марте-июле 1944-го вели бои за освобождение города Броды во Львовской области Украины, мне попался свитер. Красивый такой свитер, синий, толстый такой. Одел, а там куча вшей была. И еще брали белье немецкое. Там вшей не видно, а когда оденешь, это страшное дело!

- Суеверные были?

- Нет. Но был такой случай. Мы перешли старую границу. Пошли ребята все купаться в баню, а я и еще несколько остались. И там женщина гадала. Мне сказала: «Тебе, сынок, я не хочу ничего говорить». И все ребята погибли, а я один остался.

- Что делали на войне в минуты отдыха? Какие-нибудь песни пели?

- Свободного времени не было – в перерыве между боями проводились занятия, оружие изучали. В карты играть не разрешали, да и не было для этого времени. А песни пели. Катюшу, Галю… Я сам-то с Украины.

- Как относились к женщинам, которые служили в армии?

- Медсестра одна подходила, от нее какой-то запах был. Потом до меня дошло, что она не мытая. А так с женщинами я не общался.

- Кто-то молился на фронте?

- Баптисты, а так нет…

- А у вас семья нерелигиозная была?

- Нет. Я понимать понимаю по-еврейски, а говорить не могу.

- Спасибо большое за рассказ.