Связисты

Горят танки. При попадании – в танке десятки снарядов есть. Попадает в него враг, в танк – запасы взрываются, и вот трёхтонная верхняя броня с пушкой взлетает кверху и падает в сторону. Никогда – ни до, ни после – я таких вещей не видел, как это. Танки горят. Люди, если имеется возможность, подбитый танк восстанавливают: слезают, пытаются его восстановить… и наши, и немцы. Выскакивают – и начинают борьбу с теми врагами, которые попадаются им в этот момент тоже на поле боя. Бьются, кто чем может: лопатами, личным оружием, которое у них имеется, вплоть до непосредственного сражения друг с другом. Всё горит, запах кругом. Запах страшный, неприятный: горелой резины, горелого человеческого тела над этой территорией. Жара, ни облачка. Жарко, пить надо, воды надо...

Полоса нашего наступления пролегала в пойме реки Ветьма, серьёзной, естественной преграды на пути к цели. Заболоченная местность, местами – непроходимые болота, леса с частыми, иногда сплошными, завалами вековых сосен, бездорожье. К тому же в эти дни пошли холодные проливные дожди, сопровождаемые порывистыми ветрами. Стали непроходимыми имеющиеся грунтовые дороги. Тылы отстали. Большую часть этого 40-километрового участка пути до Десны всю технику пришлось продвигать с людской помощью. А на их плечах личное оружие, боеприпасы, продовольствие. В редкие погожие дневные часы – бомбёжка немецкой авиации.

В пехоте я был около месяца, собственно, бой за Чаусы для меня был единственным боем в пехоте. После Чаусов у нас были большие потери, много погибло разведчиков и связистов. К нам в роту пришел старший лейтенант-разведчик, и стал отбирать ребят. Я ему говорю: «Возьмите меня в разведку. Я маленький, везде пролезу», – во мне роста полтора метра было. А старший лейтенант говорит: «Мне надо, чтобы ты пленного фрица нес», – так что меня не взяли. Потом к нам пришел старшина-связист, который взял к себе в роту связи, во взвод линейщиков.

Форсировали Сиваш в ноябре 1943 года. Холодно страшно. Ноги замерзали  насмерть. Вода соленая. На плацдарме нигде нельзя было развести даже  маленького костерка, ведь ни одной веточки в округе. Нормальную землянку  не выкопаешь, ютились в окопчиках. Немцы часто бомбили. Старались  скинуть нас обратно в Сиваш. Уже весной в апреле 1944 года началось  наступление на Крым. Ужасные и ожесточенные бои в основном шли под  Ишунью, а дальше войска рванулись вперед. Мы, связисты, двигались следом  за наступающими пехотными частями.

Форсировали множество рек. В том числе по льду переправлялись. При  форсировании Немана командир меня вызывает и говорит: «Бери две катушки и  с группой разведчиков идите к мосту. Форсируйте по нему реку и там  окопайтесь». Мы все сделали, разведчики, человек восемь или десять, шли  впереди. Сзади мы вдвоем, связисты. Только перешли мост, как раздался  взрыв, середина моста упала в воду. Мы остались на той стороне. По  счастью, кабель уцелел.

Обычно в соответствии с установленным порядком при прокладке новой линии  связи выходим вдвоем с товарищем, тогда я вышел с Виноградовым из  Ростова, у одного катушка провода закончилась, тогда второй начинает  тянуть, я же беру, зачищаю провод и связываю первый и второй. Пока я  крутил-вертел, так увлекся, что ничего не слышал, Виноградов ушел  вперед. Смотрю вокруг, а нет товарища, думаю, где же он, ни балки, ни  леса вокруг, везде открытое пространство. Подошел ближе – оказалось, что  или мина, или снаряд попал прямо в него и разнес все на свете.

Снова залп «Катюш». Мир раскалывается на части и рушится в бездну.  Трудно дышать. На вершине холма жарко пылает тригонометрический знак. В  десяти шагах от меня словно факел из земли торчит фюзеляж  неразорвавшегося РС. Придавая окружающей меня картине вид полного  безумия, из направленного вверх крылатого сопла в небо бьет сноп огня,  искр и черного дыма.

Я вам отвечу предельно честно. Меня Советская власть хоть и поморила  голодом в мои юные годы, но вырастила искренним «твердолобым» патриотом.  Всю войну я свято верил, что мы победим, даже в сорок первом, когда все  вокруг иной раз летело в тартарары, и когда немецкие танки давили нас в  чистом поле за Первомайском, и я думал, что жить мне осталось считанные  мгновения. И когда мы шли, голодные, оборванные по немецкому тылу,  имея, в лучшем случае по одной обойме на винтовку, и сухарь на троих, но  шли к своим, не закапывая документы и не снимая форму, потому что  знали, что надо сражаться и что мы будем воевать до последнего патрона.

Когда мы прибежали туда, я пришел в ужас. Здания – как не бывало!  Воронка в земле – огромная! Я не помню ее глубину и диаметр, но она была  очень большая. Кругом на большом расстоянии разбросаны вперемежку  деревянные обломки, куски кирпичной кладки и тела погибших. Естественно,  первым делом мы стали выносить оттуда еще живых. Подошла санитарная  машина, и им стали оказывать первую помощь. Мы также вынесли трупы,  которые смогли разыскать. В общей сложности, полк потерял от этой бомбы  около 50 человек или больше, уже не помню точно, большая часть из них  были женщины, в их числе была и одна из самых опытных телеграфисток –  Тамара Сушкова.

И тут я узнал, что капитуляция – непростая вещь. Нужно было договориться  немецкому командиру дивизии и нашему комдиву генерал-майору Ивану  Петровичу Беляеву о том, где вражеские орудия поставить, где пулеметы  сдать, куда положить стрелковое оружие, как разминировать проходы на  нейтральной полосе. Для этого командиры должны были между собой говорить  по телефону. Тогда с нашей стороны формируется группа связистов, в  которую вошел я и Паша Тананыхин. И мы с двумя катушками пошли за  немецким парламентером в штаб дивизии к генералу. Я скажу, что операция  была для меня не очень приятная. Конечно же, большинство немцев  радовалось тому, что наступил конец войне, что они остались в живых. Но  среди них попадались и настоящие эсесовцы, которые хотели драться до  конца. А самое страшное – это были наши, бандеровцы, власовцы, и  литовцы. Они были очень недовольны капитуляцией и страшно боялись, что с  ними теперь будет.

Едва мы выехали на открытое место, как вдруг из-за камышей был открыт  огонь из крупнокалиберного пулемета. Мгновение – и мы все оказались на  земле. Я лежал на земле, не двигаясь, прижавшись лицом к земле, нервы  напряжены. Не помню, сколько времени я пребывал в этом положении.  Наконец я осмотрелся и услышал, как пули вонзались впереди меня в землю,  в нескольких сантиметрах от меня. Опомнившись, я осмотрелся вокруг и  увидел лощину. Не поднимаясь, я начал переворачиваться и очутился в  ямке. Во рту песок. Я начал приходить в себя, ибо подобных испытаний мне  не приходилось испытывать, когда в тебя прицельно стреляют. Это было  большое нервное потрясение.

А потом я ко всему привык: смертельная опасность стала рутиной и о возможной или неминуемой смерти у нас никто во взводе разговоры не вел. Страх какое-то время все равно оставался в подсознании, иной раз попадешь под обстрел из шестиствольных минометов или в очередной раз в чистом поле под бомбежку - становилось неуютно. Бомбят нас беспощадно, а окопаться… - уже не успеть, и нет спасения от осколков. Зенитного прикрытия нет, авиации нашей тоже не видно, так хоть "караул кричи"…

Помню один случай. Люди нам доложили, что тогда-то по такой-то дороге проедут немцы. У нас тогда была налажена очень хорошая связь с народом! Мы заложили и хорошо замаскировали две 82-миллиметровых мины. Если вы в военном деле ориентируетесь, знаете, что каждая такая такая весит 8 килограммов. И вот поехали эти немцы. Впереди везли повозку здоровые тяжеловозные лошади, а сзади шла целая толпа. Так у них как лошадь взорвалась, так 9 человек сразу убило. Раненых было куда больше. Лошадей откинуло взрывной волной аж на десять метров.

В Волохоновке мы обслуживали полк, который летал на английских самолетах "Харрикейн". Это были очень неудачные самолеты. Я, конечно, плохо разбирался, они были блестящие, наверно алюминиевые, в отличие от наших самолетов, которые чаще делались из дерева и обтягивались перкалью, но, к сожалению, и они не имели скорости. Я на всю жизнь запомнил печальные глаза летчика, который садился в кабину этого самолета, потому что при встрече с "Мессершмидтом", он оказывался не в равных условиях, и "Мессершмидт" его сбивал.

Летом сорок пятого года меня остановил начальник связи нашей дивизии подполковник Свидлер. Увидев мои медали, он стал говорить мне -«Солдат! Ты же у нас с самого начала, с сорок второго года !? Почему так скудно отмечен!? Почему ко мне не подошел?!? Да для тебя никаких орденов не жалко! Да мы немедленно все исправим!», и дальше, в том же духе. Ответил ему, что не за награды воевал, и ни у кого их раньше не выпрашивал, и сейчас не собираюсь. На том и разошлись.

Когда началась война, это была такая страшная картина! Сразу скакали конные и сообщали о том, что началась война. И сразу призывной возраст пошел в военкомат. Я помню большое количество людей, которые шли в военкомат.

Снова и снова пытались подняться в атаку, но прорваться вперед не могли. К линии фронта подтянули «катюши» и после нескольких залпов противник оставил высоту. В этом бою многие из выживших обморозились. Меня с обмороженными ногами привезли в санбат в село Чистоводовка. Ходить я не мог, ноги отказали. Ползал и то с огромным трудом. Раненых и обмороженных разместили в хатах. Через село проходила дорога к фронту. Лежишь, смотришь в окно и видишь, как к передовой идут потоком маршевые батальоны, а через некоторое время назад везут на подводах сотни раненых. Будто через мясорубку людей пропустили … Такая возникала грустная ассоциация …

Мы наступали в Литве, это было в июле 1943 г. и нам дали отдохнуть. А затем получили задание выбросить радиостанцию на передовую. И когда мы ехали на передовую, то напоролись на немцев. Я видал, как в меня выстрелили, попали мне в руку, помню, как по ржи полз, не чувствуя никакой боли.

По ночам рыли картошку в поле на нейтральной полосе. Один раз копаю, вдруг слышу - за спиной шорох. Оглянулся- мать честная!- в двух шагах и немец роет! И он на меня глядит. Оба без оружия. Стали расползаться каждый в свою сторону. И смех, и грех. Там я первый раз попал в госпиталь. . . с желтухой. Санитар приносил ведро с противным хвойным отваром:»Пейте, а то постреляю!». Ничего, пили.

Я была одна из немногих женщин, вокруг - офицеры, солдаты. Я очень чувствовала, как они меня берегли. Бывало, и подшучивали, но всегда защищали от опасности. В бой идем, и как раз моя смена. А мне говорят: «Ты подожди. Сначала мы пойдём; вот город возьмём, потом тебя позовём». Бывало, достанут что-нибудь вкусненькое, - меня сначала угощают, ищут: «А где Оля?» И не помню, чтобы плохо ко мне отнёсся кто-то, солдат или офицер.

6-го Октября 43-го года меня забрали в армию. Отвезли сначала в Павлово-Посад. Потом в Горький в 5-й запасной полк связи. Жили в полуземлянках - нары двухярусные, шинель, обмотки и больше ничего. Шинель была и матрасом и одеялом. Ей укроешься и под себя затолкаешь. Старшины - все фронтовики списанные по ранению. Дисциплина страшенная была! Целый день занятия. Все голодные, холодные. Ужас!

Нас буквально потрясло то, что мы увидели на дорогах нашего следования. Это было в начале войны, и в тот период в воздухе полностью господствовала вражеская авиация.

Когда на нашем пути попался немецкий госпиталь, мы увидели жалких, беззащитных и больных немцев. Ни у кого из нас не поднялась рука для отмщения за издевательства, чинимые ими над нашими соотечественниками.