Рвачев Василий Михайлович

Родился я 17 июня 1926 года в Орловской области. Должанский район, деревня Слободка.

Расскажите, пожалуйста, немного о довоенной жизни вашей семьи.

У нас в деревне у людей было только три фамилии: Рвачевы, Фроловы и Желябины. Помню, еще, когда я маленький был, сестра мне рассказала. Мол, в далеком прошлом помещик Аксенов, имевший имение в наших краях, а сам живший где-то в Москве, выменял себе у соседского помещика за борзых охотничьих собак трех мужиков: Рвачева, Фролова и Желябина. Они обустроились вдоль речки Тим, и в дальнейшем на этом месте выросли небольшие деревеньки Шальшинка, Гуляевка да Лапинка. А после революции нашу родную Шальшинку переименовали в Слободку. Она небольшая совсем была, домиков двадцать до войны стояло. Я бы и сейчас показал, где кто жил, где, что было…

Я был самым младшим из девятерых детей, правда, двое умерли еще в младенчестве, и нас осталось семеро: старшая сестра Анна и шестеро братьев. Такая большая была дружная семья, а после войны от нее почти ничего не осталось…

Жили мы бедновато, но родители никогда не роптали. Помню, только один случай. Отец и мать оба были неграмотные, но отец перед сном всегда молитву читал, а мама просто крестилась. И вот помню, лет пять мне было, отец перед сном как обычно помолился, но вдруг махнул рукой и примерно так сказал: «Эээх, раньше одной власти подчинялись, сейчас другая…», и с тех пор перестал молиться. Только по праздникам. А мама как-то сидела за прялкой, пряла, плакала и сама себе жаловалась: «Вот при Ленине хорошо было. На копейку можно было купить пряник, а сейчас плохо стало…» Я маленький совсем был, но запомнил.

Имели в хозяйстве корову, овец, кур, но мясо ели редко. У нас всегда говорили так: «Картошка - это наш второй хлеб!» Солили в бочках огурцы и капусту, а из круп основной была пшено. В общем, жили очень скромно. Голодать не голодали, но вечно хотели кушать. Всегда ждали праздников, потому что родители или курицу зарежут или что-то другое мясное приготовят. К тому же отец был очень экономный, и когда видел, что хлеба осталось мало, всем выдавал его строго по норме. Помню, лет шесть мне было, все сидели за столом, а я скатал из кусочка хлеба шарик и бросил его через стол в племянницу. Отец мне по лбу как даст ложкой: «Сукин сын, разве можно хлебом бросаться?! Ты хоть знаешь, как он достается?!» Ох, как мне стыдно стало… Но чему до сих пор удивляюсь.

На пасху мама пойдет в церковь, освятит там яички, просвирку, а дома разрежут всем по кусочку. И по чуть-чуть всем наливали водочки, хотя в этом отношении отец у нас был очень строгий. Выпью свои десять граммов, сижу гордый, а мама смотрит на меня и говорит шутя: «Смотри-ка на него. Выпил и не морщится – точно пьяницей будет!» Ошиблась мама, я в жизни почти не пил и никогда не курил. Она умерла, когда мне было восемь лет…

Перед пасхой была паршивая погода, а она пошла в церковь за семь километров. По дороге сильно простудилась, но вместо того, чтобы остаться там у сестры, вернулась. Но началось сильное воспаление, и на пасху она умерла… И отцу очень несладко поначалу пришлось. Мы хоть и помогали ему во всем, но он крутился как белка в колесе, даже хлеб сам пек, корову доил. Но через пару лет женился во второй раз. Женщина оказалась добрая, хорошо к нам относилась, и с дочкой ее – Зиной мы тоже отлично ладили. Так что, несмотря на все тяготы, детство я вспоминаю очень тепло. В 68-м году как-то под настроение даже написал такое стихотворение.

Рвачев В. М. с отцом и братьями. (1935 г.)

«Милый край ты мой родной!

Хата, крытая соломой,

пол горбатый земляной,

стены низкие, косые.

На печи отец больной,

мать сидит, прядет за прялкой,

старший брат веревку вьет.

За окном метель бушует,

жутко воет и поет.

Я сижу, забившись в угол,

ем с водою хлеб ржаной.

Вот таким тебя я помню,

милый край ты мой родной!»

Случайно не знаете, как проходила коллективизация в вашей деревне?

Вот это я уже помню. Отец у нас сам записался одним из первых. Сразу сдали в колхоз лошадей. У кого они были, конечно. А после революции, кстати, была такая история. У нас был очень хороший мерин, но в какой-то момент отец решил его продать. Привез домой кучу денег, а через день или два реформа, и они стали просто бумажками. Помню, как я сидел на печке и клеил эти керенки на стенку…

Но те, кто не хотел, в колхоз не вступал. Мой дядя Захар, например, так и не вступил. Когда потом пахали землю, люди над ним смеялись: «Ну и что ты этим выиграл?» И помню только одно кулацкое хозяйство – Поликановых. Ну, как кулацкое, у них всего-то две лошади было. Зато он имел пять сыновей, и они все днем и ночью работали. Как говорится, спины были мокрые от пота. Но их потом раскулачили. Когда пошли их раскулачивать, мне года три-четыре было. Я как раз заболел, лежал, и мне от них принесли немного меда. Но отец все сокрушался: «Ну, за что же человека раскулачили?» Их то ли выслали, то ли сами уехали, но в войну, когда пришли немцы, он вдруг объявился.

Вот сейчас говорят: «При Сталине за три колоска сажали!», а я вам скажу, что это специально делалось, чтобы вызвать в народе недовольство советской властью. Я же пацаном был и лично видел, как вставляли палки в колеса, сколько вокруг было вредительства и врагов народа. Например, председатель райисполкома приехал в сельсовет и его через окно застрелили… И все это надо было пережить и преодолеть, так что я всей душой за Сталина. Какая ему страна досталась – разруха, голод, а какую он оставил? За каких-то тридцать лет, сколько всего успели построить! И все благодаря ему. А в войну благодаря кому мы выстояли?! Поэтому когда спор заходит, я всегда говорю – если бы не Сталин, мы бы с вами сейчас тут не сидели. Это благодаря его твердости мы отстояли революцию. Хотя ошибки, конечно, были. Но без ошибок и не бывает. А чтобы судить нужно сначала в его шкуру залезть. Вот сейчас Сталина ругают, а Столыпина хвалят. А в моем детстве все было наоборот и уверен, так и со Сталиным будет. Обожествлять его, конечно, не нужно, но это был великий человек, который достоин глубокого уважения.

Родная деревня – Слободка (послевоенный снимок).

Сейчас принято считать, что при нем пострадало слишком много невиновных людей.

Так и наша семья тоже пострадала. Мужа сестры в 37-м арестовали по навету соседа. Тот был наш однофамилец. Малограмотный дурак, который услужливость свою любил показывать. Помню, как-то сидим в школе на 7-е ноября, с учительницей режем из газет разные фигурки, чтобы украсить ими занавески. Тут он заходит: «А что это у вас за кресты?» Оказывается, какая-то фигурка получилась похожей на крест. Одним словом, дурак дураком, зато коммунист. И таких «коммунистов» тогда было немало. В общем, он на мужа сестры написал донос, причем, из-за сущей мелочи.

Они жили по соседству, и их бычок забрел на огород сестры. Анна послала дочек, чтобы они его прогнали. Но тут этот вышла его жена - Гаша, в два раза больше его, и пообещала отомстить. И через некоторое время в деревне арестовали троих. Двоих стариков, правда, их вскоре выпустили и они вернулись. А нашему зятю мы и писали, и посылки слали, да так ничего и не узнали. И только потом нам кто-то передал весточку, что когда ему огласили приговор - десять лет, у него случился сердечный приступ… А в 1956 году сестра получила документы, что он посмертно реабилитирован. Поэтому когда сейчас все шишки валят на Сталина, то я возмущаюсь. При чем тут Сталин, если всякие сволочи такое на местах вытворяли?! Но я уверен, еще придет время, и Сталина будут почитать как великого человека. Помню, я совсем маленький был и уже тогда селяне говорили: «Черчилль – это первый враг советского народа!» А в войну Сталин, Черчилль и Рузвельт были для нас как апостолы.

Как вы узнали, что началась война?

Я тогда жил с братьями на Украине. Еще где-то в 30-м году на Донбасс уехал Сергей – самый старший брат. Устроился работать на шахту, присылал нам какие-то скромные гостинцы и среди прочего ситро – так оно нам казалось слаще меда. Потом к нему перебрались Михаил и Иван, а весной 40-го отец отправил к братьям и Анну. Потому что тот год в наших краях выдался неурожайным, почти как голодные 1932-33-й. Ох, как тяжело тогда пришлось… Хлеб очень рано закончился, но кто-то из братьев нашел на чердаке какой-то кусок кожи, отмыли его, порезали, варили и ели… И смутно помню, как рассказывали, что на Украине такой страшный голод, что там даже людей едят… Поэтому когда в 40-м вышла похожая история, отец решил отправить к братьям сестру. А летом отправил и меня. И только представьте, в каких условиях мы все вместе прожили у Сергея целый год. Одна комната на 22 метра, маленькая кухня, а у Сергея и жена с сынишкой, нас трое, да еще сестра с тремя детьми – десять человек всего. Запомнилось, как мы радовались, когда по утрам на каких-то колясках работники торговли развозили по домам хлеб. Мягкий, еще теплый, с розоватого цвета корочкой, за что мы его называли - красненьким. Так что жили мы очень скромно, зато весело и дружно. За целый год я не слышал ни одного плохого слова, никогда у нас никаких ссор не было, а сейчас в передачах показывают, как родня грызется и судится. В общем, в Дзержинске я в 8-й школе окончил 7-й класс. Радовался жизни, никаких планов не строил, было еще время подумать, а тут вдруг война…

22 июня выдался прекрасный солнечный день. Воскресенье, ни о чем плохом мы даже и думать не думали. Тепло, хорошо и мы с братьями вышли на улицу. По радио песня что ли какая-то играла, вдруг она обрывается и слышим объявление, что скоро будут передавать важное правительственное сообщение. Собрались все вместе, понимали, что-то важное случилось. Тут по радио опять так торжественно - «Внимание! Внимание!», а потом это знаменитое выступление Молотова… Тут все сразу повесили носы, потому что война это убийство, смерть, лишения…

Неужели это было настолько неожиданное известие? Многие ветераны признаются, что перед самой войной разные слухи ходили, как говорится уже «пахло керосином».

Не знаю, где, как, но у нас понятия даже не было. Наоборот, когда с немцами заключили пакт, люди удивлялись: «Значит, так надо! Там наверху люди поумнее нас и лучше знают, что делать». Но это же политика, подписывают об одном, а думают совсем о другом.

В общем, сразу началась мобилизация. Все призывники собирались у городского клуба в парке. Целый эшелон людей собрали, все плачут… А мы сразу проводили Михаила. Помню, прощаясь, он говорил: «Наверное, мы уже никогда не увидимся…»

А Кузьму - его брата-близнеца, чуть ли не в тот же самый день призвали из нашей деревни. Он работал агрономом в колхозе, был членом партии и незадолго до войны женился. Попрощался с беременной женой и все… Но все, что нам удалось про него узнать, что он погиб где-то под Брянском… Насколько я понял, он в партизанах воевал.

А старший Сергей воевал в пехоте, но попал в плен. Рассказывал мне, как им с товарищем удалось сбежать. Прорубили в полу вагона дыру и на ходу выпрыгнули. Потом где-то прятались, скитались. После него шел Алексей, но он трагически погиб еще до войны. Утонул…

А Ивана не призвали в армию, потому что у него были проблемы с глазами. Но после освобождения его призвали в «Трудармию» и мы даже не знаем, что с ним случилось. Когда я ушел в армию, написал ему письмо, что ухожу на фронт добровольцем, а он мне прислал ответ откуда-то из-под Ленинграда. В рыбацкой бригаде что ли был. Упрекал: «… другие бегут из армии, а ты в свои шестнадцать сам пошел», и все… Жена его только получила извещение и больше ничего не знаем…

А нас через какое-то время собрали в школе, выдали противогазы, лопаты, и приказали охранять город от зажигалок. Помню, как в первый раз объявили воздушную тревогу. Все попрятались по подвалам и погребам, потом слышим гул самолетов, но они пролетели дальше.

Потом поставили новую задачу – «Фронту нужен металл!», и отправили собирать металлолом. А Сергей работал лужником на шахте, делал фляги для газированной воды, которую выдавали шахтерам. Так у меня хватило ума собрать все его заготовки из цветного металла и сдать. Потом он кинулся, а их нет, и как начал ругать меня…

Прожили там еще с месяц, наверное, но поняли, что в Дзержинске нам делать нечего, и мы с сестрой и ее детьми уехали к отцу в деревню. Приехали где-то в августе, а в стороне Орла уже было слышно гром войны. Поняли – значит, бои идут уже там…

Положение было грустное. Через деревню отступали наши солдаты. Помню, один ехал верхом, видно донесение вез, но когда стал переезжать через речку – взрыв… Лошадь под ним убило, а он встал и пошел. До сих пор не понимаю, кто там мину мог поставить?

А уже в один из ноябрьских дней, тихая такая погода стояла, снежок шел, вдруг появились немцы и стали стрелять в сторону Зябрево, где стояли наши части. А наша деревня располагалась в низинке, поэтому все эти снаряды пролетали прямо над нами…

А еще перед этим весь колхозный скот собрали и погнали в тыл. Но что-то там в пути случилось, и часть его вернули обратно. Раздали кому что, а нашего колхозного быка-производителя люди решили поручить моему отцу. Привели к нам во двор, но только пришли немцы, видимо кто-то донес, потому что они и этого быка сразу забрали и нашу корову.

Один из сохранившихся домов в Слободке (послевоенный снимок).

А в этот момент, вы не думали, что война проиграна?

Нет, люди все равно верили и переживали. Но я же был почти ребенок, что я там понимал. А люди меж собой все горевали, неужели придется под немцами жить? Правда, за все время оккупации, немцев в деревне мы почти и не видели.

Зато когда их погнали обратно, линия фронта установилась как раз по нашей речушке Тим. Зябрево оказалась на нашей стороне, а наша Слободка на немецкой. Вдруг, под новый год что ли, приходят немцы: «Собирайтесь!» и выгоняют всех на улицу. Запомнилось еще, что до этого какой-то немец привел пленного и показывает, мол, у него обуви нет. У нас были старые армейские сапоги брата, но они ему не подошли. Поэтому пошли к дяде Захару, он сапожником был, сняли с него сапоги, а он себе обернул ноги тряпьем.

В общем, выгнали всех нас и погнали в Лапинку, там всего десять минут ходу. А по пути мы увидели, что они повесили на яблоне нашего колхозного ветеринара – пожилого, грузного дядю Акима. Причем, даже не на веревке, а крюк за горло…

Расселились по хатам, по 10-15 человек в каждой. За окном вьюга, поземка, стрельба слышна. Потом пняли, что какое-то время придется пожить там, поэтому нас с Колей, моим приятелем, послали в наши дома, чтобы взять хоть каких-то продуктов. Пошли, а еще когда наши отступали, они поджигали все дома, и многие, в том числе и наш, остался без крыши. Захожу в дом, все иконы выброшены, стены увешаны одеялами, видно, что стол стоял, а печка горячая, прямо раскаленная. Но немцев нет. Как сейчас помню, нашел солдатскую шапку, какую-то игрушку, вроде подсвечника – ставить на нее три свечки, и немецкую алюминиевую ложку-вилку. Потом решили пойти в другую хату, где жил деревенский выпивоха Мишуха.

Зашли в коридорчик, увидели ящик со снарядами. Заглянули в хату, а там немцы… На полу солома расстелена, и они на ней лежат в нижнем белье. Схватились за оружие, а мы показываем, что хотим чего-то съестного. Но они прогнали нас и мы поскорее ушли. В общем, где-то все-таки нашли немного картошки и стали скорее убегать. Тут у одной хаты немец стоит, показывает мне, ложку отдай, а то пух-пух… Отдал ему эту ложку и он нас отпустил.

Вернулись в нашу хату, а уже вечерело, и решили переночевать. Залезли на печку, вдруг, приходят немцы. Установили телефоны, сидят на подоконнике, вшей бьют, а нас заставили дрова таскать. Пока носили, я что-то на них ругнулся, Коля на меня: «Ты чего, а вдруг кто-то по-русски понимает?» Но когда стали ложиться спать, они нас на печку загнали, а сами кто где. Утром встали, а немцев уже никого.

В общем, в Лапинке, в этих набитых людьми хатах мы прожили дней пять. Удивительное дело, очень многое, какие-то моменты, подробности, я еще очень ясно помню, а вот как мы прожили те пять дней, ничего не помню. Как спали, что ели, ничего... Там, кстати, я вдруг увидел своего брата Мишу в странной одежде. Но мы с ним даже и поговорить не успели, потому что нас погнали дальше. И уже только потом мне рассказали, что, оказывается, их часть попала в окружение, и он у каких-то людей переоделся в гражданское и стал пробираться домой. Но на свою беду вернулся в нашу деревню, как раз в те дни, когда немцы нас погнали в тыл.

В общем, 6-го января нас из Лапинки под конвоем погнали дальше в тыл. Идем по дороге, не помню уже, сколько нас набралось, человек пятьдесят. А я с сестрой больше держался, помогал, у нее же четверо детей. Вдруг она запричитала: «Женщина рожает!» Прямо на дороге бабы ее юбками окружили…

Старший брат Сергей

Пришли в деревню Маклаки и нас всех загнали в школу. А там мало того, что все переломано, так немцы в ней еще и скотобойню устроили. На крючках висят коровьи головы, хвосты, внутренности… Потом соломой стали обкладывать, мы поняли, поджечь хотят… Тут кто плачет, кто воет… Потом сестра крикнула: «Молчите, какой-то новый приказ!» Выгнали со школы и погнали дальше.

Пришли в какую-то деревню, забыл название, а уже вечереет. Собрали нас, стоим, тут молодой немецкий офицер, симпатичный, на чистом русском языке объявляет: «Распределяйтесь по хатам, завтра пойдем дальше! Кто попробует бежать, будет расстрелян!» Сейчас вспоминаешь и сам себе удивляешься, ведь как овцы покорно шли, словно так и надо…

Поселились в одной хате, и задумали печь хлеб. Ведь рождественская ночь на дворе. Тесто замесили, поставили, а к утру отец вышел на улицу, возвращается: «Там метель метет, и никого из немцев не видать. Давайте бежать!» Мороз стоял такой, что даже собаки от холода не брехали. И видимо конвоиры решили, что вряд ли кто-то отважится бежать, и пошли греться. А хатка стояла как раз на окраине, и мы все один за другим побежали в лощину. Из других хат за нами тоже кто-то выскочил и давай кучей бежать. Только наших родственников там набралось человек пятнадцать: отец, брат Иван, сестра с четырьмя детьми, невестка, жена Алексея с детьми, да жены Ивана и Кузьмы. Вот только дядя где-то отстал, а мачеха с дочкой как раз пошли за продуктами в свою родную деревню. Это было часа в три-четыре утра.

Дошли до нашего оврага у речки, там хата стояла, в которой чудак один жил. За нее глянули, а там идут люди в маскхалатах. Вначале перепугались, думали, немцы, а это оказались наши разведчики. Увидели нас: «Бегите! Бегите скорей!»

Побежали до речки, но не через овраг, потому что там еще раньше одна женщина подорвалась, а мимо. Вся наша группа растянулась, и рядом со мной оказались брат, племянница, мой дружок с матерью, а мы с сестрой чуть позади. Я же ее пятилетнего сына за руку вел. Вдруг вижу, отец с валенок калоши снял и побежал вперед. И когда уже пробегали мимо оврага, они вырвались чуть вперед, вдруг услышали взрыв. Я подумал, снаряд прилетел, а сестра сразу сказала: «Кто-то на мине взорвался!» Все попадали, лежим, потом смотрим, поднимаются, а кто-то лежит. «Ой, кого-то убило!» Побежали дальше по следам, смотрю, а это отец лежит… Кинулся к нему: «Папа! Папа!», а он уже все… Из носа и изо рта кровь, глаза навыкате… Смотрим, по следам кровь, значит, еще кого-то ранило… Оказывается, это 8-летнюю племянницу ранило в спину осколком. Выбегаем на лед, а там страшная картина - одна наша женщина с четырьмя детьми. Замерзшие…

Побежали дальше, но решили в одной хате дождаться, пока стемнеет. Только расположились, тут другие подбегают, тоже из нашего села. А там какая-то лошадь бродила, худющая. Нашли санки, постелили соломки, положили на нее раненую девочку, и как стемнело, двинулись напрямую в сторону Зябрево. Поднимаемся на гору, и вдруг наткнулись на наших солдат. Они и указали нам направление.

Но мы уже совсем обессилели, ни лошадь, ни мы идти не можем. Решили дожидаться утра. Прямо на снегу что-то расстелили и все вместе легли прижавшись. И только сестра толкает нас: «Не спите, а то замерзнем!» Потом оказалось, что я и еще несколько человек, поморозили себе ноги.

Наконец, когда стало светать, брат пошел к кустам, и увидел деревню. Оттуда прямо гарью несло, видимо горела сильно. Сбегал туда, там стояла какая-то воинская часть, и за нами быстро приехали и забрали. Девочку сразу отправили в госпиталь, а всех покормили и отправили дальше.

Всех расположили по хатам в Кривцово Плота, это у станции Студеное. А утром прибегают другие наши односельчане и рассказали страшное… Мы ведь сразу пошли на нашу сторону, а многие решили зайти в поселок. Думали, возьмут там продуктов, переночуют. Но тут неожиданно вернулись немцы и семерых мужчин сразу расстреляли… Только хромого бухгалтера не тронули. А женщин загнали в колхозные погреба, закидали гранатами и кого убило там, кого ранило… Соседской девчонке осколок попал прямо в висок… А вот жене Алексея просто повезло. Она с тремя детьми рядом сидела, обложились какими-то подушками, но детей даже не зацепило, а ее тяжело ранило в ногу. Все живые из погребов выбрались, кинулись бежать, а немцы стали стрелять по ним... Невестка, истекая кровью, бежала с ребенком на руках, терпела до последнего, и лишь когда потеряла сознание, тут ее женщины подобрали, перевязали.

Погибший брат Михаил

А Михаил, который шел в деревню из окружения, буквально за день до этого, как-то ухитрился спрятаться. Но когда уже самые последние немцы уходили, его случайно заметили: «Ком хер!» Что ему было делать? Он вышел, и его сразу расстреляли… Вот такое у нас вышло Рождество Христово…

А про отца я уже потом узнавал. Его весной только нашли, ямочку рядом выкопали, и закопали. Я после войны ездил, думал найти это место и перехоронить, но там уже все перепахано было, кукурузу сеяли…

Через пару дней меня и одну девушку попросили сходить в разведку - узнать, где какие силы немцев стоят. Пробрались с ней через линию фронта, но далеко не ходили. Добрались до одной деревушки, зашли в крайнюю хату, расспросили хозяйку, где немцы стоят, что, как. Вернулись, все рассказали, нас поблагодарили, накормили.

До весны мы прожили в Кривцово Плота на квартире у Агриппины Тетевны. Добрая женщина, она меня так жалела. А кормились тем, что побирались. Сестра с девочками ходила, а я нет, стеснялся.

А когда весной немцы опять пошли в наступление, мы побежали в сторону Воронежской области. Помню, тепло было, по полю идем, немецкие самолеты бомбят, и вдруг впереди нас «Катюша» загудела. Мы залегли, встаем, уже никого, уехала.

Пришли в село Екатериновка что ли и поселились у какой-то бабки. Там как раз кто-то умер и на поминках меня угостили. Свежий ржаной хлеб, мягкий, черный, ароматный. Чуть конопляного масла капнули, немного сахарком присыпали – ничего вкуснее я в жизни не ел…

Ведь чем кормились? Ходили по картофельным полям, искали невыкопанную картошку. Но ведь после зимы она и не картошка вовсе, а крахмал один. Так чтобы не отравиться из нее как-то по-особому пекли такие черные лепешечки. Брали эти «тошнотики», так мы их называли, и с диким чесноком да с водичкой…

Вот от такой жизни я и заболел тифом. Вдруг поднялась температура, и меня положили в хату в соседней деревне. Давали какие-то таблетки, и вдруг дают кусочек хлеба с маслом. А я есть не могу… Меня прямо уговаривали: «Мальчик, ну поешь, тебе надо!», а я не мог… Но выкарабкался. Окреп, стал поправляться и захотел к своим. Тут повозка подвернулась, возчик добрый оказался: «Садись, отвезу тебя!», а я в нижнем белье и больше ничего. Там речушка какая-то шла, и возчик меня у нее оставил: «Посиди тут, а я пойду, скажу твоей сестре, чтобы принесла тебе какую-то одежду!»

Тут опять немцы стали наступать, и сестра мне сказала: «Вот что Вася, идти нам некуда. Немцы мне ничего не сделают, а тебе уже пятнадцать, забрать могут. Иди-ка ты сам в тыл!» А я послушный был очень, дисциплинированный, и пошел. Но уже потом сестра мне призналась, что очень жалела о тех своих словах.

По дороге меня задержали, а у меня ни документов, ничего. Посадили в какой-то курятник, там еще один парень постарше сидел. Утром вызвали к какому-то командиру, стал я все про себя рассказывать, что, откуда, и они как послушали, стали мне сочувствовать. Сухарик дали: «Иди дальше, мальчик».

Пошел я в направлении Ельца, опять меня задержали солдаты и направили на сборный пункт для ребят, которых отправляли в ФЗО. Посадили на повозки и отправили. Но по дороге, смотрю, а эти местные, раз, и убегают в лес. Не хотели ехать.

Приехали на станцию, и пока наш сопровождающий пошел за вагоном, а эти раз, раз и все разбежались. Вернулся, увидел, что нас осталось четверо: две девушки и двое парней и только рукой махнул. Мол, и вы можете уходить. Они-то хоть местные, а мне что делать? Но ребята поняли мое положение: «Поехали с нами!» Деваться некуда, поехал. Приехали в село, когда уже стемнело, а там часовые. С ними все понятно, а я-то посторонний, опять задержали. Привели в садик под яблоньку: «Располагайся!» Свернулся там по собачьи…

Утром привели к какому-то офицеру, он как раз брился. Стал ему все рассказывать, опять ко мне прониклись. Дали хлебушка и говорят: «Вася, ступай все-таки в Елец. Тебе в ФЗО лучше будет. Но через мост не иди, там опять задержат. А иди на станцию, садись на товарняк, так и доберешься». Я все так и сделал.

Погибший брат Кузьма

В Ельце даже и не помню, где ходил, но видно кому-то представился, потому что меня поселили в какую-то хату, и сказали когда прийти на комиссию. Прихожу, всех вызвали, а меня нет… Но все равно вместе со всеми сел в эшелон. Там и пожилые люди были, учителя, но в основном молодые девушки. Оказывается нас отправили окопы копать. Хорошо запомнил, что привезли на станцию Казаки. Помню, сидим с двумя девочками, смеемся, вдруг одна пожилая женщина, учительница, подходит: «Мальчик, ты же хотел в ФЗО». Видно мы с ней разговаривали, не помню уже. - «Там вагон стоит с ребятами, они в ФЗО едут! Иди, попросись, может, и тебя возьмут!» А у нас в вагоне старший какой-то был, и он меня не хотел отпускать, но она ему сказала: «Ты чего, он же ребенок совсем!» - «Ну, иди!»

Побежал к тому эшелону и обратился к 19-летней девчонке, сопровождавшей отряд: «Можно с вами?» - «Давай руку, сейчас отправляемся!» Поехали, и тут уже я себя как дома почувствовал. Ведь намучился в скитаниях сколько. Они увидели, что у меня ничего нет, стали угощать. Но по дороге чуть эшелон чуть потише поедет, они мешочек раз, спрыгивают и убегают…

На второй день собрание устроили и меня избрали старшим по вагону. Впервые в жизни начальником стал. Едем дальше, а ребята все убегают и убегают… Вдруг одна девчонка подходит ко мне: «Давай, бежим вместе! Я мценская, поедем ко мне домой». Отказался, но она мне свой адрес оставила: «Надумаешь, приезжай!» И пока доехали в Воткинск, наверное, половина разбежалась.

Привезли нас в школу ФЗО и хотели определить учиться на плотников, но мы взбунтовались: «Хотим на завод!» И шесть месяцев я учился на токаря. Опять же меня избрали старшим нашей группы. В принципе кормили хорошо. Жиденько, конечно, но по тем временам очень даже неплохо. И что еще было хорошо. Все местные на выходные уходили домой, но продукты-то выдавали на всех, так мы все, что получали, делили на всех оставшихся.

В общем, там я пробыл где-то с июня по январь 43-го. По 12 часов в день делали какие-то детали для «сорокопяток». Я до того наловчился, что мог на глаз размер детали определить. В комсомол вступил, присвоили 3-й разряд, а потом нас перевели в заводское общежитие. Тут уж стали работать без выходных, но хоть убейте, не помню, платили ли нам что-то, как мы отоваривали свои карточки? Другое запомнилось.

Однажды зимой поел в столовой, и меня в сон начало клонить. Вообще, я днем не любил спать, а тут вдруг чего-то нашло. За столом прямо и задремал. По сути ведь ребенок совсем был. А потом вдруг сквозь сон слышу по радио выпуск «От советского Информбюро», а после него песню в исполнении Лемешева - «Вдоль по улице метелица метет». До сих пор не могу этот момент забыть… Я после войны увлекался тем, что коллекционировал пластинки, и Лемешев всегда был одним из самых любимых моих певцов. Просыпаюсь, смотрю, на столе записка лежит: «Вася, я хочу с тобой познакомиться. Я работаю в таком-то цехе. Клава».

Вскоре наши войска разгромили немцев под Сталинградом, пошли вперед, и когда я услышал по радио, что освобожден наш Должанский район, то сразу же написал письмо как в рассказе Чехова - «на деревню дедушке». И тут же написал заявление добровольцем в армию - «Хочу мстить немцам за отца и брата!» Через какое-то время вызывают в военкомат на мандатную комиссию, которую проходили раненые из госпиталя. Поспрашивали, потом говорят: «Ну, мальчик, иди на завод, пусть тебе начальник цеха даст справку, что он тебя отпускает», мы же на «брони» были. Подхожу к начальнику цеха, так и так, справку хочу. А он мужик серьезный был, показывает мне в окно, там как раз узбеков, что ли, вели в халатах. Они дезертиры видимо были, во всяком случае, их под охраной водили. «Видишь? И ты туда же пойдешь! Иди, работай!» Что делать, стал работать дальше. Но через какое-то время мои сапоги, еще братовы, совсем порвались, а в лаптях я категорически отказался ходить. Отнес их к сапожнику, через три-четыре пошел за ними, надеваю, и тут вдруг слышу разговор, что «бронь» на 25-й год не распространяется. Разговорились, и мне подсказали, чтобы я в военкомате прибавил себе год и сказал, что документов нет. Я так и сделал.

На вопрос: «А где работаешь?», ответил: «Работал там-то и там-то, а сейчас нигде!», и мне сразу выписали повестку. Пришел с ней на завод, и меня сразу же рассчитали. В марте прихожу на мандатную комиссию и получаю отказ: «Мальчик, ты еще маленький для фронта! Иди на завод работай!» Выхожу, плачу, тут какой-то офицер в толстых очках мимо проходил: «Мальчик, чего ты плачешь?» - «Да вот, в армию не берут…» - «А ты хочешь в армию?» И до сих пор ней пойму, кто он был. То ли жил просто рядом, то ли чей-то родственник оказался, но факт тот, что он позвонил начальнику 3-го Ленинградского пехотного училища, которое было эвакуировано в Воткинск, и попросил за меня. «Жди!», и через какое-то время за мной пришел солдат и проводил к начальнику училища.

Как сейчас помню, маленький кабинет, он раскрыл большую карту и стал меня расспрашивать: где родился, кто родители, братья. Все ему рассказал, только забыл название деревни, в которой женился Алексей. Напоследок он мне сказал: «Мальчик, иди, а завтра вспомнишь, приходи, возьмем тебя в армию». Но как я уже потом понял, это все чепуха, он видимо хотел навести обо мне справки. Я же честно написал в своей анкете – «был на оккупированной территории», а тогда это было почти клеймо.

Пришел в военкомат переночевать, лег на длинный стол, под голову положил мешочек с нехитрыми пожитками. А ночью вдруг проснулся и вспомнил – Шабановка. Нашел у себя какой-то огрызок карандаша, обрывок газеты и в темноте написал на нем, чтобы не забыть. Утром встаю, нет моего мешочка. Видимо он упал, и кто-то его подобрал…

Опять повели меня к этому генералу: «Ну, как?» - «Вспомнил – Шабановка!» - «Ну, молодец! Но на фронт тебе еще нельзя, мал слишком. Лучше мы тебя возьмем в военное училище. Согласен?» - «Да!» - «А выдержишь?!» - «Да!», а сам тянусь на цыпочках, чтобы хоть чуть-чуть повыше казаться. А он пожилой такой, смотрит на меня, улыбается: «Ладной, пойдешь учиться на офицера!»

Во время учебы в училище

Привели к старшине, тот меня оглядел, и не удержался, улыбнулся, пацан же совсем зеленый. Выдали форму, тогда как раз погоны ввели, только шинельку никак не могли подобрать. Пришлось подрезать полы.

Прошло недели две, и я попросил своего командира: «Можно мне в город?», уж больно мне хотелось показаться перед своими ребятами с завода. Прихожу, стали разговаривать, а они мне и говорят: «А тебе письмо было, но мы сказали, что ты в амию ушел. Беги скорее на почту, может, его еще не отправили обратно!»

На почте девчонки мне его сразу выдали. Как сейчас помню, беру дрожащими руками этот клетчатый листок из тетради… Оказывается мачеха получила мое письмо и написала ответ. Кто выжил, что, как: «Кто в землянках живет, а я в пуньке», в кладовке, значит. «Кто-то курицу откуда-то принес, и мы всей деревней собрались на нее смотреть». А я читаю это все и плачу навзрыд от радости и волнения. Меня люди окружили: «Мальчик, чего ты плачешь?», а я даже слова сказать не могу…

Написал ей ответ, и через какое-то время получаю письмо от двоюродной сестры: «Так и так, твою маму нашли на поле…» Она куда-то шла, попала на мину и ее нашли уже мертвой… А дочку ее взяла на воспитание родственница.

Чем запомнилось время учебы в училище?

Я когда сейчас слышу про дедовщину, для меня это дико. Вы себе даже не представляете, какие у нас были отношения. Чтобы хоть кто-нибудь меня обидел. Ни слова обидного не сказали, наоборот, всегда жалели и старались дать задание полегче. Меня все курсанты «яблочком» звали, потому что я был самый младший.

Командиром взвода был лейтенант Гайда - очень хороший и добрый человек. Как-то он меня вызывает: «Даем тебе отпуск на 10 дней!» Я удивился, ведь не просил ничего. Оформили документы, а куда мне ехать? Но я переписывался с сестрой – она жила в деревне Яблоново Краснинского района, сейчас это в Липецкой области.

Пришел в деревню, люди мне показали хату, где она жила. Открываю дверь, смотрю, в чуланчике женщина сидит, картошку чистит. А уже темнело. Пригляделся, сестра. «Здрастьте!», говорю. - «Здрасьте», а сама даже голову не подняла. - «А можно у вас переночевать?» - «Да нет, у нас и негде! Я сама беженка», и что-то бубнит себе под нос и головы не поднимает. Тут я не выдержал: «Вот дожили, своих не принимают!» Она как глянула: «Вася!», кинулась обнимать, целовать. Пожил несколько дней у них, а как доехал туда и обратно, ну совершенно ничего не помню. По приезде помкомвзвода меня спрашивает: «А чего не доложился, как приехал?» А я как ребенок малый, даже не сообразил. В общем, получается, что в училище я проучился полтора года.

Как считаете, вас хорошо подготовили в училище?

Учили нормально, чему положено. Само училище пехотное, но наш взвод учили на минометчиков. Изучали 82-мм минометы. Помню, как-то мне на ногу упала минометная труба, нога так распухла, снять ботинок не мог. Даже в больнице пришлось полежать. А взводом, который учили на пулеметчиков, командовал лейтенант Морозов, вредный такой, ребята недолюбливали его. Он все любил, чтобы его взвод песни пел. Даже если холодно, мокро, тяжело идти, он все равно командует: «Запевай!» Никто, конечно, не запевал. Тогда он командует: «Ложись!» Дураков везде хватает…

А того генерала, что вас принимал, встречали?

Помню, как-то пошли на стрельбы, а я стрелял отлично. У меня был очень зоркий глаз, я даже замечал, если карты крапленые. Успешно отстрелялся, вдруг смотрю, этот генерал в сторонке лежит. Кивнул мне: «Молодец!» А уже в 30-х годах я сделал запрос в Министерство Обороны о начальнике 3-го Ленинградского пехотного училища. Хотелось написать ему слова благодарности за отцовскую заботу. Но ответа так и не получил.

И кстати, пока мы учились, то ли наш курс, то ли все училище, из Воткинска перевели в городок Скопин, и нас включили в состав Телавского пехотного училища. Там у нас большая трагедия случилась. Я остался дежурным по роте, а вся рота ушла на полевые занятия, и на переправе через реку погибло четыре курсанта. Как раз запевала погиб… Суд вроде был, и виновного, комроты что ли, отправили в штрафной батальон.

А выпустили нас только в декабре 44-го, присвоили звание младшего лейтенанта – командира минометного взвода. Привезли в Москву, провели по городу, помню, как проходили мимо мавзолея. Запомнилось, все так серо, черно, грустная какая-то была Москва.

Во время службы в Румынии

Потом повезли бог его знает куда. Через Белоруссию ехали, потом кто-то крикнул: «Ригу проезжаем!» Успели увидеть, что город был сильно разбит. А разгрузились недалеко от Шауляя, там располагался 56-й запасной офицерский полк. Только расселили, потом слышим, а фронт-то от нас совсем недалеко громыхает…

Помню, пригласили нас в клуб. Пришли, вдруг какая-то симпатичная девушка пригласила меня танцевать. А я и не умел и стеснялся очень, но поковырялся как-то. Запомнил, что Аусма Плич ее звали.

Посидели, поговорили, она, кстати, хорошо по-русски говорила, и в конце пошел ее провожать на хутор. На второй день говорю с пареньком лет четырнадцати, который жил на квартире: «Провожал вчера Аусму?» - «Да». – «А она на тебя обиделась - ты ее не поцеловал!»

Но через какое-то время ночью меня подняли по тревоге и отправили на передовую. Попал даже не помню в какую часть, вроде в Гвардейскую, командиром минометного взвода: «Ребята, надо ликвидировать Курляндскую группировку!» Начали вести с немцами перестрелки.

Однажды нам приказали обстрелять какую-то цель. Обстреляли ее, и потом нам передали, что было убито несколько высокопоставленных немецких офицеров. Получили благодарность, а кого-то вроде и наградили. Через малое время началось решающее наступление. Провели сильнейшую артподготовку, пошли вперед, а немцев там не оказалось. Они заранее отступили.

Потом вдруг погрузили нас в машины, привезли на станцию как раз на границе Латвии с Литвой, и долго ехали на поезде. В вагонах песни пели, в карты играли, и были абсолютно уверены, что едем на Берлин. А разгрузились в Плоештах, оказывается в Румынию приехали. Тут совсем тепло, уже шелковица пошла. Поел, но с нее меня так тошнило, что с тех пор я даже видеть ее не могу.

А 9-го мая как раз я был дежурным по части. Иду с повязкой по тропинке, а в сторонке землянка была. Там начштаба Рубаха был, а у него заместитель Бедрин. Вдруг они выскакивают – «Ребята, Ура! Мир! Война кончилась!» Тут уж как началось. Кто из чего стрелять начал, кто шапки бросал в воздух…

На второй день решили отметить такое событие. А я даже и не курил совсем, раздавал свои сигареты, и не пил. Но тут решил выпить, Победа все-таки. Купили вина и цуйки, что-то закусить взяли и ушли в лес. Сели, всем налили по полному стакану цуйки, а она оказывается вонючая и крепкая. Чокнулись, выпили, и все, больше я ничего не помню – отключился. На второй день рассказывают. Оказывается, выпили этой цуйки, а потом еще и вина, «и ты так плакал, почему я в Берлин не попал?» А пожилой старший лейтенант, глядя на меня, сказал: «Вот кому верю, что он добровольцем пошел!» Голова трещит, а он мне компрессы на голову ставил. Но и ругал меня: «Ты не плакать должен, а радоваться! Такие сопливые как ты, первыми же погибали!» Вообще после войны мне было даже как-то стыдно говорить, что я так мало воевал. Ведь непосредственно на передовой я пробыл всего 10-12 дней. Но как-то в Унгенах мне один майор сказал: «Ты чего? Ты хоть представляешь, сколько таких как ты погибло на фронте в первые же дни? Так что радуйся, что жив остался!»

А у вас на фронте не было ощущения, что солдат у не берегут?

Солдат берегли, но шла война. И понятно, что пехота это пушечное мясо… Я вам так скажу. Сейчас идешь на праздник и смотришь, одни полковники кругом. Но спрашивается, а где солдатики и сержанты? Все погибли. А сейчас герои те, кто в сторонке стоял и жив остался…

А был какой-то самый явный случай, когда вы могли погибнуть?

Мог погибнуть, но какой-то один я не выделяю. На фронте как-то не думаешь об этом. Считай как на работе. Делали то, что нужно, а там уж дело случая.

Как вы считаете, что вам помогло выжить?

Судьба! А в Бога я не верю, но понимаю, что человек должен делать что-то доброе. Помню, как в детстве на Пасху люди на улице встречались: «Иван, прости, я был не прав!» В этом что-то есть хорошее.

Как сложилась ваша послевоенная жизнь?

Во время войны я так рвался в армию, но за время службы как насмотрелся на некоторых дураков-командиров, что решил демобилизоваться. В 46-м демобилизовался из Унген, обрадовался: «Хочу на Родину!» А там я жил вместе с Василием Григорьевичем Жестовым, начальником смены на таможне. Он ко мне как к сыну относился и вот он мне сказал: «Вася, ну куда ты поедешь? У тебя не то что родных, деревни-то нет… Давай лучше я тебя устрою в таможню. Обживешься здесь и потом уже поедешь!» Так я и сделал.

Но проработал в таможне всего полгода, как нас четверых сократили. А на дворе голодный 47-й год... Пошел в райком и меня устроили работать заместителем начальника пожарной охраны. Но быстро понял, что это не моя работа, тем более зарплата маленькая. У уборщицы паек был восемьсот граммов, а у меня как у служащего всего шестьсот. Еле уволился.

Пошел работать агентом по заготовке мяса, шерсти, шкур, а когда эту службу объединили с потребкооперацией, стал директором заготконторы. Окончил кооперативный техникум, работал директором хлебокомбината, мельницы. А когда переехали в Кишинев, работал в разных местах. На пенсию вышел с должности старшего товароведа на заводе «Микропровод».

А на родину я съездил только осенью 1953 года. Тот год выдался очень дождливым, и мы еле добрались. В нашей деревне сестра жила, и я как глянул, как она топила печку сырой травой… А мальчик ее, Сережа, тот самый, которого я вел, не выдержал такой жизни. От этих скитаний, невзгод и постоянного голода стал сильно болеть, даже горбик вырос. А когда умирал, просил ее: «Мама, поставь фотокарточку дяди Васи…» Такой смышленый мальчишечка рос, пять лет ему было… Пришел на место нашего дома, а там ничего уже не осталось… Походил, походил, поплакал…

Обидно другое. Ведь как раньше жили? Сели за стол вместе и никого не интересует, кто ты по национальности. А сейчас? Сколько молдаван в России живут и ничего. Никто их не попрекает: «Это наша земля! Вы наш хлеб едите!» Я мат просто не выношу, но когда слышу такие обвинения, сразу по-румынски посылаю таких «патриотов»… Вы знаете, в детстве, отец иногда сиживал с товарищами, и за бутылочкой они обсуждали разные дела, в том числе говорили и про «светлое будущее». Показывали на меня и говорили: «Вот он до него доживет!» Вот и дожили… У людей ни работы, ни радости, ни надежды…

Война вам потом не снилась?

Часто снится бомбежка, немецкие самолеты, и почему-то танки. Идут на меня, и вдруг просыпаешься… И все-таки настоящим фронтовиком себя не считаю, воевал-то я совсем мало. Но как-то несколько лет назад нас на 9-е мая пригласили в ресторан. Бывшие военные выступали, я тоже что-то о себе рассказал, а потом ко мне подошел один мужчина, видимо работник ресторана: «Вот вам я верю! Когда я вас слушал, у меня даже слезы навернулись…» Потому что некоторые начинают, как стрелял, как упал, а я не вояка, я на фронте очень мало был. Я скорее ребенок войны…