Стеклов Вячеслав Владимирович

Я родился 3 августа 1924-го года в городе Казань Татарской АССР. Мама работала в горисполкоме в финансовом отделе, а папа был врачом. Я являлся единственным ребенком в семье. В 1935-м году отец окончил медицинский институт по специальности «стоматолог», и на следующий год его направили на работу в город Алупку Крымской АССР,зубным врачом в санаторий «10 лет Октября». 20 июня 1941-го года нас официально перевели в 10-й класс после успешной сдачи последнего экзамена. На следующий день всем вручили документы о переводе. На 22 июня 1941-го года мы заранее спланировали, что в этот день пойдем в туристический  поход по местам Боевой Славы Гражданской войны в Крыму. 22 июня на час дня планировали собраться в школе, чтобы оттуда сразу же пойти в поход. Все у меня было готово, рюкзак собрал, уже надел ботинки, мама мне еще говорила, мол, куда ты торопишься, у тебя еще целый час до сбора. У нас дома находилась радиоточка, радио было постоянно включено, и в 12-00, так уже у многих было заведено, мы как раз проверяли время. Даже если оно было выключено, то к полудню всегда включали. Когда я стоял у двери, в этот момент по радио выступил народный комиссар иностранных дел СССР Вячеслав Михайлович Молотов. Перед этим передали по радио, что будет важное правительственное сообщение, два или три раза повторили. И после того, как Молотов выступил и рассказал о начале Великой Отечественной войны, тут же включилось местное руководство, не знаю, кто там, по-моему, военком и партийное руководство, они вскрывали конверты при начале войны. Прозвучали примерно следующие слова: «В связи с тем, что Германия напала на Советский Союз, всем отдыхающим, кто слышит эту трансляцию, необходимо явиться в свои санатории или дома отдыха для того, чтобы там встать на военный учет и отправиться по месту жительства в призывные пункты и военкоматы. Ученикам 8-10-х классов просьба:сейчас идете в свою школу, и если по дороге увидите отдыхающих мужчин, немедленно им сообщите о том, что началась война, и что они быстренько все должны прийти в свой санаторий и дом отдыха». Так что где-то к часу, как мы и планировали, все уже находились в школе. Только собрались, как выступил директор школы, который сообщил о том, что началась война, необходимо оказывать помощь фронту. С нами пришли и выпускники, потому что они еще не успели получить на руки документы об образовании, у них даже выпускного вечера не было, он как раз был назначен на 22 июня. Выпускникам директор пообещал в срочном порядке выдать свидетельства,а нам, десятиклассникам, он сказал, что, вероятно, старшеклассникам придется учиться ускоренными темпами. После собрания составили общий список учеников 8-10 классов. И на этом в школе мероприятие окончилось.

Я пришел домой около пяти часов вечера, папа спросил: «Ты сегодня будешь занят?» Ответил, что нет, и мы с ним пошли в Воронцовский дворец, где в бывшем гостевом корпусе размещался санаторий «10 лет Октября». По дороге я поинтересовался, что там делать, и отец ответил одно: «Увидишь!» Когда мы пришли, на втором этаже уже разобрали комнаты для отдыхающих, раньше в коридорах стояли тумбочки, это все убрали, и повсюду поставили кровати, начали готовить этаж под госпиталь. Отец у меня был участником Гражданской войны, так что взял руководство на себя, и все быстро по-военному было организовано на втором этаже гостевого корпуса, внизу размещалась кухня. Порядок наводили в течение трех дней, но начались приготовления уже в первый день войны.

На второй день, 23 июня 1941-го года, кто-то из ребят бросил клич: «Пошли в военкомат!» Мы отправились туда, первоначально стихийно собралось человек двадцать, потом другие ребята присоединялись, военкомат находился в том же здании, где и горисполком, там же и милиция была. Пришли, но военком нам сразу же сказал: «Идите в школу, все будет по линии вашего учебного заведения, так, как положено по плану, не ходите и не мешайте нам работать. Мы сейчас работаем с отдыхающими, организовываем эвакуацию для того, чтобы отправить всех по месту жительства для призыва». И действительно, дня два прошло, и нас опять вызвали в школу, как привычно передали по ученической цепочке. Позвонили кому-то одному, тот пошел и сказал другому, потом третьему. Короче говоря, все собрались, к нам пришел работник военкомата, у нас в школе военное дело преподавал военрук, он также присутствовал. Они объяснили, что будут организовывать отряды народного ополчения.Военрук объявил: «У кого есть дома ружья, несите с собой, если нет, то порох, дробь, патроны для охотничьих ружей – все необходимо принести в школу и сдать лично работнику военкомата». У моего папы было двуствольное ружье, я его попросил, он мне ночью зарядил все патроны до одного в патронташ, после чего я взял свое ружье и вместе с одноклассниками пришел в школу. Там все в пирамиду поставили свои ружья, повесили на них патронташи. И с этого дня начали проводить мероприятия по охране Южного берега Крыма, но не в прямом смысле. Просто патрулировали морской берег, около школы располагался так называемый «Черный бугор», на нем находился постоянный пост численностью в три человека, потому что с этого бугра был виден берег далеко в сторону Ялты, и в сторону Симеиза почти до здания детского санатория имени Александра Алексеевича Боброва. На посту также круглосуточно находились три человека. Ночью одни ребята, с шести утра до 12 дня другие, затем их сменяли,постоянно кто-то сидел, и никто не уходил с поста.Затем отобрали более-менее коренастых ребят,отобрали четыре человека из нашего класса: меня, Колю Савочкина, Витю Винницкого и Володю Бая, и нас направили в лес на охрану водохранилища, расположенного под самой скалой.Сторожили посменно: с шести или семи вечера до утра, а другой раз с утра до семи вечера. Вот так примерно по полусуткам получалось. Все были патриотически настроены, такие жизнерадостные и веселые, ну что вы, ведь нам доверили охранять водохранилище! Мы вчетвером стояли – двое спали, двое бодрствовали. Ночью, где-то после часа или двух уже начинало клонить ко сну, тогда мы все вчетвером сидели, тихонько, но шепотом все равно разговаривали.

В августе 1941-го года, как только мне исполнилось семнадцать лет, мы с одноклассниками опять пошли к военкому, дескать, в патрулировании занимаемся детской игрушкой, и рвемся на фронт. Военно-патриотическая работа в то время была настроена и поставлена очень хорошо, многие ребята еще до войны рвались в Испанию. Мне родители тогда сказали: «Куда ты поедешь в Испанию, и так без тебя везут оттуда ребят к нам, что там с тобой будут делать?» В этот же раз военком нам сказал: «Стройтесь в колонну по одному и приходите по очереди, без шума, без толчеи, будем составлять список». А мы-то не знали, что это за список. Входим по одному, подошла моя очередь, спрашивают фамилию, имя и отчество, где папа и мама работают, где проживают родственники родителей, в общем, особенно подробно расспрашивали о том, где живут родственники. Я отвечал, что у меня бабушка и дедушка проживают в городе Киров, они там постоянно живут и работают в пригородном колхозе. Все это записали, и в конце сказали: «Ну ладно, мы вас вызовем, когда потребуется». Все, на этом закончилось дело, мы продолжали патрулирование берега и охрану водохранилища.

После визита в военкомат прошел примерно месяц или полтора, в сентябре приходит ко мне мама и говорит: «А что ты не взял газету в почтовом ящике?» Когда вынули ее и раскрыли, а там лежит бумажка – явиться в горисполком к секретарю,написана его фамилия. Мама работала в горисполкоме, так что на другой день пошли с ней, прихожу к секретарю, мне говорят, мол, вот вам бумажка, читаю ее, а там написано: «Эвакуация». Удивляюсь, как это так, эвакуация. В горисполкоме отвечают, что планы утверждены на сессии горисполкома. Причем никаких разговоров, у мамы точно такая же бумажка, потому что ее и мое эвакуационное направление было в пофамильном списке. Что представляло собой эвакуационное предписание? Там было написано коротко и ясно: фамилия, имя, отчество, год рождения, и что я как несовершеннолетний направляюсь в эвакуацию в город Киров. И все.

Пришли мы в порт, нас посадили на пароход, и поплыли в Туапсе. Эвакуировали очень много народу, мы не могли попасть в каюты или в трюм, сидели наверху на палубе, на винных бочках, в которых перевозились массандровские вина.Трюм был забит этими бочками, и некоторые стояли в центре парохода на палубе, потому что по краям должна была передвигаться команда и работать. Стали подходить к Туапсе – нас не принимают, все пирсы заняты, приказали двигаться куда-то дальше, нам об этом не говорили, но мы видели,что пароход направился по берегу Черного моря в сторону Сухуми.Вдруг ночью чувствуем, что произошел резкий поворот, и мы опять вернулись в Туапсе. Погрузили нас в эшелоны, которые ожидали эвакуированных, и прибыли в Моздок, где простояли около суток, а может быть, и больше, потом отправились в Лиски.Непонятно зачем, когда нужно было прямиком двинуться в Киров, и, сделав крюк, в Лисках в эвакопункте нас прикрепили к столовой, где мы смогли наконец-то покушать, и стали выдавать в дорогу продукты и сухой паек. Для того чтобы получить продукты, я использовал эвакуационное свидетельство, на складе не удивились и говорят: «А, в Киров!» Отвечаю, что едем я и мама, выдали сухой паек на двоих. Приказали завтра быть около касс, которые работают по направлениям на Самару,Саратов и Горький. До утра мы просидели на вокзале.На следующий день ближе к вечеру подали составы и поезда, которые должны были идти в северном и восточном направлениях.Ехали до Кирова ровно тридцать два дня. Вот так долго нас везли, потому что в первую очередь в тыл пропускали воинские эшелоны с ранеными, а из тыла шли эшелоны с продукцией и всем, что нужно для фронта. Кроме того, эвакуировались заводы из Украины и России, куда еще не успели попасть немцы. Так что приехалимы29 октября 1941-го года в Киров.

Кроме дедушки с бабушкой там еще жила мамина сестра, мы поехали прямо к ней. Ее муж работал на одном из городских предприятий, думали, может быть, он что-то подскажет. И действительно, он посоветовал, во-первых, что мне надо зарабатывать на жизнь, ведь нужно нормально питаться. На следующий день дядя принес объявления о том, что различные заводы требуют рабочих. Нужны были в основном разнорабочие, и мы выбрали один из таких заводов, который по объявлению назывался «завод имени АВИАХИМа». Это был авиационный завод № 32, но в объявлении об этом не было сказано ни слова. Он специализировался на изготовлении авиационного стрелкового и бомбардировочного вооружения.

Пришел с бумажкой на проходную, говорю, что требуются ученики. Отправили в отдел кадров, где сидел военный с двумя шпалами на петлицах, это по тем временам соответствовало воинскому званию майора. Тот спрашивает: «Куда ты хочешь, мальчик?» Отвечаю, что готов работать там, куда пошлете. Ну, молодые ребята все были патриотически настроены, лишь бы только пользу стране приносить.Майор отвечает:«Ну хорошо, давай мы тебя возьмем учеником, грузчиком не подойдешь, хотя комплектация внешне неплохая». В итоге решил меня сделать учеником рабочего, после чего он начал перечислять направления: слесарь, фрезеровщик, сверловщик, и закончил токарем. Я постоял, подумал, и решил стать учеником токаря, ведь все-таки слово «токарь» звучало гордо, во время революции в Ленинграде токари работали дни и ночи, готовили вооружение для Красной Армии.

Решили меня направить работать в цех № 47. Температура в Кирове в то время составляла минус 15 градусов, снегу намело по колено. Завода как такового не было, стоял только один административный корпус, в котором находился отдел кадров, а вокруг размещалось голое поле.Не видно, где оно заканчивается. Этот военный мне говорит: «Как из подъезда выйдешь, держись вправо по тропинке, и придешь в свой цех». Я иду, можно сказать, не по полю, а по голой местности. Смотрю, какие-то молодые ребята копаются, человек пятнадцать. Подхожу к ним, руководит мастер с бородкой, точь-в-точь как у Всесоюзного старосты Михаила Ивановича Калинина. Он спрашивает, куда я топаю. Отвечаю, что в 47-й цех, тогда мастер обрадованно воскликнул: «О, это ко мне!» Удивляюсь: «Да? А где цех?» Он отвечает с юмором: «Вот ты его сейчас и сделаешь!» Показал, где лежит лопата, лом, там же кирка, говорит мне: «Бери и неси сюда, я тебе сейчас покажу, что дальше делать». Под руководством мастера разгреб лопатой снег, торчит четыре колышка, надо копать на этих местах ямки на ширину лопаты и глубиной примерно сантиметров 70. Потом он подойдет, когда я выполню работу. При таком морозе начал копать ямки, дело продвигалось непросто. Те ребята, что работали, они тоже подобной работой занимались.Прошло день или два, я вырыл все четыре ямки, мастер пришел и замерил их, сказал, мол, все хорошо, завтра будут мне ставить станок.На другой день привезли цемент и болты с крепежными частями и всем, что необходимо для станка. Быстренько убрали снег и расчистили площадку под метелочку, положили рубероид, на который установили резиновую прокладку по ширине станка, затем мои ямки залили цементом, после через пару дней привезли станки и поставили прямо на застывшую основу. В тот же день протянули кабель прямо по полю, не закапывая его в землю. Подключили станки. Голое поле бывает голым только тогда, когда никто не работает. А тут кругом началась работа, кроме наших, рядом поставили фрезеровочные станки, завод обживался.

Затем начали строить корпус, не так, допустим, как наш цех, взяли и сделали, а начали по кирпичику класть, но не сразу стену возвели, забили огромные трубы, на которые натянули брезент, чтобы укрыться от непогоды, а то снег прямо за воротник падал. Надо было работать день и ночь.Примерно в конце марта 1942-го года кирпичные стены построили, а в апреле поставили окна и сделали крышу, так что мы стали работать в более-менее приличных условиях. Между двумя станками ставили железную бочку, вырубали днище, и разводили костры. Но встала проблема с топливом – тогда кто чего мог, тащил из дерева по дороге.Пока идешь на завод, кто кусок коры тащит, кто еловый сучок. В общем, вот так начинался наш завод.

Я проработал учеником токаря где-то с середины ноября 1941-го до февраля 1942-гогода. В феврале мне мастер разрешил крутить суппорт, заворачивать болванки деталей в барабан, и в конце апреля я дал тридцать деталей, а ежедневная норма взрослого токаря, который работал в Москве, составляла 24 детали за 12 часов работы. Работа велась круглосуточно, с шести утра до шести вечера.Ночная смена длилась с шести вечера до шести утра. Выходной был только тогда, когда мы утром заканчивали работать, то выходили завтра не в ночь, а на следующее утро.Так что с утра до следующего утра был как бы выходной, получались сутки. Почему? В этот день у нас была пересменка, а на соседнем эвакуированном заводе шла смена, потому что для двух заводов одновременно не хватало электроэнергии. В результате мы использовали этот выходной, и как отдых, и создавали условия для работы других. За каждую выпущенную деталь я получал какой-то процент, если выполнил норму на 110%, то мне в качестве премии добавляли 10 рублей, за 120% - все равно 10 рублей.Но так как я был по комплекции крепеньким, мне не составляло труда из распиловочного цеха, где изготовляли толстые болванки для обработки, таскать за одну ходку по десять штук таких болванок, каждая весила 7 килограмм. Мне за это опять платили. Где-то в мае я перешел рубеж в тридцать деталей, начал повышать норму, и в начале июля 1942-го года я сделал за смену 105 деталей. В заводоуправлении все ахнули, прибежали ко мне с секундомерами, начали выяснять, что такое случилось. Даже думали, что я чуть ли где-то не наворовал этих деталей. Но как же я украду, когда клеймо ставлю свое на каждой детали?! Проверяли меня от и до. Так что сделал,почему у меня так получилось?!Хотя первоначально мне никто не поверил, в том числе и тот мастер, что научил работать. Дело в том, что я изготовил по фигуре детали резец из баббита. Его форма была похожа на ложку. Простым резцом надо было делать четыре операции, а у меня получалось только две. По инженерному расчету при изготовлении деталей было положено сначала очищать их, потом резцом работать, пока он до середины дойдет, сколько время проходит, а я наоборот, сразу же резцом работал, так что своим резцом одну деталь за две-три минуты делал, без очистки, на чем и экономил. После этого все четыре станка на одной обработке перешли на мой резец, и начали выпускать каждый по 100 деталей в смену. То есть за сутки мы делали 800 деталей на 4 станках. И таких нововведений на заводе была масса, вот почему когда под Сталинградом началась эпопея, наших самолетов стало намного больше, только один пример – весь наш цех намного перевыполнял норму. Фрезерная и фигурная обработка наших деталей перевыполнялась в результате сэкономленного нами времени. Их тоже в токарном цеху растачивали, потом варили железные части и вставляли специальный якорь в нашу деталь, в конечном итоге получался мотор пропеллера. Правда, все последующие подробности прохождения деталей я точно не знаю по одной простой причине – все было совершенно секретно. Мы не знали, что происходило на втором этаже.Трудившиеся там, в свою очередь, не догадывались, что происходит у нас, кроме того, что они видели, как мы таскаем болванки. За полтора года, пока я работал на заводе до августа 1943-го года, к нам не пришла ни одна жалоба из войсковых частей по поводу некачественных деталей. Ни по одной детали из нашего цеха. Почему легко могли вычислить брак? На каждом месте стояло клеймо рабочего, то есть найти, кто неправильно сделал или забраковал эту деталь, можно было за пять минут. Даже когда самолеты находились далеко-далеко в тылу или на фронте, оттуда бы сразу же прислали информацию о том, какая конкретно деталь изготовлена с браком. К примеру, на ней нанесены номера «4», «2», «8» и «31», у меня был номер 4 на клейме, так что легко бы вычислили. Одновременно с этим я находился в составе заводской профсоюзной группы, и мы как добросовестные комсомольцы ходили в отдел кадров, где надоедали им одним вопросом: «Когда вы нас отправите на фронт?» Дело в том, что сразу, как только я пришел на завод, то мне выдали «красную бронь», на которой на желтой полосе было написано: «Бронь». И по этому документу без разрешения каких-то высоких чинов меня не могли никуда перебросить или призвать. Пока я работал на заводе, то неоднократно писал просьбы о том, чтобы меня направили на фронт, но майор из отдела кадров все время говорил: «Ты здесь больше пользы приносишь, чем на фронте. Только представь себе – в первом же бою тебя убьют, ну и что?! Ты убил одного или даже двух немцев, а в цеху на заводе ежедневно гонишь 100 деталей, и в итоге сто наших самолетов с перевыполнением плана оснащаются моторами!» Конвейерная работа, вы сами понимаете, что это такое. Ну что дальше еще можно рассказать – все мои заявления о том, что я хочу в армию, порвали и бросили в корзину, а в последний мой визит разгневанный майор отрезал: «Никуда я тебя не пущу, ты находишься на списке бронированных рабочих». Под конец он смягчился и объяснил, что завтра приедет комиссия, ему же голову оторвут за меня, куда дел новатора.К счастью, одновременно с заводской инспекцией приехала делегация военно-медицинской академии Красной Армии имени Сергея Мироновича Кирова, в составе которой находился хирург Михаил Иванович, который знал моего отца, они вместе работали в Казани. Его отправили в академию с началом войны. Но туда принимали только с полным 10-летним образованием, а у меня только девять классов. Ну, Михаил Иванович пошел куда-то и поговорил, ему сказали, что в виде исключения, если я пройду по конкурсу, то меня возьмут в данную академию. Назначили день, и дали бумажку заводскому начальству – просим отпустить такого-то для сдачи вступительных экзаменов в военно-медицинскую академию Красной Армии имени Сергея Мироновича Кирова. Тогда майор видит, что никуда тут не денешься, или так, или эдак, но все равно я потерянный для него человек.

В академию пришел, сдал документы – копию свидетельства о рождении, написал заявления с просьбой зачислить курсантом. Сказали, чтобы я приходил сдавать экзамены послезавтра. Первый экзамен будет, как всегда, русский язык. Ну, я прихожу, около здания, где размещалась комиссия,никого нет, захожу в коридор, там сидит вахтерша, я спрашиваю ее: «А где все ребята?» Она удивилась: «Какие ребята? Военных вчера ночью по тревоге подняли и всех отправили на Карельский фронт, так что ты, милый, опоздал на фронт». И все, я возвращаюсь на завод, объясняю, что оборвалось у меня с поступлением. Майор обрадовался: «А, оборвалось, вот я же говорил тебе – не спеши!» Но тут в этот же 1943-й год пришла на завод разнарядка по линии отдела правительственной связи НКВД, и она попала к майору. Тогда он меня вызывает, и говорит: «Ну что, поедешь на фронт?» Отвечаю утвердительно. Тогда он приказал готовиться. Первого сентября 1943-го года я должен быть в Москве на курсах отдела правительственной связи НКВД. Опять-таки, если сдам все экзамены и пройду по конкурсу.

Чтобы первого сентября попасть в Москву, мы выехали за три дня, ведь тогда поезд шел не менее двух суток. Так что меня за пару дней до призыва кадровик отпустил, и я спокойно приехал первого сентября на курсы. Из Кировской области на них направили 24 человека, а прошли только мы втроем. То у одного нашли плоскостопие, другой на турнике подтянуться не может, третий не может таскать тяжести. Начали готовить по усиленной программе, как сейчас специальные войска тренируют. Готовили к спецоперациям с сентября по декабрь 1943-го года. Мы таскали телефонные столбы, которые после взрывали по всем правилам, а после учились подрывать железнодорожное полотно. Постоянно проходили боевые стрельбы. Тогда нам объяснили – под названием курсов скрываются диверсионные войска. После того, как выпал снег, стали на лыжах бегать, ночью в три часа подъем, с песнями по Москве бежали. Утром давали час или два на сон, в шесть часов снова подъем и начиналась учеба. И так до часа дня занимались. С часу до двух обед и обязательно сон. Спали все – только голову на подушку положил – тут же отключаешься. Причем кажется, что только лег – а уже кричат подъем. Закончили учебу буквально накануне Нового 1944-го года. Нам даже пары подобрали, у меня была напарницей девушка, с которой мы телефонный столб один на двоих каждый день таскали. Правда, они диаметром были 12 сантиметров, потому что вдвоем такой столб можно таскать, а более толстый уже не унесешь. Мы с этой Кирой сдружились, она была девушкой по комплекции дородной, но при этом очень сильной. Накануне Нового года прошел слух, что мы на фронт не поедем.Причем уже чуть ли не готовились отправляться на днях, но потом командование точно сказало, что мы никуда не поедем, а будем продолжать учебу. Пришли новые преподаватели и говорят: «Уважаемые курсанты, кто занимался радиотехникой,или был любителем-волновиком? Сделайте два шага вперед». Вышли человека три, а нас в роте было 120 человек, из них приблизительно 80 ребят и 40 девушек.Стали изучать аппаратуру, но для того, чтобы кто-то из нас знал, что такое фильтр, начали с электротехники. Занимались с семи утра до часу дня, с десятиминутными перерывами между занятиями. Дальше занятия начинались с четырех часов вечера, в два часа нас поднимали после сна, час или полтора продолжалась физическая зарядка, беготня и прочее, после занимались до тех пор, пока хватало нам сил. Преподаватели официально заканчивали с нами заниматься около восьми часов вечера, потом говорили: «Теперь свободное время, идите в казарму и занимайтесь!» Мы со своими книжками и тетрадками шли к себе, садились на кровати,индивидуально занимались. Вскоре произошел казусный случай.Нам объясняли принцип работы фильтров в аппаратуре, молодой парень-преподаватель спрашивает: «Вам понятно?» Все хором отвечают, что все понятно. И тут один из курсантов замечает: «Только одно непонятно – где же вата?» Преподаватель изумился: «Какая вата?» Тогда наш курсант эдак по-простецки объясняет: «На фильтре в противогазе есть же вата!» Он до сих пор не знал, что такое конденсатор и индуктивная катушка.Представлял себе фильтр с ватой и активированным углем.

9 марта 1944-го года мы сдали последние экзамены. Почему я точно запомнил дату? Нам сказали, что 10 или 11 марта поедем на фронт, поэтому дал маме телеграмму в Киров, она приехала меня провожать. Правда, ей городской отдел НКВД выдал отпускную путевку и разрешение на въезд в Москву до 10-го числа, а не по 10-е, поэтому она должна была уехать домой, чтобы не опоздать, 9 марта, а я на следующий день поехал на фронт. В тот день нас подняли часов в семь утра – в первый раз за все время учебы дали дополнительный час отдыха, после завтрак и все прочее, а затем пришло большое начальство из НКВД.Поздравили нас с окончанием курсов, всем присвоили звание младшего лейтенанта – техника. Только один курсант получил звание лейтенанта, но он до войны увлекался радиолюбительством, поэтому ему было все очень знакомо, он сдал экзамены на пятерки.

Нас поздравляло руководство, три или четыре полковника, с ними целая свита. Все они говорили одно и то же: «Вы должны работать добросовестно. Вы должны быть патриотами Родины, не сдаваться». Но мне в эти мгновения вспомнилось совсем другое напутствие: когда мы только начали первые занятия по радиоаппаратуре, которые вел капитан Колядов.И он нам сказал:«Вы можете делать все, что угодно, вас убьют, если снаряд поблизости разорвется, вы можете погибнуть, можете утонуть – но  ни в коем случае вы не имеете права пропасть без вести, а аппаратуру, которая находится при вас, в любом случае нужно уничтожить.Сделать это необходимо как хочешь и чем хочешь. Придумывайте и изобретайте сами. Описание, которое давалось к аппаратуре, вы должны сжечь при первой же опасности, которая может подстерегать на фронте. Если только почувствуешь угрозу – бросай все, жги, уничтожай и рви, как хочешь». Вот так нас проводили и напутствовали на фронт. Комиссия в конце распорядилась устроить вечером прощальный ужин,а утром, или, может быть, уже ночью нас посадят в самолет, и мы полетим на фронт. Причем спросили, что кто хочет добровольно, без принуждения служить на фронте, ведь можно остаться в тылу – вышла вся рота, каждый из нас сделал шаг вперед. Тогда командиры стали конкретно пальцами показывать, кто поедет,потому что все вышли. В группу направленных на фронт попал и я. Вечер мы провели необычно для учебки – первый ужин состоялся как всегда часов в шесть вечера, а уже часов в 10 или 11 по 50 грамм водки каждому налили, мы капустой закусили и поужинали во второй раз, а дальше спать. Нашу группу где-то часа в два ночи или в полтретьего подняли, посадили в машину, и отвезли в аэропорт, где посадили в самолет.

Прилетели в Полтаву. Утром прибыли, а днем пришел транспортный самолет из 4-й гвардейской армии, он меня доставил в Кировоград, а дальше была опасная зона для самолетов транспортной авиации, потому что немецкие истребители могли их достать. Здесь я узнал, что 10 марта 1944-го года, когда у нас было построение, как раз освободили город Умань.Стал я догонять свою 4-й гвардейскую армию, когда проходил через Умань, то вокруг дома горели, ведь город только освободили. Что-то взрывалось, повсюду рвалось – в общем, обычная прифронтовая обстановка. Где-то суток полтора я месил украинскую грязь на дороге, тогда как раз была распутица, по дороге шли танки, тяжелые машины со снарядами, «Катюши», все это перемешалось необычайным образом. Иногда мне кажется невероятным то, как человек мог все это вынести. Прекрасно помню, как трехтонную машину ЗИС-5 со снарядами толкали наши солдаты до тех пор, пока колеса всю грязь не выбирали из-под себя и не вставали на твердый грунт. И только встали, эта машина проехала несколько десятков метров, и опять оказалась в грязи, и эти же солдаты безропотно стали ее снова толкать. Вот так происходило освобождение Украины.

26-го марта 1944-го года солдаты нашей 4-й гвардейской армии поставили на Южном Буге столбы, означающие границу РСФСР, затем мы двинулись к Оргееву. Знакомые ребята, которые работали на соседних станциях ВЧ,  поздравляли меня с тем, что освободили Ялту. В общем, начал я работать. Моя обязанность заключалась в том, чтобы соединять с Москвой командующего армией генерал-лейтенанта Ивана Васильевича Галанина, начальника армейского штаба генерал-майора Кузьму Николаевича Деревянко и члена военного совета генерал-майора Семенова. Последний трагически погиб в Молдавии – машина наскочила на мину, и на его место был назначен полковник Дмитрий Трофимович Шепилов, прошедший с нашей армией до конца войны.Также я обеспечивал правительственную связь для оперативного дежурного по армии и начальника СМЕРШа. Мы выходили на Генеральный Штаб, называли позывные, у каждого свое было, я говорил: «25-й слушает». Они же из Москвы отвечали просто – «мне командующего», или «мне военный совет». В штабе нашу работу не утрировали и не прижимали, а благосклонно относились, потому что работали связисты, как и на заводе, на износ. У нас на аппарате работало только два человека – начальник станции Федор Иванович Стрельников, родом из города Горький, и я. Когда только прибыл, он так же, как и я, являлся младшим лейтенантом, а потом ему присвоили звание лейтенанта. Нас обслуживало семь солдат, которые охраняли аппарат ВЧ и выполняли наши поручения. Днем и ночью охраняли аппаратуру посменно. Кроме того, у нас было две машины: «полуторка» ГАЗ-АА и «виллис», на котором мы двигались вперед, когда надо было к передовой выскочить. На «полуторке» везли аварийные катушки и телефонные 3-4-метровые шесты в руку толщиной с железным наконечником, чтобы их можно было воткнуть и моментально дать какую-то перемычку к основной линии связи. Мы частенько ставили шестовую связь аварийного назначения. Когда армия стоит и отдыхает, никакого движения нет, тогда мы работаем вдвоем. Я утром, начальник вечером, или наоборот, посменно. Спать захотел, спрашиваешь командира: «Федор Иванович, вы будете отдыхать?» Он отвечает утвердительно, ложится, и я продолжаю работать. Но когда армия начинает планировать наступление, надо устроить прорыв, и для этого необходимо иметь запасной командный пункт, вот тут приходилось непросто. У нас было две одинаковых аппаратуры, и Федор Иванович Стрельников как начальник станции ВЧ ехал на передовую открывать узел связи, проверять линию и проводить связь командующему на квартиру, и в штаб армии. Он заниматься разводкой по месту расположения, перед этим, как и во все времена было, квартирьеры из тыловиков определяли, где поселится командующий армией, где будет узел связи. Казалось бы, просто сказать, в штабе армии планировали наступление на завтра, Стрельников уезжал, там все готовил, а я оставался один, но тут командование решало отложить наступление, от одного до четырех дней такая неопределенность могла продолжаться. Вот тут приходилось, как говорится, тяжеловато: во-первых, сон одолевал, во-вторых мы привыкли спокойно спать, пока стреляют,наши и немецкие пулеметы строчат, ты лежишь и спишь, привыкаешь, как к работе холодильника ночью в квартире. Но только прекратилась стрельба, через три-пять минут голову поднимаешь и спрашиваешь часового: «Что такое?» А он отвечает: «Да уже пару минут молчат». И тут начинаешь думать, а вдруг на передовой наступление, немцы прорвали оборону, или какую-то провокацию замыслили, мало ли что на фронте бывает. Вот такое было напряжение.

Стенограмму разговора командующего армией с Москвой никто никогда не вел.Конечно, по идее его можно было подслушать, но я же не знаю, где там и что установлено, если бы узнали, что я подслушиваю, то можно было без разговора даже под военный трибунал не попасть, а быть расстрелянным на месте. Было такое, когда связь очень плохая, что меня просили помочь в разговоре – у нас уши были натренированы. Благодаря таким просьбам я узнал, что у штаба армии имелась своя ежедневная сетка данных, подобная отчетности в медицине. Первый пункт – артиллерия, второй – пленные, третий еще что-то, наименований в отчете было штук тридцать на одном листе, а таких листов несколько штук.Когда устанавливал аппарат начальнику штаба армии или оперативному дежурному, и они вечером звонили в Москву, то было слышно, как кричали в трубку – «тринадцатый – восемь», «пятнадцатый – четыре», «двадцать пятый – пятьдесят». А сам шифр мы не знали. Это очень редко случалось, что меня подзывали, когда кто-то очень плохо слышал, и говорили: «Будь добр, повтори, что он там сказал». Однажды меня из Москвы попросили повторить номер «пятидесятый», в сетке отчете стояла цифра «тридцать пять». Все ясно и понятно тем, кто имел расшифровку отчетности. После помех стало меньше, и разговор продолжался.

У нас на ВЧ имелся маленький коммутатор всего на десять абонентов. Пять-шесть человек обычно имели такие аппараты на всю армию, на всякий случай оставалось три или четыре провода, если кто-то приедет. Однажды из Москвы комиссия приезжала для проверки штабной работы. Им давали отдельную связь, они о чем-то напрямую с Москвой разговаривали.Кроме этого, рядом с нами располагались другие армии, мы с каждой соседней армией держали связь. Наш командующий свои действия перед прорывом обороны противника обязательно должен был согласовать с соседом. К примеру, как-то нашим соседом была 53-я армия, возглавляемая генерал-лейтенантом Иваном Мефодьевичем Манагаровым, рядом с нами находилась 1-я гвардейская конно-механизированная группа генерал-лейтенанта Иссы Александровича Плиева, и мы со всеми держали связь. Но сначала со своей станции выходили на штаб фронта, и тамнас уже соединяли со штабом нужной армии. Другими словами, наша работа заключалась в поддержании бесперебойной связи. Связисты вообще работали отменно, ведь через каждые пять-шесть километров от Москвы к фронту располагался пост связи, на каждом находилось 4-5 человек.

С 4-й гвардейской армией я освобождал Украину, Молдавию, Румынию, Венгрию и Австрию.Больше всего мне запомнились бои под городом Секешфехервар в ходе Балатонской оборонительной операции. Нас зажали так, что мы еле ноги унесли. Ночью немцы двинулись вперед, сначала в штабе говорили, что прорвалось 200 танков, потом оказалось, что атаковало 300 немецких стальных машин. Штаб армии находился в районе озер Веленце и Балатон, отступали к Будапешту ночью, погода была очень неблагоприятная, дождь с туманом, мелкий снег, фары включить нельзя. Начальник штаба генерал-майор Кузьма Николаевич Деревянко приказал нам, что связь ВЧ нужно срочно сматывать и двигаться за ним. Мы поехали следом за штабным «виллисом», но на фронте дорожный регулировщик подчас обладает большей властью, чем командующий армией. Кузьма Николаевич проскочил на развилке, мы подъехали, а нам показывают в сторону.Я кричу, мол, мне за начальником штаба армии надо ехать, тогда регулировщик на меня наставил дуло автомата ППШ, и орет в ответ: «Сейчас ты у меня поедешь за начальником штаба!» И на этом дело кончилось, я был старшим в машине, потому что Федор Иванович уехал намного раньше,он организовывал на всякий случай связь в тылу. Мы за несколько дней до начала наступления врага уже знали, что немцы собираются организовывать прорыв нашей обороны, по всей видимости, что-то разведка донесла. В итоге мне пришлось из Секешфехервара пропетлять по темноте, объехать озеро и в итоге добраться до высоты, на которой штаб армии наблюдал за тем, что творится на озере Веленце, и тут же наблюдали за озером Балатон. Высота было очень высокой, прямо как какое-то плоскогорье. Когда мы там обосновались, немцев к тому времени потрепали как следует, но они упрямо двигались вперед. Вскоре после нашего приезда с передовой пришло сообщение о том немцы прорвали армейскую оборону, и вся их махина двинулась к Будапешту вдоль железной дороги. В тот день наши пехотинцы вместе с артиллеристами, судя по донесениям, подбили около ста танков.Только тогда немцы немного успокоились, и началась перегруппировка наших войск. Меня прибывший на следующий день Федор Иванович Стрельников с этой высоты отправил в город Дьер, где располагался штаб танкового корпуса, который должен был ударить немцам по флангу и выйти в сторону озера Балатон. Но когда я приехал, то корпуса уже не было, а на железнодорожной станции  располагались огромные склады, где в пакгаузах до потолка были наложены снаряды, мины и прочее, приготовленные для прорыва наших войск. И тут немецкие самолеты послали на эту станцию.стояла чудесная погода, солнце светило, даже не верилось, что два или три дня тому назад творилась страшная неразбериха на фронте. Немцы вниз всего пару бомб бросили, как склады начали рваться, я позвонил в штаб армии и доложил, что кругом все рвется, телефонные столбы и провода разлетелись повсюду, даже не знаю, куда. Там, наверное, доложили выше, и из штаба фронта поступила команда станцию немедленно закрыть, а пункт связи отправить в тыл. Так что оттуда опять поехали по фронтовым дорогам.

Во время боев на озере Балатон на третий или на четвертый день, когда я снова приехал на эту высоту, наши истребители и штурмовики били немцев на такой низкой высоте, что становилось страшно, потому что они летали прямо над нашими головами. И один советский штурмовик подбили, он упал в озеро Веленце, я его отлично видел, потому что напротив места его падения росло дерево. И с концами пропал. В 1983-м году, когда мы были на встрече ветеранов курсов отдела правительственной связи НКВД, то я спросил кого-то из Московского совета ветеранов, написал ли кто-то в отчете о том, что советский самолет в озеро Веленцеврезался, когда на нашу командную высоту летели снаряды. Они не нашли информации, тогда я предложил написать в Венгрию, и уже после, через год-полтора после того, как я поднял вопрос,прочитал в какой-то газете, что в озере Веленце нашли самолет, который откопали энтузиасты. Вытащили штурмовик Ил-2. Все сохранилось, даже номер, и члены экипажа, место гибели которых до того времени не было установлено, были с честью похоронены.

После Балатонской операции мы двинулись на Австрию.7 апреля вышли к Дунаю, а 13 апреля 1945-го года освободили Вену. После этого переехали в Санкт-Пельтен. Двинулись по направлению на Грац и Линц, только армия настроилась двигаться, как узнали, что оттуда мы должны были повернуть или на Прагу, или на Берлин. Немного не дошли до Линца, когда на излучине Дуная поступило сообщение о том, что окончилась война. Так что 9 мая 1945-го года День победы мы праздновали в самый первый момент, потому что радисты узнали о капитуляции Германии первыми, мы следом за ними.Вскоре ночью буквально через несколько минут после сообщения о капитуляции Германии начался салют, ребята на передовой устроили такую стрельбу, что ужас. Затем мы поехали в замок в Альпзее, где Кузьма Николаевич Деревянко, будучи уже генерал-лейтенантом, от советской стороны заключал договор с американцами и англичанами, они делили Вену на четыре оккупационные части,а также определялось то оборудование и заводы, которые отходили к нам.Мы на этой встрече присутствовали как связисты.Там мы через переводчика спросили американцев, дескать, как они оценивают наш вклад в Победу, а они рассказали курьезный случай – ночью 9 мая 1945-го года они километров пять драпали, потому что думали, что мы на них нападать начали, такая началась страшная стрельба.Янки насмерть перепугались, потому что считали красную армию непобедимой. Английских войск было мало, они появились только после того, как Вену разделили на зоны.Тогда же появились и французские войска со своими трехцветными флагами. А в Альпзеес нами были только американцы. Они нас встретили неплохо по одной простой причине – все тогда были настроены очень благосклонно друг к другу, никогда не было никаких шероховатостей и предвзятостей между союзниками.

- Как кормили на фронте?

- На курсах к нам приходили врачи из управления НКВД, спрашивали, как чего, и задали мне вопрос: «Вам питание нравится?» Ответил, что очень нравится. И особенно мне постный день пришелся по душе, я даже предложил семь дней в неделю ввести как постные дни. Дело в том, что в этот день давали на обед тушеный язык в банке, два или три в каждой, перловую или гречневую кашу, хлеб, масло, утром иногда давали яйцо, но не только, также кашу или гороховый суп. Так что в учебке нормально питались. А в армии тем более – за армейском штабом постоянно ездила столовая, питание в ней было чудесное, готовили хорошо, исключая тот день, когда штаб армии мотается за передовой и мчится туда-сюда.Мы приехали на новое место, а в столовой уже все остыло, или они поднялись и кухня уехала. В эти дни было тяжелее, поэтому мы, наученные опытом, перед переездом обязательно брали с собой сухой паек. В него входило печенье, масло, сахар, американская тушенка или сосиски в банке – ее хватало на два дня, в одной банке было вставлено 6 штук, залитых жиром. Как на передовой было с питанием, я уже не могу судить.

- Как бы вы оценили нашу телефонную аппаратуру?

- Наша аппаратура неплохая. Вот в смысле секретности это была качественная аппаратура, у немцев такой не имелось. Но все же многоебыло сделано, начиная от проводов, не так, как хотелось бы. Все обматывали нитками. К примеру, телефонный провод был обмотан ниткой, которую после опустили в горячий воск. И вот у меня как-то случилось повреждение провода, я приложил паяльником – и эта нитка только раз, и собралась куда-то, оголив весь провод. У немцев имелось три вида аппаратуры, в каждой коробочка, внутри конденсатор, две катушки и все закрыто, только торчат наружу три или четыре провода, можно спокойно работать. У нас же к ключу переключения подходило до 15-20 проводов, и вы попробуйте туда залезть паяльником во фронтовых условиях. Во-первых, выего не накалите так, как надо, прикоснулся им, и пайка тут же отлетела, ты же ее должен приложить так, чтобыпайка прихватило моментально. Провода лезли из аппаратуры, как какой-то чулок. Мы жаловались на нее под Оргеевым.Когда в августе 1944-го года мы готовили Ясско-Кишиневскую операцию, и приехала Московская комиссия, мне задали вопрос о качестве аппаратуры, и я в сердцах ответил: «Того ненормального, кто сделал нашу аппаратуру, сюда бы сейчас, сегодня. Завтра планируется прорыв, я поеду на новое место, а у меня на ключе контакты оторвутся, что я буду делать?» Они посмотрели, руками развели и говорят: «Ну, работать надо, понимаете, необходимо и так работать, вы же не зря учились!» На что я ответил: «Может быть, и не зря, но, во всяком случае, попробуйте во фронтовых условиях паять». Когда мы ехали и везли аппаратуру, у нас матрац был, на нем перина, на которую мы клали свои аппараты, и чтобы ее не трясло, сверху кто-то еще садился на этот матрац. А у немцев все было проще, их аппарат можно было кверху ногами в машину кинуть, и пусть он там трясется, потому что все было укреплено скобами до самого нутра.Все расстояние от контакта до провода в полсантиметра было укреплено, а у нас на аппаратуре половину места занимал накрученный жгут, который при тряске легко разматывался, это был серьезный недостаток. После наши аппараты изменили и усовершенствовали, даже появились хлорвиниловые провода, но это уже произошло после войны.

- Сталкивались ли вы с проблемой угольной пыли в телефонной трубке?

- А как же. Угольная пыль в трубке действительно замерзала от конденсации во время мороза. Когда говоришь, пар изо рта идет, в результате слышимость сильно ухудшалась. Приходилось громко кричать в трубку. Кроме того, если с проводами кто-то работает, или они под порывами ветра скребут на шесте – слышимость также серьезно ухудшалась. Кто-то висит на проводах и делает скрутку – в результате слышатся постоянные трески. На фронте вообще все складывалось в пользу, как говорят, трудностей.

- Женщины у вас в части служили?

- Да, были. Нормально к ним относились. Разговоры, конечно же, всякие ходили, и про походно-полевых жен в том числе. У нас с Федором Ивановичем никого не было.

- Как командующий 4-й гвардейской армией генерал-лейтенант Иван Васильевич Галанин вел себя с подчиненными?

- Очень корректно, он ко мне очень хорошо относился. Наши командиры вообще к обслуживающему штабному люду никаких претензий не имели. Но хотел бы рассказать случай, который меня действительно поразил в самое сердце. После демобилизации из армии в 1947-м году я приехал в Ялту и начал работать здесь на станции ВЧ в отделе КГБ.Здесь 8 марта 1948-го года меня направили в Польшу в командировку к маршалу Константину Константиновичу Рокоссовскому. Вот это был абонент, как говорится, на все 100 %. В чем это выражалось? Некоторые штабные командиры, особенно когда идет какая-то наступательная операция, часто дергались, нервничали, кричали мне: «Давай быстрее!» Да как ты быстрее сделаешь, если, допустим, осколки от снаряда провода оборвали. Откуда я знаю, где его оборвали?! Пять километров от штаба или 100 километров, неизвестно, это же надо все станции обзвонить и уточнить, где неполадка и когда ее смогут устранить. Здесь же когда мы приехали на учения, оказалось, что они проходили в Польше в районе Гданьска, предполагали что-то со стороны Балтийского моря. Я как раз приехал в штабном поезде и обеспечивал маршала Константина Константиновича Рокоссовского связью. Как-то снял трубку, маршал говорит:«Будьте добры Москву». Звоню туда, а там предупреждают, чтобы я ни в коем случае не соединял, потому что бушует очень сильная гроза. Позвонил Рокоссовскому, и докладываю: «Товарищ маршал Советского Союза, с Москвой разговор не получится, потому что сильная гроза!» Он приказывает все равно немедленно соединить. Но я твердо отвечаю, что не могу взять на себя такую ответственность, потому что Москва категорически запретила соединять. Тогда он просит, мол, у вас же есть что-то такое, чтобы молнию погасить. Действительно, у нас имелись разрядники, но далеко не такие, чтобы молнию погасить, они нужны, если где-то электропровод упадет, и он может связиста спасти, а это же молния, по проводу может убить маршала наповал. Тогда он сказал: «Я жду связи в любое время дня и ночи!» А уже было темно, за пять часов вечера. И до самого утра, пока гроза под Москвой не перешла в район Смоленска, а потом в сторону Бреста, и вот пока у нас не прогремело, связи не было. Я не хочу утрировать, но он связи до пяти часов утра ждал. И ни разу не поднял трубку, после того, как мне сказал: «Не забудьте, мне очень нужна Москва». Это был человек удивительнейшей самодисциплины.

- Как бы вы охарактеризовали Дмитрия Трофимовича Шепилова?

- К нему все относились с большой любовью. Он был очень грамотный и скрупулезный командир, серьезнейшим образом относился ко всем разбираемым вопросам. Так что постоянно лично участвовал в судах офицерской чести при каждой части, и одновременно с этим можно сказать –нормальный генерал был, таких бы командиров побольше. Нашу армию называли академической, потому что генерал-лейтенант Иван Васильевич Галанин окончил военную академию имени Михаила Васильевича Фрунзе, начштаба Кузьма Николаевич Деревянко также окончил эту академию.А Дмитрий Трофимович Шепилов сам был академиком, окончил юридический факультет Московского государственного университета имени Михаила Васильевича Ломоносова и аграрный факультет Института красной профессуры, перед войной работал ученым секретарем Института экономики Академии наук Советского Союза. К сожалению, я не присутствовал на представлении Шепилова в штабе армии, туда ходил мой начальник Федор Иванович Стрельников, и по возвращении он рассказал, что Шепилов добровольцем ушел на фронт в составе московского ополчения и прошел путь от рядового до полковника.К концу войны Дмитрий Трофимович Шепилов стал генерал-майором.

- А начальник штаба 4-й гвардейской армии Кузьма Николаевич Деревянко как себя вел?

- Очень добродушный и отзывчивый человек. Когда к нему приходил, он мне всегда говорил: «Будь добр, переставь мне аппарат поближе, а то не развернуться». Однажды разведчики достали ему какой-то шнур, не витой, а гладкий провод, длинный, и Кузьма Николаевич Деревянко меня спросил:«Ты можешь чего-нибудь с ним придумать, младший лейтенант?» Я отвечаю: «Могу». А чего? Они иногда расстелют карту на полу в каком-то доме и по ней лазят, перемещают части, это неудобно, поэтому я приспособил шнурв качестве указки, и Кузьма Николаевич меня от всей души поблагодарил.

- Под бомбежки попадали?

- Да, а как же. Страшно – это не то слово. На той высоте у озера Веленце нас долбили так, что только один раз я успел сообразить, куда у меня пилотка улетела, как новая бомба поблизости разорвалась. Там был крутой склон, и авиабомба упала на склоне, меня спасло только то, что я находился в траншее, а то бы вместе с аппаратурой куда-то улетел.

- С особистами сталкивались?

- С главным армейским особистом я каждый день сталкивался, когда мы ему аппараты устанавливали. А так мы с ними никаких дел не имели, потому что у нас нарушений в части секретности никогда не было. На станции солдаты служили честно и добросовестно, Федор Иванович был покладистый мужик.

- «Сто грамм» в штабе выдавали?

- Сейчас некоторые умники говорят, что мы выжили на фронте, потому что каждый день пили.Да, пили, я этого не отрицаю, стоял кувшин с водкой в столовой, наливай, сколько хочешь, хоть полкувшина пей из горла. Но мы наливали грамм по 25, если ноги промочил, то чуть больше. Ты выпил и закусил, пообедал, и я не помню ни одного случая, чтобы было ЧП по пьянке, и комендант штаба 4-й гвардейской армииМеходуй, который был прикреплен к генерал-майору Кузьме Николаевичу Деревянко где-то кого-то отругал или написал рапорт о нарушении воинской дисциплины или офицерского этикета. В других подразделениях армии случалось, что сильнопили.Наши связисты после Будапешта тоже где-то кого-то прижали из местных жителей, мол, дай водки или шнапса.Хозяин говорит, чтоу него ничего нет, а они где-то отрыли бутыль, оказалось, что это спирт для того, чтобы примус или керогаз разжигать. Но ребята хлопнули эту бутылку, и все отделение, которое было на посту, пострадало.Один ослеп, у другого солдата галлюцинации начались.

- Как вас встречало мирное население в освобождаемых странах?

- Везде встречало хорошо, и в Венгрии, но это в первый день, когда мы только зашли. А потом под Балатоном, когда немцы начали наступать, венгры перестали нам улыбаться и быть мирными, город Секешфехервар столь упорно оборонялся местными жителями, что его дважды или трижды пытались взять, но не смогли, тогда приказали авиации отбомбить его, чтобы нашим пехотинцам можно было пройти. Когда мы ехали мимо тех домов, в которых квартировали, там было только так – как на мусорной куче лежит битый кирпич, балки, двери, окна и все прочее. Страшная бомбардировка произошла потому, что венгры очень сильное сопротивление оказывали.  Видимо, их немцы хорошо припугнули, когда мы отступили.А так, когда мы были в Западной Украине, то учительница, приехавшая прямо перед выборами, на следующий день исчезла. После выяснилось, что бандеровцы ее убили.

- Трофеи собирали?

- Я ничего домой не привез, мне трофеи были не нужны.