Летчики-бомбардировщики

Дернул за кольцо. Нет динамического удара. Я глянул - бог ты мой! - у меня стропы закручены, и купол колбасой вьется. Начал стропами шуровать, работать, чтобы раскрутить. Ничего не получается. Я лечу вниз. Стал кричать, как перед гибелью все люди кричат. Мой крик в пространстве, как писк мышки, наверное. Пробиваю облачность, земля приближается. Я быстренько, быстренько спускаюсь, и ничего не могу сделать. Ору. Смерть скоро. Сейчас удар будет...
 

Мне нравится авиация, потому что самые сильные ощущения, которые можно получить, дает именно она. Как бы я ни чувствовала себя плохо перед полетом, но, как только я попадаю в воздух, начинаю чувствовать себя прекрасно. Кто летал, тот всегда будет думать об этом. Для меня сейчас нет ничего более интересного, чем авиация, за исключением литературы.

Торпеду бросали с 600-800 метров, а бывало и с 1200, это если зениток много. Что получается? Я сбросил торпеду, самолет на 1000 килограмм становится легче и «вспухает». В этот момент надо прижимать его к воде, кто это дела, тот остался жив, а кто «вспухал», набирал высоту, тех убивали. Прижимались к воде так, что винтами ее касались. Вот тогда выходили из боя без повреждений. Все трассы идут сверху. Потихонечку, блинчиком разворачивайся, отошел на 1500-2000 метров, тогда можно набрать высоту. Если не успел развернуться, перескакивай через корабль. Перескочил и снова прижимайся.

Запомнился первый вылет на Минск. Сцапали нас прожектора, зенитки лупят вовсю... Во второй раз при подлете смотрим, прожектора стоят, а зенитки молчат. Командир: «Ребятки, береги хвосты, здесь истребители». Мы с Валькой осматриваемся, вижу - одна трасса, вторая. Докладываю командиру: «Самолета не вижу, стрельба по горизонту». Командир ворчит: «Хреново…» Но обошлось.

Помню у Кати Федотовой, командира звена, отличного летчика на взлете отказал мотор. Они развернулись и с бомбами садились на брюхо. На стоянке, все замерли - ждут взрыва. Облако пыли и тишина. Потом Катя рассказывала, что ее стрелок-радист озорная Тоська Хохлова вылезла на фюзеляж, достала пудреницу: "Катя, как же ты напылила!" Потом эта история ходила, как анекдот.

Каждую ночь мы теряли по одному-два самолета, и в среднем. после месяца боев, от полка ничего не оставалось, только горстка уцелевших пилотов За войну полк потерял 3 состава летчиков и штурманов. И то нашему полку повезло, ведь все пилоты были опытными авиаторами, бывшими инструкторами летных училищ и аэроклубов. Из первых 60 человек, начавших войну в январе 1942 года выжило 6 человек.

Ночью 25 октября, при выполнении боевого задания пулеметная очередь пошила кабину и я получил пулю в левый локоть. Пуля задела нерв и вышла из тела в области плеча. Мой летчик и мой близкий друг Боря Обещенко, хотел сбросить груз бомб не доходя до цели, чтобы быстрей вернуться и передать меня врачам, но я его переубедил. Выполнили задание, и только потом ушли назад.

Облака тогда шли сплошняком от Чудского озера и далеко на запад высотой до восьми - десяти тысяч метров. Выходя к Пскову, мы несколько раз пытались выйти из облачности, и нас всё время встречали истребители противника. Видимо, они тогда уже использовали радиолокационные станции, которые их стабильно наводили на наш самолёт. Однако вышли мы на Псков, сфотографировали аэродром. У фашистов там стояло самолётов всего пятнадцать-двадцать. Мы передали эти данные на командный пункт полка и стали отрываться от вражеских истребителей, которые не переставали нас преследовать. Сначала уходили от них на большой высоте, потом перешли на малую. Но скрыться всё равно никак не получалось. И хотя, пока мы отрывались, в одной, а потом и во второй атаках радист сбил двух истребителей противника, наш самолёт был подожжён. Мы с трудом перетянули за озеро Ильмень и выпрыгнули с горящего самолёта в районе деревни Глубочка.

Характерная байка: «В три часа всем - на партийное собрание. Комиссар идет по стоянке, а техники работают. «Ну почему вы не на собрании? Почему не закончили работу?». Тут летчик вмешивается: «Вам хорошо! Рот закрыл - закончил работу и рабочее место в порядке».

Взяли из лагеря и привезли неизвестно куда. Красивая аллея, поднимаюсь по ней. Охрана немецкая. Этот замок, использовали для агитации пленных за вступление в Российскую освободительную армию. "РОА". Это очень интересный эпизод истории. Не все знают об этом. Я никогда не встречал в нашей литературе, или в нашей прессе, или по радио даже.

Первый боевой вылет был невероятно удачный. Нам приказали нанести бомбовый удар по немецкому аэродрому близ деревни Кувшиново, недалеко от Медыни, на котором базировались бомбардировщики Ю-87 и Ю-88. Они нас е ждали и когда мы полком по им врезали, то по агентурным данным сожгли 23 самолета! Обалдеть! Вернулись радостные: «Ну все! сейчас мы возьмемся и войне конец!» Эта эйфория закончилась буквально на следующий день, когда мы потеряли первый экипаж.

Подлетаю, высота метров 10-20 и тут пара «мессеров» давай меня гонять. Так можно было бы со ШКАСА шурануть, а сзади никого. Один зашел, я увернулся. Головой кручу на 360 градусов. Где еще один? Смотрю, еще что-то мелькает в воздухе. Вдруг на земле взрыв. Четверка наших «яков»! Второй немец наутек, «яки» за ним. А мне надо садиться в эту деревню. Генерал Сиднев мне говорит: «Ну что?» - «Одного сбил в групповом бою!» - «А чего губы трясутся?» - «Не только губы, голенища тоже».

Первый боевой вылет. Мы его ждали чрезвычайно, потому что за нами в Йошкар-Олу прилетели старые летчицы полка – у каждой грудь в орденах, у одной орден Александра Невского, это у женщины-то! А нам в запасном полку уже надоело, «пешки» заносило снегом, чтобы она вырулила, надо было горы снега перебросать, питание тоже не ахти и вот мы, наконец, прилетели на фронт, а там совсем другая обстановка – из голодной Йошкар-Олы на авиационные харчи – шоколад, сгущенное молоко, галеты, это все НЗ, неприкосновенный запас, но надо же попробовать, а вдруг испортилось.

Зарево и все это взлетело вверх. Я оказался в огне. Штурвал туда сюда. Штурвал у меня ходит. Самолет не реагирует. Перебито управление. В переговорное устройство: " Алло, алло!" Никто меня не слышит. Все перебито. Посмотрел на штурмана. Из-за огня не вижу. Стал кричать. И тут появилась какое-то чувство, какая-то сила над головой и говорит: "Прыгай немедленно! Не забудь кольцо!" Я за кольцо вцепился. За борт.

Самый страшный полет был на «бостонах» на Данцинг. Перед вылетом к нам приехал начальник штаба разведки 4-й воздушной армии. Он сообщил, что у немцев на аэродроме Олива сосредоточено 92 имеющих один боекомплект и одну заправку горючим. В наш задачу входит нанесение удара по взлетно-посадочной полосе. Он предупредил, что воздушный бой будет жарким. Налет совершался тремя полками бомбардировщиков, которые прикрывали три полка истребителей. На цель вышли на шесть тысяч метров.

Вы очень точно перечислили самые важные для меня события. Но главным было всё-таки испытание атомной бомбы. Это позволило предотвратить ядерную катастрофу. Представьте, что могло бы стать с миром, если бы американцы сбросили на нашу страну атомные бомбы. Последствий радиоактивного заражение тогда никто не представлял в полной мере, а ведь того количества бомб, которым американцы планировали напасть на СССР, вполне хватило бы, чтобы жизни на Земле не стало.

Уже никаких немецких истребителей. Пожара тоже нет. Земля близко, надо выводить. Какая высота?! Приборная доска разбита! Я потянул штурвал на себя. Вывел чуть ли не над самыми деревьями. Идем над лесом на одном двигателе со снижением. Вдруг на мое счастье впереди засветлела поляна! Я сразу зажигание левого мотора выключил. Машина просела. Плюхнулись. Крылом саданул по одиночному дереву. Потерял сознание. Когда открыл глаза, надо мной стоял стрелок Виктор Масоха, три женщины и ребятишки. Это они вытащили меня и штурмана из кабины. Самолет с разбитым крылом лежал метрах в пятнадцати. Женщины сказали, что эта территория занята немцами и до линии фронта 30-35 км.

Не доходя до села, мы увидели немцев, вытягивающих застрявшую бронированную машину. Мы бегом назад. Когда мы туда ехали, я все думал: "Отлично - сзади сижу, броневик меня закрывает". А когда поехали обратно, то я оказался на запасном колесе белым пятном. Это сейчас я со смехом рассказываю, а тогда когда начали вокруг пули свистеть… Скатились в овраг и наверх. За нами следом приехала немецкая машина, которая остановилась на другой стороне оврага.

К врагу, какой бы он ни был национальности отношение одно - уничтожить, выгнать с нашей земли. Другого отношения быть не может!

Под Варшаву, от города Мценск-Мозарецкий двенадцать километров восточнее сбросил старика вот с таким брюхом и девушку красавицу лет шестнадцати-семнадцати. Приказали сбросить, только при наличии условных знаков, три зажженных костра. Я взял это задание себе. Полетели, сбросил точно - девушка попала прямо на эти костры.
Потом по всей Польше бросали, по всей Германии, в Прибалтике бросали. Сбрасывал с высоты триста, четыреста метров, чтобы не отнесло далеко.

Это нельзя описать словами, вокруг все горело: техника, земля, люди... Сплошной огонь. Мы садились на своих ПО-2 (У-2) возле КП танковых бригад ведущих бой, рядом с местом сражения, перебежками под разрывами бежали на командный пункт, передавали секретный пакет, и снова взлетали над "морем огня". После каждого вылета механики заделывали десятки дыр в плоскостях. Прохоровка - это самое страшное, что я видел на войне.

Каждый день потери, кровь. Список погибших. Я выборку делал не однажды - 220 человек погибло в полку, не только летчики и штурманы и воздушные стрелки. Сведения собрали. У нас был хороший офицер в штабе, он живой сейчас. Петров Владимир Владимирович. Мы сделали музей 210 ШАП бывшего нашего 210 ББАП Полк 42 самолета за войну потерял и 220 человек летного состава. 108 полк потерял за войну 117 человек.

Тогда инструктор сел на пилотское сидение, я сзади, начинаем разбег. Перед отрывом винт на двигателе вдруг самопроизвольно переходит на большой шаг, а в этом случае не взлетишь. Инструктор вновь прервал взлет… Выяснили, что-то с масляной схемой не в порядке. И тут мне легче стало…

Кто-то обратил внимание: "А! Салажонок прибыл!" Один из матросов встает, в руке держит кружку. Подносит ее мне и говорит: "Пей!" Я понял, что это приказ, и надо пить. Я сделал два-три глотка с мороза, не поняв, что это за жидкость и захлебнулся. Другой матрос хитро мне сует граненый стакан. Я думал, что это вода, еще хлебнул - это было то же самое пойло крепостью не ниже восьмидесяти градусов. И я прямо со ступеньки упал на пол. Кто-то орет: "Братцы, он же помрет, лейте на него воду!" А я ничего не могу сказать - перехватило дыхание. Оттянули мне нижнюю челюсть и из чайника начали заливать воду.

И только задачу поставили, и команда:
- По самолётааам!
Всё! Про это всё забыл. Бежишь к самолёту, садишься в самолёт,  взлетаешь, летишь к цели. А летали 42-й год на суше. К цели подходишь,  первые минуты тоже какое-то есть напряжение. Потом это напряжение  спадает. Пока не выполнил задание. Потом уходишь. Вышел из боя, ну,  немножко там вспоминаешь… Вот примерно вся канва состояния человека на  войне. Лётчика, конечно.

Дотянуть до линии фронта не получилось. Пришлось садиться на лес примерно в трех километрах от нее. Я экипажу сказал, что кто желает, может прыгать. Все отказались. При посадке Бориса Куликова, который не был пристегнут выбросило из кабины и он сразу погиб. Я ударился головой о приборную доску и потерял сознание. Стрелок радист Николай Смирнов вылез и ходил возле самолета. Видимо решил, что я погиб. Когда пришел в себя, увидел, что самолет горит. Быстро расстегнул привязные ремни, снял парашют, выскочил из кабины. Только отошли метров на сто, как самолет взорвался.

Приходилось, скажем, когда отказывал один из моторов. У нас два мотора было. И летчику приходилось ногами работать для коррекции гироскопического момента. Вот тогда он говорил:
- Николай, вставляй ручку, помогай мне в управлении.
И мы вместе пилотировали.

Мы в составе 2-го авиационного полка перегонки самолетов ВВС ВМФ лидировали истребители «Аэрокобра» и перегоняли самолеты «Бостон» в строевые части морской авиации, на фронтовые аэродромы. В основном - на Северный флот, в Заполярье, реже на Черное море и на Балтику.

Под Корсунь-Шевченковским был вылет, о котором потом в воспоминаниях писали многие в том числе и маршал Конев: «Запомнился эпизод ночной бомбардировки врага, имевший место позже, в ночь на 17 февраля. Мне доложили, что в районе Шандеровки наблюдается большое скопление машин и танков, а также движение пехоты.
Требовалось срочно сбросить на скопление гитлеровцев осветительные и зажигательные бомбы, тем самым выгнать врага в открытое поле и бить артиллерией.

На третьем или четвертом вылете мы попали в грозу. Летели бомбить железнодорожный узел в Смоленске. В районе Старицы я свалился. Как свалился? Сначала облака были вверху, потом внизу появились, а потом сомкнулись. Только вошел в облака, начало трясти. Штурману говорю: "Возвращаемся, не пройдем" Тут как тряхнуло! В кабине пыль, все стрелки у приборов до упора. По приборам не определишь в каком положении самолет. Я смотрю - показатель скорости работает. Значит, я лечу вперед.

Приехал я в свою часть 21 января 1945 года. Это день памяти Ленина был. В части началось торжественное траурное собрание. Я заглянул в дверь, замполит выступает и мне неудобно заходить. Когда он кончил и сел, я потихоньку вошел, высматривая моих ребят. Я им писал из спецпроверки, где я нахожусь. И тут:- Володька! Ура!Какой тут траур по Ленину… Усадили за стол… Как мне дали кружку спирта - помню, а как я его выпил - не помню и как я дошел до кровати - не помню.

Мы в Крыму ходили на аэродром Багерово. Туда немцы стянули со всей Кубани прожектора и зенитки - с какой стороны ни зайди, везде огонь. САБ бросили, отбомбились и нас захватили прожектора. Вот мне досталось! Штурман, Женя Гламаздина, бедненькая, мне кричит: «Вправо! Влево!» А потом так спокойно говорит: «Лети куда хочешь, кругом стреляют».