Утро 22 июня 1941 года было солнечное. Проснулись утром, а вскоре по радио объявили, что началась война. Стало как-то тревожно, грустно. Все куда-то бежали, суетились, разговаривали... Вокруг говорили - победим, у нас Сталин, мы победим!
Перед войной я успела закончить семь классов. Хотя мне было всего четырнадцать лет, я начала работать на 45-м авиационном заводе, который находился недалеко от дома. Тогда был лозунг - «Все для фронта, все для победы!». Вскоре завод эвакуировался в Куйбышев, а я не поехала. В Москве на базе 45-го завода образовался новый завод - вначале он назывался завод Фрунзе, потом стал называться «Салют». Вначале мне поставили работать за станком. У меня не лежала душа к такой работе. Все время резцы выходили из строя - ничего у меня не получалось. Потом меня поставили работать плановиком. Я распределяла работу по операциям, по разным станкам: токарным, шлифовальным, фрезерным. Помню, у нас был там один парень - Валентин, так он говорил: «Девочка, мне получше операцию». После уже, когда закончилась война, он стал большим человеком, директором этого же завода. Был у нас старший мастер Александр Головин - мы с ним в паре работали: он мастер, а я его правая рука.
Работали круглосуточно, сменами по 12 часов. Смены были и дневные, и ночные. Поскольку я была несовершеннолетней, то работала только днем. Режим на заводе был очень жестким. Если на 21 минуту опоздаешь, судили.
- Много было несовершеннолетних?
- Конечно. Некому было работать. Бывало, присылали из тюрьмы людей. Девчонки поют блатные песни в туалете. Я еще спросила: «За что попала в тюрьму?» - «Стащила кубанку». Конечно, присылали не рецидивистов, а совершивших мелкое воровство.
В нашем цехе выпускали валики вертикальной передачи - это такие конические шестерни. Одно время шел брак, а нам Сталин чуть ли не лично дал указ выпускать определенное количество моторов в сутки. И вот мы бегали «на сборку», в 10-й цех, таскали эти, только что сделанные, валики, чтобы только побыстрее эти моторы собрать.
На заводе у меня была подружка, и, несмотря на то, что мы несовершеннолетние, работали мы по 12 часов. Вечером, когда мы возвращались, кругом было темно, все окна зашторены. Нельзя было ни в коем случае, чтобы проникал свет: немцы летали, могли увидеть и начать бомбить. Помню, мы с подружкой ходили на второй этаж, в раздевалку и смотреи - не разбомбило ли наши дома. В первые дни я даже носила с собой сушки, а когда немцы делали налеты на Москву - пряталась в траншеях от бомбежки. Когда наши заградительные зенитки, стоявшие вокруг Москвы, наводили прожектора на немецкие самолеты и разом все выстреливали - это было страшнее всего! И когда Левитан хрустальным голосом объявлял: «Граждане, воздушная тревога!» это было страшно. Мы выходим с завода, а в это время бомбят. Нужно ехать на трамвае, осколки долбят прямо по крыше. И мы прижимаемся к стене дома и так и стоим, чтобы в нас не попало. Однажды я шла с работы и увидела разгромленные дома. Кругом полно крови и волос. Это было ужасно и страшно. Люди погибали...
На заводе у нас были очень мудрые начальники. Петр - начальник цеха, и его заместитель Ромадин, который был в Америке и вернулся. Очень культурные и знающие люди. Все стремились к тому, чтобы у нас на заводе не было дефекта (брака?). И люди работали день и ночь. А вы знаете, что такое работать во время войны? Все грязные, голодные. Был у нас один парень Вася. Лицо у него было грязное-грязное, он никогда не умывался, спал на трубе в цехе, работал в телогрейке. Она стала у него настолько грязной и замусоленной, что была уже как кожаная. Помню, в 1944-м году к нам на завод приехал Черчилль. Так, когда его повели по цехам, Васю этого убрали в кладовую, чтобы только его не увидели. Просто стыдно!
А как-то раз у меня и еще у одной девочки стащили карточки. По ним давали-то всего ничего. И тогда эта девочка - Дуся ее звали - пошла в райвоенкомат и попросилась на фронт. Ее взяли. Когда она пришла к нам в цех в сапожках, в гимнастерке, мне тоже захотелось на фронт. Карточки стащили, есть нечего. Я тогда еще на Первомайской жила. Пришла я в райвоенкомат и говорю: «я хочу на фронт». Военком мне говорит, мол, иди, девочка, посоветуйся еще с родителями, тогда мы тебя возьмем. Но когда я пришла домой и сказала, что хочу на фронт, меня, конечно, не пустили. У меня были хорошие коньки. Так мы оторвали лезвия и ботинки, поехали в Луховицы в Подмосковье и поменяли их на полмешка картошки. Выжили.
А 16 октября 1941 года к Москве подошли немцы. Палатки рушились, магазины разворовывались, директора фабрик, если у кого была машина, нагружал ее и бежал. Увозили все что могли. А я девчонка совсем, так мне было страшно, но я все-таки осталась в Москве. Насколько я помню, 5 декабря стало несколько полегче, немцев стали отгонять от Москвы. Каждый раз передавали такую песню: «Пусть ярость благородная вскипает, как волна. Идет война народная, священная война». Был круглый, черный репродуктор, на него смотрели с мольбой, что он нам скажет. Было очень грустно и очень страшно.
Может быть, мне было так страшно из-за того, что мне было очень мало лет, но я думаю, что другим было не лучше. А уж когда немцев отогнали, вроде стало более радостно.
- Было ощущение лично у Вас, что могут сдать Москву, проиграть?
- Мы все-таки верили. Передавали, что немцы в Крюково. Они были в Поварово - у нас там дача была. Как раз они там сделали баню, топили по-черному. Но надежда теплилась, хотелось верить. Ощущалось, что из Сибири посылают дивизии под Москву. Мы очень надеялись на Жукова. Такой маршал!
- Он уже был популярен?
- Конечно. Без конца передавали, писали в газетах, что Жуков главнокомандующий, знали, что он человек, на которого можно положиться. Когда немцев отогнали от Москвы, все вздохнули.
- Паники среди вашего окружения не было летом - осенью 1941-го года?
- Как у всех. Все переживали и страдали ужасно. Кто мог - эвакуировался из Москвы. Если этот «кто-то» работал директором фабрики, у него, конечно, была возможность, причем такая полуторка.
- Вы 15-16-го были дома?
- Да. Очень было печально на душе, потому что немцы вот-вот могли захватить Москву. Все боялись. Конечно, многие уехали из Москвы.
- Верили Сталину?
- О чем вы говорите, конечно! Конечно, верили Сталину. Ему нельзя было не верить. Он как будто загипнотизировал людей. Когда он умер, мы пошли на похороны. И вернулись мы только потому, что не смогли пройти. А если бы прошли, мы бы не вернулись. Нам повезло…
- Голодно было?
- Не то слово. Мы с подружкой работали вместе. По карточке было положено 500 грамм сахара на месяц. Но давали 250 грамм сахара, а вместо других 250 грамм давали печеньгалеты - это на месяц. Получим в гастрономе эти галеты, идем с ней домой, и мы их не доносили. Пока шли до дома, мы их все съедали. Невозможно передать как нам хотелось есть! Ужасный был голод. Есть хотелось всегда.
Хлеба нам давали 500 грамм, кажется. Он был очень тяжелый, вроде как не из муки. Его прямо горячим отрезали. Возьмешь кусочек и до дома не доносишь - пока идешь весь съешь до крошки. Я думала: а какая разница, когда я его съем? Помню, была у нас такая Инна. Так вот она вообще одна жила, есть ей было нечего - по карточкам очень мало давали, она стала опухать и попала в больницу.
Тем, кто работал на заводах, давали бронь - не брали на фронт. У моей подружки был дядя. И вот этот дядя поехал в деревню и привез рожь. Как-то раз она мне говорит: «пойдем ко мне, пластинки послушаем». А жила она рядом с заводом. Приходим, и она варит эту рожь. Вы представляете, что такое рожь? Она застревала в горле. А мы ее ели. Варили в обед на плитке и ели.
У нас была своя столовая, кафетерий наверху, и мы решили сдать карточки на рацион: три раза в день ходить питаться - завтракать, обедать и ужинать. Не помню, что давали на обед, но на ужин в металлической миске …пиво. Как сейчас помню, такая миска... Вот и весь ужин! Мы с Надей, моей подружкой, выпили это пиво и окосели. И идем с ней…
Где завод «Салют», там есть кафетерий, в этом кафетерии на втором этаже стоял такой медведь. Когда моя племянница выходила замуж, мы сняли этот зал. Она родилась в 59-м году. Когда мы там гуляли свадьбу, я вспоминала свои молодые годы.
Что такое война? До сих пор, если я во сне вижу немцев, меня берет холодный пот. До сих пор одолевает страх. Показывали, как они издевались над нашими. Показывали часто, как повесили Зою Космодемьянскую. В Подмосковье столько людей перебили. Терзали, вешали, убивали стариков, детей. Разве не страшно? Прямо скажу, пропаганда у нас очень хорошо работала.
- Осенью, зимой, были какие-то развлечения?
- Недалеко был кинотеатр «Родина» на Семеновской. Я там недалеко жила. Он работал. В кинотеатр мы ходили. В телогрейках. Если объявляют тревогу, всех сразу выводили из кинотеатра, а у всех мужчин сразу проверяли документы на выходе.
Если забудешь на работу противогаз, несмотря на то, что такое время, ни за что не пустят - обратно отправят домой. Все было строго.
Москва была затемнена, света никогда не было. Был комендантский час, если после 11 часов вечера появитесь на улице, вас заберут в комендатуру. Вот такие были полоски белым мелом нарисованы, чтобы люди ориентировались.
- Танцы были?
- Нет. Когда программу выполняли, допустим, наш цех выполнил программу - тогда это так называлось, мы собирались все. Делали какой-то банкет. Винегрет, водку откуда-то доставали. УДП, дополнительное питание, такие карточки были. Мы были молодые, все равно какое-то веселье было, кто-то за кем-то ухаживал, был какой-то интерес. Мы все плановики, мастера там, начальницы. Когда отмечали такие даты, то было интересно. У нас был такой красивый парень Иван, играл на аккордеоне и пел: «Я уходил когда на фронт, в далекие края, рукой взмахнула у ворот любимая моя».
- Радостные моменты вспоминаются?
- Что было радостного? Только на работе эти банкеты, когда мы выполняли план. Пожалуй, только это. Мы собирались за столом, друг друга все знали, кто-то за кем-то ухаживал. Стали какие-то туфельки покупать, когда немцев отогнали. Покупали пластинки Лещенко, заводили патефон. Это было более-менее ничего.
- Новый Год с 41-го на 42-й праздновали?
- Я не помню. Мне кажется, не праздновали. Стали праздновать Новый Год после войны.
- Ваши родители работали?
- Они умерли. Мы жили с сестрами. Сейчас еще две сестры остались.
- Вы поддерживали друг друга?
- А как же. После войны нам дали в Томилино кусок земли. Мы там сажали картошку. Это было счастье. Мы когда поехали с подругой Надей, нарыли картошки, сварили целую кастрюлю и всю ее съели. Сейчас смешно, а тогда было печально. Война - это так ужасно. Носить было нечего. Я сдавала кровь. И на эти денежки я купила себе сапоги на рынке.
- Давали деньги?
- Немного давали, и один день выходной. Люди все работали без выходных по 12 часов. Это невозможно... Мы были молодые, нам тоже хотелось отдохнуть, даже некоторые мечтали заболеть, чтобы немножко передохнуть. Мне было 15-16 лет, четыре года шла война. Невозможно работать по 12 часов в цехе голодным. Дома не отапливались. Я жила на Бауманской, у нас и газ был, и ванна была. Но ничего не отапливалось. Окна во время войны заклеивались бумагой крест накрест, чтобы стекла во время бомбежки не разбивались. Сейчас этот дом перестроили, но пока я не уехала, так эти полоски от крестов не отмывались. Не отапливались батареи. Света не было. На кухне был газ, провели трубку и сделали стеклянный наконечник, и что-то видели. Газ не выключили, а отопления не было, всю зиму жили в холоде. Так было холодно и так хотелось есть, что невозможно.
Мы жили в коммуналке, еду на работу и стоя засыпаю. Мне даже стыдно было, моя подруга выйдет, а меня нет. А потом, ой, я уснула стоя. Меня все время звали Соня. Я молоденькая была. Ужасно было. Я никому не желаю такой войны.
- В 42-м году стало полегче?
- Морально полегче, потому что немцев отгоняли. А материально нисколько не лучше. Мы уже чувствовали, что наши наступают, немцев гонят. Настроение было лучше. Но материально было все так же - неоткуда было взяться. Карточки были. Когда в 47-м году отменили карточки, это было счастье. Помню, я тогда пошла, вот такую связку баранок купила и на шею повесила. Все время хотелось есть, и было страшно.
- Какую одежду носили?
- Нечего было носить. Платьев не было. В телогрейках ходили. Из тряпок были сшиты простроченные сапоги. У меня были парусиновые туфли на небольшом каблучке, я их намазала черным гуталином, они стали как кожаные. Но я в них ходила, когда был снег, он таял, и в этих туфлях была вода. Ужасно. Холодно. Вот как мы ходили. Как мы жили, говоришь молодежи, они говорят, тогда было время другое.
Давали даже ордера. Байку давали. Белая байка, что можно из нее сшить? Мы покрасили эту байку, сшили мне платье. Потом остались чьи-то брюки, я всю ночь сидела, шила из них себе платье.
У Нади в конце войны сестра была на фронте, она была в Германии, когда она приехала, так много хороших вещей привезла - туфельки, пальто. Она мне тоже что-то дала - это было счастье.
- Вы были комсомолкой?
- Да. Валентин Шерстяников принимал меня в комсомол. Я потом в научно-исследовательском институте работала. Мы потом с ним встретились, у нас был юбилей института, он с палочкой уже. Меня так тянули в партию, если бы вы только знали. Но я не хотела вступать. Знаете, почему? Тогда посылали на Целину, а партийным уже не откажешься. Тогда секретарь комитета комсомола заболел, и я снялась с учета. Таким образом, не вступила в партию. Еще начальник мне говорил: вас нужно в партию. Я говорю: я еще не подготовлена. Он говорит: со стороны виднее. Слава богу, не вступила.
- Кроме комсомольской организации были еще какие-то кружки?
- Я в таких кружках не участвовала. Изучали биографию Сталина.
- Была военная подготовка?
- Во время войны? Нет.
- Учили противогаз одевать?
- Это, конечно.
- Из винтовки стрелять?
- Нет.
- Собирать, разбирать?
- Нет. Без противогаза ни в коем случае не пройдешь, задержат, и домой отправят.
- Проверяли именно противогаз или наличие сумки?
- Противогаз. С сумками не пропускали на завод. Он так висел, видно, что это противогаз. На завод ни с какими сумками не пускали, все сдавали в камеру хранения. Это же военный завод.
