Артиллеристы

Ну, например, такой случай: я лежал на спине – и смотрел на самолёт, который бросает бомбы, а мне старлей говорит: «Ляг на живот, чтобы ты не видел! Потому что ты от разрыва сердца можешь погибнуть: бомба – не твоя, она – чужая, она в другое место упадёт, а ты видишь – она летит. А вот если она правда на тебя полетит, то ты – видел, не видел – всё равно погибнешь». Я действительно перевернулся – и стало спокойно…

В февра­ле на франкфуртском направлении мы выш­ли к Одеру. Здесь под Лебусом мы уничтожили много немцев с помощью «психологической атаки». Подпустили немцев, они залегли. Я оставил наводчика за себя, взял автомат и пошел собирать пленных немцев. Они все деморализовались. На их глазах в результате прямого попадания их товарищи превращались в куски мяса. Кто остался жив – все сдались в плен. Я привел 13 человек и сдал их заместителю командира полка по строевой части капитану Брезгинову.

Весь запасной полк поехал. За Москвой, наверное, в Филях, наш эшелон разбомбили, попал штаб полка, все погибли, мы ближе к хвосту были. Из остатков сформировали батальон, и в бой мы вступили под Нарофоминском в январе, еще наше наступление шло, двигались мы в сторону Калужской области, помню Козельск. Помню Оптину пустынь, она не разбомбленная была, красивая. Еще мы пытались пересечь Варшавское шоссе, шли на выручку окруженным под Смоленском, Ярцево. Мы были приданы 325 стрелковой дивизии и вместе с нами действовал кавалерийский корпус Доватора, и танковая бригада Гетмана, но танки были бензиновые, броня была тонкая, горели они как факелы. Так как с нами кавалерия наступала, помню мы с товарищем собрали несколько потников войлочных, стелили лапник еловый на землю, потом эти потники, и ими же укрывались и спали. Выручка у нас не получилась, нас опять разбомбили, от батальона осталось человек 40, и нами пополнили 1096-й стрелковый полк.

И здесь я понял, что такое истребительно-противотанковая артиллерия. Во  время Курской битвы на нас поперли немецкие пехотинцы, поддержанные  самоходками. Пехота перед нами не выдержала и быстренько откатилась  назад, мы остались один на один с врагом. До немецких солдат было  200-250 метров, а может и того меньше, лесок находился сзади, мы  покинули добротные, готовившиеся не один месяц позиции, и откатились к  деревьям, в кустах замаскировали на скорую руку орудия, стали ждать  самоходок. Но ведь немец тоже не дурак, стал в бинокль наблюдать и легко  обнаружил наши новые огневые точки. Хорошо хоть, что живой остался.  Немцы открыли сильный огонь.

После училища, в начале октября, я снова попал под Сталинград, в 4-й  танковый корпус. Корпус состоял из двух танковых и одной мотострелковой  бригады, при которой был отдельный артдивизион, вооруженный 76-мм  орудиями ЗИС-3. Меня назначили командиром 1-го огневого взвода. В это  время там бои местного значения шли, так что, в основном, мы стреляли с  закрытых позиций, а вот уже после 19 ноября, когда началось  контрнаступление – там и на прямую наводку орудия приходилось  выкатывать.

Однажды меня и командира взвода Петухова, он из детдомовцев был, хорошо  на гитаре играл, вызывают в штаб дивизиона. Там сидит капитан, начальник  дивизии, еще какие-то люди, и нам дают задание – мы должны пересечь  линию фронта, выйти в точку, выявить артиллерийские позиции немцев и  отметить их на карте. Там же меловые горы, немцы на них сидят и за 30-40  километров видят, что у нас в тылах творится, а мы ничего не можем  увидеть. Так что у нас задача была – никого не ловить, а наблюдать,  выявить артиллерийские, минометные батареи, нанести их на карты и  вернуться обратно.

Когда мы Венгрию проходили, то изучили только два слова – как попросить  напиться воды, потому что с собой много не возьмешь во фляжке, или  молока, если воды нет. Но в целом настрой у них был скорее профашистским. Они  хорошо сражались с нами, особенно много было артиллерийских частей, это  были очень жестокие солдаты. Как-то мне попалась в руки их инструкция, в  которой было черным по белому написано – если тебе попадается на глаза  славянин, русский, чех, словак или поляк, и он  неприятен, то венгр  может его застрелить, при этом обязан выстрелить три раза – в голову, в  пах и в грудь.

19 ноября началась артиллерийская подготовка. В назначенное время, еще  было темно, огонь открыли «катюши». Очень красиво было, мы такого еще  никогда не видели. Они сделали несколько залпов, а потом нам дали  команду – огонь. Незадолго до начала контрнаступления мы получили список  целей, с номерами, и против каждой цели было расписано дальность,  повороты, завороты, сколько снарядов. В результате мы только получали  команду: «Цель 111-я, навести, готовность доложить». Командир орудия  ходит, проверяет и вот, получив приказ на открытие огня, мы 4 часа вели  его по запланированным целям.

Затем началось долгожданное контрнаступление наших войск, и немцы попали  в окружение. По счастью, на нашем участке передовой враги не сильно  атаковали, они больше пытались вырваться в ту сторону, где наступали их  части на подмогу. Мы же атаковали их позиции, и при этом несли немалые  потери, противник сопротивлялся отчаянно, потому что немцы ждали помощи  со стороны группировки Манштейна. Затем стало понятно, что подмоги врагу  не будет, и кольцо окружения стало постепенно сужаться.

Тяжелые бои были в районе города Ньиредьхаза, где попала в окружение 1-я  конно-механизированная группа генерал-лейтенанта Иссы Александровича  Плиева. Я помню, что наши части были брошены на деблокирование, и нам  это удалось, хотя конно-механизированная группа понесла большие потери.  Пришлось несладко, ведь любой передний край прорывать нелегко, живая  сила и техника противника тебя встречает. Бьет и артиллерия, и вражеской  авиации было немало. На фронте вообще нет легких дней.

И вдруг сообщение о том, что в 7 часов утра (по историческим материалам в  16-00) 23 августа немцы вышли к Волге в районе поселка Рынок (это  севернее Сталинградского завода). У К.Симонова, в его «Дни и ночи», дата  выхода немцев к Волге указана ошибочно. А к вечеру 16 часов 18 минут  московского времени началась бомбардировка центра города. Я находился в  это время на площади Павших борцов, рядом с домом, где жил отец (это  рядом с вокзалом). Немецкие самолеты заходили с востока и бомбили по  координатной сетке. Начали с городского вокзала. Загорелся центр. Пламя  бушевало на улицах, что порой невозможно было пройти. Прятался я от бомб  в окопах, которых вырыто было в городе большое количество.

Мы НП должны расположить так, чтоб видеть противника, видеть что впереди  пехоты: пехота или танки. Мы подбираем место, чтоб находилось повыше,  мы вправо влево передвигаемся сзади пехоты. Тут у нас трубы, бинокли,  разведчики, аппаратура есть вся наблюдательная. Окапывались,  замаскировались, чтоб нас только не видели. Если нас противник увидит,  то расстреляет прямой наводкой. Но мы в землю залезем, а потом уже  прибор устанавливаем и наблюдаем. Видим идет колонна пехоты, что они  делают, и сразу на карту наносим и докладываем в штаб дивизии, и те себе  на карту, и уже знают что тут что-то готовиться.

Но там я прослужил недолго, потому что вскоре сложилась такая обстановка, что из моряков нашей флотилии стали формировать отдельный батальон морской пехоты, и я попал в его состав. Нас направили на Северский Донец и поставили задачу - захватить плацдарм у станицы, если не ошибаюсь, Луганская. Мы его захватили и даже смогли несколько расширить, но там такие бои шли… Страшные, кровопролитные… Атака за атакой, но мы этих пьяных немцев клали сотнями, а они все лезли и лезли…

Мы пешком двигались по бездорожью: в колено снег, причем, в Сталинграде зима была в это время суровая - до 30 градусов мороза. Некоторые и сейчас считают, что одна из причин нашей победы под Сталинградом в том, что на нашей стороне был "генерал Мороз". А немцы дескать к морозу были не готовы и не устойчивы. А я в ответ говорю: "А что разве нас и немцев морозило не одинаково? Им минус 30, а нам минус 10 градусов, что ли?" Мы тоже были на морозе без квартир и безо всего. Морозы действительно были и сильно осложняли боевые действия: нельзя было окопаться ни пехоте, ни артиллерии, спрятаться нельзя было. Только какой-то естественный рельеф, укрытия. Притом еще зима и на белом фоне все прекрасно видно! Маскхалаты не у всех были.

Мы и за всю войну ни одного самолета не сбили: ни зенитки, ни два наших 100-миллиметровых орудия. Однажды, когда мы стояли над самым Сталинградом и уже, как говорят, чувствовалось, что город отстоим, на нас налетели два немецких самолета. Какую только стрельбу мы по ним открыли! Стреляли всеми средствами, которые у нас были. Решили: ага, раз самолет летит, значит, давай туда стрелять. И что же? Они все равно не были сбиты, сами улетели обратно.

Помню, нам говорили так: "Вот впереди на расстоянии десяти - пятнадцати километров село. Если вы возьмёте его с ходу, то будите ночевать в помещениях, в тепле, а не выбьете немцев, то будите в снегу находиться. Возле этого села". Однажды так у нас и было. Есть такое большое село: Зимовники. Сразу его взять не удалось, и мы трое суток ночевали в снегу. Знаете, как в снегу спят? Нет? Сейчас объясню. В сугробе делается отверстие, туда суёте голову. Хорошо, когда две головы. Вы и ещё напарник. Так лежите и дремлите. Когда начинают замерзать ноги, то встаёте и начинаете бегать, пока не согреетесь. Потом опять голову засунете в снежную нору, и продолжаете спать.

Воевать все время было трудно. Немцы бились до последнего. Но в 1942 году, когда отступали, тогда труднее было. Скажем, под Ржевом. Мы выкладывались полностью, но не в наших силах было победить, поэтому мы не могли Ржев взять. И, конечно, было труднее еще и психологически. А когда наступать стали, уже само это наступление, оно, конечно, воодушевляло. «Наша берет!», - а это очень важно, когда наша берет. Скажем, под Ржевом мы трудно воевали. А когда в Сталинград нас перебросили, и мы стали за отступающим немцем наступать, мы уже вперед идем, тут у нас как-то подъем такой.

Мы продолжали оставаться на позициях, пытаясь закопаться вместе с орудиями, как можно глубже в землю. Кирками и лопатами, под артиллерийский огнем мы долбили замерзший грунт, и этот изнурительный труд спасал нас от гибели на лютом морозе, холода стояли жуткие. На наших огневых позициях рвались немецкие снаряды, но нам нечем было им ответить, боеприпасы подвезли только через четыре дня, и то, "слезы", снова по двадцать снарядов. Кушать нечего - давали в день по 200 грамм муки на человека, но даже сварить из нее затируху мы не могли. Поначалу, даже невозможно было развести костер в глубоком окопчике, который мы вырыли для расчета и прикрыли плащпалаткой. Не было хлеба, соли, концентратов.

Сын "врага народа", стройбат в 1941, фронт в пехоте ПТР, ранение, курсант артучилища, командир взвода курсантов, под конец войны вырвался на фронт...

Ходить в атаку в качестве простых срелков нам ни разу не пришлось. Но стрелять по немцам из личного оружия приходилось нередко . Это случалось когда мы держали оборону без пехотного прикрытия, или в наступлении. Вот вам пример, катим орудие по лесу, и нарываемся в упор на немцев, которые вручную тащат прямо навстречу нам , в «колясках», свои многоствольные минометы «ванюши». Бой сразу переходит в стрелковый. Я там, кстати, себе добыл хороший трофейный пистолет. Но за всю войну мне ни разу не пришлось участвовать в рукопашном бою...

Вечером 22 июня у нас должен был быть выпускной вечер, но он не состоялся т.к. в шесть часов вечера был налет немецкой авиации, и у нас в Пуховичах разбомбили военный городок и нефтебазу. Никакого страха тогда у меня еще не было, я даже с интересом наблюдал, как самолеты сбрасывают над нашей головой бомбы, за что меня отец обматерил, тогда я первый раз в жизни услышал от него такие слова… Военные были в лагерях, поэтому в городке погиб только один человек, зато нефтебаза горела два дня.

В сорок третьем году было неоднократно, что взвода управления из артполка использовались как простые стрелки, в виду тяжелейших потерь в пехоте. А в конце войны перевод кого-то из артполка в стрелковый полк - был вещью редкой и использовался больше - как наказание.

Пушки подцепили, стали выезжать на пригорок и попали в засаду. Немецкий танк первым же выстрелом разбил первое орудие. Я только увидел, как разлетелись в разные стороны руки и ноги солдат расчета. Второму орудию снаряд попал в передок. Я побежал к третьей пушке, чтобы ее остановить. Кричу: «Стой!» Ординарец мне ногу подставил. Я упал. Он рядом: «Все, товарищ лейтенант, не успеете». В самом деле он и третью разбил. Четвертая пушка не вышла на пригорок, осталась цела.

Один из танков прорвался к самой пушке, на расстояние, может, 60-70 метров. Еще несколько секунд, и он бы меня раздавил. Тут и мысли не было, ждать, когда он мне удобное место подставит. Я очень грубо навел ствол ему в лоб и нажал на спуск - сноп искр. Ничего, конечно же, ему не сделалось. Но он остановился и выстрелил. Остался в памяти кусок голубого неба, и в нем крутится колесо от моего орудия...

Зимой 1942 года дело дошло до того, что мы питались только сухарями, а соли не было совсем. Зато водки было достаточно. Почему? Дают на всех, а часть погибнет, - и их водка остается. Водкой нас регулярно снабжали, а соли не было. Ночью мы часть разведчиков посылали на нейтральную полосу. Немцы эвакуировали жителей оттуда, где они занимали оборону, - и те в подвалах оставляли продукты. Немцы поняли это и ловили нас. Только этими продуктами мы и питались, снабжение было ужасным, - но никто не хныкал.

Внезапно метрах в двухстах появились немцы. Я дал по ним две очереди, а немцы в ответ открыли артиллерийский огонь. Рядом со мной в траншее был комвзвода, только пистолет проверил, - вдруг хлоп! То ли мина, то ли снаряд, не знаю, только командира взвода - в клочья!..

Но самое страшное воспоминание сорок третьего года - это переправа через Днепр. Переправлялись ночью, побатарейно, вместе с пехотой. Немцы заметили начало форсирования, и их осветительные ракеты превратили ночь в день. Вода в реке кипела в буквальном смысле от падавших в нее снарядов и мин. С правого, высокого берега был открыт такой ураганный огонь, что никому не посчастливилось в ту ночь переправиться через Днепр.

Знайте, я не был героем, не совершал особых подвигов. Я был рядовым молодым воентехником из тех, кого наш генерал при вручении наград назвал трудягами войны.

Первый бой… Как в песне поется: «Последний бой, он трудный самый…»? Не правда! Самый трудный - первый бой, потому что еще ничего не знаешь. Знаешь как фронте считалось? Если в первом бою живой остался - молодец! Во втором бою - фронтовик! А после третьего - бывалый солдат! Уже все знаешь, где присесть, где прилечь, где пробежать, что съесть, а что оставить. Последний бой - самый страшный, ведь не хочется умереть в последнем бою, домой хочется…

Мы в ближнем тылу. Спим. Передовая разговаривает километрах в десяти. Вдруг, стрельба на нашей улице, слышим очереди "шмайсеров". Немцы прорвались!

Бои в городе шли страшные. Помню, выкатили мы орудие и вдруг идет здоровый танк, но я не растерялся, по гусенице стегнул бронебойным снарядом. Гусеница разорвалась - танк подставил задницу. Со второго снаряда загорелся. Ну меня там Чуйков поздравлял, Орден Славы дали. А потом меня там ранило.

По условному сигналу подготовки к атаке наши орудия открыли беглый огонь по переднему краю противника, а через пять минут, когда поднялась наша пехота, перенесли его вглубь немецкой обороны, стреляли пореже.