Нагирнер Ойзер

Я родился 20 сентября 1908 года в большой еврейской семье, где был девятым, но не последним. Десятой стала сестренка Бетя.

Семья наша жила на окраине небольшого, но губернского города Винница на Украине.

Слева у самого нашего небольшого, обшитого когда-то выкрашенными в красный цвет досками, наполовину осевшего в землю домика, начинался базар, который почему-то назывался «калича», а справа, впритык к нашему дому, стояла водопроводная будка из белого кирпича, в которой жила семья со схожей с нашей фамилией Нагорняк. В этой семье рос мой сверстник и закадычный друг Ванька – Иван Васильевич Нагорняк, ставший во время Великой Отечественной войны генералом.

Через дорогу, ведущую в небольшой городок Литин, было польское кладбище, а чуть дальше по литинскому шоссе русское кладбище. Сам город заканчивался кварталом выше большим красным зданием женской гимназии, которое сохранилось до наших дней.

Из событий самого раннего детства в памяти сохранилось два – пуск первого в городе трамвая и приезд в Винницу царской семьи. Оба события связаны в памяти с упомянутым выше зданием гимназии. Здесь была конечная остановка трамвая, первый вагон которого привел отец моего друга Ивана – Василий Нагорняк. Можете представить себе гордость Ваньки и нашу зависть. Смотреть диковинку – трамвай – высыпал весь город.

К сожалению, на трамвай можно было только смотреть – денег на билет, конечно, не было. Да и страшновато было пуститься в столь рискованное путешествие…

Семья самодержца-царя российского Николая проехала в открытых автомобилях по Николаевской до конца, т. е. до той же гимназии, где повернули обратно в сторону центра города. Хорошо помню, что царь ехал в одной машине с наследником Алексеем, а во второй машине царица с дочерями, а дальше уже свита. Думаю, что это было где-то накануне первой мировой войны в 1913 или 1914 года, следовательно, мне уже было 5–6 лет. Говорю «уже» потому, что первый трамвай появился в Виннице в 1910 году (думаю, что это так, хотя руководствуюсь только памятью), и мне в это время было всего два года, и смотрел я на него с маминых рук.

Отец мой умер в 1918 году от свирепствовавшей в то время «испанки». Болела вся семья, а умер почему-то отец. Шел мне в то время десятый год.

Умирая, папа оставил матери шестеро детей, где старшей было около 18, а младшей около 8 лет, и крышу над головой. При этом надо подчеркнуть, что я в семье стал единственным мужчиной.

Шла гражданская война. Город беспрерывно переходил из рук в руки. Кто только не занимал наш город – немецкие кайзеровские войска и белополяки, деникинцы и Петлюра, войска гетмана Скоропадского, а какие только банды не занимали на день-два город. Здесь были Тютюнник и Шепель, Маруся и Зеленый, и всякая другая нечисть. И все они грабили город, устраивали погромы. А немецкие вояки угоняли за кордон скот, пшеницу и др.

Не миновала эта участь и нашу семью. Помню, ночью раздался стук в двери и окна. В дом ворвалось несколько бандитов. Я в то время болел тифом и лежал на кушетке в большой комнате, укрытый всеми имевшимися в доме шмотками. Было холодно. Топить было нечем. Посредине комнаты стол большой круглый стол.

Подойдя к столу, один из бандитов, по-видимому, главарь, стукнул наганом по столу и заревел: «Крой стол деньгами». Никаких денег в доме, конечно, не было. Мать хорошо понимала, что это может кончиться тем, что бандиты вырежут всю семью. И тогда она в состоянии полного отчаяния бросилась к двери и, откинув крючок, выскочила на улицу и со страшным криком бросилась звать на помощь соседей.

На какое-то мгновение бандиты растерялись, и этим воспользовалась Маня, старшая сестра, и выскочила на улицу, а вслед за ней и бандиты. За окном раздались выстрелы, какие-то крики, а затем все стихло. Наступила зловещая тишина…

Что с матерью? Где сестра? Настигли ли их бандитские пули? Вскоре в дом вбежали соседи и с ними, к счастью, невредимая мать. Где же Маня? Мать, не зная, что Маня тоже побежала за ней, а за ней и соседи бросились на улицу, где и нашли сестру, лежащую в луже крови. Как потом оказалось, один из бандитов настиг ее и ударом приклада разбил ей голову. К счастью, удар оказался не смертельным, и вскоре сестра пришла в себя, а затем и поправилась.

Хорошо помню один эпизод из времен гражданской войны. Винницу оставляли немецкие оккупанты. По литинскому шоссе долго тянулись войска – пехота, артиллерия, кавалерия, обозы. Мы, мальчишки, отважились выйти с чердаков и подвалов, откуда мы наблюдали за отступающими немцами, когда еще виден был хвост колонны. Раньше, конечно, было страшно.

Только что скрылись за горизонтом последние немецкие подводы, как со стороны красной гимназии показались три всадника. В руках одного из них развевалось знамя. Вначале мы испугались и всех нас как ветром сдуло – кто его знал, кого еще бог несет.

Когда всадники приблизились, мы увидели красное знамя и бросились к ним. Отлично помню, что у кавалериста-знаменосца была только одна рука. Одет он был в кожаную куртку и такую же фуражку с красной звездочкой.

Доехав до перекрестка, красноармейцы остановились в нерешительности, не зная, наверное, куда дальше ехать. И тут они увидели нас, мальчишек. Взрослых никого не было.

«Ребята, – крикнул тот, кто нес красное знамя, – не видели, куда немцы подевались?». – «Видели», – хором заорали мы все и, перебивая друг друга, показали в каком направлении отступили немцы.

«Вперед», – крикнул однорукий, наверное, какой-нибудь начальник, и они втроем ускакали в указанном нами направлении и вскоре скрылись из вида. Мы все стояли очень огорченные, так как не сомневались в том, что огромная масса немецких солдат расправятся с нашими смельчаками.

Мы долго не расходились, переживая и по-своему обсуждая сложившуюся ситуацию и судьбу трех советских воинов.

Вдруг мы увидели двигавшуюся в обратном направлении колонну немцев. Вначале мы испугались, полагая, что немцы снова наступают на город. Снова мы как воробьи сорвались со своих мест и попрятались кто куда.

Каково же было наше удивление и наша радость, когда мы увидели, что вся эта масса немецких войск возвращается уже в виде военнопленных и ведут их все те же три красноармейца, из коих один был без одной руки.

В это время со стороны города показалась красная армия – пехотинцы и кавалеристы, как потом оказалось красноармейцы богунского и таращанского полков.

С тех пор прошло около 60 лет, но этот эпизод и однорукий красноармеец с развевающимся красным знаменем в руке до сих пор стоит перед моими глазами. Я, конечно, не могу объяснить, как три красных бойца сумели пленить и повернуть вспять целую вражескую часть, но что это было именно так как я рассказываю, не подлежит сомнению. (*)

Когда красная армия изгнала их города последних врагов революции, жизнь начала нормализовываться. Открылись некоторые школы. Пошел учиться и я. Учиться было трудно. Одеты мы были плохо. Школы отапливались по мере поступления дров, а поступали они нечасто. Иногда мы всей школой отправлялись в лес, который начинался сразу за городом, и сами валили деревья, распиливали их и на салазках везли в школу.

Часто нас, школьников, выводили на работы по благоустройству города, где мы работали в парках и на бульварах. Иногда туда привозили и раздавали детям чай и какое-то варенье, а может повидло, этого я уже не помню. Для полного счастья не хватало только хлеба.

Чтобы как-то выжить, прокормить шестерых детей, моя мама ночью пекла несколько буханок хлеба, а утром продавали их на базаре. При этом для всей нашей оравы оставалась одна буханка хлеба – это и был весь мамин заработок. Но зато дети ежедневно ели кусок хлеба. Устроиться на работу было почти невозможно – все было разрушено войной. Безработица.

Однако сперва старшая сестра Маня, а затем и 16-летняя Соня устроились на работу и стали приносить в дом какие-то деньги, а главное, паек.

Проучился я до шестого класса и решил, что мне тоже пора искать работу и помогать матери в содержании семьи. Через биржу труда я несколько раз направлялся на временную работу разнорабочим на разные предприятия города, где работал по 2–3 недели, после чего снова отправлялся на биржу труда. Так я некоторое время работал на семенном заводе, спичечной фабрике, складе Укркоопта и др.

Хорошо помню первую получку, которую я целиком принес маме, и на нее она мне же купила галоши.

Одновременно стал посещать комсомольскую ячейку электростанции, которая всю свою работу проводила в клубе коммунальщиков. Посещал все открытые комсомольские собрания и принимал активное участие в художественной самодеятельности – играл в украинском драмкружке и пел в хоре одновременно. Там я и познакомился со школьницей Хиней, которую в числе других привел для усиления хора наш руководитель Александр Васильевич. Эти школьницы действительно усилили хор, и петь стало веселее.

Вскоре при клубе пищевиков и деревообделочников организовалась живая газета «Печь и рубанок», куда пригласили и меня. Через некоторое время по ходатайству руководителя газеты председатель обкома профсоюза пищевиков тов. Безносов направил меня на постоянную работу на макаронную фабрику. Здесь я стал настоящим кадровым рабочим. С год проработал грузчиком, затем меня перевели в цех помощником сушильщика макарон. Было это в 1927 году.

Главной задачей грузчиков была разгрузка муки с подвод и переноска мешков в склад фабрики, а также погрузка на подводы макарон, которые в то время упаковывались в ящики по 20 кг.

Наибольшим испытанием для семнадцатилетнего парня была разгрузка и переноска с подвод в здание тюков с бумагой весом в 8 пудов, то есть свыше 100 кг. Долго я приходил с работы со стертой кожей на плечах и спине и совершенно обессиленный. Однако со временем втянулся в эту работу и не только пятипудовые мешки, но и восьмипудовые тюки с упаковочной бумагой стали мне нипочем.

Не обошлось вначале и без подначки со стороны других опытных грузчиков и особенно ломовых грузчиков, или как их у нас называли, биндюжников.

Муку в мешках привозили на подводах, и извозчик или биндюжник ставил каждый мешок «на попа» и взваливал его на плечи грузчика. Притворяясь, что желает мне, молодому и неопытному парню, помочь, биндюжник с участием в голосе предлагал мне поменяться ролями: ты, мол, ставь мешки, а я за тебя буду носить.

Принимая это за чистую монету, я лез на подводу и ставил мешки, подтягивая их на край подводы и взваливая их на плечи грузчиков и «добровольца» - биндюжника. Как потом оказалось, это было во много тяжелее, чем носить мешки, ведь носили 3–4 человека, а ставил один на всех. К концу работы я уже не чувствовал поясницы и рук, что вызывало смех всей бригады. Долго я потом вспоминал «сочувствие» биндюжника.

В 1928 году я поступил учиться в вечерний рабочий техникум, а в 1929 году женился на той самой школьнице из хора в клубе коммунальщиков, с которой в будущем году собираемся отметить золотую свадьбу – 50 лет совместной счастливой жизни.

Немного об учебе без отрыва от производства в то далекое время становления Советской власти. Ничего похожего на наше время. Молодым рабочим, изъявившим желание учиться, не только не создавали для этого условий, как сейчас, а всячески мешали им в этом. Где уж говорить о свободном дне недели, о специальных оплачиваемых и неоплачиваемых отпусках, предоставлении отпусков только в летнее время и других льготах для учащихся без отрыва от производства.

Работа на фабрике производилась в три смены и, конечно, самой неудобной была вторая – с 14.00 до 22.00 часов. Никакие наши просьбы о том, чтобы нас не назначали во вторую смену, а только в первую и третью не удовлетворялись. Нашу учебу рассматривали как измену рабочему классу и награждали чуть ли не самой презрительной кличкой того времени – «интеллигент».

Но мы учились, разрываясь между работой на фабрике, учебой в техникуме, самодеятельностью в клубе и, наконец, семьей, где у нас с Хиней ровно через год появился уже и ребенок – Аннушка.

Весной 1931 года состоялся выпуск, и я получил диплом техника-строителя и назначение в г. Жмеринку в райколхозсоюз на должность техника.

В селе Чернятин Жмеринского района я стал строить свой первый в жизни объект – два жилых дома для красноармейской коммуны. Ничего я в этом деле, конечно, не понимал. Теоретической подготовки было мало, а практики вообще никакой. Выручало мое горячее желание познать строительное дело и рабочие, с которыми я строил объекты. У них я учился и строительному делу, и жизни. Очень жалею, что не запомнил фамилию бригадира каменщиков, своего первого учителя.

Не обошлось и без случая, который врезался в мою память на всю жизнь. Когда кладка стен одного из двух домов подходила к карнизу, а дома были одноэтажные, я заметил трещину на перемычке над окном в самом углу здания. Стало ясно, садится угол здания. Значит что-то не так сделали при устройстве фундамента. Вспоминаю свое отчаяние – тут и стыд, и страх перед начальством.

Видя мое состояние, бригадир сказал мне: «Яковлевич, не тушуйся! Давай подумаем, как исправить допущенный брак». Я предложил разобрать всю кирпичную кладку угла здания, включая и фундамент, и все сложить заново. Работа была большая. Требовались средства для оплаты за труд и материалы. Кроме того, я страшно не хотел, чтобы руководство колхоза видело эту переделку. И тогда рабочие бригады во главе с бригадиром заявили, что они безвозмездно останутся на ночь и все переделают.

Так оно и было. Всю ночь мы трудились, и к утру все было готово. После сытного завтрака все, как ни в чем не бывало, приступили к работе. Каким уроком послужил мне этот случай! В то же время я думаю о том чувстве ответственности и престижа, что ли, которые я, молодой специалист, проявил в тот момент. Не должны люди плохо думать о строителях, думал я. Невольно сравниваю это со случаем, происшедшим на объекте в шестидесятых годах в Таллине, в Пельгуранде. У молодого мастера, строившего жилой дом, обрушился бетонный козырек над входом в дом. Сам по себе факт нехороший, но кто застрахован от случая? И не об этом речь. Обрушившийся козырек провисел на арматуре две недели и только после неоднократных указаний мастер исправил допущенный брак. В те дни мне вспомнился чернятинский случай, и подумалось: где у молодого строителя ответственность, наконец, стыд и «болезнь» за престиж своего звания, своей профессии?..

Вернусь, однако, к времени своего детства. Если когда-нибудь мои внуки задумают полистать эту тетрадь, им, наверное, интересно будет узнать, как проходило детство деда и его сверстников и сравнить его со своим.

Выше я уже говорил, что осталось нас после смерти отца шестеро детей, мал мала меньше. Время было тяжелое. Шла гражданская война. Средств для существования у нас не было никаких. Хорошо помню, что на всех нас в доме была одна пара разбитых валенок, которые мы обували по очереди, когда надо было выскочить «на двор». Остальное время, то есть практически всю зиму мы проводили на огромной печи. Лето для нас начиналось ранней весной, когда начинал сходить снег. До самой глубокой осени мы все бегали по двору босиком. Когда пошел в школу, то ботинки тоже были на смену со старшей сестренкой Кларой. Обували мы их по очереди и ходили в школу в разные смены.

А во что мы играли? С наступлением тепла все наши игры проходили на улице, а игрушками служили каштаны и палки. Любимой игрой была «цурки-балан». Одна палка длиной 60–70 см и в диаметре 4–5 см – это был «балан», и маленькая – длиной 18–20 см и диаметром 2–3 см, заостренная с двух концов палка – это была «цурка». И мы, дети, проявляли чудеса в умении действовать этими двумя снарядами.

Зимой я делал себе самодельный конек на одну ногу. Для этого строгалась дощечка по длине подошвы валенка, и к ней прикреплялся кусок 5 мм проволоки. Все это «сооружение» привязывалось веревками к ноге. На таких коньках рекордов, конечно, не поставишь, но гоняли мы на них, отталкиваясь одной ногой, шустро.

Были еще и самодельные санки, на которых мы лихо спускались с горы на улице Хлебной.

Однако главным моим увлечением с тех пор как я научился читать, было чтение. Моим чтением, конечно, никто не руководил, и читал я все, что попадалось под руку, но все же, очевидно, много попадалось и хорошего. Я не помню, чтобы в то время были детские, то есть специально для детей написанные и изданные книги. Но я читал сказки Пушкина и Толстого, Лидии Чирской и много других.

Но главным моим пристрастием были книги Жюля Верна и Майн Рида, Фенимора Купера и Луи Жако Буссенара, Вальтера Скотта и Стивенсона и других авторов из мира приключений.

Большим интересом пользовались выпуски о деятельности и подвигах сыщиков, что сейчас принято называть детективами. Это были тоненькие, в мягких, очень красочных переплетах книжицы о Нате Пинкертоне и Нике Картере, Шерлоке Холмсе и Пате Конере.

Были еще выпуски и книжечки с интригующими названиями: «Маска, которая смеется», «Железная маска» и другие. Большой популярностью пользовались выпуски о Гарибальди, итальянском герое и др.

Читал я запоем, где только мог, но чаще всего уходил на польское кладбище и, забравшись в самую глушь, читал до самозабвения. Случалось, что меня всей семьей искали, чтобы накормить обедом.

Страсть к чтению у меня с годами не прошла. Я перечитал всех русских классиков, а затем и первых советских авторов. Федор Гладков и Панферов, Фадеев. Очень люблю умные книги Константина Симонова, которые читал и перечитывал. Михаил Шолохов, Алексей Толстой и Валентин Катаев, Юрий Бондарев и Борис Горбатов, Ю. Соболев, Л. Никулин.

Чтобы перечислить любимых авторов, мне бы не хватило многих страниц этой тетради. Скажу только, что в послевоенное время очень увлекаюсь мемуарами, которые мне, как участнику Великой Отечественной войны, особенно интересны и близки.

Читая, например, книги генерала Батова, под командованием которого я воевал, я узнаю многие места и сражения, а главное, людей. Я счастлив тем, что мною владела с детства страсть к чтению. Чтение восполнило многие пробелы в моем образовании, раскрыло передо мной неведомые миры, давало знания и учило жить.

Но вернемся к тому месту повествования, где я уже взрослый человек. После двух лет работы в Жмеринке меня направили снова в Винницу в облколхозсоюз. Еще два года я поработал в совхозах Винницкой области прорабом. Понемногу набирался опыта и стал чувствовать себя в работе все увереннее. Но в марте 1936 год меня неожиданно пригласили в военкомат и призвали в кадры НКВД. К тому времени у меня уже было воинское звание – воентехник 2-го ранга, и я был назначен командиром взвода в 9-й отдельный строительный батальон тылового ополчения, куда на действительную службу призывали так называемых «лишенцев». Среди них были сынки кулаков и попов, ранее судимые уголовники и прочие. Командовать такими солдатами было довольно сложно.

Но просуществовали эти части недолго. В декабре 1936 года состоялся 8-й чрезвычайный съезд Советов, на котором был принят закон о бесклассовом обществе. Все граждане СССР получили право избирать и быть избранными. Части т. н. тылового ополчения были расформированы, и я был направлен в Киев. В 182-й отдельный военно-строительный батальон на должность помощника командира роты по технической части.

В апреле 1937 года нашу часть передислоцировали на Дальний Восток. Погрузились в эшелон, и двадцать с лишним суток стучали колеса на стыках. Конечно, пункт назначения – военная тайна, но когда мы выехали за Москву и поехали по Ярославской дороге, нам, командирам, стало ясно, что везут нас на Дальний Восток.

В начале мая поезд остановился на станции Возжаевка, и нам объявили, что это и есть тот таинственный, покрытый военной тайной, конечный пункт назначения. В то время на станции Возжаевка было несколько зданий, в которых располагалась авиационная часть. Для нас же никаких помещений не оказалось. Круглые сутки лил дождь. Земля представляла собою мочару с кочками, наступив на которую вы вместе с ней погружались по колени.

Палаток у нас тоже не было, и командир нашей части отказался выгружать людей из вагонов и уехал в вышестоящий штаб добиваться помещений или, по крайней мере, палаток. Вопрос этот решился лишь на третий день, комбат добился палаток.

Тем временем военный комендант станции доложил вышестоящему начальству о задержке состава на трое суток и «самоуправство» комбата. И последний получил строгое взыскание – 10 суток ареста на гауптвахте, куда он незамедлительно отправился, так что разгрузку и обустройство на месте мы уже производили без него. Поставили палатки, достали где-то доски, сделали для них гнезда и настелили полы. Поставили в них печки, и в палатках сразу стало уютнее.

Вскоре мы обнаружили недостроенное небольшое кирпичное здание – будущую хлебопекарню. И хотя там еще не было ни полов, ни окон и дверей, но мы, командиры, кое-как его приспособили для жилья, и, соорудив нары, тут же и поселились.

А дождь лил не переставая. На работу нас не выводили. Ежедневно мы проводили в палатках занятия с личным составом по боевой и политической подготовке. Помню, что главной темой политзанятий в то время были решения 8-го съезда Советов.

Ненастная погода и вынужденное безделье (ведь строители привыкли к напряженному труду) вызвали тоску, т. н. ностальгию.

Не обошлось и без трагикомического происшествия. Когда прошло более месяца такой жизни (дожди не прекращались, на работу не выводили) группа офицеров надумала организовать пеший переход Возжаевка – Москва, о чем и написала свое предложение в Министерство обороны.

Все дни ожидания проходили в каком-то подъеме, разговоры только и вертелись вокруг этого. И ответ не заставил себя долго ждать. Он был краток и предельно прост: «Направьте свои усилия на усиление физкультурной подготовки личного состава». И подпись: начальник физподготовки Министерства обороны такой-то. Долго в стенах пекарни гремел хохот над претендентами на мировой рекорд… Вспоминали об этом и значительно позже.

А тем временем среди личного состава началась какая-то таинственная болезнь. Люди сваливались с температурой 40є и выше. Батальонный врач растерялся и доложил по начальству. Заболел и я.

Вскоре прибыли санитарные машины и отвезли нас в военный госпиталь в Куйбышевку-восточную, что западнее Возжаевки на 12 км. В госпитале вскоре установили диагноз: тропическая малярия. Самое интересное было то, что до нас на Дальнем Востоке ею никто не болел, и врачи считали, что мы ее привезли с собой.

К сожалению, болезнь оказалась долгой и изнурительной. Когда я вернулся в часть, лето было уже в разгаре. В госпитале я пролежал месяца два и вернулся, оставив там 12 кг веса. Стал похож на Кощея-Бессмертного, даже товарищи меня не узнавали. В части проявили ко мне дружеское участие не только командование, но и жены комсостава, старавшиеся подкормить меня.

Погода стояла прекрасная. Батальон втянулся и развернул большие строительные работы. Срубили жилой дом для семей командного состава, в котором и мне была выделена комната. И тут мы уже стали подумывать о вызове к себе семей.

Получив разрешение командира части, я также направил вызов своим. И в конца августа я уже встречал Инну и Аннушку.

Была ранняя осень, я бы сказал, золотая осень. Непосредственно у поселка начинался прекрасный лес с голубикой размером с добрую копейку. Но главное, что врезалось в память, это множество полевых цветов. Непередаваемое богатство красок и форм дальневосточных полевых цветов навсегда осталось в моей восхищенной памяти.

Наступила зима – первая наша зима на Дальнем Востоке. Морозы были лютые, температура доходила за 40 є. Однако переносилась эта зима не труднее, чем украинская в 18–20 є. Воздух был сухой, здоровый. Ветра почти не ощущалось. За все зимы, что мы прожили на ДВК, не было ни одной оттепели. Валенки обували в конце октября и снимали их где-то в мае и при этом ни разу не сушили.

В середине зимы нам пришлось распрощаться с Возжаевкой, которую мы уже успели полюбить.

В части была интересная работа. Обзавелись прекрасными друзьями среди командиров и их семей. Но приказ есть приказ, и я был откомандирован в 181-й отдельный строительный батальон в Куйбышевку-восточную.

Куйбышевка-восточная был довольно большой городок, расположенный на реке Томь. Город был разделен железнодорожным узлом на две половины – гражданскую и военную. Это был большой железнодорожный узел с множеством железнодорожных путей, через которые надо было пройти, чтобы попасть из одной половины в другую.

В Куйбышевке нам предоставили одну комнату в двухкомнатной квартире в ДНС (дом начальственного состава) в военном городке неподалеку от Дома Красной Армии. Вскоре Инна устроилась на работу в военно-строительном управлении.

Работа здесь была интереснее тем, что мы, командиры с техническим образованием, не только командовали своими подразделениями, но и непосредственно руководили объектами, вернее их строительством в должности начальника объекта или площадки, т. е. группы объектов.

Получил и я объект – огромное здание парашютного склада. Там в то время была расположена воздушно-десантная бригада, для которой мы им строили. Не обошлось здесь и без ЧП, чрезвычайного происшествия. Чтобы отштукатурить откос ворот красноармеец-штукатур вместо подмостей взобрался на длинную скамейку (склад, хоть и недостроенный, использовался как столовая для парашютистов), притащив ее от солдатского обеденного стола, и от первого взмаха руки с кельмой скамейка ушла из-под ног… Солдат упал и ударился затылком о бетонный пол. Удар был смертельным.

Много неприятных дней и ночей я пережил, но на всю жизнь сделал себе правилом уважать правила техники безопасности и обращаться с ней на «вы».

Объект мы сдали, и меня перевели в управление строительством на должность начальника ТНБ (тарифно-нормировочного бюро). Теперь это называется отдел труда и зарплаты. Впервые я приобщился к делу руководства строительством из управления. Исполнял обязанности начальника производственно-технического отдела строительства.

Все это было очень интересно и обогащало кругозор как строителя-организатора.

Следующим этапом жизни и службы на ДВК был перевод в поселок Бирму, неподалеку от г. Свободный, в 60 км от станции Серышево. Здесь я был назначен помощником командира 102-го отдельного строительного батальона по технической части с одновременным исполнением должности начальника площадки.

Здесь тоже была авиация, и главным объектом, который нам пришлось построить, это была взлетно-посадочная полоса с рулежными дорожками и стоянками для самолетов. Строили казармы, дома начсостава, лазарет, клуб, гаражи и ангары и еще много-много интереснейших объектов, и все с нуля.

Техника в то время была еще в зачаточном состоянии. Достаточно сказать, что самосвалов еще не было, и мы внесли и внедрили следующее рацпредложение: в кузов бортовой автомашины ЗИС-5 ставился перевернутый дном вверх кузов от вагонетки. Бетон из кузова бетономешалки насыпался на кузов вагонетки. На месте раскрывались борта, и бетон сыпался на полосу, которую мы строили. Конечно, высыпался он не весь. И мы к раме вагонетки нарастили железные листы, и тогда бетон ссыпался почти весь.

Уплотнение бетона производилось ручными трамбовками. И так на всех работах. Но личный состав работал с энтузиазмом – все понимали, что наши дальневосточные границы надо укреплять и сделать их недоступными для любого агрессора.

Здесь Аннушка пошла в 1-й класс. Одета она была хорошо, но и морозы были будь здоров. Хорошо помню, как однажды утром я вышел проводить ее в школу, а градусник показывал 51–52 є ниже нуля. Занятия в школе отменили в тот день – были не в состоянии натопить классы.

Вечерами мы с Инной часто отправлялись в офицерский клуб, что был неподалеку от нас. Вообще гарнизон был маленький, и все было близко. Инна шла туда в валенках и брала с собой туфли, а нас, грешных, в валенках туда не пускали, чего доброго, можно было и схлопотать пару суток ареста. Обувал я хромовые сапоги на один носочек и бегом в клуб, а Инна шла в своих валенках спокойно. За те несколько минут, что я бежал до клуба, сапоги делались деревянными, а ноги совсем коченели, и отогреть их было непросто.

Никогда не забуду дорогу, а вернее бездорожье, от Бирмы до ближайшей станции ж/д Серышево. Это была настоящая мука длиною в 60 км. Стоило пройти дождю, а, скажем, в июне там не было ни одного дня без дождя, как дорога превращалась в месиво с такими выбоинами и ямами, в которых машина тонула до самого кузова.

Передвижение, вытаскивание машины из ям, добывание и подстилка под колеса хвороста, камней и прочего подручного материала продолжалось полный день, и отнимала все физические и моральные силы.

И по такой дороге на строительство надо было завезти тысячи тонн цемента, леса, кирпича, щебня, песка и других стройматериалов, обеспечить живых людей питанием и всем необходимым, самолеты и машины горючим и т. д. и т. п.

По нашим неоднократным сигналам в Бирму из Москвы прибыло высокопоставленное начальство, после чего появилось несколько вездеходов на гусеничном ходу.

Нельзя забывать и того, что автомашины того времени ЗИС-5 и ГАЗ-АА по своей мощности и состоянию не идут ни в какое сравнение с автомобильной техникой и тягачами наших дней.

Легко вздыхали мы зимой. Дорогу сковывал мороз на несколько месяцев. Ее накатывали и ездили. Но здесь подстерегала другая беда – холода. Никакая одежда не помогала сохранять тепло на протяжении всех 60 км пути. Ватный стеганый костюм, валенки, шапка ушанка и теплые рукавицы, а также овчинный полушубок не помогали. Ведь ездили в открытом кузове машины ГАЗ-АА, и даже тулуп поверх всего не спасал. Приходилось делать два-три привала в деревнях, расположенных между Серышево и Бирмой. Было их три: Украинка, Верное и Орловка.

Помню, что Украинка это было первое от ст. Серышево село, и оно точно оправдывало свое название. Беленькие хатки, утопающие в садах, и очень гостеприимные люди.

Примерно на половине пути было большущее село Верное. Говорили, что в том селе живут богатеи-староверы. Крепкие дома-пятистенки на высоких фундаментах под железными кровлями. Могучие деревья в садах, и все это спрятано за высокими заборами с тяжелыми воротами.

Здесь мы никогда не решались сделать привал – одни огромные сытые собаки чего стоили.

И, наконец, километрах в 10 не доезжая Бирмы, на обдуваемом со всех сторон голом пригорке расположилась маленькая деревенька Орловка. Я никогда не видел там побеленной избы. Ни деревца. Худые соломенные крыши – такой и осталась в памяти эта деревушка по имени Орловка.

Не раз непогода заставала меня в Серышево. Дорога делалась совершенно непроезжей, а в часть надо было поспеть, то один, то еще с каким-нибудь попутчиком мы пешком отправлялись домой.

Первый привал мы делали в Украинке, где встречали отличное отношение к себе. Но первый становился и последним. В Верном нас никто не пускал в дом, а в Орловке и самим не хотелось.

Вот так, в труде и заботах, незаметно подкрался 1941 год. В марте меня вызвал командир части капитан Шабанов Георгий Акимович и по секрету сказал, что нашу часть передислоцируют на юг в распоряжение Одесского военного округа.

Мне было приказано организовать отъезд семей комсостава, а затем выехать в г. Одессу в качестве квартирмейстера подготовить все для расположения личного состава и штаба, а также установить контакт с военно-строительным управлением Одесского военного округа и получить от него дислокацию и фронт работ.

Первым делом я выехал на ст. Свободный и с большим трудом достал билеты для всех членов семей комсостава. Совместно с помощником командира по хозчасти мы вывезли все семьи на станцию и отправили их по месту жительства.

Как раз в это время у меня в семье случилась беда. Инна тогда еще кормила маленькую Анну, которой было всего около года. И кто-то из соседок, а было их 9 на одной кухне, неосторожно горячим молоком ошпарил Инне грудь. Ребенка пришлось отлучить от груди и это перед десятисуточным пребыванием в пути.

Но билеты уже были. Оставаться моей семье одной в чужом месте без помощи было нельзя, и они также уехали на запад, как у нас говорили, а точнее в Винницу.

Вскоре уехал и я в Одессу. Там я получил дислокацию: штаб и одну роту расположить в Бендерах и по одной роте в Тирасполе, Кишиневе и Комрате. Много я доставил хлопот начальнику УВСР т. Шалимову, но кроме небольшого здания в Бендерах под штаб ничего не добился. Подразделениям предстояло разместиться в палатках и самим строить себе казармы и прочее.

В конце апреля накануне первомайского праздника я уже встречал в Тирасполе эшелоны своей части, и после личного доклада командиру принялся за обустройство подразделений.

Сразу после праздников стали прибывать семьи комсостава, в том числе и моя семья. Расположились мы в Плавнях, на окраине г. Бендеры в комнате местного жителя по имени Никита.

В Бендерах цвели сады, поспела белая черешня, было очень тепло. Настроение было хорошее. Шутка ли, с Дальнего Востока и сразу в райскую по климату Бессарабию.

Никто из нас не предполагал, что это последний мирный месяц. Хотя признаки и были. По дороге в Бендеры Инна с девочками оказалась в одном купе поезда с офицерами-авиаторами в чинах. Узнав, что она едет с детьми ко мне на жительство, они посчитали нас, по крайней мере, наивными, несерьезными людьми и всячески заочно ругали меня за то, что я, командир, обязанный знать обстановку, перед самой войной волоку к себе семью.

К сожалению, мы тогда не придали этим словам должного значения. Наоборот, устраивались на новой квартире, покупали ковры, варили варенье и т. д. В таком блаженном неведении мы находились вплоть до 22 июня.

А было это так: 21 июня, в субботу, я выехал в Комрат, где располагалась наша 4-я рота во главе с капитаном Субботиным.

Тогда я, пожалуй, впервые познакомился с бессарабской у/к железной дорогой. Запомнились какие-то крошечные вагончики, которые довольно резво бежали под гору. Зато в гору они тянулись так, что можно было на ходу выйти, собрать букет полевых цветов и снова сесть в вагон еле-еле двигавшегося поезда.

В Комрате я должен был оказать Субботину помощь в устройстве подразделения и связаться с командованием соединения, получить приказ на выполнение работ и организовать их начало.

Все это мы с Субботиным, куда я прибыл вечером, запланировали на утро. Рота была расположена в километре от Комрата в районе виноградников, и мы, между прочим, говорили и о том, что неплохо будет роте иметь свой небольшой виноградник в виде подсобного хозяйства.

Легли спать, а на рассвете проснулись от звуков стрельбы. Выскочив из палатки, мы увидели в небе самолеты и облачка разрывов зенитных снарядов вокруг них. Откровенно говоря, нам и в голову не пришло слова ВОЙНА. Думали маневры. Однако это началась Великая Отечественная война. Самая страшная война, унесшая 20 миллионов человеческих жизней моих соотечественников. Война, продолжавшаяся долгих четыре года. А могли ли мы так думать? Казалось, сейчас заговорят наши пушки, налетят наши самолеты, ринутся на врага наши танки, и враг будет разгромлен и изгнан с нашей территории.

Но получилось далеко не так. Нападение гитлеровской Германии на нашу Родину было, безусловно, вероломным, но, как ни странно, и неожиданным. Хотя фашистские войска, успевшие к тому времени оккупировать и поработить всю Европу, стянули к нашим границам огромные силы. И об этом знали! Так стоит ли списывать тяжкие неудачи и неисчислимые бедствия начального периода войны только на внезапность нападения?

Как кадровый военный офицер свидетельствую, что главной тому виной была абсолютная неподготовленность страны к войне, которая с момента прихода к власти фашистов в Германии висела над головой.Ось Рим – Берлин – Токио. Порабощение почти всей Европы. Так разве мало было этого для того, чтобы подготовиться не на словах, а на деле и сделать свои границы непроходимыми для любого врага.

Слов нет, враг был силен, а почему мы были слабы? Наш народ не постоял бы за ценой, если бы к нему обратились и сказали: «Враг на пороге коварный, и очень сильный враг! Надо потуже подтянуть пояса и отдать все на оборону!» Отдали бы и сделали бы свою Отчизну неприступной и несокрушимой.

В тяжелых условиях первого периода войны, потеряв всю промышленность юга, юго-запада, северо-запада и центра, понеся огромные потери в людях, народ под руководством партии сумел без производственных мощностей, под открытым небом, в сибирскую и уральскую стужу наладить выпуск оружия. И какого оружия! Через год мы, фронтовики, уже не ощущали превосходства фашистских армий и ее военной техники.

До войны я, кадровый офицер, не видел автомата. Сформированные в первые дни войны дивизии не имели винтовок. Самолеты и танки значительно уступали вражеским. Автотранспорта не было. ЗИС-5 и ГАЗ-АА, трудились эти работяги изо всех сил, но их было ничтожно мало.

А через год в условиях небывалой по своим масштабам и тяжести войны народ, женщины и подростки тыла дали фронту вооружение.

Да что год! Для разгрома немецко-фашистских полчищ под Москвой в декабре уже было оружие! А в феврале 43-го Сталинград был проведен уже с оружием. Уже появились «катюши», танки Т-34, а в небе МиГи, Яки, ЛАГи, Петляковы. Не стало в небе беспомощных «ишачков», СБ и ТБ-3. Тридцать четверки сменили фанерные Т-26. И все это в короткие сроки. Так почему же это не было сделано за долгие мирные годы?

Однако стоит ли мне сейчас, по прошествии трех с лишним десятков лет, задаваться таким вопросом? Да кто ответит на него? Вернусь лучше к воспоминаниям о делах и событиях, участником которых я был сам.

Сразу попытался с Субботиным по телефону связаться со штабом в Бендерах, но связи уже не было. И тогда я отправился в штаб соединения, для которого мы должны были строить все, включая и позиции.

Как сейчас помню, у здания штаба стояли оседланные лошади. Это была одна из дивизий кавалерийского корпуса Белова.

Вошел в штаб, где царило деловое возбуждение. Двери комдива беспрерывно открывались, и офицеры разных рангов то и дело входили и выходили из кабинета с озабоченными лицами и бумагами в руках.

Несмотря на свою занятость, генерал вскоре меня принял. Представившись ему, я спросил, какие будут указания.

«К сожалению, в создавшихся условиях вы мне не понадобитесь. Погрузите роту в вагоны и поезжайте к своим в Бендеры, а еще лучше сразу за Днепр, в Тирасполь. Там вас, наверное, уже ждет боевой приказ!»

Тут же командир дивизии приказал выделить нам вагоны и тепло попрощался со мною.

Вскоре рота была выведена на железнодорожную станцию и погружена в вагоны. Тронулись в путь. Несколько раз над эшелоном пролетали вражеские самолеты. Некоторые из них сбросили на нас бомбы и, к счастью, не попали.

На ст. Бендеры нас уже ждали командир и комиссар части и другие офицеры штаба и подтвердили приказание, не разгружаясь ехать в Тирасполь. Так мы и сделали.

Разместив в Тирасполе роту, я помчался в Бендеры, где находилась моя семья. Нетрудно представить себе эту встречу.

Из рассказов Инны и детей я узнал, что немец уже бомбил аэродром в Бендерах, а от хозяина нашей квартиры Никиты об обращении по радио короля Румынии Михая и жителям Бессарабии: «Растите виноград, делайте вино – пить будем его вместе», – говорил Михай.

К сожалению, предсказание его сбылось, и свыше трех лет Бессарабия снова находилась под властью румынских бояр, но теперь уже вкупе с немецкими фашистами, вернее под их руководством.

28 июня мы получили два товарных вагона, в которых эвакуировали свои семьи. Делали это в спешке и не догадывались, каким лишениям подвергнуться наши семьи и даже не снабдили их продуктами на дорогу. Да что продуктами, даже хлеба не дали! Думали, приедут домой, и все у них будет.

Моя семья рассчитывала добраться только до Винницы. Кто думал, что война будет такой?..

Однако, уже на ст. Раздельная, где Инна с детьми высадилась, комендант сказал ей, что на Винницу уже дороги нет – там враг. И погрузив ее обратно в эшелон, велел ехать дальше пока еще можно.

Вместе с Инной в вагонах были жены наших офицеров, а они все были с Урала. И те стали приглашать ехать с ними на Урал, но, к сожалению, она не вняла их просьбам и вышла на ст. Поворино. Оттуда эшелон ушел на восток и мои поехали в Сталинград.

Но узнал я это далеко не скоро. Дело в том, что для сопровождения семей командование части выделило замполитрука, фамилии которого не помню, и трех солдат. Вернулись они в свою часть через несколько месяцев (точно уже не помню) и не все.

Солдат по дороге сняли и отправили в действующую армию, и замполитрука нашел нашу часть уже в Одессе. И только тогда я узнал, что Инна вышла с детьми на ст. Поворино, а куда поехала, он не знал. Так я надолго потерял семью.

Нарушая хронологию рассказа, я забегу вперед, чтобы рассказать о семье. Дело в том, что семьи мы отправили фактически без средств к существованию, т. к. не выдали им даже денежные аттестаты.

Как работала почта в начальном периоде войны известно, и командование части решило командировать на Урал солдата с аттестатами, а кто и с деньгами и письмами.

Подобрали расторопного и честного солдата из хозвзвода т. Ибатулина и отправили. Дал ему аттестат и я. Но надо помнить, что адреса семьи я не знал. Не то, что улицы или дома, а и города или деревни. Однако Ибатулин дал мне слово, что между Поворино и Сталинградом он поищет.

Была оборона Одессы, передислокация в Крым. Все надежды на возвращение Ибатулина постепенно улетучивались. И вдруг в Крыму, когда мы были на Ишунских позициях, по части разнесся слух, что приехал Ибатулин.

Было это 19 сентября 1941 года. Я в то время с подразделениями был на передовой вдали от штаба, и только вечером, когда стемнело, пошел в расположение штаба. Еще подходя к дому, в котором располагался штаб, я услышал голос Ибатулина, и сердце сжалось от предчувствия того, что моих он не нашел.

И тут я слышу: «Вашу семью, товарищ капитан, я, к сожалению, не нашел, а вот семью помкомбата Нагирнера нашел».

Легко представить мое состояние после этих слов. Тут же я подошел поближе, и Ибатулин вручил мне письмо от Инны. Как он мне потом рассказал, что, возвращаясь с Урала, он вышел на ст. Поворино и вплоть до Сталинграда выходил на каждой станции, и через советские органы и военкоматы наводил справки о моей семье. И лишь в облвоенкомате в Сталинграде он сам перелистал кучу книг учета эвакуированных семей военнослужащих и обнаружил, что Инна с детьми находятся в Красноармейском районе, колхоз Чепурники.

Дальше уже было не трудно. Так, благодаря этому благородному солдату, я нашел свою семью. Не стану описывать все мытарства, через которые он прошел по пути туда и обратно, ведь мы на месте не стояли. Но он через все это прошел. Всем семьям вручил аттестаты и письма и вернулся на фронт, на передовую в свою часть и привез дорогие для нас письма от семей. Никогда не забуду этого солдата-человека. К сожалению, Ибатулин вскоре после возвращения в часть погиб.

Так была установлена связь с моей семьей, которую мы уже не теряли до конца войны.

Вернусь к рассказу о себе. Вскоре после отправки семей в начале июля 1941 года мы получили приказ выступить в Одессу в распоряжение военно-строительного управления Одесского военного округа. Хорошо помню этот пеший переход из Тирасполя, где были в то время сосредоточены все подразделения части, в Одессу.

Во всех населенных пунктах, через которые мы проходили, проводилась мобилизация в армию, и проводы призванных происходили на улицах под открытым небом – где с гармошкой, где под женский плач.

В Одессе мы получили приказ оборудовать КП Приморской армии. Для этого было выделено здание 2-го винзавода, что на улице Перекопской победы. Внешне завод представлял собой небольшое кирпичное одноэтажное здание, но внутри его было еще три подземных этажа, и эти-то этажи и предлагалось использовать под КП. Весь первый этаж от пола до потолка залит бетоном. Кроме того, снаружи вокруг всего здания была вырыта траншея глубиной и шириной 6 метров. И это тоже было залито бетоном.

Во всех залах подземных этажей стояли огромные бочки («дубы» их называли работники завода) полные вина. В этих бочках находилось около ста миллионов литров вина. Надо было все это вино перелить из «дубов» в нормальные бочки, лифтом поднять на поверхность и погрузить на автомашины.

Куда их везли, мы не знали, но говорили, что часть в госпитали, а остальное в море. Весьма сложной работой была разборка «дубов» и подъем их на поверхность. Легко представить себе, что представляли собой эти бочки, если сказать, что одну клепку с трудом уносили к подъемнику 6 солдат.

Затем надо было все эти помещения привести в такое состояние, чтобы там мог работать большой штаб. И все это надо было сделать в короткие сроки нашему батальону.

Работали люди здорово, самоотверженно. Работали в три смены, вернее круглые сутки. Жили и питались тут же. После краткого отдыха люди вновь выходили на работу, сменяли уставших товарищей.

Очень беспокоило командование части то, что вина было море разливанное вокруг, и было опасение, что личный состав не выдержит это испытание вином, и начнется пьянство.

Но этого не случилось. Солдаты, сержанты и офицеры части показали образцы сознательной дисциплины, и за все время работы в части не было ни одного случая пьянки или какого-либо нарушения дисциплины, связанного с вином. Хоть не обошлось и без довольно комичного случая.

Однажды на объект прибыло командование военно-строительного управления округа. Желая поощрить отлично работающий личный состав, начальник управления приказал всем выдать по 200 граммов вина.

Мы пытались отговорить тов. Сорокина, опасаясь что это к добру не приведет – они, мол, и так свои 200 граммов «принимают», но держатся в рамках, а дай им официальные 200 гр., они могут расслабиться и «принять» и по литру и больше.

Наши доводы показались начальству неубедительными, и приказание было подтверждено. Приказ есть приказ. К обеду старшины рот получили по бочке вина, и выдали каждому солдату по кружке…

Через час весь батальон лежал кто где, вповалку пьяный. Кто его знает по сколько кто добавил к казенной кружке, ведь вина, как я уже говорил, было целое море, и никто его не охранял, кроме дисциплинарного устава... Все как один отвечали: «Я выпил одну кружку, но устал, мол, и опьянел».

Больше ни у кого не возникало желания «поощрять» нас вином, по которому мы буквально ходили.

Когда работы по устройству КП подходили к концу, нам стали поручать инженерно-фортификационные работы по обороне города. Строили внешние и внутренние обводы обороны, а также баррикады на улицах города.

12 августа по окончании работ на КП был получен приказ о передислокации части в Крым.

14 августа подразделения и штаб части подтянулись в порт к месту посадки. Там мы узнали, что пойдем на теплоходе «Жан Жорес». В сумерках погрузились. Находясь в порту, я увидел толпы людей – стариков, женщин и детей, желающих эвакуироваться из Одессы. Советские люди не хотели оставаться в рабстве у немецких фашистов. Но плавсредств было мало. Люди целыми неделями находились в порту.

Пользуясь тем, что я был назначен начальником эшелона, я приказал пропускать на борт всех желающих. Конечно, я знал, что трюм был почти пустой, да и на палубе места было много. Вспоминаю неприятный разговор, который по этому поводу состоялся между мной и комбатом и комиссаром части. Их очень беспокоил вопрос, хватит ли места для повозок и другого имущества, если я посажу на судно одесситов.

Помню, что на это я им ответил: «Люди дороже повозок. Кроме того, эти люди приедут в тыл и наделают нам и повозок и все другое. Неужели это непонятно?» Между прочим, и имущество части тоже было погружено.

С наступлением темноты мы отчалили от берега. Все эвакуированные граждане были устроены в трюме, а личный состав части расположился на палубе.

Ночь прошла спокойно. На рассвете на горизонте показался Крым. Думаю, что это был Ак-мечеть. Ярко светило солнце, было тепло-тепло. Личный состав приготовился к приему пищи – завтракать.

В это время в небе показались четыре вражеских бомбардировщика Ю-87. Сделав над нами один-два круга, они пошли на снижение, и один за другим стали сбрасывать на нас свой смертоносный груз.

А солнце светило вовсю, и ласковый ветерок приятно навевал морскую прохладу. И так это не вязалось со смертельной угрозой, нависшей над двумя тысячами совершенно беспомощных людей. Не верилось, что одна из этих бомб попадет в корабль, и он через несколько минут погрузится в морскую пучину вместе со всеми людьми, находящимися на его борту и в трюме.

Шел третий месяц войны, и мы уже неоднократно подвергались бомбежкам и в поле, в городе, и на шоссе, и в железнодорожных вагонах. Было страшно. Но разве это идет в какое-либо сравнение с тем, что ощущают сухопутные люди под бомбежкой, находясь на корабле в открытом море?..

А немецко-фашистские стервятники продолжали бомбить, делая одним за другим заходы на беззащитный корабль. Признаться в этом момент мы все растерялись, вы том числе и командир части капитан Шибанов.

И в это время с мостика раздался громкий суровый голос: «Внимание! Нас атакуют вражеские самолеты. Зениток на корабле нет. Единственная надежда на ваше личное оружие. Командиру воинской части немедленно организовать противовоздушную оборону путем залпов из всех видов вашего оружия! Стрелять только залпами по команде! В этом наше спасение». – Оглянувшись на мостик, я увидел, что командует оттуда гражданский человек, как потом оказалось, старший помощник капитана. – «Всем надеть спасательные жилеты и приготовиться к отражению атаки с воздуха», – добавил он.

Тем временем, Шибанов и командиры рот опомнились и дали команду изготовиться к стрельбе из винтовок и двух-трех имевшихся у нас ручных пулеметов. И когда «юнкерсы» пошли в очередную атаку, мы уже с оружием в руках убыли готовы к их встрече. По команде раздались залп за залпом, которые, видимо, все же помешали прицельной бомбежке.

Тем не менее бомбежка продолжалась. Бомбы целыми сериями падали у самых бортов, и я без всякого преувеличения говорю, что видел своими глазами пролетавшие у борта бомбы. Видели их, конечно, и многие мои спутники, и об этом было потом много разговоров.

А в трюме как-то узнали, что корабль подвергся бомбежке, и кто-то крикнул: «Идем ко дну!» Среди гражданского населения, заполнившего трюм, поднялась невообразимая паника. Вместе с другими офицерами я бросился в трюм, и с трудом нам удалось восстановить там порядок, успокоить народ. Вот уж когда я пожалел о своем решении погрузить их на корабль. Я очень переживал за этих несчастных стариков, женщин и детей, благодаря мне попавших на корабль, которому сейчас грозит пойти на дно…

Когда я вернулся на палубу, то первым делом посмотрел на небо и вновь увидел заходящих на очередную атаку «юнкерсов». На этот раз когда самолеты уже стали приближаться к нашему судну, откуда-то со стороны раздалась стрельбы из крупнокалиберных зенитных пулеметов и автоматических пушек.

Это был катер, который сопровождал нас из Одессы специально для защиты теплохода, но первые атаки, которые могли оказаться и последними, будь немцы немного поточнее в бомбометании, они проворонили. Ночью катер где-то от нас отстал и поэтому опоздал к началу бомбежки.

На этот раз с помощью катера и дружными залпами всего личного состава стервятники были отогнаны и больше не вернулись. Однако и здесь не обошлось без трагикомического эпизода. Вскоре в небе вновь показались самолеты, и тогда по команде Шибанова мы открыли дружный огонь. И вдруг с мостика раздалась команда: «Отставить огонь! Зачем бить по своим?..»

Оказалось, что это с катера были вызваны наши истребители. К сожалению, и они, как и сам катер, тоже опоздали. Прибыли к шапочному разбору.

А на борту катера шло командование военно-строительного управления Одесского военного округа, и от них поступило приказание в Евпатории пополнится оружием и боеприпасами. Так мы и сделали, и утром 18 августа благополучно прибыли в порт Мариуполь.

(*) Переход Одесса – Мариуполь благополучно закончился. Обстановка в Мариуполе была почти мирной. Хорошо помню, что в закрома элеватора перегрузили зерно, прибывшее в трюмах «Жан Жореса». В этот же день мы с начсаном части П.М. Марляргитейном сходили в баню, где за долгое время отлично помылись и попарились.

18 августа комбат сказал, что меня вызывает к себе начальник военно-строительного управления Одесского военного округа Сорокин. Явившись к нему, я узнал, что мне предстоит немедленно направиться в Мелитополь, там разыскать автоколонну и весь личный состав управления, эвакуированного сухим путем из Одессы и доставить их в Мариуполь.

В мое распоряжение был выделен открытый пикап, и приказано было взять охрану из хорошо вооруженных солдат.

Подобрав себе двух надежных ребят с автоматами (а впрочем, кажется с ручным пулеметом), я тут же отправился в путь. Не помню почему, отправляя меня в путь, командование сочло необходимым неоднократно напомнить мне о необходимости бдительности и не рекомендовало делать где-либо в пути привалы.

Был последний месяц украинского лета. Везде в селах пышно зеленели сады и баштаны (бахчи). Было много в садах яблок и груш. Попадались плантации арбузов, но мы нигде не останавливались.

Мелитополь того времени был не то маленьким городишком, не то большим селом, утопающий в садах. Запомнился базар, на котором преимущественно торговали фруктами и овощами.

Вскоре отыскал автоколонну и личный состав, за которым я был послан. Отдал все распоряжения на подготовку к следованию в Мариуполь. Утром следующего дня мы тронулись в путь. Расстояние от Мелитополя до Мариуполя (ныне Осипенко) было около 150 километров. Но состояние машин и автодорог не позволило развивать скорости, к которым мы сейчас привыкли. Кроме того, колонна была очень большая – машин 30–35, и надо было в пути не потерять ни одной машины.

Как бы то ни было, но 22 августа мы благополучно прибыли в Мариуполь. Здесь мы находились с неделю, и 28 августа железнодорожным эшелоном батальон отправился в Крым. В пути эшелон несколько раз подвергался бомбардировке с воздуха. Тогда поезд замедлял ход, и все выскакивали из вагонов и рассредоточивались в поле, а машинист маневрами пытался уйти от бомб. Только однажды было прямое попадание в состав, и пришлось несколько горящих вагонов отцепить и выбросить.

Все же 1 сентября мы прибыли в Симферополь, откуда нас, не выгружая, отправили на станцию Пятиозерная (или Пятиозерск, не помню) и расположили на бромзаводе. Хорошо помню мертвый завод и несколько домиков с жителями, а также здание гостиницы, где расположился наш штаб.

Это было в нескольких километрах от Армянска. Здесь мы приступили к оборудованию позиций для частей, с тем, чтобы части обороняющиеся на Перекопе и в Армянске могли их занять в случае вынужденного отступления. А бои там развернулись ожесточенные.

Спешно сформированные, плохо вооруженные дивизии с трудом держали фронт. Особенно зверствовала авиация врага. В воздухе беспрерывно весь световой день находились сотни вражеских бомбардировщиков, которые буквально смешивали с землей наши позиции.

Помню, как мимо нас на рысях промчалась какая-то крупная кавалерийская часть в сторону Армянска. Но вскоре она попала под жестокую бомбежку немецкой авиации и понесла большие потери. Остатки части промчались мимо нас теперь уже в обратном направлении.

Скоро фронт был прорван немцами, и наши части с большими потерями стали откатываться. Мы также отошли на ишунские позиции у кирконесского залива, где вновь стали спешно готовить оборонительные позиции для наших частей.

В один из дней совместно с командиром стрелковой дивизии мы произвели рекогносцировку по побережью Сиваша, а затем приступили в оборудованию батальонных участков. Не знаю, были ли они использованы, так как вскоре нас перевели в район Ак-Моная.

Не могу не рассказать об одном эпизоде, который врезался мне в память, очевидно, на всю жизнь. Где-то в эти дни мы производили инженерные работы на ишунских позициях. Местность была ровная, поросшая мелким леском. Здесь мы оборудовали позиции для стрелковой дивизии и противотанковые укрепления, в том числе «волчьи ямы». (Это расположенные в шахматном порядке котлованчики метра три на четыре, замаскированные под местность).

Командир части находился в каком-то селении со штабом, а руководил работами я. Частые перемещения части привели к тому, что мы оторвались от баз снабжения и несколько дней находились на так называемом сухом пайке. При нашей тяжелой физической работе этого пайка (пара сухарей и банка консервов на несколько человек) конечно, было мало.

В это время мне кто-то доложил, что в соседнем селении обнаружена заброшенная бахча со спелыми арбузами. Собрав командиров рот, я приказал им каждому выделить по 2 солдата в распоряжение начальника клуба части политрука Лихачева.

Последнему я приказал связаться с правлением колхоза, если оно еще не эвакуировалось, договориться, чтобы они дали пару повозок и разрешили взять для солдат арбузы.

Через несколько часов Лихачев вернулся и пригнал пару подвод арбузов, которые были тут же розданы в подразделения солдатам. Надо ли говорить каким подспорьем явилась для всех нас эта подкормка. А надо еще добавить, что с пресной водой в этих местах было очень туго. Так что сразу убивалось два зайца: и попить, и поесть.

Не помню, успели ли солдаты съесть эти злосчастные арбузы, как возле расположения подразделений остановился «виллис», из которого вышел небольшого роста очень худощавый генерал в кожаном реглане до пят с маузером в деревянной кобуре через плечо на ремне.

Как старший по должности я вышел вперед и, как положено по уставу, представился. Позади меня стояли по команде «смирно» только что подъехавшие помпобат по матобеспечению Лебедев Михаил Васильевич и начсан военврач 3-го ранга Мармерштейн Павел Маркович.

«А вы кто будете?» – обратился генерал к названным выше командирам. Тогда представились и они.

Чем-то рассерженный генерал тут же заявил: «Не советские командиры вы, а хуже паршивых колхозников! Ждете, пока генерал у вас спросит, а сами не догадались представиться». В скобках отмечу, что по уставу это и не нужно было делать. «Доложиться» должен только старший по званию или должности, а это я сделал своевременно, представляясь ему. Почему это так рассердило генерала, я до сих пор не знаю.

После разноса моих спутников генерал снова повернулся ко мне и представился: «Генерал-лейтенант Батов! Начальник боевого участка. Командир корпуса!» Затем спросил: «Ваши люди разграбили колхозную бахчу?»

Я попытался доложить, что мы не грабили и видел он солдат в бахче не наших, а мы, мол, организованно, с разрешения правления колхоза взяли арбузы и привезли их в расположение на подводах, которые нам выделило правление колхоза.

Однако генерал и слушать не хотел мои объяснения и, повернувшись к сопровождавшему его адъютанту, сказал: «Расстрелять как мародера. Запишите его координаты!»

Затем Батов повернулся ко мне и приказал: «Сегодня в 20.00 прибыть ко мне командиру, комиссару и секретарю партийной организации!». А было это где-то в 16 часов.

Затем генерал Батов потребовал, чтобы я ознакомил его с тем, что и как мы делаем по инженерному оборудованию участка обороны. Между прочим, Батов спросил, чем мы собираемся перекрывать «волчьи ямы» и посоветовал использовать снегозащитные щиты от железнодорожной линии, видневшейся неподалеку. И уехал.

Мое состояние легко понять. Сев верхом на лошадь, я помчался в штаб, где обо всем доложил командиру и комиссару. Ужасно расстроенные и не ожидавшие ничего хорошего от предстоящего разговора они уехали в штаб корпуса. Я остался ждать своего приговора. Власти у генерала Батова, конечно, хватало в условиях фронта, чтобы расстрелять меня. И как обернется дело, сумеют ли мои отцы-командиры защитить меня, я не знал.

Кто был на фронте, тот знает, что возможностей для того, чтобы быть убитым, там было достаточно. Пуля, осколок бомбы или снаряда подстерегали на каждом шагу. Но быть расстрелянным своими? И не за измену Родине, за трусость или предательство, а за черт знает что…

Вся моя жизнь прошла перед моими глазами, и старуха-мать, и жена с детьми. Ведь это я же и их опозорю на всю жизнь. К ране или смерти мы были готовы повсечасно. Никто, и я в том числе, не думали, что на фронте убьют товарища, а я останусь. И, признаться, были минуты, когда я готов был сам наложить на себя руки.

Время тянулось мучительно медленно. Вернулись мои командиры далеко за полночь. Я, конечно, не спал и ждал своего приговора. Первый голос я услышал комиссара: «Ну, Азарий Яковлевич, все в порядке! С тебя причитается».

И тут они мне рассказали, что генерал их принял в присутствии всего военного совета и несколько часов распекал за то, что Лебедев и Мармерштейн не представились ему и ни одним словом не упомянул обо мне и злосчастных арбузах.

Пришлось у начпрода выпросить свои 100 граммов на 10 дней вперед и угостить товарищей, принесших мне эту весть.

Утром в часть пришла полуторка, из кузова которой вывалились 5 или 6 полковников-комиссаров, которых генерал прислал для наведения «дисциплины» в части. Пробыв в части несколько дней, эти полковники из резерва отбыли восвояси, составив документ о том, что они навели порядок. Так закончилась эта «арбузная история», и первая, и последняя моя встреча и с ныне здравствующим генералом Батовым.

*) Период сентябрь-октябрь 1941 года характерен для меня тем, что наша часть почти непрерывно курсировала по северному Крыму, начинала многие инженерные работы и, не закончив их, перебрасывалась на новые рубежи, с которых также срочно возвращалась обратно, нигде не закончив начатое дело.

Возможно, что это диктовалось интересами тактики или стратегии, в которую нас не посвящали, но для нас, маленьких командиров, это было непонятно. Не могли мы по этой причине ответить на вопросы солдат и командиров – своих подчиненных.

В моих лаконичных записях того времени того времени я встречаю названия одних и тех же населенных пунктов неоднократно. Однако объяснить этот или вспомнить я не могу. Ак-Монай, Джурчи, Карпова балка, бромзавод, Джантора, Сент-Асан, ишунские позиции – эти названия сохранились в памяти и в записях. Но описывать этот период подробно не стану. А вообще говоря, сохранилось чувство бесполезности нашего тяжелого ратного труда. Мы ни разу не видели, чтобы батрайоны, другие инженерные сооружения, сделанные нашими руками, были использованы. А сколько труда было положено!

И еще одной мыслью, которая одолевала нас в те дни, хочется поделиться. Когда противник прорвал наши позиции на Перекопе, он надолго остановился и не преследовал наши отступающие части. А почему? То ли разведка его плохо работала, и он не знал, что практически, впереди нет никакого фронта, никакого организованного сопротивления…

А может быть враг был измотан и обескровлен тяжелыми боями на Перекопе и не в состоянии был вести дальнейшее наступление? Как бы то ни было, но установилась какая-то зловещая тишина и жуткая неизвестность.

Итак, копая и перекапывая северо-крымскую землю, мы докатились до Керчи и Керченского пролива… Не то в Джурчах, не то в Карповой балке мне запомнился огромный пруд, а может небольшое озеро. Находясь на берегу этого водоема, я был свидетелем запомнившегося мне воздушного боя.

Помню, что однажды утром в воздухе появилось две пары «мессершмидтов», немецких истребителей. Летели они спокойно, важно. Мы все, конечно, попрятались, чтобы не способствовать их разведке.

И вдруг на горизонте появился наш истребитель. Это был МиГ. Мы с тревогой наблюдали за ним, думая, что он не видит «мессеров» А их четверо, а он один.

Смотрим, а он вдруг взмыл ввысь и ринулся на ближнюю к нему пару «мессеров» и с ходу атаковал их. С первого захода наш летчик сбил «мессера» и кинулся за вторым, который бросился наутек. Не лучше повел себя и летчики второй пары, поспешившие убраться подальше от места боя. Вскоре три «мессера» и догоняющий их наш МиГ скрылись за горизонтом. Чем кончился для фашистов этот бой, не знаю.

Тем временем из подбитого истребителя выбросился с парашютом немецкий летчик. Видя, что он приземлится на противоположном берегу, мы бросились в стоящую у штаба полуторку и помчались вокруг пруда для его захвата. Парашют медленно снижался, но все же поверхности воды немец достиг за пару минут до нашего прибытия, и и мы боялись, что он уйдет в лес. Но наши тревоги были напрасны. Оказалось, что за перипетиями воздушного боя наблюдали не только мы. Из леса выбежали десятки солдат и командиров и приготовились на берегу к встрече воздушного гостя. А тот в синем комбинезоне без головного убора, юнец 18-20 лет с развевающейся белой шевелюрой, с пистолетом в руках остановился метрах в 20-30 от берега озера и, стоя по пояс в воде, приготовился к обороне. Видя такое его поведение, мы все бросились в нему и вряд ли оставили бы его в живых.

Но как на грех, в это время подъехал «виллис» и из него выскочили 2-3 наших офицера, вырвали фрица из наших рук и, посадив его в машину, умчались в штаб. Конечно, он нужен был как язык, и мы это понимали, но уж больно велика была ненависть к фашистским летчикам.

ЭВАКУАЦИЯ КРЫМА

В конце октября 1941 года противник снова перешел в наступление, и наши части отступали все дальше и так докатились до Керчи, а там и до Керченского пролива, куда и мы прибыли 2 ноября. Шла эвакуация Крыма. Сзади нас оставались лишь огневые заслоны из моряков и самых стойких частей.

3 ноября по приказу начальника инженерных войск 51 армии мы на болиндере переправились в станицу Таманская. Автомашины и другую технику бросили на том берегу Керченского пролива. Так сделали и все другие части.

По памяти скажу, что последние наши заслоны (те, что остались живы) перебрались на Тамань 10-11 ноября. А может чуть позже, не помню. В Крыму остались лишь защитники Севастополя. Туда же отступили наши части, которые были поближе к Севастополю.

На рассвете следующего дня мы пешим порядком отправились к ст. Старо-Титаровская. И снова я – начальник колонны, а Шибанов со своим «двором» уехали на машинах вперед. Такова, очевидна, судьба всех замов… Здесь нам дали три дня отдыха для приведения себя в порядок.

За время пребывания на Тамани мне в составе части и в одиночку пришлось неоднократно пересечь ее всю вдоль и поперек. Старо-Титоривская, Таманская, Старо-Крымская, Славянская, Анастасиевская, Курчанская, Ахтанизовская станицы, г. Темрок и хутора Пересыпь, Батарейка, Кочугуры и т. д. и т. п., но нигде не видел ни одной более или менее приличной, годной для передвижения автотранспорта дороги. Все тонуло в грязи по колено, а почвы кругом – глины. И ни одного моста через реки и речки, в том числе и Кубань. Одни паромы.

Конечно, трудно было предположить, что война докатится до Кубани, но как же мы были не готовы к войне.

СНОВА ПОДВАЛЫ С ВИНОМ

Однако, вернусь к воспоминаниям о ст. Старо-Титаровской. Узнав, что мы здесь единственная часть, комбат объявил себя начальником гарнизона.

И здесь я не могу не поделиться с бумагой одним курьезным случаем, который произошел со мной в ст. Титаровской. В центре станицы был небольшой парк, и там мы расположили личный состав и развернули кухни. Надо было за много дней нахождения на сухом пайке покормить людей горячей пищей.

Мы с Мармерштейном поселились невдалеке – в квартире местных учителей. Отдохнув с дороги и приведя себя в порядок, мы пошли к своим кухням, рассчитывая что-нибудь поесть.

По дороге на воротах одного небольшого здания мы прочитали вывеску «Старо-Титаровский винзавод». Ну, думаю, это, кажется, кстати перед обедом.

Завернули во двор, где нас встретил молодой, лет 35, невысокий человек, припадающий на одну ногу, и отрекомендовался заведующим. Мы тоже представились. Я, мол, зам начальника гарнизона, а Павел Маркович – начальник санитарной службы гарнизона.

После взаимных представлений хромой заведующий повел нас показывать свое хозяйство, которое, в основном, располагалось в огромных подвалах. После Одессы нас уже трудно было удивить объемами виноделия, и все-таки…

Здесь было множество бочек, и заведующий, переходя от бочки к бочке, называя год (возраст) и марку вина шел дальше. С самым серьезным видом мы следовали за ним и делали вид, будто это нам очень надо знать и очень интересно.

Наконец он остановил нас возле небольшой бочки, стоявшей на каком-то возвышении, и спросил не желают ли товарищи командиры отведать местного вина? Переглянувшись с Павликом, мы «милостиво» согласились «отведать». Тут же стоял дегустационный стакан, в который он из краника, вставленного в бочку, нацедил стакан и подал мне.

А надо сказать, что если бы меня после этого спросили что такое нектар, я бы сказал: старотитаровское вино, словно чистый янтарь заполняло оно стакан.

Первый стакан был предложен мне, и я, не отрываясь, выпил его с огромным наслаждением. Вкус его соответствовал цвету и виду. Затем выпил врач. Ему, конечно, тоже понравилось. Выпили мы и стоим ждем, когда он нальет по второму и т. д...

Видя наше настроение, хозяин сказал: «Мне, товарищи командиры, вина не жалко – видите, сколько его здесь. Однако, прежде чем его пить скажите у вас очень крепкие головы? «Довольно крепкие», – говорим. – «Тогда выпейте еще по полстакана, но не больше. А если оно вам понравится, приходите попозже с посудой, и я вам налью сколько хотите. Кстати, завтра наш великий праздник – 24-я годовщина Октября».

Делать было нечего. Выпив по полстакана этого чуда, мы поблагодарили гостеприимного хозяина, и отправились обедать, недоумевая, почему он не поверил в наши «силы» и не дал больше вина. Чувствовали мы себя прекрасно. Однако такое продолжалось недолго – только до ворот. А дальше ноги не пошли, голова была совершенно ясная, настроение благодушное, сами такие добренькие, а ноги не идут…

Пришлось опереться на забор, и стали мы с Павлом рассуждать какое расстояние отсюда до расположения части, а главное как туда добраться. Естественно, надо было это сделать так, чтобы не попасться на глаза командиру или комиссару части и, что не менее важно, чтобы нас в таком виде не увидели солдаты и командиры нашей части. Одним словом, положение было аховое. Однако с нами был бог. Расстояние до кухонь было совсем ничего – метров 70–80, и мы, держась за забор, шаг за шагом добрались до кухни.

Смекнув в чем дело, повара метнулись и принесли нам по миске щей, а главное по огромной костомахе, на которой было достаточно мяса, и мы отлично поели.

За это время ноги стали понемногу нам повиноваться, и мы потихоньку добрались до квартиры, где тотчас же уснули мертвым сном. Проснулись в сумерках, и, попросив у хозяев ведерный чайник, Павлуша смотался на винзавод и вскоре вернулся с вином. Это было 6 ноября 1941 года. И вечером вместе с хозяевами мы знатно отметили канун великого праздника – первый наш праздник в условиях войны, навязанной нам Гитлером.

ЧУДО-ШАМАЙКА

Утром 7-го ноября нас с помкомбатом по хозчасти Лебедевым вызвал к себе комбат и приказал отправиться в Темрюк, связаться с находящимся там штабом инженерных войск и получить указания о дальнейших действиях части, а заодно и побеспокоиться насчет продовольствия и матобеспечения части.

На берегу Ахтанизовского лимана нас ждала моторная лодка или небольшой катер, на котором нам предстояло пойти в Темрюк. На берегу у небольшой пристани стояло несколько женщин с мешками за плечами, которые обратились к нам с просьбой взять их с собой на катер. Они, мол, приезжали сюда, чтобы выменять продукты и здесь застряли, а дома дети. Да к тому же и праздник. Посоветовавшись со старшим катера, мы взяли несколько женщин, – сколько позволяла грузоподъемность катера, и отошли от берега.

Расстояние до Темрюка не помню, но знаю, что не очень большое и покрыть его нам предстояло, кажется, за пару часов. Однако тихий лиман оказался далеко не тихим. Где-то на полпути лиман разбушевался, волны стали заливать катер, и он практически стал неуправляемым.

Должно болтало нас по волнам, то поднимая ввысь, то бросая куда-то в пучину. К счастью все обошлось благополучно, и вечером нас прибило к берегу. Кругом темнота. Город не освещен. Комендантский час. Погода жуткая – дождь со снегом при диком ветре.

Адреса у нас никакого не было. Предполагалось, что мы прибудем засветло и легко разыщем нужный нам штаб. Ночной же поиск был и не очень надежным, да и опасным, так как патруль мог нас легко принять за диверсантов и черт знает, когда и чем это могло кончиться.

Но тут нас снова выручило счастье. Среди женщин, которых мы подвезли в Темрюк ехали мать с дочерью, которые, видя наше бедственное положение (а были мы все к тому же насквозь промокшие и озябшие), пригласили нас к себе на ночь. С большой благодарностью мы приняли это приглашение, и отправились вслед за женщинами к их дому. Дома их ждал старик-отец. Как потом выяснилось, профессиональный рыбак. В избе было тепло. Топилась плита.

Первым делом надо было как-то обсушиться и, сняв шинели и гимнастерки, мы развесили их вокруг плиты, а сами подсели поближе. Старый рыбак, услышав наш и своих рассказ о нашем плавании, исполнился к нам с Лебедевым благодарностью за то, что привезли ему жену и дочь и жалости к нашему состоянию, и все подкладывал топливо в плиту.

Затем хозяин сказал, что я вас, товарищи командиры, сейчас угощу рыбой, которую в прежние времена ели короли и рыбаки. С этими словами старик полез на чердак и вскоре вернулся, держа в руках несколько небольшого размера рыбок вяленых. Поставил на плиту сковороду и, раскалив ее, бросил на нее свои рыбки. Слыхали, говорит, про рыбы «шамая»? То-то же, смотрите и запоминайте!

Я ведь не сказал еще, на сковороде не было никакого жира. Мы с Лебедевым так и ждали, что эти рыбки вот-вот загорятся. Но наши страхи оказались напрасными. Через несколько минут на сковороде что-то закипело, заурчало, и стал появляться жир, и вскоре уже рыбы плавали и жарились в собственном соку. Вскоре это чудо было уже в тарелке, и мы, конечно, не замедлили отведать рыбу, которую нам до того есть не приходилось. Да и после того тоже. Пришлось использовать содержимое наших фляг с «НЗ», чему, конечно, был и рад старик-хозяин.

Утром следующего дня мы тепло попрощались с радушными хозяевами и отправились на розыски нужного нам штаба. В тот же день благополучно вернулись в Старо-Титаровскую и привезли приказ о передислокации.

ВОЗВРАЩЕНИЕ К КЕРЧЕНСКОМУ ПРОЛИВУ

9 ноября в соответствии с приказом в пешем строю вышли в станицу Крымская, куда прибыли 11 ноября 1941 года. Отсюда мне удалось отправить в Киров в адрес Пермяковой, жены нашего отсекра партбюро остаток наших вещей, которые я таскал с собой из Бендер.

Забегая вперед, скажу, что прибыли вещи к Пермяковой в 1943 году.

Из Крымской поездом выехали 17 ноября в Славянскую. Я – начальник эшелона.

Вспоминается такой эпизод. Пока мы на перроне Крымской ждали состава, я неоднократно видел стоящие недалеко от двери входа в вокзал, два полных мешка. Незадолго до отхода поезда ко мне подошел какой-то гражданин и, отрекомендовавшись управляющим госбанка (не помню какого города уже оставленного нашими войсками) и, указав на мешки, сказал: «в мешках деньги, все наличие банка. По поручению городских властей я вывез эти деньги с тем, чтобы их сдать в ближайшее отделение банка, но их у меня нигде не принимают. Очень прошу Вас, возьмите эти мешки в эшелон и передайте советским органам где-нибудь подальше».

Я тут же доложил комбату и комиссару, и они приказали мне мешки взять. К мешкам я приставил часовых, а на какой-то станции снесли их в дорожный отдел НКВД (или как оно тогда называлось) и сдали. Принимали мы их, не расписываясь, и сдали их также без всякого оформления.

В тот же день прибыли на станцию Славянск, где и переночевали. Последующие дни с 18 по 24 ноября, то есть в течение недели мы пешим строем передвигались в обратном направлении – в сторону Керченского пролива. При этом мы проследовали через станицы Анастасиевскую, Курчанскую, Темрюк, и остановились на хутор Пересыпь. Это и был пункт нашего назначения.

Хутор Пересыпь находился на берегу Темрюкского залива у основания косы Чушка. Дальше был только хутор под названием кордон Ильич.

Все это я пишу по памяти со времени войны, я в тех местах больше не бывал, и поэтому могу допустить и ошибку в географии тех мест. Однако, я полагаю, что это и не имеет большого значения, и мой будущий читатель простит эти неточности.

Судя по тому, куда мы пришли, а также по работам, которые нам предстояло выполнять, мы догадывались, что речь идет не об отступлении, а наоборот. Речь шла о возвращении в Крым, то есть предстояло вышвырнуть немца из Крыма.

ПОДГОТОВКА К ДЕСАНТУ

Было ясно, что командование готовит большой десант через Керченский пролив и из других мест в разные точки Крыма.

В один их дней командующий инженерными войсками собрал командиров и заместителей по технической части и поставил задачи по организации ряда пристаней и сбора и строительства плавсредств.

Все это должно было готовиться со строжайшим соблюдением военной тайны. Нам также дано было задание заготовить большое количество камыша и поделать из него фашин и матов. Ясно было, что они будут использованы как средства поддержания бойцов на воде.

Во всех окружающих приморских населенных пунктах мы изымали у населения все виды лодок и сосредотачивали их в таких местах, где их можно было замаскировать. Из подручного материала мы делали плоты. Занимались ремонтом дорог …ухода, которые были совсем непроезжие. Работали днем и ночью, не зная отдыха. Задание было напряженное, и сроки были поставлены жесткие.

Располагались мы в домах жителей хутора, которые все были рыбаками. Даже в условиях прифронтовой полосы они также ловили рыбу (а рыба там была благородная – белуга, севрюга, осетрина) и сдавали ее государству.

Однажды наша хозяйка пригласила нас на обед в свой рыбацкий стан. Мы с Мармерштейном пришли, захватив с собой лишь свой хлеб и ложки. Помню, что на берегу был большой длинный сарай, крытый камышом, а в нем стояли длинные ряды столов, на которых женщины разделывали рыбу.

За одним из столов в это время обедали рыбаки. Обед состоял из севрюжьей ухи, сваренной тут же в огромном котле. Запах от ухи стоял одуряющий. Нас пригласили к столу и поставили перед нами по миске ухи, в которой было по огромному куску севрюги. Кроме того, нам поставили по поллитровой банке черной икры.

Тут мы заметили, что такие банки стоят перед каждым рыбаком, а вернее, рыбачкой. Мужчин было всего ничего, все были на фронте.

Вкус той ухи сохранился у меня до сих пор, хотя после этого мне ничего подобного есть не приходилось.

Здесь мы производили работы целый месяц и числа 18-20 декабря доложили командованию о выполнении задания.

ДЕСАНТ В КРЫМ

Точная дата наступления на немецко-фашистские войска в Крыму была известна, очевидно, ограниченному кругу лиц – в ставке и штабе 51-й армии. Однако мы, занимавшиеся непосредственно подготовкой технических средств для высадки, чувствовали, что этот момент приближается.

Числа 20-го стали появляться высокие чины, подолгу наблюдавшие за проливом и противоположным берегом. Затем по ночам начали подтягиваться части, предназначенные для десанта. Для их маскировки использовались все возможности. Дома на близлежащих хуторах были до отказа набиты солдатами и офицерами. Все передвижения производились только ночью.

Подготовленные нами землянки и блиндажи, тщательно замаскированные, также были заполнены войсками. Напряжение нарастало с каждым днем. В задачу нашей части входило обеспечить в нужный момент работу пристаней и посадку на подготовленные нами плавсредства. По идее мы должны были переплавляться последними, и к этому мы тоже готовились.

Наконец наступил день 25 декабря. С наступлением сумерек мы быстро навели пристани и стали подгонять спрятанные нами лодки. По единому сигналу командования от всех причалов отвалили быстроходные катера всех видов с десантом на борту. За ними пошли более крупные корабли и, наконец, наша «флотилия», состоящая из всякого рода лодок. У многих моторок и катеров на буксире были наши плоты.

Я не сказал, что переход и высадка производились под прикрытием массированного огня артиллерии. В начале артподготовка «обработала» побережье, а когда наши катера подошли к вражескому берегу, огонь был перенесен в глубину.

Надо думать, что наши войска сумели обеспечить скрытность всей подготовки к высадке, и последняя явилась для немцев полной неожиданностью.

Высаживались наши десантники одновременно в 4-х пунктах, названия некоторых я запомнил: Еникале, Жуковка, Керчь, Камыш-Бурун и т. д.

Нашей части было поручено нести комендантскую службу в Кучугурах, на Тамани, и оттуда мы беспрерывно отправляли пополнения на крымский берег. Хотя мы сами рвались, стремились вместе со своими десантными частями высадиться в Крым и помочь нашим частям в уничтожении фашистов, засевших в Крыму.

Но наш час еще не настал. Надо было выполнять задачу по отправке пополнений, боеприпасов и продовольствия, а также принимать суда с ранеными солдатами.

А вскоре ударил мороз, и Керченский пролив стал замерзать, и переправа прекратила свою деятельность. Надо было ждать, пока окрепнет лед и по нему можно будет пойти в Крым.

Не могу не рассказать о том, как проходила высадка нашего десанта в Крыму, и дальнейшие боевые действия. Об этом мы узнавали от очевидцев, вернувшихся оттуда раненых и др. Момент высадки совпал с ночью под Рождество. Немцы за прошедший месяц пребывания в Крыму разграбили знаменитые массандровские подвалы с вином и хорошо готовились к празднику. Зажгли елочки, присланные им из Германии и, напившись, горланили свои песни. В таком виде их и застали наши десантники.

Насмерть перепуганные немцы в чем были выскакивали из домов, и те, которые не пали под пулями наших пулеметов, бежали куда глаза глядят. Паническое отступление, вернее бегство, продолжалось вплоть до Феодосии, т. е. на 100 км, где они как-то собрались и остановились. А впрочем это тоже имеет свое объяснение. Дело в том, что для наших войск стокилометровый бросок тоже не достался легко. Надо было перегруппироваться, пополниться людьми и боеприпасами.

Но, полагаю, что это было первой большой ошибкой нашего командования. Пока мы приводили себя с порядок, немец успел хорошо закрепиться, подтянуть свежие части, и в дальнейшем нам так и не удалось продвинуться вперед.

В дни подготовки к наступлению мы получили пополнение. Дело в том, что за время, прошедшее с начала войны, у нас здорово поубавилось личного состава. 200 человек, самых лучших, мы по приказу командования оставили в Одессе для перехода на нелегальное положение и участие в партизанском движении в катакомбах Одессы. Многие были убиты и ранены в результате бомбежек и артобстрела в Крыму.

Были и у меня неоднократно возможности быть убитым или раненым. Так, например, в районе нахождения Карповой балки или Джурчи. Мы вдвоем с начальником ОВС части ст. лейтенантом Дмитриевым сели в кабину ЗИСа и поехали в одно из подразделений. Отъехав с полпути, мы увидели, что дорога впереди нас под самым капотом обстреливается – мелкокалиберные снаряды взрывались впереди нас.

Мы сразу поняли, что стали жертвой фашистского стервятника, но предпринять что-либо не успели. В этот момент очередь из самолетного пулемета прошила кабину, и сидевший между шофером и мною Дмитриев упал ко мне на плечо, истекая кровью. А фашист уже делал второй заход, стремясь во что бы то ни стало поджечь машину.

Мы выскочили из машины и на руках отнесли Дмитриева в лесок, что тянулся вдоль дороги. Там мы Дмитриева перевязали – у него было раздроблено плечо.

А летчик-фашист делал заход за заходом, пытаясь поджечь машину. Но, к счастью, немец не был асом и в машину не попал. По-видимому израсходовав боезапас, фриц отвернул и скрылся за лесом. Мы же не поехали в свою часть, а отвезли Дмитриева в госпиталь. Потом я его еще раз проведал и больше я его уже не видел. Его эвакуировали в тыл, и в часть он больше не попал.

Итак, о пополнении. В один прекрасный день я увидел, что на хуторе появились какие-то солдаты. Были они в шинелях с плащ-палатками поверх них, в пилотках, надвинутых на самые уши. Винтовки у них болтались за плечами. Вид у них был ужасный – очевидно, они здорово промерзли и нуждались в хорошем отдыхе.

Вызвав из штаба писаря, я приказал выяснить что это за люди. Вскоре писарь вернулся и доложил, что ничего не узнали – никто из них по-русски не говорил. «Елдаш» было единственное слово, которое они без конца повторяли.

Были у нас в части татары, казахи, грузины, армяне и все они были привлечены для установления контакта с прибывшими. Но все было безуспешно. Среди наших ребят был один татарин из Средней Азии, который говорил, кроме русского и татарского, на всех языках среднеазиатских народов. Но и он ничем не помог.

К счастью, вскоре подошла еще группа солдат, среди которых был один младший командир сносно владеющий русским языком. Как оказалось, он и был старшим прибывшей к нам на пополнение команды. Оказалось, что все прибывшие были азербайджанцы.

Взятые из глубинки, они вначале попали в Иран, а потом прибыли в составе 44-й или 47-й армии на Кубань. Здесь их отобрали и направили на пополнение нашего батальона. Тяжело пришлось нашим младшим и средним командирам с таким пополнением, но, думаю, что в строевых частях было еще тяжелее.

В период подготовки к наступлению был создан Крымский фронт, командующим которого был генерал-лейтенант Козлов.

В состав фронта входили три армии – наша 51-я, а также 44-я и 47-я армии. (То ли она из них, то ли обе были из Ирана). Были у них длиннющие обозы, где главной тягловой силой были ишаки. По вечерам вся местность вокруг оглашалась неистовым ревом этих ишаков. Стоило одному ишаку зареветь, как этот рев подхватывали сотни и тысячи ему подобных, и я думаю, что то, что немцы так стремительно бежали 100 км, немалая и их заслуга. Остановились немцы тогда, когда привыкли, очевидно, к реву ишаков.

Но шутки шутками, а рев этих животных, кажется и сегодня еще стоит в моих ушах.

А пролив в это время свирепствовал. Ни плавсредствами не переплыть, ни по льду перейти. Думаю, что и в снабжении наших войск это сыграло свою роковую роль.

Вскоре стало подмораживать, и нам поручили в спешном порядке заготовить фашины и маты из камыша и заняться устройством и укреплением ледовой трассы через пролив.

Ночью мы по косе Чушка (22 км) пешком в пургу направились к переправе для работы на трассе.

19 января 1942 года в 6.00 в страшную пургу мы вышли на лед и приступили к усилению дороги. Благо погода была нелетная и не было бомбежки. Но когда к концу дня метель улеглась, и видимость улучшилась, немецкие самолеты появились над головой и беспрестанно бомбили.

А мороз крепчал и делал свое дело – сковывал лед и вскоре уже не требовалось нашей помощи. Дорога стала проходимой.

21 января наконец поступил приказ о передислокации в Керчь. На рассвете следующего дня мы выступили и к вечеру достигли селения Маяк. Это был первый случай возврата на нашем участке ранее оставленной территории. Наши сердца переполняли гордость и радость. И все наши лишения воспринимались спокойно, как должное. Велика была радость победы.

Каково было наше удивление, когда утром мы увидели, что вся площадь на берегу пролива у с. Маяк уставлена нашими автомашинами, тракторами, танками, пушками и прочей техникой, которую мы бросили месяц тому назад при оставлении Крыма.

Причем машины, например, были, как и тогда, на ходу. Похоже было, что они так и простояли полтора месяца, и к ним не прикасалась человеческая рука (если немецкую руку можно было назвать человеческой). Наверное, у немцев руки не дошли, и они считали, что еще успеют.

Сейчас среди машин сновали шоферы. Кто искал свою машину, а кто и выбирал что получше. Кстати, так сделали и наши шоферы – выбрали одну легковую «мерседес-бенц» и несколько вполне исправных грузовиков. Думаю, что и у наших начальников из автотранспортного отдела фронта и армий тоже «руки не дошли», и они позволили растаскать машины.

Наутро мы выступили к новому месту дислокации – Багерово.

БАГЕРОВО!

Селение Багерово находилось в 12 км от Керчи. Там военный аэродром, и располагалась авиачасть. Дома в Багерово все уцелели. Население, пробывшее этот месяц-полтора в оккупации, тоже было на месте.

Расположились мы в здании школы, начсостав по квартирам у населения. Встречали люди нас довольно прохладно, и мы неоднократно задавались вопросом о причинах такого к себе отношения. Пытался я разговорить своих хозяек – мать и двух дочек, одна школьница, а вторая постарше. И постепенно картина стала проясняться. Люди не забыли, что мы их бросили при отступлении. Немцы здесь хозяйничали вовсю. Местных людей грабили и ни во что не ставили. Видели наши люди и то, как немцы обращались с советскими военнопленными, и сердца у них обливались кровью от жалости.

Помню рассказ девочек о том, как немцы возили воду для своей столовой на наших матросах буквально запрягая их вместо лошадей. «Однажды, – рассказывала дочь хозяйки, – я проходила по улице и в это время наши матросы везли на себе воду. – «Смотри, сестренка, на наши муки», – тихо произнес один из них. – И я в ту ночь глаз не сомкнула, всю ночь проплакала».

В районе Багерово командование решило построить внешний обвод обороны города и порта Керчь. Начались рекогносцировки местности, а затем и приступили к инженерному оборудованию обвода. К работе помимо нашего батальона было привлечено местное население. Многие тысячи людей из Керчи и окружающих селений. Фактически солдаты и тем более офицеры превратились в инструкторов. Самим работать было некогда – только успевай руководить огромной трудовой армией крымчан. Если мне не изменяет память, то все были женщины. Мужчины, оставшиеся в Керчи и округе, были мобилизованы в армию и для работы на предприятиях.

Помню, что среди пополнения нашей части перед наступлением на Крым к нам попал бывший главный инженер Керченской табачной фабрики. Когда мы пришли в Керчь, я отпустил его посмотреть фабрику. Вскоре он вернулся и сказал, что фабрике поручено изготавливать минометы. Но не осталось никого из инженерно-технического персонала, и некому организовать работы.

Посовещавшись между собой, мы решили направить его на фабрику, резонно полагая, что там он принесет обороне Крыма большую пользу. И так оно и было. Забегая немного вперед скажу, что через некоторое время наш товарищ пришел в часть и доложил, что первые минометы, изготовленные на табачной фабрике, переданы армии.

Работы на обводе шли полным ходом. И в какой-то из этих дней разнеслась скорбная весть о том, что где-то неподалеку от нас в противотанковом рву обнаружены следы массового расстрела немецкими захватчиками мирных советских граждан.

С командиром и комиссаром и другими офицерами штаба мы сели на полуторку и поехали посмотреть это страшное место. Мы все готовились увидеть что-то нечеловеческое, страшное, но то что предстало перед нашими глазами, превосходило все возможности человеческого воображения.

В противотанковом рву, полагаю, что на протяжении до километра, лежали голые и полуголые трупы. Практически ров был заполнен человеческими телами почти до верха.

Никогда из моей памяти не уйдет седобородый старик патриархального типа в одних кальсонах и носках, а рядом с ним молодая мать, почти девочка, с грудным ребеночком, прижатым к сердцу матери… Отдельной группой лежали трупы жителей деревни каменоломов Камыш-Бурун. Это были одни мужчины – старики и подростки.

Как потом удалось установить, рабочая деревня или селение не приняла новый порядок фашистов и всеми доступными средствами вела борьбу с немецкими оккупантами. Кем-то был застрелен немецкий офицер, и тогда гитлеровское командование распорядилось вывести всех мужчин селения к багеровскому рву и расстрелять.

В другом месте лежала группа расстрелянных советских военнопленных и также полуголые. Однако основную массу расстрелянных составляли керчане – мирные жители-евреи. По самым скромным подсчетам в багеровском рву было расстреляно не менее 7 тысяч советских людей.

Мы стояли у рва, сняв головные уборы, мужчины-воины и плакали. Кровь стыла в жилах. Такое не забывается…

А рядом специальные военные команды копали братские могилы. Огромные. Примерно 6 на 6 метров и метра 3 в глубину. Солдаты из этих команд на руках переносили трупы из рва и складывали их рядами в братские могилы…

Когда сейчас, по прошествии 36 лет, вспоминаешь этот ужас, всего тебя охватывает такое чувство гнева и страха, что не подберу слов для их описания.

В эти дни во фронтовой газете появилось стихотворение поэта Ильи Сельвинского, который, если я не ошибаюсь, так и называлось «Багеровский ров». А вскоре и другое под названием «Свидетельствую». Оказалось, что после появления первого стихотворения, Геббельс выступил с опровержением и обвинил нашего фронтового поэта Сельвинского в том, что он все выдумал про багеровский ров. Вот тогда-то Сельвинский и написал второе стихотворение «Свидетельствую».

Посоветовавшись между собой, мы решили привести на ров весь личный состав части и показать им на что способны немецкие фашисты. И, думаю, то, что увидели наши солдаты и офицеры своими глазами на багеровском рву было сильнее любых слов на политзанятиях и политинформациях. Ров звал к мести!

БАГЕРОВО

В состав комиссии с 24 января 1942 года по 29-е занимался рекогносцировкой местности для определения объекта строительства оборонительного района.

Селения Большой Бобчик, Чурбаш, Ортаэли, Багерово и другие входили в линию обвода, и все их мы пешком обошли и нанесли на карты обороны намеченные объекты.

Тем временем сразу за рекогносцировкой батальон сразу приступал к выполнению намеченных работ.

Поздно вечером 2-го февраля комбат сообщил мне, что батальону приказано 3 февраля выступить вперед для выполнения нового задания.

В то же время руководство строительством обвода остается за нами и возлагается оно персонально на меня. Для этого мне приказано оставаться в Багерово до выполнения задания или особого распоряжения. В помощь мне оставлялись в мое распоряжение все мои инженеры и техники.

Это сообщение я принял с большим огорчением, так как очень не любил отставать от части, от своего коллектива. Но приказ есть приказ. Утром 3 февраля батальон снялся и ушел, а мы остались в Багерово.

Как я уже говорил выше, на обводе работала огромная армия из населения и ими надо было руководить.

Проводив батальон, я выехал в селения Мама-Татарская и большой Бобчик. Везде наталкивался на жуткие следы хозяйничания немецко-фашистской орды. Мама-Татарская совсем недавно была живописным благоустроенным курортом, расположенным среди гор на берегу Чекракского озера.

Сейчас здесь были одни развалины. Несмотря на столь поспешное отступление, немцы не забывали взорвать все здания курорта и превратить их в развалины.

В отрыве от части чувствовал себя весьма неуютно. Не было привычной жизни среди своих. Не поступали письма из дома, газеты. Тоска необычайная. В эти дни, несмотря на большую занятость, я находил время для того, чтобы писать письма домой. Это я делал практически ежедневно. Не знаю, как они доходили до моих, но я стремился сделать так, чтобы Инна всегда знала, где я, а главное, что жив.

Связи с матерью, сестрами, братом у меня не было, хотя я много писал во все концы просьбы о помощи в поиске моих родных. В эти дни я писал в Краснодар, Горький и другие места, но ни разу так и не получил ответа.

Подошел день 23 февраля – годовщина РККА – рабоче-крестьянской армии. С этим днем мы связывали надежду о новом успешном наступлении наших войск на всем огромном фронте. И мы не ошиблись. С самого раннего утра наша авиация эскадрилья за эскадрильей летали на бомбежку военных объектов и переднего края врага. Артиллерия била по врагу всю ночь 23 февраля. Настроение было приподнятое – чувствовалось, что это штрихи общего наступления на фронтах от Баренцева до Черного морей.

Однако на нашем фронте настоящее наступление началось лишь 27 февраля. За время с 25 декабря прошлого года враг сумел глубоко зарыться в землю и построить глубоко эшелонированную оборону. Создал ряд хорошо укрепленных оборонительных опорных пунктов, и выковырять его оттуда было чрезвычайно трудно.

В довершение ко всему заметно испортилась погода. Сначала круглосуточно лил холодный дождь, превративший все дороги в сплошное месиво. Стоял туман. В начале марта вдруг подул норд-ост, и погода резко изменилась. Пошел густой снег, и через час все было покрыто снегом.

Всю ночь на 7 марта бушевала метель. Днем разыгралась пурга. Весь день в воздухе носилась ослепляющая снежная пыль. На расстоянии 10 метров ничего не было видно. Тяжело было нашим воинам, но утешала мысль, что фрицам в их легких шинелишках еще хуже.

В эти дни получил два письма от своих. Слава богу, все живы, здоровы. А как хотелось их всех видеть.

В середине марта наши войска предприняли новое наступление и немного оттеснили немцев.

13 марта пришел приказ, и я сдаю рубеж присланной из других частей смене.

К 16 марта рубеж сдал, и вместе со своими офицерами выехал вперед в селение Насырь, где тогда находилась наша часть.

Ночевали в каменоломнях у селения Ленино или Ленинское. Наутро выехали дальше, и вскоре в этот же день 17 марта прибыли в часть. Встретили меня в части очень тепло и сочувственно. А в это время стоит сплошной гул наступления. Артиллерийская канонада, беспрерывные налеты нашей авиации. Чувствуется, что наше командование стремится до наступления тепла выковырять немцев из их укреплений и прорвать их фронт. Но большого успеха это наступление не имело. Освобождены были некоторые еще селения, но основную линию обороны врага, расположенную на Акмонайском перешейке шириной 22-25 км, так и не удалось прорвать.

На следующий день приступил к своим основным обязанностям.

АК-МОНАЙ

18 марта 1942 года выехал в с. Ак-Монай. Осенью минувшего года мы оставили это большое красивое село. Сейчас что груда развалин. Домов нет. Жителей нет. Немцы полностью разрушили это селение, а жителей угнали в рабство.

Время, прожитое мною в районе Ак-Моная – это тоже невеселая страница моей фронтовой жизни. Дело в том, что расположились мы там в старой каменоломне.

Во-первых, все дома в округе были разрушены войной, и негде было расположиться. Во-вторых, это было безопасней и, по крайней мере, в ночное время предохраняло от излишних потерь личного состава.

Надо учесть, что и артобстрел, и бомбардировки с воздуха не были односторонними – враг стрелял и бомбил постоянно. Однако жить человеку в каменоломне практически невозможно. С одной стороны, не хватало кислорода – в подземелье не горела свеча, а во-вторых, там была ужасная сырость, и трудно было найти место, где бы на тебя не падали капли со сводов и стен штольни.

Хорошо помню такую картину: вход в каменоломню представлял собой наклонный пандус длиной в пару десятков метров. И вот этот пандус ночью весь был занят спящими солдатами части. Внизу нечем было дышать, и люди предпочитали спать там, где был приток воздуха.

Внизу штольня представляла собой длинные коридоры, по обеим сторонам которых были выпилены каменоломами ниши в виде довольно просторных комнат. Из выпиленного камня правильной прямоугольной формы крымчане клали стены строящихся зданий.

В одной из этих ниш-комнат расположился штаб нашей части. Неподалеку от нас находился штаб грузинской дивизии, с командованием которой мы поддерживали хорошие отношения.

На ак-монайском перешейке мы снова в спешном порядке занимались оборудованием рубежа обороны. В землю вгрызаться было необычайно трудно, так как земли практически не было – сплошной камень. Мягкий, но камень. Правда, камень этот тоже использовался при устройстве пулеметных гнезд и ДЗОТов.

Рубеж обороны проходил через несколько селений, в которых приходилось бывать еще осенью 1941 года и конечно сейчас весной 1942 года. Ак-Монай, Джантора, Семисотка, Тулунчак и другие селения я видел целыми прошлой осенью. Сейчас передо мной были груды развалин… Не было ни одного целого дома, ни одного живого жителя.

То один, то с кем-либо из офицеров штаба я проходил вдоль строящегося рубежа. На всем пути были следы боев и немецкого отступления. Кругом были минные поля, воронки и развалины домов. Валялись немецкие пушки и другая техника.

Надо сказать, что это не было прогулкой, к которым мы привыкли в мирное время. Немцы хорошо видели всю местность и строящийся рубеж и беспрестанно его обстреливали. И несмотря на то, что мы сами не ходили в атаки и непосредственно не отбивали вражеские атаки, потери в личном составе от артогня и бомбардировок у нас были весьма ощутимыми.

Налет немецкой авиации и артобстрел были постоянными. И если от бомбежки можно было как-то своевременно укрыться, то от артобстрела не было никакого спасения.

Не могу не рассказать об одном снаряде, который предназначался мне персонально. В один из дней мы с отсекром партбюро старшим политруком Пермяковым пошли на рубеж, где работала одна из рот. К тому времени люди уже довольно глубоко закопались в землю, и по траншеям и ходам сообщения уже можно было передвигаться во весь рост. Шли работы по устройству КП, пулеметных гнезд и других сооружений.

Когда мы с Пермяковым подошли к месту работы, из траншеи выскочил командир взвода и доложил о ходе работ. Подошел еще и санинструктор роты, и мы завязали с ними беседу, сидя на бровке и опустив ноги в траншеи.

Тут кому-то из нас, мне или Пермякову, захотелось пить, и командир взвода окликнул солдата и приказал ему сбегать к ключу или ручейку, где, по его словам, была чудесная колодезная вода.

Посидели мы, разговаривая, минут 10–15, а посыльного с водой все нет и нет. И тогда я говорю Пермякову: «Пошли, Василий Диомидович! Когда-то еще он вернется с водой, а нам надо еще в других подразделениях побывать».

Поднялись мы с Пермяковым с земли и, попрощавшись с командиром взвода и санинструктором, пошли вдоль траншеи по рубежу. Отошли мы шагов 150–200 и слышим позади разрыв снаряда. Обернулись мы и увидели, примерно в том месте, где мы сидели, дым и пыль.

Бросились мы обратно бегом и увидели страшную картину: в том месте, где мы оставили двух младших командиров, взводного и санинструктора, зияла большая воронка… Оба были убиты прямым попаданием снаряда, и от них самих буквально ничего не осталось. Оба они были молодые коммунисты и Пермяков, а с ним и я, и солдаты роты искали в округе тела убитых, чтобы найти хотя бы партбилеты. Но ничего, кроме одной ноги в сапоге и других ошметков так и не нашли!

Не знаю, был ли то шальной снаряд или результат работы немецкого наблюдателя и опытного наводчика.

Вспоминается другой случай. Где-то под 1-е Мая 1942 года в нашу часть прибыли подарки от трудящихся. Я хорошо помню обратный адрес: Белая глина.

Вечером, положив в карманы пару бутылок вина из посылок, я пошел в землянку к командиру 2-й роты капитану Абрамкину. По моей просьбе он позвал офицеров из других рот, и стало нас 4 или 5 человек.

Тогда я достал из карманов вино и, расположившись на нарах, укрытых походным солдатским одеялом, выпили в честь наступающего праздника и пожелали друг другу скорой победы и выжить.

Вдруг проламывается перекрытие землянки, и на постель, где стояло вино и закуски падает огромный снаряд и начинает шипеть…

Сначала все были ошеломлены, а потом попадали сначала на землю, а затем молниеносно выползали на коленях, по-пластунски на двор и отбежали подальше. Подождали мы сколько положено времени, а он не взрывается. И тогда, посовещавшись, решили пойти посмотреть.

Все было на месте – и бутылки с вином, и стаканы, и банка с консервами, и кусок хлеба, а между ними лежал снаряд… И не шипел уже, остыл! Как хороший поросенок – закуска в добрые мирные дни.

Взяв одеяло за 4 угла, мы с большими предосторожностями вынесли его из землянки и отнесли подальше от расположения. Не все гитлеровские снаряды и бомбы, изготовленные руками военнопленных и порабощенных людей взрывались. Об этом я еще не раз расскажу.

В дни пребывания на ак-монайском перешейке наблюдалось господство нашей авиации. То и дело и по переднему краю и дальше пролетали одна за другой девятки наших бомбардировщиков (СБ-3 и СБ-3Ф) в сопровождении наших истребителей.

Мы находились так близко к передовому краю, что слышались разрывы наших бомб. Отбомбившись, наши самолеты возвращались обратно и, как правило, без потерь. Иногда наблюдались случаи, хотя, к счастью, и редкие, когда обратно летели не девять, а восемь или семь самолетов. Но, повторяю, это было редко, а в основном возвращались без потерь.

Наши краснозвездные истребители их надежно прикрывали. Однако, один раз мы были свидетелями настоящей трагедии. Не знаю, по какой причине одна девятка пошла на бомбежку без прикрытия истребителями, и мы, это наблюдавшие, даже забеспокоились, как бы чего не вышло…

К сожалению, «вышло»… Вскоре наша девятка показалась в обратном направлении в «сопровождении» трех пар «мессеров». Летчики с СБ мужественно отстреливались, но были бессильны против быстроходных и хорошо вооруженных немецких истребителей. Делая один за другим заходы в хвост нашим самолетам, немецко-фашистские стервятники сбивали наши самолеты, и так пока не уничтожили всю группу… Членов экипажей, пытавшихся на парашютах спастись, фашисты расстреливали в воздухе, и приземлялись уже трупы.

Не знаю почему эта группа была послана без прикрытия истребителями, то ли не было их, то ли уж слишком поверили в свою звезду, что ли. Но все равно эта трагедия должна быть на совести того командира, который отдал такой нелепый приказ.

Все мы, наземные воины, плакали и от жалости к своим парням, погибающим на наших глазах, и от своего бессилия. Чем мы могли им помочь своими винтовками и пистолетами?..

Несмотря на наше превосходство в воздухе, немецкая авиация, особенно пикирующие бомбардировщики «Ю-87» очень часто совершали налеты на расположение наших частей второго эшелона, на скопления техники.

Делали они это так: построившись в круг, они выходили на цель и пикировали один за другим, вернее один в хвост другому и, не доходя до земли очень немного, сбрасывали свой смертоносный груз.

Часто к своим плоскостям они приделывали какие-то трубки, и при пикировании они издавали какой-то жуткий, леденящий душу свист.

Нередко были и попадания, как по машинам, так и по личному составу. Однако и их часто сбивали наши зенитчики и истребители.

Однажды я был свидетелем совершенно уникального случая. Рядом с нами располагалась какая-то замаскированная техника. И тут налетели немецкие пикирующие бомбардировщики Ю-87, которых мы насчитали 21 штуку.

Построившись, как обычно в круг, стервятники начали пикировать на соседнюю технику. И вдруг произошло что-то невероятное: с одной из машин, которая оказалась «катюшей», быстро был снят чехол и, выбрав, когда самолеты вошли в подходящий им ракурс, «катюша» дала залп, и три вражеских самолета, сраженные наповал, тут же врезались в землю и взорвались. Остальные тут же развернулись и без памяти бежали.

37 лет прошло с тех пор, но и сейчас эта картина стоит перед моими глазами.

Как-то в один из этих дней на бомбежку Керчи пролетала группа немецких бомбардировщиков, но там они, очевидно, были перехвачены нашими истребителями и повернули, не отбомбившись, назад, сбрасывая бомбы, где попало.

Повторилась ранее виденная картина, но теперь уже все было наоборот. Наши ястребки клевали фашистов, и те, загораясь, падали. Один подбитый немецкий бомбардировщик пытался перетянуть через линию фронта, но не дотянул и сел на нашей территории.

Выскочив из самолета, они сняли один пулемет и бросились к леску, который был в полукилометре от места посадки. Но тут за ними бросились воины наземных частей, расположенные поблизости, и вскоре их окружили, отрезав дорогу к лесу.

Фашисты пытались сопротивляться, но видя бесплодность этого, сдались. Тут же рядом оказались офицеры из соответствующих органов, что, я думаю, спасло фрицам жизнь. Уж больно много накопилось у нас злобы против этих воздушных бандитов.

Когда немецких летчиков увезли, мы с Пермяковым пошли смотреть их самолет. Это был бомбардировщик Ю-88, и был он из таких легко разбиваемых материалов, что Василий Деомидович воскликнул: «Ты посмотри, из какого дерьма он сделан. Я теперь буду стрелять в них из своего пистолета ТТ».

В этот день получил из дома целую пачку писем – 16 штук. Правда, одно из них было из Краснодара, где мне ответили, что моих родных там нет.

21 марта на нашем участке разгорелось ожесточенное сражение где-то неподалеку от селения Тулунчак, в ходе которого была разгромлена 22-я немецкая танковая дивизия. Помню, что это была одна из хваленых немецко-фашистских дивизий, на которые Гитлер возлагал большие надежды.

На месте боя остались груды тел немецко-румынских вояк. Запомнилась целая шеренга румын в высоких черных барашковых шапках. Они лежали все вниз лицом, но, что было характерно, лежали они головой в сторону, занятую немцами, то есть пулеметная очередь настигла их в отступлении.

Какой-то смельчак ворвался на своем танке с десантом на броне в расположение второго эшелона, но тут был накрыт огнем прямой наводки и сожжен, а на броне и у гусениц танка валялись 9 трупов фашистских танкистов и десантников.

А с места, где была разгромлена 22-я танковая немецкая дивизия, наши тягачи тянули и тянули немецкие подбитые танки.

6 апреля в расположение нашей части приехал начальник политотдела 51 армии, бригадный комиссар по фамилии, если не забыл, Михалевич и вручил мне партийный билет. Это произошло в землянке, где размещался наш штаб, недалеко от переднего края.

Для меня это было большое событие в жизни и, получая билет, я заверил товарищей, что оправдаю высокое доверие партии, и до конца буду делать все, что смогу для того, чтобы приблизить день нашей победы.

В это время кандидатский стаж на передовой был что-то около трех месяцев, мой длился два года, и вот почему. Кандидатом в члены партии меня приняли в апреле 1940 года во время службы в Бирме в 102 ОСБ. Рекомендовали меня в партию командир батальона т. Шабанов Г. А., комиссар Домрачев П.П. и отсекр партбюро тов. Пермяков В. Д.

В один из дней меня пригласили в Серышевский райком партии, где первый секретарь райкома вручил мне кандидатскую карточку, предварительно поставив на ней печать.

За месяц до истечения кандидатского стажа мы передислоцировались в Бессарабию, в г. Бендеры, о чем я писал выше. По прибытии мы пошли в бендерский горком (или райком) партии становиться на партийный учет, и тут в горкоме кто-то обнаружил, что на моей кандидатской карточке нет подписи секретаря райкома.

Карточку у меня отобрали и направили ее в Серышево на подпись. К тому времени там секретарь сменился и ее вернули в Бендеры недооформленной. А вскоре началась война! Из Бендер мы уехали, и я остался с распиской вместо кандидатской карточки. Так длилось целый год, в продолжении которого я платил членские взносы, и отметку секретарь делал на обороте расписки. В политотделе 57 армии было решено в один и тот же день принять меня в кандидаты и в члены партии. Так, наконец, закончился этот неприятный для меня процесс перехода их кандидатов в члены нашей партии.

Вот уже свыше 36 лет я ношу звание коммуниста и свой партийный билет и, уверен, ни разу никому не дал повода усомниться в том, что ношу я его с достоинством.

НЕМЕЦКО-ФАШИСТСКОЕ НАСТУПЛЕНИЕ

Весь апрель и самое начало 1942 года проходили в неоднократных, но малоэффективных попытках наших войск прорвать оборону немцев на ак-монайском перешейке. Очевидно, немецкое командование накапливало силы для своего контрнаступления. И вскоре это наступление, закончившееся ужасной керченской трагедией, участником и очевидцем которой я был с начала до конца, началось.

Как же это было? 7 мая я с утра ушел на станцию Ак-Монай, как обычно, для проверки хода работ на рубеже. Около 14 часов над станцией выше облаков пролетели стаи фашистских самолетов, очевидно, для бомбежки города и порта Керчь.

Из Ак-Моная я направился к себе в с. Ак-Монай. Когда доходил до станции Семисотка, туда налетело до 30 фашистских самолетов и подвергли ожесточенной бомбардировке станцию, железнодорожные пути и находившиеся там эшелоны.

Взрывы следовали один за другим. Все вокруг покрылось дымом. С трудом выбрался из района станции и до темноты просидел в щели. Бомбежка переднего края, второго эшелона и тыла, каким была Керчь, не прекращалась ни на одну минуту весь день и продолжалась до наступления темноты. Как потом стало известно, в воздухе весь день находилось до тысячи самолетов.

На следующий день все началось сначала. Все небо было закрыто вражескими самолетами, а вся земля как бы вздыбилась.

9 мая бомбардировка вновь началась с самого утра. Получил приказание поехать в расположение 1 и 4 рот, и с ними отойти в селения Кият и Мамат. Однако, в скале, где они располагались, я их уже не застал. Ночь провел в каменоломне у костра. При передвижении подвернул ногу где-то в лодыжке, и нога стала пухнуть.

Утром 10 мая в скалу прибыли Шабанов и Домрачев. Весь день провели в укрытии, так как вся местность вокруг подвергалась ожесточенной бомбежке и буквально нельзя было без риска быть убитым тронуться в путь.

Ночью выехали в Ново-Николаевку, куда прибыли 11 мая утром. Бомбежка все дни продолжается страшная. Болит нога. Разыгрался мой «старый друг» ишиас.

12 мая враг продолжал бомбардировку. По заданию командования выехал в с. Султановку для установления связи с инженерным отделом 51 армии. И тут чуть было не попал к немцам в руки.

Поехал я на бричке, запряженной парой лошадей. Со мной был один ездовой. По пути нам стали попадаться отдельные группы наших солдат, оставивших передний край.

Сначала их было много, а затем все меньше и меньше и, наконец, солдаты перестали встречаться. Вдали показалась деревня, и мы, уверенные, что это Султановка, подстегнули лошадей и рысью поехали вперед.

Однако, не доезжая с полкилометра, я на околице деревни увидел группу солдат, которые мне показались непохожими на наших. Проехав еще несколько десятков метров, я ясно увидел, что это немцы. Молниеносно развернули лошадей, и во всю прыть понеслись обратно. Сзади послышались выстрелы, но, к счастью, они в нас не попали.

Оглянувшись, я увидел, как фрицы скачут и горланят что-то во все горло и стреляют по нам из автоматов, не очень заботясь о том, чтобы попасть в нас.

Вскоре мы попали «из огня да в полымя». Неподалеку от дороги находился наш полевой склад авиабомб, и немцы, очевидно, разведали его и дали задание своей авиации его разбомбить. Во время этого налета мы как раз и подъехали. Бомбы рвались, и осколки летали вокруг. Соскочив с тачанки, мы бросились на землю. При этом ездовой намотал вожжи на руку и держал лошадей, лежа вниз головой. Такую же позу занял и я. Слышно было, как осколки стучали по тачанке.

А бомбежка все продолжалась. И вдруг раздался взрыв оглушительной силы. Вся земля задрожала. На месте одного штабеля бомб в воздух поднялся огонь и дым, и вверх полетело все, что может летать.

Укрыться было некуда – голое поле. От детонации стали рваться другие штабеля с бомбами. Одним словом, это трудно выразить словами. Это надо было самому пережить. И снова счастье было на нашей стороне. Ни один осколок, ни один ком земли не попал не только в нас с ездовым, но и в стоящих рядом лошадей.

13 мая прибыл в каменоломню, что у с. Камыш-Бурун. 14 мая по заданию командования рыли щели в селениях Опасная и Еникале. Всю ночь работали, а я мотался между этими селениями, принимая меры для ускорения работ.

Бомбардировка продолжается и 15 мая. Весь день просидели в щелях, а вечером перешли в Жуковку. Это уже на самом берегу Керченского пролива. Ночь провели на берегу под обрывом. Сюда уже стекались в полном беспорядке без всякого командования и какой-либо организации остатки наших войск.

Все поле было забито нашей техникой. Тут были тысячи автомашин, танков и прочей техники, а берег был усеян людьми.

Не могу не рассказать о таком случае. 14 мая пошел в аджимушкайские каменоломни, где расположился штаб, чтобы разыскать начинжа 51 армии полковника Золотухина и получить от него указания как нам быть дальше.

Когда я спустился в каменоломню, я увидел маршала Буденного и еще других генералов и офицеров, которые в коридоре штольни строили офицеров. В строю стояли, очевидно, все офицеры штаба, а может быть и из других соединений и частей.

Увидев меня, какой-то полковник приказал мне немедленно стать в строй. Мои объяснения ничего не значили. Перед строем выступили не то Буденный, не то Мехлис, который стоял ту же и произнес короткую речь, их которой мне стало ясно, что Крым мы оставляем, но для того, чтобы обеспечить эвакуацию потребуется прикрытие, а его нет. Вот мы и должны стать этим прикрытием (с пистолетами) и продержаться до конца эвакуации.

Не исключено, что мы все погибнем, сказал он, но так надо. Я уже приготовился к самому худшему, но вместе с тем необходимому и готов был выполнить свой долг.

В это время в проходе показался полковник Золотухин и сразу увидел меня в строю. Доложив командующему, он приказал мне выйти из строя, и спросил, как я здесь очутился и где находится батальон. Я ему доложил, и он тут же отправился со мной к месту расположения батальона.

Как я уже говорил выше, личный состав части находился под обрывом у пролива. Оставшиеся в живых солдаты и офицеры части, все, которые не потерялись во время ночных переходов, находились здесь и старались держаться кучно. Не было только командира части Шабанова и комиссара Домрачева. Спасая свою шкуру, они бежали через пролив на Тамань, мотивируя это необходимостью подготовки мест для размещения части. Командование тем, что осталось от батальона, они возложили на меня.

Вот это я и доложил полковнику Золотухину. Разобравшись, полковник приказал мне воспользоваться любыми плавсредствами и переправить, сколько сумею людей на косу Чушку, а оттуда дальше. Главное – сохранить костяк части, сказал он.

Обязанности моего ординарца добровольно взял на себя красноармеец, армянин по национальности, по фамилии не то Хачатурян, не то Петросян, до войны работавший парикмахером при штабе части. Подойдя к нам, он предложил нам котелок с горячей пшенной кашей, которую он приготовил здесь же на костре.

Золотухин с благодарностью присел к котелку и поел каши. Вероятно он, как и я и многие, давно ничего не ел. Неделю назад противник начал свое контрнаступление, и все это время я почти глаз не сомкнул и есть не мог. Вот и тогда, несмотря на уговоры, я почти ничего не ел. Один вид еды вызывал у меня рвоту. Таково было нервное перенапряжение.

Ишиас и вывих мучительно донимали меня, но я терпел и стал принимать все меры к тому, чтобы как-то переправить людей. Не могу похвалиться тем, что мне многое удалось.

В первую очередь переправляли раненых. Специальных плавсредств для эвакуации высшее командование фронта не подавало. Приказа Ставки на эвакуацию Крыма не было. Наоборот, с того берега то и дело приходили катера с пополнением и боеприпасами. После разгрузки на них грузили раненых. Не обходилось и без попыток брать штурмом место на борту того или иного судна. И тогда творилось что-то страшное. Суденышки перегружались, и тогда «лишних» сбрасывали за борт. Кто доплывал обратно к берегу, а кто и нет.

А еще помню такой страшный случай. На баржу какой-то колхоз погрузил отару овец. Баржа отошла от берега на чистую воду, и тогда один баран, очевидно, вожак спрыгнул в воду. И тогда вся отара бросилась в воду, и на глазах у всех пошла ко дну.

В этот день и ночью удалось отправить несколько десятков людей. Бомбежка побережья, пролива продолжается. Спасает обрыв, в который зарылись.

16 мая был для меня кульминацией. С утра противник бомбит. Иногда показывается катер, и все выскакивают из щелей и мчатся к причалу в надежде попасть на катер и спасти жизнь. Удавалось это немногим. Ночь на 16-е снова не мог уснуть – нервы. Ничего не ем. Так протянулось время до трех часов дня, когда показались немецкие танки и автоматчики. Приготовился к самому худшему. Пистолет все время держу наготове – не сдаваться же фашистам.

Но тут произошло нечто необычайное. Из-под обрыва выскочила красавица-девушка со знаками различия старшины и воскликнула: «Товарищи воины, мужчины! Чего мы ждем? Пока нас всех тут автоматами перестреляют или в море утопят? Нас так много, и мы все хорошо вооружены. Вперед за мной, на врага!» И схватив чью-то винтовку, взяла наперевес и кинулась из-под обрыва наверх!

Что тут началось!! Поднялись все как один. Люди вылезали из-под обрыва, из щелей и бросались вперед без всякого страха. Схватив чью-то винтовку, я даже не проверил, есть ли в ней патроны и в одно мгновение выскочил наверх. А там уже шли в атаку отчаяния тысячи и тысячи людей. Без командиров, без подразделения на офицеров, генералов и рядовых. Я своими глазами видел седого генерала, который на пару с красноармейцем тащил станковый пулемет «максим». У некоторых в руках были ПТР.

Как я уже говорил выше, на верхнем плато стояли брошенные тысячи автомашин, танков, орудий и другой техники. Немецкие автоматчики пытались отстреливаться, но все было напрасно. Их выковыривали из-под машин и других укрытий и уничтожали.

От берега с небольшим, но очень длинным уклоном мы бросились к видневшемуся вдали селению. Бежать на подъем было очень трудно, и я сбросил с себя и бросил под ноги бегущим свою шинель. Только портупею надел на гимнастерку и побежал дальше.

Селение называлось Маяк, и ворвались мы туда ураганом. Запомнились невысокие заборы, сложенные из камня-плитняка. За заборами были немцы. Были они и в домах, и стреляли они из-за заборов и из окон в упор. Справа и слева падали убитые и раненые люди, но остановить наш порыв это уже не могло.

Уничтожая немецко-фашистских мерзавцев, мы добежали до последнего забора. Там вновь было поле, и точно против того места, где я упал, метрах в ста от забора стояли немецкие танки. Не помню, три или четыре, а на броне мы увидели стоявших фрицев-танкистов. Услышав поднятую нами стрельбу, они попрыгали в люки, стали наводить на нас пушки и пулеметы и открыли стрельбу.

Неподалеку от меня приползли к забору два солдата с ПТР и первым же патроном подожгли фашистский танк. Неожиданно раздался сзади нас орудийный выстрел, и загорелся второй танк. Как оказалось, неподалеку оказалось зенитное орудие со снарядами, нашлись артиллеристы и, развернув его, дали выстрел.

Не помню, то ли один танк, то ли два развернулись и умчались и вскоре скрылись из вида. Наступило какое-то затишье. Оставшиеся в живых люди стали приходить в себя. Нашлись командиры, которые стали сколачивать группы солдат и офицеров и укрепляться, готовясь к контратаке немцев.

Оглянулся и я. Справа и слева от меня лежали убитые и тяжело раненые солдаты и офицеры. Не забуду одного молодого лейтенанта, у которого глаз вытек наружу, и он лежал и стонал. У пожилого солдата был разворочен живот, и он кричал: «Братцы, пристрелите...».

У кого поднимется рука… Была надежда, что подоспеют санитары, врачи и подберут раненых и окажут им помощь.

Рядом со мной лежал убитый офицер, а возле него лежал револьвер наган. Поднял я этот наган и положил в карман. И так он со мной прошел до конца войны. Я его хранил как память об этой ужасной атаке. Кстати, в этой атаке я убил немецкого офицера, который стрелял в нас из-за угла домика. Это был первый немец, которого я убил в бою и этим выполнил призыв «Убей немца!».

Незаметно наступила темнота. В шоке я не заметил, что снова подвернул ногу, и острую боль почувствовал, когда все стихло. Отполз я подальше в деревню. На ногу ступить не мог. Мне показалось, что в сапоге у меня мокро, и я решил, что ранен в ногу.

Отполз к какому-то дому, где было много наших. Подумал, что это перевязочный пункт, но ничего этого не было. Просто пол был устлан телами смертельно уставших людей, и они спали мертвым сном.

Кое-как я тоже втиснулся между ними, и так пролежал до утра. С рассветом я при помощи какой-то палки пошкандыбал на берег, где я надеялся увидеть кого-либо из своих. Там я действительно встретил своих офицеров Бирлагу и Сиземского и кое-кого из солдат, в том числе своего Хачатуряна.

Объединенными усилиями они стащили у меня с ноги сапог. Оказалось, что раны нет. Снова вывих. Ногу они мне вправили, но передвигаться я не мог. Около 16 часов где-то в районе Еникале пристал большой катер, и мы все на него попали и пошли через пролив к косе.

На всем пути немец бомбил пролив, но наш катер добрался до пристани на косе благополучно. Помню крик начальник пристани: «Быстро выгружайтесь и бегом по косе! Немец беспрерывно бомбит переправу!».

Людей долго не пришлось уговаривать. Кто как мог, бросился от пристани подальше. Остались только мы с Хачатуряном, при помощи которого я поплелся подальше от этого кошмара.

КОСА ЧУШКА

Коса Чушка представляет собой узкую полоску земли длиной 20–22 километра. Местами ширина косы не превышала 25–40 метров, но в некоторой части она достигала 200 метров.

Это был совершенной голый, лишенный какой-либо растительности кусок земли. Начало его было у кордона Ильич, если мне не изменяет память, и заканчивалась она небольшой пристанью. Здесь было самое узкое место Керченского пролива – 7 километров. Вот это расстояние в 22 километра мне предстояло преодолеть пешком с вывихнутой ногою. Но мысль о том, что вырвался живой из этого ада, придавала силы, и я, опираясь на Хачатуряна, потихоньку брел.

Вся поверхность косы была изрыта воронками. А в море плавали вверх брюхом убитые и оглушенные рыбы всех размеров. Их прибивало к берегу косы, и можно было руками брать любое количество.

А бомбардировка пристани и всей косы велась почти беспрерывно, и нам то и дело приходилось падать в одну из воронок. И здесь снова случилось чудо.

Во время одного налета пикирующих бомбардировщиков мы с Хачатуряном кинулись в большую и довольно глубокую воронку, и тут я увидел, как от переднего самолета отделились бомбы – целая серия. По углу их падения я понял (опыт уже был), что бомбы падают прямо на нас. Я еще успел произнести вслух: «Это наши». И приготовился к худшему.

И действительно, одна из бомб упала в бруствер нашей воронки… Мы замерли. Но ни эта, ни остальные бомбы серии, падавшие в нескольких метрах одна от другой, не взорвались. Мы долго лежали и не могли прийти в себя от пережитого. И тут снова подумалось: «Да, ненадежен тыл гитлеровской Германии».

До хутора кордон Ильич мы добрались уже вечером, и я сразу пошел в дом, где ночевал перед десантом в Крым. Хозяйка сразу узнала меня, и при виде нас заплакала. Очевидно, мы скорее были похожи на привидения, чем на людей. Кроме того, до нас уже прошло немало спасшихся из керченской бойни, и на каждого из нас здесь смотрели как на пришельцев с того света.

В доме было полно военных, и, как оказалось, старшим среди них был замкомандующего фронтом, если не ошибаюсь, с ромбом в петлице. Фамилия его была, кажется, Анисимов или что-то в этом роде.

Мы с Хачатуряном хотели уйти, но генерал не отпустил нас. Пригласил остаться здесь и располагаться на отдых. Тут же он рассказал, чтоб здесь на Тамани организованы приемные пункты для переправляющихся из Крыма. Созданы и продпункты и госпитали.

Он тут же написал какую-то записку на продпункт и отправил Хачатуряна за продуктами для нас. Вскоре тот вернулся нагруженный сухарями и консервами. Ужинали мы вместе с генералом и его свитой. За столом меня генерал попросил рассказать о том, что я видел и знаю о том берегу.

Под свежим впечатлением виденного и пережитого я долго рассказывал, а они с большим вниманием слушали. Засиделись до поздней ночи, а потом улеглись на полу вповалку.

Однако заснуть мне так и не удалось. Стоило только закрыть глаза и сразу виделся тот берег со всем кошмаром, который пришлось пережить. Перед рассветом немного забылся. И тут же вскочил, так как рядом уже никого не было. Генерал и его офицеры куда-то ушли. Не было и Хачатуряна. Однако он вскоре появился с живым гусем под мышкой.

Сначала я вскипел, полагая, что мой Хачатурян его где-то «организовал», проявив солдатскую «находчивость». Но он скоро меня убедил, что он его купил и отдал за него не то 200, не то 300 рублей. И тогда я все понял. Придется для ясности вернуться на несколько минут на тот берег.

В один из дней нашего нахождения на том берегу под обрывом мы сидели у костра, на котором Хачатурян и другие солдаты варили кашу из концентрата. Вдруг подходит какой-то капитан, и представился начфином какой-то части, а затем говорит: «У меня в сумке очень большая сумма денег – касса части. На переправу надежд мало. Не хочу, чтобы они попали в руки врага. По инструкции я обязан их уничтожить. Но не самолично, а в присутствии 2–3 военнослужащих и составить об этом акт. Жив буду, представлю этот акт как оправдательный документ. Если не возражаете, я их сожгу на вашем костре, а вы вместе со мной подпишете акт».

Посмотрели друг у друга служебные удостоверения и тогда я дал согласие подписать акт. Помню, он стал вынимать из большой сумки пачки денег. Запомнилось множество тридцатирублевых банкнот.

Перед тем, как бросить их в огонь, злополучный начфин предложил нам взять себе кто сколько хочет денег. Я, конечно, отверг это предложение, так как сам не надеялся выжить, и они мне были ни к чему – не до денег было. А вот Хачатурян положил несколько банкнот в карман. И вот ими-то он расплатился за гуся.

Недолго думая, Хачатурян отрубил ему голову, ощипал, порубил и приготовился готовить из него завтрак. В это время над хутором раз и другой пролетела «рама» – немецкий разведчик. Опыт подсказывал мне, что это неспроста. Враг собирается бомбить хутор. И тогда, попрощавшись с хозяйкой, мы с Хачатуряном ушли.

А надо сказать, что еще на том берегу у нас был обусловлен сборный пункт части для тех, которым удастся переправиться на Тамань. Туда мы и подались. В нескольких километрах от хутора Ильич на нашем пути оказалась роща, тут мы и расположились на отдых и завтрак.

Снова Хачатурян принялся за своего гуся. Не успели мы позавтракать, как над хутором Ильич появилась большая группа немецких бомбардировщиков, и началась ожесточенная бомбежка хутора. Вот тут-то Хачатурян и сказал: «А вы, товарищ помкомбата, правильное решение приняли уйти из хутора».

Вот уж который раз опыт и интуиция, выработанные в ходе войны, помогли принять правильное решение. Невольно снова вспомнилась коса Чушка и серия бомб, предназначенных нам и, к счастью, не разорвавшихся. А ведь взорвись хотя бы одна из них, от нас ничего не осталось бы и попали бы мы в бесчисленные списки «без вести пропавших…». Ведь никто из части не видел, что мы переправились, и полагали бы, что мы остались Керчи со всеми вытекающими отсюда обстоятельствами.

Кое-как позавтракав, мы с Хачатуряном и присоединившимися к нам еще шестью бойцами нашей части, которых мы обнаружили в рощице (а может это был большой сад – не помню), ушли в Кучугуры – наш сборный пункт.

ХУТОР КУЧУГУРЫ

На хуторе Кучугуры мы некоторое время находились до высадки в Керчь и поэтому здесь все было знакомо. Здесь я нашел командира и комиссара части. Оба они всю керченскую эпопею просидели здесь, бросив часть и людей на произвол судьбы. Оба расположились в самых богатых домах хутора, и морды у них лоснились от сытости и довольства, которые им здесь обеспечивали молодые казачки-хозяйки.

Особенно с брезгливостью вспоминаю ставшую мне противной рожу комиссара Домрачева, который в мирное время рисовался святошей и настоящим коммунистом, а на войне показал себя презренным трусом и негодяем, презревшим долгом комиссара и коммуниста.

Доложив командиру части обо всем, что произошло в его отсутствие, я пошел отдыхать, так как вывихнутая нога отчаянно болела, и неимоверная усталость и нервное состояние требовали отдыха и разрядки.

Зашел я в дом, где уже однажды квартировал, и хозяйка меня с сочувствием приняла и уложила в постель со своим сынишкой, а сама забралась на печь.

Сняв кое-как сапоги, я увидел, что нога распухла и продолжает пухнуть на глазах. Пришел врач наш и сделал жесткую повязку и велел лежать, задрав ногу повыше.

Мешали два обстоятельства. Во-первых, какой-то нечеловеческий, животный храп мальчика – сына хозяйки. Ни до того, ни после этого я больше никогда такого храпа не слышал. А во-вторых, стоило мне закрыть глаза, и снова весь пережитый кошмар представал передо мною, и было не до сна. Так продолжалось много дней и ночей.

Не помню, то ли в этот же день, то ли на следующее утро я, лежа в кровати, услышал за окном голос Бирлаги, который кому-то рассказывал, что помкомбат Нагирнер погиб от бомбы в Ильиче. Но тут ему кто-то сказал, что помкомбат Нагирнер жив и находится в этой хате. Страшно возбужденный, он ворвался в дом и со слезами на глазах бросился ко мне и поведал мне следующее.

Когда началась бомбежка, он забрался в глубокую щель и счастливо пересидел ее. Как только бомбежка кончилась, Бирлага собрался и решил уйти из хутора Ильич. По пути он зашел за мной, но увидел вместо дома глубокую воронку. Оказалось, что было прямое попадание в дом, в котором мы с Хачатуряном ночевали. Погибла и хозяйка с детьми.

Он поискал и наши трупы, но ничего не нашел – да и не удивительно это было – бомба, очевидно, была полутонкой, и воронка была огромная и загромождена она была хламом от дома.

Вот и еще один шанс погибнуть, и какое-то счастье, сопутствующее мне. Кое-кому это может казаться фантазией и плодом моего воображения, а может быть и рисовкой. Однако тому, кто когда-либо будет читать эти строки, я говорю, что все что я здесь пишу, было, и описания всех этих случаев описаны правдиво. Я могу ошибаться в описании названий населенных пунктов, фамилий людей, о которых я пишу, но сами события описаны правдиво.

А в Кучугуры продолжали прибывать солдаты и офицеры нашей части, и каждого из них встречали как пришельцев с того света.

Здесь мы пробыли недели две. Собирался (народ) личный состав. Получали пополнение. Работаем на укреплении побережья. В начале июня снова передислоцируемся на хутор Пересыпь.

КЕРЧЕНСКАЯ ТРАГЕДИЯ

Если мы ушли из Крыма 17 мая, то последние наши части (если это можно было назвать частями) оставили Керчь двумя-тремя днями позже.

Как я уже говорил, на всем побережье стояла брошенная техника. Не зря же вскоре стало известно, что через несколько дней немцы на наших КВ штурмовали Севастополь. Остались на том берегу и десятки тысяч людей.

Как же все это могло случиться? Для освобождения Крыма был создан специальный фронт – Крымский фронт – в составе трех армий, 44-й, 47-й и 51-й. Если учесть фронтовые части и части РГК – резерва главного командования, то это фактически была еще одна армия.

У немца в Крыму, конечно, не было таких сил, и наше наступление началось весьма успешно. Почему же не был развит этот успех?

Считаю сам, да и, учитывая оценки специалистов и верховного командования фронтом по этой операции, здесь имел место целый ряд просчетов командования фронтом, а главное, представителя Ставки Мехлиса, этой зловещей фигуры.

Ак-монайский перешеек от Черного до Азовского морей имел всего около 22 километров. Имея три армии и части РГК, можно было создать глубоко эшелонированную оборону, от которой прорывать фронт немцев.

Но по прямому приказу Мехлиса безвольный командующий фронтом генерал-лейтенант Козлов вытянул все свои армии в одну линию. Что им было делать на участке в 22 километра?

Разведав расположение наших войск, противник, который к тому времени сосредоточил на данном фронте пару тысяч самолетов, 7 мая обрушил свою авиацию на разгроме нашего тыла, а затем через пару дней обрушился на наш передний край.

Характерно, что за все дни авиационного наступления не видно было наших истребителей! Куда они подевались? Почему мы прозевали сосредоточение таких масс авиации противника? Где была наша разведка?

Под такой ожесточенной массированной бомбежкой наш передний край продержался еще 2–3 дня, а потом вся эта масса хлынула назад, а второго эшелона обороны не было. Снова, в который раз, приготовленные нами и другими инженерно-строительными частями оборонительные рубежи не были заняты нашими частями – оказались пусты… И отступающие хлынули к морю…

Командование фронта потеряло связь с армиями, а армии с соединениями и частями. Вскоре фронт превратился в совершенно неорганизованную, никем не управляемую массу. Все бежали под градом бомб, каждый сам по себе. Я нигде не видел отступающих частей – бежали только отдельные разрозненные группы людей, устилая путь отступления трупами и техникой.

Командование фронтом растерялось. Куда девались спесь и властность Мехлиса? Я видел своими глазами Мехлиса, стоявшего на дороге с распростертыми руками и кричавшего: «Товарищи! Остановитесь! Отступать некуда, сзади только море!». Рядом стоял маршал Буденный и тоже пытался остановить поток бегущих, но все было напрасно. Обезумевшие от непрерывной бомбежки люди бежали к морю, в котором они видели свое спасение. Остальное известно. Об итогах этого позорного эпизода Великой Отечественной войны я уже писал выше.

Как известно, за эту операцию Мехлис, бывший в то время начальником политуправления РККА и имевший звание армейского комиссара 1 ранга, был смещен со своего поста и понижен в звании до бригадного комиссара. Командующий фронтом генерал-лейтенант Козлов был разжалован до полковника. Понесли наказание и другие лица, но что это значит по сравнению с происшедшей Керченской трагедией?..

Три вечера я описывал события тех страшных дней и ночей. Хотя все новые и новые факты и эпизоды приходили на память, не описал и малой доли того, что видел и пережил – сил больше не было. И хотя почти четыре десятка лет отделяют нас от этих мрачных дней, воспоминания о них всколыхнули все, и все эти ночи я снова провел без сна. Не дай бог нам, детям и внукам нашим пережить что-либо подобное. Пусть будет мир!

РАСФОРМИРОВАНИЕ 102-го

Как я уже писал выше, в 102-й ОСБ я получил назначение в 1938-39 г. на должность помощника командира части. Служить там было интересно, и я много сделал для укрепления и становления технической политики части.

С командованием части и офицерским составом штаба и подразделения у меня сложились хорошие отношения. С ними я прошел путь от Бирмы (ДВК) до Бессарабии. В составе части я вступил в войну и прошел в ней самый тяжелый период.

Каждый офицер (кроме командира и комиссара, которые оказались трусами и подлецами), сержант и солдат стали мне родными, и потеря каждого из них болью отзывалась в сердце.

В Кучугурах мы пробыли недолго. Пришел приказ о расформировании части. Пришло время распрощаться со своими соратниками по 102-му.

Вскоре я выехал в штаб фронта, где получил назначение на должность командира батальона в 9-ю отдельную саперную бригаду ЧГВ (Черноморская группа войск Закфронта), которая формировалась в Краснодаре.

По прибытии в Краснодар я разыскал штаб бригады, располагавшийся в одной из школ города. Представился командиру бригады подполковнику Лещеву Иосифу Иосифовичу.

Побеседовав со мной, он предложил мне остаться в штабе бригады в должности старшего офицера 2-го отдела. Он утверждал, что на батальон он скорее найдет офицера, а он очень заинтересован в скорейшем укомплектовании штаба бригады, и я дал добро.

Укомплектовавшись, бригада передислоцировалась под Новороссийск. Но здесь я на некоторое время должен вернуться в Краснодар, где произошло событие, которое во многом изменило мою жизнь и моей семьи.

Как-то на улице в Краснодаре меня кто-то окликнул сзади по имени моей молодости: «Изя!». Оглянувшись, я увидел молодого старшего лейтенанта, который оказался моим племянником, сыном моей старшей сестры – Нюньчиком. Когда я в 1937 году уехал из Винницы, он еще был ребенком и не удивительно, что я его не сразу узнал.

Из его рассказа я узнал, что когда началась война, он был в 8-м классе и подал заявление в военкомат с просьбой о призыве его добровольцем в армию с отправкой на фронт. Однако там распорядились иначе. Его призвали отправили в военное училище, где он ускоренным курсом прошел обучение и был выпущен лейтенантом-артиллеристом – командиром гвардейских минометов-«катюш».

Устроившись на первом же газоне, мы долго беседовали, вспоминая все, что произошло с нами за этот трагический год. К моменту нашей встречи он был уже старшим лейтенантом, участвовал в боях, имел несколько боевых наград и служил адъютантом командира корпуса гвардейских минометов.

Надо ли говорить о том, как я был рад этой встрече. Однако, самое главное в этой встрече заключалось в том, что от него я узнал все о моих родных. Он знал адрес, куда эвакуировались из Винницы моя мать и мои сестры с семьями. Мы тут же пошли с ним на почту, и я сообщил Инне их адрес, и рекомендовал ей переехать из Сталинграда к ним в Среднюю Азию.

Вскоре, однако, война снова нас закружила. Война докатилась к Сталинграда. Моя попытка проскочить к семье на несколько дней (у меня до сих пор сохранилась командировка, подписанная командиром бригады Лещевым и замначполитотдела Шпаком). Но с полпути меня вернул заградотряд – дорога уже была перерезана немцем.

Письма от Инны перестали поступать, и я не знал, получила ли она письмо с адресом моих родных или нет, уехала ли из Сталинграда или застряла там.

Однако через какое-то время я получил уже письмо из Пролетарска. Таким образом я узнал, что адрес родных она получила вовремя и благодаря этому очутилась в Пролетарске среди родных, где и прожила почти до конца войны.

Получила письмо с адресом, переехала, очутилась среди родных… Всего две строчки потребовались для рассказа об этом решающем, поворотном пункте в жизни моей семьи, а чего это им стоило, как дался им этот переезд заслуживает, по меньшей мере, целой главы в моих воспоминаниях, и я это обязательно сделаю.

За все послевоенные годы Инна мне не раз рассказывала о своей жизни в колхозе Чепурники под Сталинградом, и об эвакуации оттуда, и по воспоминаниям об этих рассказах я постараюсь восстановить это в своих записках. Пусть дети и внуки знают и об этом.

Попробую с помощью Инны описать их мытарства.

Выше я уже писал о том, как Инна с детьми очутилась под Сталинградом в колхозе Чепурники Красноармейского района. Там ей предоставили «жилье» в пустовавшей избе и предложили работу в конторе. Однако Инна не согласилась, попросилась в бригаду и стала трудиться в огородной бригаде.

Колхозное начальство относилось к моей семье хорошо. Они сами, бывшие фронтовики, знали, что отец моих детей на фронте и мать их интенсивно трудится в колхозе и чем могли помогали. Во всяком случае, дети там не голодали.

Но война и сюда внесла свои коррективы. Фронт приближался к Волге все ближе и, наконец, вопрос об эвакуации за Волгу и дальше… Одно дело надо, а другое дело возможности осуществления этих намерений… Одна с двумя маленькими детьми, с каким-то багажом, без транспорта. Вряд ли кто-либо из теперешней молодежи может себе это представить.

Так в поисках выхода шло время, а враг приближался все ближе к дому. И здесь Инна приняла предложение колхоза принять участие в эвакуации колхозного стада за Волгу в качестве погонщицы. Надо ли говорить о том, что до войны Инна боялась и близко подойти к корове. Где она ее видела? Но за плечами был Гитлер, и скот, конечно, был лучшим выходом.

Надо сказать, что коренные колхозники в эвакуацию не пошли. Из эвакуированных в колхозе оставались только две семьи – моя и еще жена офицера с ребенком.

Сталинград бомбили и обстреливали из орудий беспрерывно. Город горел. Огонь и дым стлались над городом. Осколки долетали даже до нашего колхоза, и мы понимали, что немец скоро будет здесь, а с ним и смерть наша. (Привожу рассказ Инны). И когда правление колхоза предложило нам с Люсей гнать скот, мы согласились.

Колхоз снарядил арбу, в которую мы уложили детей, а сами шли пешком за стадом. В довершение ко всему надо сказать, что коровы не хотели уходить от дома, и пока мы дошли до Чепурников (райцентр), многие из коров вырывались и убегали домой.

К утру мы подошли к берегу Волги. Между берегами курсировала большая моторная баржа, но попасть на нее было далеко не просто. В первую очередь перевозили семьи и имущество разного районного начальства, а на нас никто и внимания не обращал. А время шло, немец беспрерывно бомбил и обстреливал. От осколков мы с детьми прятались под арбу.

На берегу мы провели целых две недели. Время равное вечности. И совсем потеряли надежду на переправу, а с ней и на спасение.

В один из дней мы увидели на берегу одного офицера и решили обратиться к нему за помощью. Выслушав нас и проверив наши документы, удостоверяющие то, что мы являемся семьями офицеров-фронтовиков, он пообещал нам помочь.

Узнав время подхода баржи, он сказал чтобы мы были готовы и что к подходу баржи он пришлет солдат, и они нас посадят.

Ночью мы, конечно, не спали. Около пяти утра показались вооруженные солдаты. Я кинулась к ним, и они велели подобраться со своим имуществом и арбой с волами ближе к пристани.

Когда подошла баржа, солдаты стали у трапа и заявили, что пока они не посадят семьи офицеров, никто на баржу не ступит. И так оно и было. Остатки скота, штук 10–12 коров, остались на берегу – их на баржу не взяли, а мы с детьми и арбой с волами переправились на тот берег.

В месте переправы ширина Волги достигала примерно километра, и весь этот скорбный путь немец бомбил. В шедшую рядом с нами баржу с нефтью угодила бомба (а может и не одна), и она взорвалась. Вокруг все горело. Горящая нефть разлилась по реке и казалось, что горит сама Волга.

А бомбежка продолжалась, и, едва достигнув берега, мы стали бросаться в воду, полагая, что там уже мелко. К сожалению, это было не так, и мы с детьми едва не утонули, и только помощь матросов баржи спасла нас от верной гибели.

Воспользовавшись передышкой в бомбежке, мы быстро разгрузились и бросились в лес. Это было так называемое волжское займище, подходившее плотной стеной почти к самому берегу Волги. Под кров этого леса мы и попрятались от бомбежки. В тот момент мы не знали, что нам суждено «прожить» в этом лесу целый месяц.

В лесу мы наткнулись на семьи руководителей нашего колхоза. Вскоре Яков Иванович, наш завхоз, переправил к нам остатки стада, и мы зажили лагерной жизнью.

В один из дней появился наш парторг и рассказал о приказе Сталина «Ни шагу назад» и велел отрыть в лесу землянки и приготовиться к зимовке. Он уверял, что немца дальше не пустят, погонят обратно, и тогда мы вернемся в свой колхоз.

Могла ли я рисковать жизнью своих детей и зимовать в прифронтовом лесу? И когда прошел целый месяц такой жизни, я выпросила в колхозе ту же арбу с волами, погрузила детей и отправилась до ближайшей железнодорожной станции с тем, чтобы уехать в тыл.

Так мы добрались до станции Баскунчак, где я оставила подводу. Вскоре показался санитарный поезд. Я погрузилась с детьми в эшелон и поехала на Восток.

Не обошлось и тут без бомбежки, но бог миловал, и мы благополучно добрались сначала до Казахстана, а потом и до Ташкента.

Снова скажу, что здесь мне хватило двух коротеньких строчек «села в эшелон, поехали и доехали и вся сказка». В жизни это было далеко не так. Эшелон бомбили, и раненые кто ползком, а кто бегом отбегали подальше от эшелона, а они с детьми забивались в угол вагона, где пережидали бомбежку, укрывшись от осколков одеялом…

Была и поездка до Ташкента и дальше на открытых платформах без пищи и воды для детей. Запомнился мне такой рассказ Инны об этой поездке.

Состав остановился вблизи какой-то станции. Узнав о том, что поезд остановился надолго, она решила оставить детей одних на платформе и сбегать на станцию в надежде что-нибудь купить и покормить детей.

Однако, отойдя на довольно большое расстояние от эшелона, она услышала паровозный свисток и, решив, что отходит состав, бросилась обратно. От сознания совершенного опрометчивого поступка (бросила детей), она изо всех сил бросилась бежать к составу. Отказывало сердце, перехватывало дыхание, а она бежала…

К счастью оказалось, что ушел соседний состав. Чувства, переполнившие сердце матери, можно понять. Больше она детей не оставляла одних. Ехали голодные, но вместе. А сколько случаев было, когда после очередной бомбежки семья не досчитывалась одного-двух членов семьи, детей или родителей…

Встает вопрос: куда и почему именно в этом направлении они ехали? Так ведь где-то впереди маячил Пролетарск, о котором я писал выше, а там были родные.

И действительно, через какое-то время состав остановился на станции Пролетарск. Снова предоставлю слово самой Инне.

«Пролетарск-то Пролетарск, – подумала я. – А тот ли это Пролетарск, который был нужен мне?» Не выгружая детей с платформы, я поискала на перроне подходящее лицо. Это был мальчик лет семи. – «Не знаешь ли ты здесь среди эвакуированных Спектора Элыки из Винницы?» – «Как же, знаю, – ответил он, – он работает здесь рядом».

Тогда я попросила мальчугана сбегать к нему и сказать, что в составе на станции находятся Хиня с детьми.

Малыш убежал, и вскоре на перроне показался бегущий Элик с криком: «Снимай скорее детей! Разгружайся!» А вскоре прибежали и другие родные. Нас сняли с поезда. Мы были среди родных.

Случилось так, что к тому времени освободилась небольшая комнатка в бараке, где жила семья моей старшей сестры Фрейды, и меня с детьми там и поселили. Началась жизнь в глубоком тылу.

Вернусь к описанию своих дел в отдельной бригаде. 11 июля я был назначен инженером-фортификатором бригады. Встреча с Нюньчиком произошла 14-го июля.

15 июля меня вызвал к себе комбриг и приказал выехать в составе опергруппы фронта в г. Сальск. Опергруппу возглавил маршал Буденный, а нашу инженерную группу замкомбрига майор Пальков. Кроме меня из штаба бригады вошел капитан Афонский, о трагической судьбе которого я еще расскажу.

К тому времени положение на юге осложнилось – враг рвался к Дону. Мне, конечно, никто не доложил общую задачу опергруппы, но, полагаю, это была рекогносцировка местности для подготовки рубежей обороны для отступающих наших войск с одной стороны и выявления наиболее вероятных точек прорыва противником нашей обороны.

Числа 20 июля нас с Афонским вызвал к себе майор Пальков и приказал выехать на хутор Веселый, что у основания Манычского канала и произвести рекогносцировку канала.

Ехать, конечно, надо было на попутных машинах, то есть добираться, как знаешь. Как-то добрались на следующий день в хутор Веселый. Обратились в орган, ведающий эксплуатацией канала, за помощью. Там в наше распоряжение выделили катер, на котором мы и отправились в плавание.

На полученную в штабе опергруппы карту мы аккуратно наносили результат обмеров – ширины и глубины канала. Эта работа продолжалась двое или трое суток. Все это время мы провели на катере. Не могу припомнить, чем мы эти несколько дней питались и ели ли вообще.

Однако боевое задание было выполнено, и надо было возвращаться в Сальск. Транспорта, конечно, не было, и мы снова вышли на дорогу и стали голосовать… Стояли мы с поднятыми руками долго. Все были загружены, и никто нас не брал.

И тут возле нас остановился бензовоз. Высунувшись из кабины, шофер сказал, что может нас подвести, но наверху, на узенькой площадке, что по обе стороны от цистерны и при том стоя. И это при условии, что мы не вздумаем курить в дороге.

Выбора у нас не было, и мы забрались на цистерну и, уцепившись руками за крюки, поехали. Точно не помню, но думаю, что от Маныча (х. Веселый) до Сальска было около ста километров.

Стояла жаркая летняя погода. Машины поднимали такую пыль, что уже через полчаса езды мы плохо различали лица друг друга. Дорога была, конечно, не асфальтовая, машину трясло, и мы с трудом удерживались на ней.

Как вдруг Афонский закричал: «Останови машину!». Оказалось, он потерял планшет с оперативной картой. То ли от тряски, то ли от чего другого планшет отстегнулся и соскользнул вниз. Что это значит – может оценить только военный человек.

Некоторое время мы стояли, оцепенев от ужаса. Солдат-водитель машины, не говоря ни слова, развернулся и сказал: «Садитесь, товарищи командиры! Поедем потихоньку обратно, и будем искать. Смотрите в оба!».

К сожалению, это было напрасно. Ничего мы не нашли. Помню, зашли в какую-то комендатуру и сделали заявку на случай, если кто-либо найдет и сдаст планшетку.

Машину мы отпустили и отправились в путь пешком. Шли до темноты, ничего не нашли. Ночь застала нас около какого-то конезавода, где мы и переночевали. На рассвете тронулись в путь и так и дошли пешком до Сальска.

С тяжелым сердцем доложили майору Палькову о случившемся. Конечно, вся обстановка на Маныче была нами нанесена на карту. Но, с счастью, остались у меня черновики с данными замеров, которые мы и нанесли на новую карту.

В тот день никакой реакции начальства не было. Очевидно, Палькову удалось это дело как-то замять. Вскоре мы снова выехали на рекогносцировку. Так продолжалось несколько дней. Почти ежедневно к нам в Сальск приезжал комбриг и замначполитотдела Шпак. Шпак привозил мне письма от Инны.

Вскоре опергруппа Буденного закончила свою работу, и мы возвратились в Краснодар*). В конце июля получил адрес Бузи с Фимой. От кого, не помню. Сразу же написал ей письмо и сообщил Инне ее адрес.

В августе штаб бригады выбыл из Краснодара. На грузовых машинах в направлении Туапсе. Передислоцировались в Апшеронскую. Неоднократно подвергались бомбежке. Подъезжая к станции Апшеронская, мы увидели, что она вся объята пламенем. Гитлеровским стервятникам удалось разбомбить нефтехранилище, и разлившаяся горящая нефть лилась по дороге.

Однако задерживаться нельзя было, и, накрывшись мокрым брезентами, машины проскакивали через это горящее море. Проскочили и мы.

Город и порт Туапсе были полностью разрушены, сплошные развалины. В это же время на окраине города стояли как на выставке несколько 3-х или 4-х этажных зданий из красного кирпича.

Рассказывали, что немцы сбрасывали листовки, в которых хвастали, что эти здания они сохранили специально для себя. Однако гадам не пришлось в них жить – в Туапсе их не пустили. Город и порт не были сданы врагу.

Несколько месяцев службы в 9-й бригаде оставили в моей памяти беспрерывные передислокации штаба. За все время ни разу не был в батальонах. Почему – не могу вспомнить.

Начальником 2-го отдела штаба бригады был инженер майор Китась, с которым мы подружились настоящей фронтовой дружбой. Занимались мы проектированием фортификационных сооружений для горной местности. В основном это были ДЗОТы – деревоземляные огневые точки с различным градусом наклона амбразуры, окопы с ячейками для стрелков и пулеметчиков и ходами сообщения. Составляли памятки для офицера и солдата по инженерному оборудованию позиций.

На первом же партийном собрании я был избран секретарем парторганизации штаба. Приказом комбрига был назначен членом трибунала. Несколько раз выезжал на рекогносцировки. С офицерами штаба сложились очень хорошие отношения. Не повезло мне и на сей раз с командиром и комиссаром. Оба они поставили себя как-то «над офицерами», окружили себя целой свитой холуев, которых содержали за счет наших пайков.

У Лещева в машинах и на остановках был адъютант с женой, своя ППЖ и ординарец. Все они жили обособленной кучкой.

Не могу забыть случай, который произошел со мной. Помню, мы расположились в каком-то саду. Я развел огонь и подвесил свой котелок, в котором согрел кипяток.

Вдруг ко мне подходит адъютант и говорит: «Я у вас возьму ваш котелок с кипятком». Я ему ответил: «А что вы сами не можете согреть чай?» – он ушел, а через несколько минут прибежал ординарец комбрига и вызвал меня к нему.

На траве под деревом полулежал Лещев, неподалеку от него в такой же позе лежал комиссар – полковой комиссар Ермолаев и вся свита Лещева, включая и ППЖ.

Доложил о своем приходе по всей форме, а в ответ услышал: «Вы знаете, кто вы такой?» – И, поковыряв в носу пальцем, показал вытащенную из носа «козу»…– «Вот вы кто! А теперь я с вами, как с этой «козой», могу сделать, что мне вздумается, а вы мне свой кипяток не отдали».

Ему мало было своей свиты. Надо было превратить в свою обслугу и офицеров штаба. И это в присутствии комиссара и своих ППЖ…

И то, что вскоре я был отчислен из бригады, я прямо увязываю с этим инцидентом. Других причин я не вижу, ибо служил хорошо и кроме своих основных обязанностей нес и другие, о которых писал выше. Но Лещев не мог мне простить котелок с кипятком, который я не отдал его холую.

Как тут не вспомнить повесть К. Симонова «Мы не увидимся с тобой», снятие с должности главного редактора «Красной Звезды», где Симонов с болью в душе говорит о начальниках всех рангов, в том числе и очень высоких, которые свои личные чувства ставят выше интересов дела. Пусть извинит меня читатель, но я приведу эту цитату полностью.

«…Человек любил свое дело и делал его хорошо. И если по своей дерзости был для кого-то трудно переносим, то ведь это все-таки вторичное, а не главное. А главное в том, что он хорошо делал свое дело.

И еще вопрос, достаточно ли хорошо делает свое дело тот, кому не хватило справедливости смириться с вторичным ради главного. Сколько людей на фронте можно было бы поснимать по принципу вторичных недостатков. Сколько их – и неуживчивых, и занозистых, и с разными закавыками, – а вот не снимают, дают же воевать дальше!»

О своей власти Лещев помнил хорошо, а о своем долге и чести не очень. Сколько раз мы, офицеры, наблюдали за тем, как Лещев кланялся каждой пуле и каждому снаряду, а при виде вражеских бомбардировщиков по-пластунски весь в пыли и грязи через деревенскую улицу полз на глазах у всех в свое персональное убежище… Трус в боевых условиях, он наглел в часы передышек.

Заодно приведу и краткую характеристику комиссара – полковника Ермолаева. Тот также как и Лещев, возил за собой свиту и никогда не располагался рядом с офицерами штаба – всегда ему отводили отдельный дом и выставляли охрану.

В штабе все знали, что комиссар со своими прихлебателями занимается сеансами спиритизма. Жестокость и властолюбие «комиссара» Ермолаева проиллюстрирую таким фактом.

Однажды наша колонна остановилась на небольшой площади какого-то селения. Шоферы и мы вышли из машин встряхнуться. Вдруг я услышал громкий разговор у одной из машин. Там стоял комиссар и орал на шофера, а затем вдруг выхватил пистолет и выстрелил в шофера.

Обливаясь кровью, тот упал на землю со словами: «Погибаю от руки своего командира…». Можно себе представить состояние всех нас, которые видели эту кошмарную сцену. А было это вскоре после выхода в свет известного приказа Сталина «Ни шагу назад», обязывавшего командиров применять оружие к подчиненным за отказ от выполнения приказа, за проявленную трусость и другие воинские проступки.

Что было между солдатом-шофером и полковником-комиссаром, никто не знал, и судить не мог, но осадок от такого проступка комиссара остался тяжелый.

Приведу еще один пример. В один из дней тяжелых боев за Новороссийск, когда сдача его уже была предрешена, комбриг направил капитана Афонского в Новороссийск во главе отряда или группы из нескольких автомашин с задачей вывезти оттуда продукты для бригады. В помощь Афонскому было выделено несколько автоматчиков. На следующий день Афонский вернулся. И все машины у него были загружены мукой, сахаром и другими продуктами...

Внук автора хотел бы добавить в это издание один эпизод, рассказанный дедом, но не вошедший в рукопись Ойзера Нагирнера:

«На Дальний Восток, еще до начала Великой Отечественной войны, прибыл военный комиссар Мехлис с эшелоном выпускников военных училищ. Построив на плацу располагавшуюся там дивизию, он отобрал каждого второго или третьего офицера (со слов дедушки, сейчас уже не помню точно), которых тут же расстреляли. На замену им поставили молодых офицеров, прибывших с Мехлисом».