Мартиросян Вачаган Сиреканович

— Здравствуйте, представьтесь, пожалуйста, расскажите, когда и где вы родились?

— Здравствуйте, меня зовут Вачаган Сиреканович Мартиросян, я родился в 1924 году в Эчмиадзинском районе Армянской ССР, селе Самагар. Учился в армянской школе, русский язык почти не знал. Зато сейчас даже газеты иногда читаю, бываю в Москве.

— Расскажите, как вы узнали, что началась война, о вашей службе в армии, как вы попали на фронт.

— Это было 22 июня 1941 года, мне было тогда 17 лет. Я помогал в колхозе убирать пшеницу, как и все школьники. И вот, узнал о начале войны по радио, оно в то время было в каждом доме. Пришел из сельсовета, объявили страшную новость. Народ, естественно, начал волноваться, переживать.

Меня призвали в Красную армию в сентябре 1942 года, когда мне только исполнилось 18 лет, я закончил десятый класс. Десять дней нас обучали военному делу в районе Азербайджана, в селе Дегча. Военная подготовка заключалась в обучении: как стрелять, обращаться с оружием. Все это время мы оставались в тылу. Спустя десять дней нас отправили на фронт, в Грозный. Дело было ночью. Я попал в 11-й гвардейский корпус, стрелком. Дали обмундирование, по размеру не все подходило, пришлось меняться друг с другом, чтобы подобрать подходящее. С ботинками тогда была напряженка. Был автомат ППШ, гранаты, лопатка. Это все весило, наверное, не меньше 30 кг, все на себе, на спине таскали.

Сначала, когда я только попал на фронт, все было для меня удивительным. Я смотрел по сторонам, крутился. Молодой я был парень. Идет огонь, я смотрю вокруг. Один товарищ, служивший давно, постарше меня, спрашивает: «Что ты смотришь?». Я говорю: «Смотрю, откуда огонь идет». Он сказал, что нужно смотреть только вперед. Учил меня.

Я многое уже забыл, ведь после войны уже больше 70 лет прошло (интервью взято в 2010 году − прим.). Освободили Минеральные Воды, Ставрополь, — воевали хорошо. Помню, затем, в 1943 году, нас отправили в 89-ую армянскую Таманскую дивизию. Там я прослужил до 1947 года. Около четырех месяцев мы оставались в тылу, готовились к боевым действиям под командованием полковника Сафаряна. Кстати, командир нашей дивизии впоследствии получил звание генерал-майора.

Поход мы начали с Кубани, освободили Таманский полуостров, поэтому наша дивизия была названа Таманской. Оттуда, через косу Чушку зашли в Керчь. Половина города тогда была занята немцами, половина была нашей. Там мы крепко сражались, ворвались в город, прогнали немцев, за отступающими шли до Севастополя. Пять воинов нашей дивизии получили звание Героев Советского Союза.

— Какие помните сложные моменты?

— После освобождения Севастополя мы передохнули и отправились на 1-й Белорусский фронт. Там было много потерь, сражались крепко, противник был очень силен. Мы освободили Польшу, Франкфурт, Варшаву. Берлин был уже близко. Я был тогда разведчиком. В разведку я попал, когда пополнением к ним пришли. Я сам хотел, добровольно, это мне было интересно. Мы зашли в район Русский Брут в 1945-ом году. Пожалуй, это был самый сложный, опасный момент для меня.

Я был командиром группы захвата. Дивизия ушла вперед, остался сзади один стрелковый батальон и разведрота. Враг прятался в лесу. На нас напали, целая вооруженная группировка немцев, обстреляли, когда мы шли по дороге. С нами было два полковника, один был заместителем командира дивизии. Один из них погиб, мы его похоронили. Три дня мы сражались. Я тогда взял несколько немцев, как говорится по-военному, «языков», в плен. От них удалось получить очень важные разведданные. За языком часто, каждую неделю, ходили. Иногда получалось, иногда не получалось, но данные давали. Если отказываешься от поиска — военный трибунал. Закон тогда был очень строгий. Помню, наш командир дивизии, генерал Сафарян, обучал, как брать пленных: «Когда будете языка брать, пистолетом не стреляйте, ударьте вот сюда, он будет слабый, возьмете, обратно принесете. Но смотрите, чтобы из вашего носа кровь не шла». Генерал Сафарян очень заботился о своих солдатах, не хотел, чтобы были потери, сам всегда ходил в первой линии. Для того, чтобы взять пленного, нужна смелость, сила. Когда берешь языка, нужно ползти, когда заходишь в траншею, хватаешь и обратно, бегом. Не хочет идти — убиваешь. Уничтожив немецкую группировку, мы пошли дальше. Освободили Варшаву.

Еще сложный момент был, когда мы сделали переправу на Одере. Это очень трудно было, всего 800 квадратных метров стоят наши дивизии. И, вот так, две или три дивизии. Тогда немцы стояли на высоте, а мы на равнине. Поднимаешься, а они стреляют, тяжелее не придумаешь. Когда я был разведчиком, нам дали задание, что обязательно надо языка взять. Три дня мы вели наблюдение и, в конечном итоге, взяли языка. С нами тогда был русский офицер по фамилии Бабушкин, хороший, боевой человек. Мы взяли языка за 8 минут и вернулись обратно. Самое опасное оружие было фаустпатрон, противотанковый гранатомет одноразового действия. У нас тогда появились «Катюши», немцы уже боялись. А в разведку за языком ходили с русским автоматом. Война это не драка на руках, это страшно и очень опасно: один умирает, одного ранят, один жив остается.

— За что вы воевали, за Родину?

— Да, за Родину. Я родился в Советском Союзе.

— С какими проблемами бытового, личного характера вы сталкивались во время войны?

— Были проблемы с тем, что я поначалу не знал русского языка. К концу войны уже выучил, а поначалу не понимал. Давали обувь, но в ней было невозможно ходить, натирала, образовывались мозоли. Ходили по 30 километров в день, таскали на себе тяжелое оружие. Приспосабливались, как могли, помню, зашли в одно из болот, там росли камыши. Мы их порезали, набрали, разложили по поверхности болота, чтобы хотя бы 10 минут полежать и отдохнуть. Вот такие у нас были условия.

Вши были. Много, горстями можно было собирать. Когда в бою, купаться ведь некогда, полевая баня есть только на второй линии. В вещмешке было пусто.

Расскажу еще одну историю. Шли мы однажды после освобождения города по нашей, советской территории. Голодные все, заходим в русские дома, просим поесть. Из большинства выходили бабушки. И вот, выходит бабушка, я спрашиваю: «Бабуль, есть воды напиться?». Она говорит: «Сейчас, сынок, вынесу». Приносит, желудок голодный, пью немного, в животе урчит. Прошу хлеба или еще чего-нибудь. Иногда везло, отвечали, что есть, некоторые говорили, что сухари дадут. Очень хорошо народ с нами обращался, все помогали нам, кормили, кто чем может, показывали дорогу. Я собирал провизию в вещмешок, догонял строй, раздавал всем. Товарищи были мне благодарны. Трудные, конечно, были времена на войне. Голодно было, тяжело. И зимой, и летом. Летом ходить легче, а зимой очень тяжело ходить по снегу. Но, когда мы зашли за границу, стало хорошо.

— Вачаган Сиреканович, давайте поговорим о людях, с которыми вы пересекались на войне. Какие были отношения, на каком языке общались?

— Отношения были у нас в 89-ой Таманской дивизии хорошие. Командиров роты было несколько, один, Сурен Саркисян, был старше нас, очень боевой человек был. После войны он был председателем горсовета Кафане, потом умер. Друг с другом мы говорили, в основном, по-армянски, с русскими — по-русски. Грузинский я не знаю, узбекский тоже. Да и большинство офицеров были армянами, редкие исключения были. Команды давались на русском языке. Отношения в нашем стрелковом отделении и разведроте между людьми разной национальности очень дружно складывались, мы служили, общались, не разделяясь по национальному признаку. Никаких трудностей в этом плане в Красной армии не было. Русские, грузины, азербайджанцы, киргизы, таджики, — мы все были, как в одной семье, так дружили. В нашей 219-ой разведроте были армяне (большая часть), один грузин, один узбек, были и русские. С комиссарами тоже были хорошие отношения.

— Скажите, была ли у вас газета на армянском?

— Да. У нас была редакция газеты «Кармир зинвор» («Красный воин»). Можно посмотреть в архиве. Она на армянском языке.

— Каким было ваше личное отношение к немцам во время войны? К американцам?

— Какое у меня может быть отношение, они же напали на нас, уничтожали. Конечно, плохое отношение, ненависть, воспринимал, как врага. Когда вошли на территорию Германии, присутствовало желание отомстить. Хотя, гражданские, конечно, неплохо с нами обращались. В Берлине мы даже танцевали наш национальный армянский танец Кочари. Генерал Сафарян сам просил разрешения Жукова, чтобы наша дивизия дошла до Берлина. Это, кстати, была единственная национальная дивизия, которая зашла в столицу Германии. А зашли за границу, мы же язык не знаем, так жестами объяснялись. Когда дошли на Эльбу, там встретились с американцами, это километров 140 от Берлина. Общались, как положено, мы с ними торговались. Игра такая была, «махнем, не глядя», по кулаку ударяли, открываешь — пустой, а бывало, повезет, часы дорогие выменяешь.

— Брали ли трофеи?

— Брали, почему нет. Костюмы, разные вещи, я из Берлина три раза посылки отправлял. У моей мамы были сердечно-сосудистые заболевания, я ей отправил сахар, чтобы она чай пила.

— Были ли у вас ранения?

— Да, но легкие, незначительные. Дважды осколки попали в область ягодиц, я руками эти осколки сам достал. Обошлось даже без госпиталя.

— Получили ли вы награды в войну?

— Да, за захват языка я был награжден орденом Отечественной войны 2-й степени. Еще есть орден Красного Знамени, орден Красной Звезды. И еще один орден Отечественной войны 2-й степени. Один из них получен мной после войны, к юбилею Победы в 1985 году. Орден Красного Знамени получил за бои в Польше (Русский Брут), о которых я рассказывал. Также получил медали: «За отвагу», «За взятие Берлина», «За освобождение Варшавы», «За оборону Кавказа», «За победу над Германией». Могу принести, показать.

— Вачаган Сиреканович, испытывали ли вы страх? Были ли сны о войне?

— Конечно, а как же. Страшнее всего было, что в тебя попадут, умереть страшно каждому. В Керчи нашего командира разведроты перевели в пехоту, мы вели там наблюдения три дня, готовили разведку с боем. Вот, стрелковая рота пошла в разведку, прошла метров 20, не больше. И все, всех расстреляли. Страшно было очень. Сны были, да и сейчас тоже есть. Сейчас я уже пожилой, сплю плохо, о чем только не думаю. О друзьях вспоминаю, о боевых товарищах, которых уже нет. Только два человека осталось, один в Дилижане, один в Эчмиадзине. Остальные все умерли.

— Что делали в минуты отдыха? Были ли женщины в дивизии?

— Минут отдыха было не так уж много. В основном, мы тренировались: как языка брать, что делать, как взять его живым. В Керчи командир дивизии, генерал-майор Сафарян, приглашал нас в свой штаб в катакомбах, давал по 100 грамм, чтобы нам было повеселей. Женщины были только в медсанбате.

— Как узнали, что война кончилась? Праздновали?

— Нам сказали. Конечно, радовались, праздновали, ах, сколько мы пили, танцевали, трудно было сказать, в каком положении мы были. Все были молодые, чуть больше 20 лет. Первого-второго мая 1945-го года в Берлине войны уже не было. 9 мая все кончилось, этот день назвали Днём Победы.

— Как происходило изменение ваших должностей? Что было после войны?

— Я был в дивизионной разведке, командиром отделения. Затем был помощником командира разведвзвода. Когда командира разведвзвода ранили, я занимал его место, пока нам не прислали нового командира. Последние почти два месяца я служил в должности командира взвода. Как раз командир взвода был русским, его в Керчи ранили в ноги, вышел, а сапоги все в крови. Тогда мы с моим другом по фамилии Арутюнян вдвоем взяли офицера, отнесли в медсанбат. И я опять остался командиром разведвзвода. После войны я демобилизовался, был в звании старшины. Затем трудоустроился в сфере торговли, работал до 94-го года.

— И, наверное, последний вопрос. Война для вас — самое главное в жизни? Что самое трудное на войне?

— Да, конечно, главное. Я ведь уже в 18 лет пошел на фронт. Не знал даже, как оружие держать, а уже пришлось воевать. По поводу того, что самое трудное, на войне вообще не может быть легко. Когда идешь вперед и побеждаешь — это хорошо, когда отступаешь — это плохо. А трудно всегда.

— Спасибо вам большое за рассказ.