25447
Партизаны

Лазебник Роман Евсеевич

Р.Л.- Родился в 1920 году в украинском городе Смела в семье потомственного бондаря. В 1923 году мы переехали в Херсонскую губернию, где под эгидой и с помошью организации "Джойнт" создавались еврейские земледельческие поселения. Здесь в голой, и казавшейся нам бескрайней, степи, в Калининдорфском районе был основан хутор Краснослав, в котором поселились 28 семей, приехавшие на освоение целинной степи из разных городов и местечек. Это были люди, решившие осесть на земле и заняться крестьянским трудом. Недалеко от Краснослава, в нескольких километрах, находились две большие немецкие колонии, в каждой из которых проживало по полторы тысячи семей, там были почта, сельская немецкая школа, магазины и другие "признаки цивилизации". В Краснославе на каждую семью выделили по 12 гектаров пахотной земли, мы пахали плугами безводную степь, сажали пшеницу, рожь, ячмень. Со временем люди построили дома из пиленого туфового камня, но зимой печки в этих домах топились соломой, лесов вокруг не было в радиусе 30 километров. Воду поначалу привозили в бочке, единственный колодец в округе был глубиной 90 метров. Но люди справились со всеми трудностями и лишениями первых лет, и через несколько лет все, как говорится, встали на ноги и не голодали. В степи появлялись новые еврейские сельскохозяйственные поселения и колхозы, только в нашей округе таких стало четыре. В 1929 году все крестьяне в нашем Краснославе объединились в СОТ (Совместная Организация Труда). В нашем семейном хозяйстве было две лошади, две коровы, птица. С малых лет я познавал крестьянский труд, постоянно был в поле рядом с отцом.

Отец был высоким и физически очень сильным человеком, воевал в Первую Мировую и в Гражданскую войну, был ранен на фронте в ноги, поддерживал Советскую власть, но с годами в ней разочаровался и отказывался вступать в партию. В нашем Краснославе не было своей школы, а ближайшая начальная школа с преподаванием на русском языке находилась в 15 километрах. И тогда моя мама, образованная женщина, закончившая гимназию еще до революции, сама занялась моим образованием, и учила меня грамоте.

А в 1929 году в Калининдорфский район пришла коллективизация, мы отдали всю скотину в колхоз, коней отвели на колхозную конюшню, и оставили себе только одну корову. Отц сразу понял, чем вся эта колхозная жизнь закончится, и поехал работать плотником на строительство Днепрогэса, туда набирали рабочих по контрактам, заключали с ними договора на несколько месяцев или на полгода, в зависимости от того, кто сколько времени хотел работать на стройке. Весной отец возвращался в Краснослав, помогал нам с посевной, и снова уезжал на строительство гидроэлектростанции. В 1932 году отец вернулся к нам и сказал, что мы уезжаем на родину, возвращаемся в Смелу. Голодомор наша семья пережила только благодаря тому, что у нас в подвале был запас кукурузы, ее зерна мы мололи в муку, и мать готовила нам мамалыгу. Хлеба мы не видели, а вот мамалыга нас спасла. Я как раз в Смеле сразу пошел учиться в 4-й класс украинской школы, так утром выйдешь на улицу, а везде трупы умерших с голоду на мостовой лежат. Окончил школу-семилетку и пошел работать токарем по металлу в механические мастерские сахарного комбината, продолжая учебу в вечерней школе-десятилетке. За первый год работы прошел три разряда, а на следующий год получил 4-й мастерский разряд токаря. В наших механических мастерских стояли 12 старых разных токарных станков, работал на любом из них. Наша семья снимала небольшой домик, был свой огород, жизнь текла в размеренном русле, жили небогато, но и не бедствовали.

Я занимался гиревым спортом, был хорошим лыжником и стрелком, имел значок "Ворошиловский стрелок". Хоть и был комсомольцем, но всегда старался быть подальше от политики. Увлекался живописью, сам делал для себя мольберты.

В 1938 году я получил аттестат с отличием об окончании вечерней средней школы, и решил поступать в военно-морское инженерное училище. Поехал в Севастополь, прошел все комиссии, успешно сдал все экзамены и обязательные спортивные нормативы, но мне сказали, что я не прохожу по конкурсу, количество мест в наборе ограничено, и посоветовали срочно поехать в Ленинград, где экзамены в ВВМИУ начинались позже, мол, там обязательно примут, а рекомендации и лист с экзаменационными оценками мы тебе дадим. Но в Ленинграде конкурс был просто огромным, на каждое курсантское место набралось свыше двадцати абитуриентов.

Я снова по требованию мандатной комиссии сдавал экзамены, опять все "на отлично", но в итоге услышал тот же вердикт - "Не прошел по конкурсу". Решил попробовать счастья в следующем году. И чтобы не терять год напрасно, поступил учиться на 1-й курс Ленинградского техникума физической культуры и спорта. Дали место в общежитии в Стрельне. Курс обучения в техникуме был рассчитан на четыре года, фактически, как в институте. Чтобы себя прокормить, я с товарищем устроился работать на одну ставку на кондитерскую фабрику имени Розы Люксембург, один день он работает, а я учусь, другой день он идет на занятия, а я на фабрику. Открыл в Ленинграде для себя огромный пласт русской и мировой культуры, был покорен красотой великой Северной столицы.

В 1939 году в июне, я ненадолго приехал домой, и меня сразу вызвали в городской военкомат, в котором я по-прежнему состоял на учете. Работник военкомата приказал - "Давай сюда все свои документы, ты призываешься!" - "Но я же учусь в техникуме, да и в морское училище снова хочу попробовать поступить" - "Не получится. Отсрочку даем только студентам ВУЗов, а ты жди повестки". И я остался в Смеле, в ожидании призыва. Но призыв несколько раз переносили на поздний срок, и в армию меня забрали только в начале января 1940 года. Нашу команду из 11 призывников привезли в город Себеж Витебской области, здесь нас постригли наголо, выдали армейское обмундирование и зачислили в 14-й ГАП (гаубичный артиллерийский полк) 48-й стрелковой дивизии.

Полк был вооружен гаубицами калибра 152-мм, и командовал им полковник Баранов. Меня направили служить во взвод артиллерийской разведки.

Но я даже не успел закончить курс молодого бойца, как меня отправили на войну с Финляндией. Сначала перед строем спросили, кто хорошо умеет ходить на лыжах, я поднял руку, а на следующий день меня вызвали в штаб полка. Командир раскрыл мое личное дело - "Значит , ты у нас хороший спортсмен? Мы оказываем тебе высокое доверие. Поедешь в Ленинград". Дали командировочное предписание, сказали, что все остальное узнаю на месте. С нашего полка со мной поехал еще один красноармеец. Прибыли в Питер, явились по указанному адресу, и выяснилось, что нас направили на формировку отдельного лыжного батальона, который должен был в качестве пополнения отправиться на Карельский перешеек. Со всех частей округа в этот батальон направили спортсменов, предпочтение отдавалось лыжникам. В нашем батальоне собрали свыше 500 бойцов, но моя рота была самой малочисленной, всего 60 красноармейцев. Мы получили оружие, неделя подготовки, всем выдали валенки, подшлемники и полушубки, и - айда на войну. Какую-то часть пути проделали на машинах, и на какой-то станции получили приказ начать движение на лыжах к передовой. На каждом привале с нами проводились дополнительные занятия, рассказывали, что у финнов есть автоматы, а наш батальон был вооружен кавалерийскими карабинами. На третьи сутки, меня ночью поставили в караул. А какие морозы в Карелии в марте вы сами можете представить. Пока стоял на посту ничего не чувствовал, но когда сменился и вернулся во взвод, сразу началась боль в ногах. Взводный посмотрел на ноги, и приказал немедленно идти к фельдшеру. Оказалось, что я сильно обморозил ноги. Меня на машину и в санбат. Оттуда в госпиталь, а потом выписали на долечивание в своей части. Вот так все глупо получилось, ехал геройствовать и воевать с белофиннами, а даже до передовой не дошел... Я сокрушался, проклинал себя за такое невезение... Вернулся в полк, а командиры смотрят на меня с недоумением, встретили прохладно - мол, как это так , мы его на войну отправили, а он через месяц назад вернулся, и даже в бою не успевал побывать?... "Подкачал"... Но ребята во взводе артразведки сказали - "Повезло, целым вернулся. Надо обмыть". Чуть позже достал водки и мы с взводом отметили мое возвращение. Месяц я потом ходил в санчасть полка менять повязки, бинты на ногах, пока обмороженные ноги окончательно не зажили. Летом 1940 года наш полк вплотную подвели к границе с Латвией, и ночью мы получили приказ пересечь границу. Сначала мы вошли в город Резекне, но через неделю наш ГАП вместе с другим артполком 48-й СД, которой командовал генерал-майор Богданов, был передислоцирован в Ригу и разместился в бывших "Петровских казармах" . Отношения с местным латышским населением были натянутыми, увольнительные в город были запрещены, поскольку у нас стали бесследно пропадать бойцы и комсостав, видимо в Риге уже действовало антисоветское подполье.

И тут меня вызывают в штаб полка, и сообщают, что меня отправляют на учебу на Всеармейские курсы кинорадиотехников, в город Ленинград. Я обрадовался, надеясь на встречу со своими старыми товарищами по техникуму (с двумя из них: Алексеевым и Кривошеевым, я случайно встретился уже после войны). Курсы размещались на Проспекте Красных Командиров, а курсанты жили в трехэтажных казармах на 3-й Красноармейской улице. Со всей страны на эти курсы были направлены 500 человек. По окончании учебы нам должны были присвоить звания - "младший воентехник".

Я попал в курсантскую группу, изучавшую в основном стационарный киноаппарат - КЗС -22 , из нас готовили киномехаников для армейских клубов. Радиотехнику мы изучали довольно поверхностно. 20/5/1941 года нам объявили о завершении учебы на курсах, и досрочно вернули по своим частям. Мне вручили свидетельство об окончании курсов с отличием, и сказали, что документы на присвоение звания посланы в штаб Прибалтийского военного округа. Вернулся в свой полк, мне приказали поступить в распоряжение начальника полкового клуба старшего политрука Файбусовича и приступить к монтажу киноаппаратуры КЗС , которая уже прибыла в часть в нескольких ящиках.

Г.К. - Последний мирный месяц 1941 года. Рядом новая советско-германская граница. Было ощущение, что совсем скоро начнется война?

Р.Л. - В середине июня я уже точно знал, что война неизбежна и начнется в ближайшее время. Когда я закончил монтировать в клубе киноаппаратуру, мне приказали помочь в штабе в подготовке карт к запланированным учениям. Я склеивал карты-"километровки", доклеил листы до границы с немцами, а дальше шли листы - подробные карты местности на глубину 50 километров на территории Германии. И тут я все понял...

Г.К. - Где Вы встретили немецкое вторжение?

Р.Л. - В шести километрах от государственной границы. Где-то 17-го июня нас ночью подняли по тревоге, и приказали маршем следовать к литовской границе. Предупредили, что на марше запрещается курить, велели лишних вопросов не задавать, и добавили, что марш совершается в условиях приближенных к боевым, и любое нарушение приказа будет строго караться. Мы были уверены, что это просто учения, поскольку полк оставил весь боезапас на складах, на каждое орудие взяли только по семь учебных снарядов. Двигались по ночам четыре дня, и ночью на 22-е июня мы остановились в лесу в шести километрах от новой границы. Я находился в автоколонне штаба полка, остановившейся на развилке дорог у опушки леса.

Дивизионы ожидали приказа на занятие и оборудование позиций. Около четырех часов утра мы услышали разрывы артиллерийских снарядов. Кто-то из старших командиров спокойно сказал - "Это учения". В небе - гул самолетов. А еще через полчаса на развилке дорог появились две полуторки с ранеными пограничниками в кузовах. Они отдали нам свои СВТ и несколько автоматов ППД, и сказали - "Война!". Потом над нашими головами появился самолет со странной конфигурацией фюзеляжа и крыльев, тогда мы не знали, что так выглядит самолет-разведчик "рама". Он пролетел над нашим лесом, прошло еще какое-то время, и тут появились немецкие бомбардировщики и стали бомбить нас. Меня ударной волной выкинуло из машины. Эта кошмарная бомбежка длилась минут тридцать, и когда разрывы затихли, то весь лес наполнился стонами , криками раненых...Дымом застилало все вокруг. Уцелевшие, контуженные и оглушенные красноармейцы в неразберихе бродили между воронок и как-то пытались помочь раненым, кричали - "Санитары!", но даже вынести раненых в одно место никто не догадался, а индивидуальных пакетов у нас не было. Все происходило, как в кровавом тумане... Лес, забитый трупами... Наши гаубицы по прежнему стояли с зачехленными стволами, но даже если бы выжившие артиллеристы и приготовили бы орудия к стрельбе, то толку от этого не было бы никакого. Боевых снарядов у нас не было...

Все машины и тягачи полка разбиты ...Никто из уцелевших командиров не отдавал приказов и не пытался выяснить обстановку. И тут раздался чей-то дикий протяжный крик - "Танки!". Моментально поднялась паника, и все, кто был на ногах, побежали, бросив орудия и тяжелораненых в лесу. И я, поддавшись общему животному страху, тоже побежал. И драпали мы без остановки километров двенадцать. Никто нас не останавливал, никто не организовывал оборону. У меня был наган без патронов и винтовка СВТ, которую мне дал раненый пограничник. Нас остановил какой-то отряд, всем приказали занять оборону. Я залег в кювете вместе со всеми, но уже никого не видел рядом из знакомых красноармейцев с нашего артполка. Через час кто-то прибежал, орет - "Немцы нас обошли!", и мы опять кинулись без боя на восток...Мне трудно передать наше состояние в тот день, но деморализация была полной. Километров через пять мы сами остановились, стала совестно, мы же комсомольцы, и бойцы стали занимать оборону, появились какие-то молоденькие лейтенанты, подтягивались группы красноармейцев из разных частей. И в течение 10 дней мы отходили на Шауляй и дальше на северо-восток, уже оказывая хоть какое-то сопротивление. Но как все это выглядело.

Прилетит с утра "рама", потом нас бомбят, подходит немецкая артиллерия и пехота, нас засыпают минами и снарядами, короткая передышка и ... опять бомбежка... Лихо горькое. Мы стреляем из винтовок, а по нам бьют со всех сторон. Или идем колонной по лесной дороге, и попадаем под перекрестный огонь немецких диверсионных групп, орудующих в нашем тылу. Стоят на дороге наши артиллеристы, все их матерят, просят: - Братки, помогите огнем, - а нет у них снарядов, понимаете - нет!... Расчеты подрывали последним снарядом свои орудия , снимали "замки" и уходили вместе с нами .

Это была "игра в одни ворота", те, кто не бежал - или погибал, или попадал в плен. Я среди нас командиров в звании старше капитана, в те дни не видел.

Г.К. - Разгром 48-й СД вражеской авиацией на подходе к государственной границе в первый день войны описан во многих исторических источниках и мемуарах. На 23/6/1941 в дивизии осталось только 20% личного состава, а артиллерийские полки просто прекратили свое существование. Не могу понять, почему дивизия выдвигалась в границе без боекомплекта, и как так получилось, что комдив, генерал-майор Богданов, сдался без боя немцам...

Р.Л. - Я больше никого не встречал из 48-й СД, только один раз, уже в восьмидесятые годы прочел в газете статью о ГСС генерал-лейтенанте, фамилия у него еще такая знаменитая, вроде Потемкин, который в 1941 году служил лейтенантом- пехотинцем в нашей дивизии. А бывшего комдива П.В. Богданова в 1950 году расстреляли "за измену и плен" по приговору трибунала, но я не знаю всей степени его вины. Факт остается фактом, 48-я СД, кадровая, полностью укомплектованная и вооруженная дивизия, была разбита ударами с воздуха в первые часы войны.

Бездарная и бесславная гибель многих тысяч людей, не успевших хотя бы раз сразиться с врагом... Вообще, все, что происходило в последнюю неделю июня сорок первого года в Литве трудно осмыслить человеку, не побывавшему там в те дни. Хаос...

Мы каждый день оказываемся в новом сводном отряде, сброд из остатков различных частей, роем окопы, занимаем позиции, сзади уже стоит заградотряд из пограничников. Сразу слух, что триста наших танков, где-то чуть правее нашей обороны, пошли в атаку на немцев, мол, видели танкистов из мехкорпуса, они так сказали. Мы радуемся, вот она, наша сила и мощь, хватит отступать, но проходит час-другой, и на нас, после свирепой и долгой бомбежки, идут десятки немецких танков. Наша смерть шла на нас...

Что мы могли сделать танкам из "трехлинеек" и СВТ? Я не помню, чтобы нам раздавали противотанковые гранаты. Патроны подвозили, а гранат - не было. Артиллерия наша молчит, своей авиации мы не видели ни разу. Раздавались идиотские команды - "По смотровым щелям, залпом, пли!". Но это же не серьезно...

И сразу начинался: где бешеный драп, а где и организованный отход. Сила солому ломит. И заградотряды с нами вместе отступали до очередного рубежа.

В первый день июля мне осколок снаряда попал в правое плечо, рядом с лопаткой.

Меня, вместе с другими ранеными, посадили в грузовик, и повезли в санбат, расположенный на территории маслозавода, уже на латвийской территории. Врачи посмотрели, сказали, что рана не глубокая и пообещали, что через две недели все с рукой будет в порядке. Но прошло несколько дней, рука вроде уже действовала неплохо, и я попросился на выписку. Спрашивают - "Ты где служил?" - "В артполку" - "Понятно, значит, снова пойдешь в артиллерию". В это время из ЛВО, из тыла, прибыл тяжелый артполк оснащенный пушками калибра 202-мм, и меня направили в этот полк, определили во взвод управления при штабе. Но был получен приказ отвести тяжелые гаубицы на территорию Эстонии, и так мы откатились до Тарту. Мы на одном берегу реки, а немцы уже закрепились на другом, и на какой-то промежуток времени фронт стабилизировался. Попадаюсь я на глаза комполка - "Воентехник, ты в мотоциклах разбираешься?" - "Так точно" - "Поедешь в Тарту на склад за техникой. Возьми с собой трех бойцов". Мы сели в "полуторку", приехали на склад, а там вся техника битая и разукомплектованная, загрузили четыре мотоцикла, из которых я потом собрал два, пригодных к езде. Один мотоцикл оставили в штабе полка, а на другом я развозил пакеты и донесения по дивизионам полка, меня назначили связным. Эти дни, когда мы получили передышку под Тарту, считались относительным затишьем. В воздухе висел аэростат и корректировал огонь немецкой артиллерии по нашим позициям. Артобстрелы продолжались до наступления темноты, и немецкий огонь кто-то еще корректировал из глубины нашей обороны. Ездить приходилось под разрывами, один раз пришлось даже лежать в чистом поле до вечера, притворившись мертвым, потом в темноте завел мотоцикл, доставил пакет по назначению и вернулся в полк, где меня уже посчитали убитым и "похоронили". В наших тылах постоянно происходили нападения на малые группы и одиночных красноармейцев, это "шалили" местные националисты, нередко действовавшие переодевшись в советскую форму. Так и меня подстрелили в восьми километрах от передовой. Вез пакет на батарею, шел немецкий артиллерийский обстрел, и в это время из леса снайпер попал мне пулей в ногу. Я почувствовал удар и боль, заглушил мотор, залег в воронку, перевязал себя, но больше не стреляли, видимо снайпер поменял позицию. Отвезли в санбат, пуля кости не задела и застряла в ноге, и ее удачно вырезали. Через пять дней всех ходячих раненых вернули по подразделениям, прошел слух, что немцы нас обошли с двух сторон, и прорвали оборону на соседних участках..

А еще через неделю вся наша тартусская группировка попала в полное окружение. Мы находились от Тарту в 12-ти километрах. Куда не пойдем, везде немцы, встречают нас шквальным огнем. Все полки перемешались, стрелки, артиллеристы, тыловой персонал. Наш полк взорвал свои орудия и мы, с винтовками и карабинами, примкнули к отряду, идущему на прорыв из окружения.

Но куда там, капкан был захлопнут наглухо. И тут меня третий раз с начала войны ранило. Немцы вели артобстрел по окруженным, и мне осколок снаряда попал прямо в колено, боль адская. Перевязали, положили в обозе на повозку с другими ранеными.

А через день нас добили артогнем и бомбежками. Санитары разбежались, лошадей побило осколками. Трое ходячих раненых ушли в лес, а я, беспомощный, лежал на повозке, среди разрывов снарядов. Сполз, нашел силы доползти до глубокой воронки, где зарыл документы и прятался до вечера. Потом пополз искать еду, у одного из убитых нашел в вещмешке брикеты-концентраты и грыз их. И так я ползал трое суток, куда не сунусь, везде кругом фашисты. Красноармейцы метались по лесу, а немцы методично обстреливали весь массив. Возле меня бойцу вырвало осколком кусок черепа, но он еще жил, и жалобно просил - "Братцы , добейте..."...Немцы поставили громкоговорители по всему периметру окружения и призывали красноармейцев к сдаче в плен.

Бойцы, потерявшие всякую надежду спастись из окружения, материли командарма, называя его предателем, некоторые вставали и шли к немцам с поднятыми руками. Я, находясь в полном отчаянии, лихорадочно думал, что предпринять, как выжить в этом кошмаре, ведь о том, что немцы расстреливают пленных евреев, все уже знали.И снова полз куда-то, пытаясь найти проход в огненном кольце, но силы меня оставили, и я потерял сознание... Очнулся в плену...

Г.К. - Где Вы находились в этот момент?

Р.Л. - Пришел в сознание в госпитале, в городе Тарту. В здании школы был организован немецкий госпиталь для военнопленных. Я еще удивился, что меня, тяжелораненого, находящегося в беспамятстве, немцы не добили, а привезли сюда... Пришел какой-то человек в форме без знаков различия, регистратор, и стал записывать мои данные.

Я назвался Лабзенко Романом Олексиевичем, украинцем. А затем в палату зашла лейтенант-военфельдшер в накинутом на плечи белом халате. У меня сразу в глазах потемнело... Это была девушка, которая весной сорокового года целый месяц мне меняла повязки в санчасти 14-го ГАП, и которая знала, что я еврей. Она меня сразу узнала, подошла, и я сказал ей - "Я Лабзенко". Она наклонилась и шепнула - "Я вас не знаю. Что можно сделаю". Она спасла меня, благодаря этой девушке я выжил в те дни.

Уже на третий день меня допрашивал немец, через предателя-переводчика спрашивал - "Кто такой? Где родился? Где служил?", и я, отвечая немцу, лежал ни жив ни мертв, а вдруг признают во мне еврея, тогда сразу убьют... Раненые лежали на соломенных матах, брошенных на металлические кровати. Нас кормили баландой, иногда давали кашу, и каждый день мы получали эрзац-хлеб, из каких-то примесей, отрубей и березовых опилок, в нем муки было не больше тридцати процентов. Каждое утро на обходе присутствовали немцы. Смертность была огромной, ежедневно выносили из большой палаты по пять трупов, многие умирали от гангрены. Во дворе школы немцы заставили пленных красноармейцев вырыть "шахту", ров шириной метра четыре, длинной в 20 метров и глубиной примерно в три метра. Каждый день в эту "шахту" опускали трупы умерших в госпитале, и когда очередной ряд заполнялся, то тела присыпали землей, и сверху на них ложили новые трупы. По всей округе стоял запах разложения трупов. У меня была раздроблена осколком коленная чашечка, но военфельдшер выходила меня, не дала умереть от раны и голода, и только через два месяца, меня из госпиталя отправили в лагерь военнопленных. В Тарту находилось несколько таких лагерей, и поначалу мне сильно повезло. Я оказался в небольшом лагере, из которого пленных, под конвоем эстонских полицаев, отправляли батрачить к местным эстонцам, которые нас кормили не только отбросами, а нередко даже сажали с собой рядом за стол. Но поздней осенью 1941 года нас перевели в другой лагерь, откуда гоняли на тяжелые работы и лесозаготовки.

Три ряда колючей проволоки, вышки, охрана: немцы с собаками, да еще предатели из русских, пошедшие к ним на службу. Когда уводили колонны на работы, то конвой мог состоять только из эстонских полицаев. Каждый день мы ждали своей смерти.

Голод страшный. В день давали по миске пустой похлебки и по 250 граммов хлеба. Бараки постоянное проверяли, малейшее подозрение, что кто-то еврей или политрук, таких забирали и уводили на расстрел или вешали.

Г.К. - Пленные в лагере Тарту как-то пытались противостоять кровавому немецкому произволу?

Р.Л. - Нет... Люди боялись слово сказать, наша воля к сопротивлению была сломлена и никто даже не пытался пикнуть, а тех, кто осмелился, сразу выдавали стукачи за пайку хлеба... Из нас сделали почти диких зверей, бессловесных рабов, обреченных на смерть от голода и непосильного труда. На шинели белой краской нам нанесли номера, и дошло до того, что мы друг друга уже называли по двум последним цифрам, а не по имени. Каждый был сам за себя. Любая откровенность в бараке могла немедленно стоить жизни. "Шаг влево, шаг вправо - расстрел". Лагерь был нафарширован стукачами, провокаторами, потенциальными предателями. Вечером загонят в барак.и вдруг кто-то начинает громко заявлять - "Сталин гад , сука позорная ! Е... я вашу Советскую власть! Коммуняки - проклятые выблядки! Продали нас, падлы!". Но все вокруг молчат, а вдруг это провокация, и только и ждут, - кто начнет возмущаться и защищать Сталина?

А когда кто-то ночью, потеряв над собой контроль, начинал орать - "Немцы, звери! Ненавижу, паскуды! Будьте вы прокляты!", то такого человека на следующий день выводили из барака и с концами, кто-то обязательно сдавал... За пайку хлеба продавали друг друга... Полная безысходность... Мы не знали истинное положение дел на фронте, к нам почти не привозили "свежих" пленных взятых на передовой, а на место умерших пригоняли партии военнопленных обреченных на медленное истребление с других лагерей, или тех, кто вплоть до зимы скрывался в лесах и на хуторах, а такие вскоре в лагере помирали, у них и так от истощения душа еле-еле в теле держалась.

Любой дух сопротивления истреблялся на корню. Каждый день, когда мы приходили на место работы, нас беспощадно избивали прикладами и дубинками, пинали сапогами. Тех, кто падал и не мог подняться, стреляли на месте. Трупы товарищей назад в лагерь нам нести не разрешали, их зарывали на месте, немцы только переписывали номер застреленного. Часто стреляли людей во время конвоирования с работы, раздавался выстрел, все невольно вздрагивали. Охрана из предателей издевательски говорила нам по-русски: - "Еще одного шлепнули при попытке к бегству! Кто следующий? Кто желает? Кто комсомолец - доброволец?". Каждый день жизни был как подарок судьбы.

Иногда устраивали показательные акции. Пленных быстрым шагом гнали колонной в лес, за 15 километров, где на поляне вешали людей. Первый раз объявили, что будет повешен "насильник и бандит", зачитали приговор на русском языке. Обреченный успел выкрикнуть перед смертью - "Да здравствует Сталин! Да здравствует Советский Со...", но договорить не успел, его вздернули на веревке... Вешали другого, объявили, что он - "Диверсант"...

А теперь представьте, каково мне было, жить в нечеловеческом напряжении, ожидая каждый час гибельной развязки, что кто-то заподозрит во мне еврея... и тогда лютая смерть... В соседнем лагере если обнаруживали среди пленных скрывающихся евреев, то, после долгого избиения и измывательств на пленных красноармейцев-евреев спускали собак, лагерных овчарок, и они загрызали несчастных насмерть.

А у нас в лагере выявленных евреев вешали палачи, бывшие красноармейцы...

Когда нас гнали в баню, то меня охватывал ужас... И даже бежать из лагеря было некуда. Советских партизан в Эстонии не водилось, а до линии фронта пройти по немецким тылам , без еды и оружия, сотни километров, никто бы не смог... Все это понимали.

Г.К. - Вербовка в формирования предателей-коллаборационистов проводилась в концлагере Тарту?

Р.Л. - Начиная с весны 1942 года, постоянно шла пропаганда, призывали через рупоры, привозили антисоветские газеты. Или выстраивали по баракам - "Кто хочет добровольно служить в немецкой армии?", или - "Кто хочет поехать на работу в Германию?". Перед пленными выступали изменники из каких-то добровольческих дружин, представители национальных легионов, звали к себе, обещали жизнь и питание.

И ведь шли к ним, и не поодиночке... Кто-то просто не хотел умирать с голоду и от побоев, а кто-то действительно поверил в пропаганду, в обещания, что будет "Россия без колхозов и коммунистов"... Да и в самом лагере немецких прихвостней оставалось немало. Старосты бараков, бригадиры, лагерная полиция....

Г.К. - Когда и как Вам удалось совершить побег из плена?

Р.Л.. - В декабре 1942 года всех оставшихся в живых пленных начали партиями сгонять в здание тартусской синагоги. Набили внутрь человек восемьсот, кинули на пол соломенные маты, которые днем мы были обязаны прислонять к стенам зала. Здесь снова ежедневно проводилась фильтрация, искали евреев и политруков.

Потом вызывали по 20-30 человек, и увозили в неизвестном направлении, а на их место пригоняли новых военнопленных из окрестных лагерей. Я заметил, что в группы тех, кого бесследно увозят, немцы отбирают самых слабых заключенных, предварительно проверяя щипком наличие мышц на ягодицах, и если там нет мышечного слоя - то это верный терминальной признак дистрофии, значит, - конченый доходяга. И мне стало понятно, что слабых или увозят на расстрел, или возвращают в лагерь, но что будет с теми, кто прошел фильтрацию? Среди нас появились и гражданские, среди них несколько русских девушек, которых вся охрана насиловала целую неделю, а потом и они исчезли. Здание синагоги не отапливалось, но на нас были шинели и ватники, снятые с трупов, у большинства пленных к тому времени имелись свои ложки и котелки. Все в разбитых старых ботинках, иметь сапоги нам не позволялось. Территорию синагоги окружили колючей проволокой, и каждый вечер проводили перекличку, немцы называли наш номер, а мы в ответ кричали свои имя и фамилию. В тесноте, грязи и вшах, я лежал на полу синагоги среди других товарищей по плену, смотрел на шестиконечную звезду Давида на куполе синагоги и мысленно молил - "Боженька, защити, спаси!". Продержали нас там целый месяц, а после, группами по двадцать пять человек стали увозить в неизвестном направлении. Привезли на станцию, загнали в товарные вагоны. На полу настелена солома, стоит ведро-параша, а в углу дырка в настиле, для того чтобы эту парашу выливать. Ни нар , ни окон в вагоне не было, а дверь снаружи была закручена толстой проволокой. Стояли мы в вагонах часа три, сразу пошел слух, что нас увозят в Германию... Потом поезд тронулся в путь. Ехали весь день, и когда стемнело, ко мне подошел вплотную высокий плечистый парень и сказал шепотом - "Я за тобой все время наблюдаю, и мне кажется, здесь только тебе доверять можно. Как на побег смотришь?" - "Я согласен... Все равно умирать, а так хоть глоток свободы будет перед смертью". Парень сказал очень тихо - "У меня перочинный нож, если будем работать без остановки, то можно попробовать вырезать доску" - "Разговора нет. Начали!". Мы придвинулись к вагонной двери и в полном молчании, сменяя друг друга, несколько часов пилили доску маленьким ножиком. Один работает, другой прикрывает его. Через выпиленное отверстие мой товарищ просунул руку и какими-то невероятными усилиями раскрутил проволоку. Осторожно, чтобы не поднимать шума, мы откатили немного дверь вагона и на полном ходу прыгнули в темноту декабрьской ночи. Снег смягчил удар. Наш вагон был в середине состава, и мы заметили, что из него выпрыгнул кто- то еще. Мы залегли в снегу, и когда поезд прошел мимо нас, мы кинулись бежать в противоположную движению сторону. Пробежали, не останавливаясь километра три, потом без сил рухнули в снег.

Стал знакомиться с напарником. Звали его Николай, до войны он окончил десятилетку в Старой Руссе и до призыва работал на заводе. Николай предложил идти на эстонский хутор, на который его посылали работать из лагеря. Хозяин хутора был эстонец - полицейский и там в доме было оружие, так необходимое нам, и главное, Николай был уверен, что жена хозяина нам поможет. По немецким дорожным указателям мы поняли, что находимся на территории Латвии, и пошли на север. Из еды у Николая было всего три галеты, у меня - вообще ничего, на наших лагерных бушлатах номера, написанные белой краской. Перешли эстонскую границу, в какой-то деревушке залезли в "черную баню", а там эстонцы обычно держали коптильни. Нашли сало, поели. Из груды тряпья валявшегося в углу, выбрали себе что-то, скинули лагерные бушлаты. Сколько дней длился наш путь мне трудно сказать, но до намеченной цели, до этого хутора мы все же дошли. Спрятались в бане, там тоже лежали копчености, и другие продукты, набрали этого добра и перебрались в старую ригу, продукты зарыли в сено. Сутки наблюдали за домом, и ночью Николай решил, что нам надо пойти и посмотреть, что происходит внутри. Собаки его узнали и не лаяли, он еще бросил им кусок мяса.

Но оказалось, что полицай находится в доме. Мы бесшумно отошли к риге, решили отдохнуть и отлежаться в ней еще пару дней, а потом идти к фронту, как есть, без оружия. А утром нас разбудили голоса на эстонском. Отец полицая пришел за сеном и обнаружил нас. Он бросился за подмогой, а мы сползли с друой стороны риги и кинулись бежать. За нами погоня. Николай остановился и сказал : - "Знаешь, брат, вдвоем нам не уйти. Давай разделимся, собьем их с толку". Обнялись с ним, и по сторонам. Расстались навсегда... Я бежал изо всех сил, устал, остановился. Услышал в другой стороне, вдали, выстрелы, и я понял, что Николаю не повезло... Я смог пройти еще по лесу километров пятнадцать, но силы меня покинули. Осмотрелся - кругом снег и деревья. Сделал себе шалаш, а к утру меня в этом шалаше занесло снегом, сверху как сугроб намело.

Сутки отсиживался в лесу, ждал ночи. И пошел лесами на восток. За ночь проходил по 15-20 километров, а днем прятался в лесу. Шел в сторону России, и вскоре понял, что я добрался уже до Псковской области и скоро дойду до калиниских лесов. Как- то в сумерках, уже где-то за Опочкой, я вышел на лесную дорогу и двинулся в путь.

Через полчаса, как будто из-под земли, выросли сани с лошадью. В санях сидел мужик средних лет, здоровенный детина в овчином тулупе до пят. Он сразу обратился ко мне - "Здорово! Ты кто такой будешь? Куда путь держишь?".

Я наобум сказал ему название какой-то деревни, а он в ответ - "Садись, подвезу, нам по пути". Присел на край саней, мужик дальше расспрашивает, то да се, я ему что-то сочиняю. И вдруг он останавливает сани, распахивает тулуп, а у него там автомат висит. Наставил на меня автомат, и говорит мне, так выразительно - "Ты где так брехать солидно научился? Ты мне правду говори, я местный, в полиции служу, а врать будешь, я тебя прямо в этом лесу прикончу!". Я, сам не знаю почему, сказал, что бежал из лагеря и пробираюсь в родные края, на Украину, хочу вступить в добровольческую армию, воевать "за самостийну Украину". Мужик ухмыльнулся - "Вот теперь ты правду сказал. Поехали к коменданту, я думаю, что тебе снисхождение будет". А куда мне бежать, лес редкий, снег по пояс, он меня из автомата сразу срежет. Приехали в большое село, завели меня на допрос к коменданту. Переводчицей у него была русская девушка. Я стал говорить, что бежал из лагеря в Тарту, хотел вступить в украинскую армию, а в Красную Армию попал по мобилизации, зовут меня Роман Лабзенко и так далее. Девушка все коменданту переводит. Он показывает пальцем на меня и спрашивает ее - "Он похож на украинца?", переводчица отвечает -"Да". Проверили, как я владею украинским языком.

А я стою, и не знаю, как скрыть свое жуткое волнение, как не выдать себя - "жил дрожал, и умирал дрожал"... Комендант спрашивает через переводчицу - "Какая у тебя специальность?" - "Киномеханик" - "О!!! Гут!Рус! Зер гут!", и стал давать распоряжения переводчице, говорил очень быстро, я из-за волнения с трудом улавливал смысл отдельных слов, (хотя немецкий язык знал неплохо, у нас в школе на уроках немецкого преподаватель - немка запрещала говорить по-украински, все уроки шли исключительно на немецком) . Переводчица - "У них есть русская киноаппаратура в клубе, но все сломано, и наш специалист не может ее восстановить. Ты будешь ему помогать. Жить и обедать будешь в нашей казарме". Привели меня к немцу-специалисту. Звали его Людвиг, он ходил в форме без знаков различия, а сверху надевал рабочий черный халат, высокого роста, рыжеватый, худощавый немец. Оружия Людвиг не носил. Ко мне он отнесся доброжелательно, но по своей натуре Людвиг был молчаливым человеком и задавал мне только общие вопросы. В клубе стояла наша разукомплетованная аппаратура КЗС, которую я хорошо изучил еще на армейских курсах в Ленинграде, а Людвиг разбирался только в немецких киноустановках.

Утром я огляделся, куда же все-таки попал. В селе немецкий гарнизон, больше двухсот человек, и пятьдесят русских полицаев. Я смонтировал в клубе киноустановку, немцы ко мне привыкли. И уже через неделю, Людвиг, чтобы не конвоировать меня в столовую, далеко не идти, сам приносил мне обед. Начали крутить немцам кинофильмы, картины были немецкие, американские и австрийские, а когда заканчивался сеанс, меня немец с оружием вел одного в казарму. Вызвал комендант - "Как тебе Людвиг? Сработались?", и сказал, что я буду помогать ему и дальше. Людвиг был мастером на все руки, ремонтировал любые механизмы. Совсем рядом с казармами находилась свалка битой техники: машины, трактора и так далее, и Людвиг брал меня туда с собой искать запасные части. Я все время думал как сбежать, рано или поздно немцы поймут что я еврей и тогда - смерть. В казармах работали русские уборщицы, и одна из них мне шепнула, что в районе появились партизаны. И тут Людвиг пару раз отпустил меня на свалку техники одного, сказав часовому на воротах, чтобы пропустил, мол , этот "Иван" наш... И когда в очередной раз Людвиг послал меня на свалку, я отошел за остовы битой техники, и стал потихоньку удаляться в сторону леса, который начинался за этой свалкой. Охранник сместился в сторону, меня не видно, и я рванул и побежал к лесу. Остановился километров через пять, погони за мной не было. Лег на землю, смотрел в небо и сам не верил, неужели я снова на свободе?.. Поднялся, собрался с силами, и пошел дальше. Местность бугристая, редкий лес. Поднимаюсь на холмик, а передо мной стоят двое с автоматами в гражданской одежде, сразу страшная мысль мелькнула, а вдруг это полицаи? и я назад, они за мной, кричат - "Стоять! Кто такой? Кого ищешь?". Стою, они подходят поближе - "Оружие есть?" - "Нет" - "Кого здесь потерял?" - "Партизан ищу" - "Тогда пошли с нами". Прошли еще два бугра, в лощине нас ждут еще восемь вооруженных людей. Это была партизанская группа, возвращавшаяся с задания. Оказывается, что меня они заметили давно, и шли параллельно со мной, наблюдали. Через несколько часов мы пришли в отряд... Так, в начале марта 1943 года, закончились мои мытарства и страдания в немецкой неволе.

Г.К. - В какой отряд Вы попали и как Вас приняли партизаны?

Р.Л. - Я попал в отряд 2-й Калининской партизанской бригады. Отрядом командовал старшина Иванов, сам из местных, а комиссаром отряда был Рындин. Отряд назывался, ни больше, ни меньше, как - "Смерть немецким оккупантам".

Незадолго до того как я попал к ним, 2-я бригада вырвалась из немецкой блокады, при этом погиб комбриг Арбузов. Он лично вел огонь из станкового пулемета, и как мне рассказали, погиб нелепо, из-за трагической случайности. Арбузов приподнялся над пулеметом, хотел посмотреть на все поле боя, и когда снова ложился, зацепился гранатой, висевшей у него на поясе, за какую-то скобу, кольцо слетело, и командир бригады Арбузов взорвался на своей гранате.

В бригаду входило 5 отрядов, в каждом по 80-100 бойцов, и за восемь месяцев моей партизанской войны мне довелось воевать в трех разных отрядах бригады.

Привели меня в землянку к командиру отряда, я все о себе рассказал: украинец Лабзенко, кадровый, воентехник, служил в 48-й СД, как сбежал и так далее. Спрашивали все очень подробно. Потом командира куда-то позвали, и я спросил у комиссара отряда - "Товарищ комиссар, вы еврей?". Он заметно картавил и имел довольно типичную внешность. Комиссар Рындин удивленно посмотрел на меня и сказал - "Да, еврей".

Говорю ему - "Я тоже...". Он несколько минут молча смотрел на меня, видно, что ему было тяжело поверить, что еврей остался в живых после полутора лет плена... Я попросил Рындина никому не говорить о моей настоящей национальности, и он сказал - "Это можно". Меня покормили, дали нормальную одежду, а насчет оружия сразу предупредили - "У нас оружие добывают в бою". Привели во взвод, сидит человек 15 партизан, им говорят - "Принимайте новичка. Беглый из плена". Отряд на 90% состоял из местных жителей. Первый месяц за мной пристально присматривали, на задания не пускали, проверяли во всех отношениях, следили с кем я говорю и о чем.

Я стал делать мины, которые у меня получались не хуже заводских: фанерная коробка с верхней подвижной крышкой , внутри толовые шашки, в одной из них отверстие для взрывателя, чека ставится на предохранитель, и получается мина нажимного действия.

На первое задание пошли втроем, отошли от места дислокации отряда на двадцать километров, залегли в засаде у дороги с интенсивным движением, за нашей спиной озеро. А дорога эта - песок с глиной. Заложил мину. Едут три немца на мотоцикле, наехали на заряд, взрыв, только трупы по сторонам разлетелись. Забрали с них оружие и ушли в лес. На следующее задание я пошел вместе с взводным. Сели в засаду, я в подбитом танке, а он расположился неподалеку. Едет мимо повозка с двумя немцами, и ода она поравнялась со мной, я выстрелил из винтовки, один из немцев опрокинулся навзничь, но другой выхватил поводья из рук подбитого, и, отстреливаясь из автомата с одной руки, смог ускакать. После этого ко мне было полное доверие.

Г.К. - Вы сказали, что воевали в трех разных отрядах 2-й Калининской партизанской бригады. Почему приходилось менять отряд?

Р.Л. - Один раз по своей воле, второй раз это случилось по приказу командования.

Как-то собрали три отряда вместе для проведения крупной операции. Один из отрядов был "московский", состоял из диверсантов, прибывших с Большой земли, и командовал ими старший лейтенант Токарев. Среди них была девушка сказочной красоты, мы с ней познакомились, между нами возникла симпатия, добрые отношения. Звали эту девушку Инна Константинова. Москвичка, из семьи советских работников, в каждом ее жесте чувствовалась аристократическая порода. Властная, смелая, она могла любого человека свести с ума своей красотой и очарованием. Инна сбежала из дома на войну, оставив родителям записку - "Я ушла на фронт", попала в диверсионную партизанскую школу и была заброшена в немецкий тыл. Ее отец, майор Константинов, со временем, узнав по своим каналам, где находится его дочь, прибыл в калининские леса на должность комиссара бригады, в которой воевала Инна. Это был человек высокого роста, здоровяк, очень интересный и представительный, как сейчас принято говорить - харизматическая личность. Я перешел в подрывники в отряд Токарева, чтобы быть рядом со своей любимой девушкой, но о наших отношениях кто-то доложил ее отцу и вскоре Константинов вызвал меня к себе на разговор. Он спросил - "У вас с ней серьезно?" -"Да" - "А ты что, не понимаешь, что сейчас война и надо с немцами сражаться , а не романы крутить?". Он сказал еще немало другого, и уже на следующий день мне передали приказ о моем переводе в другой отряд, которым командовал Шаповалов.

С Инной мы почти не виделись, партизанские отряды бригады находились в десятках километрах друг от друга, постоянно перемещались, а в ноябре 1943 года я попал в госпиталь с тяжелым ранением, и, лежа на койке, думал, что если встретимся с ней после войны, согласится ли она связать свою дальнейшую судьбу с человеком, на котором стоит клеймо - "был в плену", мучился от мыслей, что она из такой интеллигентной московской высокопоставленной семьи, а я "деревня", простой парень из украинской глубинки с изуродованной осколками рукой и с "пленной биографией", и так далее.

Но когда я оказался на спецпроверке в Подольском лагере НКВД, то решил, что если выйду отсюда через штрафбат, то не буду иметь права обременять Инну своей персоной...

Мне было больно от этих мыслей, сердце разрывалось на части. После спецпроверки в лагере я возвращался на фронт через Москву, долго колебался - зайти к ней по адресу или нет, но впереди меня еще ждала война, и я сказал себе - после встретимся.

Но встречи не произошло... Я ничего не знал о судьбе любимой девушки, после демобилизации из армии уехал в Среднюю Азию, женился, работал, растил детей, но все эти годы каждый день вспоминал Инну с тоской на душе и болью в сердце...

Пять лет тому назад я приехал в Тверь, стал узнавать, где находится бывший Архив партизанского движения Калининской области. Сказали, что такого уже нет, но если мне нужны какие-то сведения, то я могу всю информацию попробовать выяснить в Музее имени Лизы Чайкиной. Пришел в этот музей, сказал женщине - директору, что я бывший партизан из 2-ой бригады, и она повела меня показывать экспозицию.

Зашли в зал, а там на стенде маленькая фотография Инны и ее письмо к матери... И надпись над фото, что партизанка диверсионного отряда Инна Константинова погибла в немецком тылу в 1944 году при выполнении особого задания...

Г.К. - Вы сказали, что отряды бригады постоянно перемещались в немецком тылу. На каких участках действовали партизаны?

Р.Л. - Мы с лета 1943 года действовали на линии железных дорог, на участках Витебск-Полоцк -Новосокольники -Невель. Заходили на территорию Белоруссии, Псковщины, и оттуда совершали вылазки и диверсии на железных дорогах.

Г.К. - Немцы пытались блокировать и уничтожить бригаду?

Р.Л. - Зимой 1943 года, еще до того как я попал к партизанам, была предпринята большая операция с целью полного уничтожения калининских партизан, действовавших в районе дислокации 2-й Калининской бригады. Мне рассказывали, что немцы сняли фронтовые части, и блокировали в лесу сразу три наших бригады, загнали их "в мешок", бомбили, обстреливали артиллерией, а потом немецкая пехота стала прочесывать леса.

Это у них называлось - "большой экспедицией", на уничтожение партизан, по данным полученных от пленных, были брошены около десяти тысяч немцев и полицаев. Непрерывный бой шел несколько дней, а потом бригады пошли на прорыв.

Ночью, одновременно, партизаны зажгли сотни костров, дымом заволокло всю округу, один отряд всех прикрыл, отвлек немцев на себя, а остальные партизаны прорвались из окружения. Когда я уже был в партизанах, то была еще одна попытка немцев окончательно покончить с нами, правда проводилась эта блокада уже более малыми силами. Два взвода, имитируя прорыв из окружения, отвлекли немцев и приняли огонь на себя, а в это время остальные отряды по лесным тропам без больших потерь выскользнули из приготовленного для нас капкана. У нас большинство партизан было из местных, так они каждую тропку - стежку-дорожку в этих лесах знали.

Г.К. - Как снабжалась бригада оружием и продовольствием?

Р.Л. - Рядовые партизаны были вооружены в основном винтовками, но у каждого было по одной-две гранаты, например, первое оружие, которое я получил, была граната- "лимонка", врученная со словами - "это береги для себя, на крайний случай".

В бригаде было всего два пулемета "максим" и несколько ручных пулеметов, в основном трофейных. Иногда с Большой земли прилетали ПО-2 , забирали раненых, размещали их "на подвеске", привозили оружие, патроны и соль, которая была в лесах дороже золота. Бывало, что самолетами отправляли на восток и пленных немецких офицеров.

Питались мы всегда впроголодь, продукты доставали только путем обмена соли, присланной "из Москвы", на какой-либо провиант у местных. Нам категорически запрещалось насильно забирать у крестьян хотя бы грамм муки, даже у семей полицейских мы не имели права взять что-либо из еды без обмена или без разрешения командиров. За подобное Особый Отдел бригады сразу расстреливал, как за мародерство, без малейших церемоний. Перебивались мы с едой как могли, несколько раз к нам сдались в плен целые гарнизоны, так все оружие и продовольствие этих гарнизонов попали к нам в руки, это было очень существенной поддержкой для голодных партизан, считающих каждый патрон и каждый сухарь.

Г.К. - Гарнизоны, перешедшие на сторону партизан, были "власовскими"?

Р.Л. - Нет. При мне, в бригаде не было случаев, чтобы "власовцы" группами или поодиночке перебегали или организованно переходили на нашу сторону. Я не припомню таких эпизодов именно в нашей бригаде. Наоборот, "власовцы" с нами сражались жестоко и дерзко, устраивали засады на лесных тропах на наши группы, идущие на задание.

А эти гарнизоны, "ушедшие в плен", выполняли полицейские функции и были такими: один гарнизон состоял из мадьяр, другой - болгарский. Это были роты по 100-120 человек, к которым были приданы для контроля и командования по 5-7- немцев. Болгары и венгры ездили по окрестным деревьям, знакомились с местными девушками, братья которых находились в наших отрядах, так мы с ними наладили связь и был заключен договор, сначала о ненападении, а потом и об их переходе на нашу сторону. Отряды заняли позиции в трех километрах от места дислокации гарнизонов, и ночью болгары и мадьяры, споив "намертво" своих немцев, открыли нам дорогу в села, и так , без единого выстрела, были взяты оба села , а мадьяры и болгары , два гарнизона, в полном составе, по пешему лесному маршруту был переправлены на Большую землю.

Г.К. - Существовал даже пеший маршрут через линию фронта для связи с Большой землей?

Р.Л. - Да. Всех пленных немцев и полицаев переправляли по этому маршруту в советский тыл. Иногда так эвакуировали и наших раненых. Линия фронта была от нас довольно близко, за неделю к ней можно было дойти.

Г.К. - Полицаев, взятых в плен, оставляли в живых?

Р.Л. - Расстреливали полицаев только "с кровью на руках", и то, только после суда бригадной "тройки". Нам запрещался самосуд, всех взятых в плен отправляли в штаб бригады, а оттуда, тех, кто был оставлен в живых, переправляли через линию фронта.

В партизанских отрядах Калининской бригады к тому времени была железная дисциплина, почти армейская. Разве что нам иногда разрешали самим в отряде варить самогон из ягод или картошки, но самогон выдавали не больше двухсот грамм в день на человека. А так, все было серьезно в плане выполнения приказов и дисциплины.

Как-то пошли впятером в деревню за едой, и уже на выходе из одной избы, услышали за спиной странный звук. Обернулись, смотрим, а хозяйка вся дрожит от страха, и ее, полный ужаса взгляд, устремлен на печку. Проверили, а в печи прячется ее муж, сельский полицай. Мы его вытащили оттуда, а печь была горячей, так он весь был "печеный". Связали этого полицая и отвели в отряд. На месте не убивали...

Г.К. - Партизаны знали Вашу настоящую национальность?

Р.Л. - Нет. Я "оставался" украинцем. Иногда слышались у костров "еврейские анекдоты", но особой злобы к евреям среди наших партизан не было. Рындин не скрывал своей национальности, и относились к нему все хорошо, да и если бы узнали, что я еврей, вряд ли бы кто-то стал на меня смотреть искоса или ждать момента, чтобы выстрелить мне в спину. Я уже неплохо зарекомендовал себя на боевых операциях, а это был главный критерий отношения к человеку в русских партизанских отрядах.

Отряд, как я вам уже сказал, почти полностью состоял из русских людей, но иногда в бригаде я видел нацменов: был у нас таджик, был казах - пулеметчик, весь опоясанный лентами, и слабо говоривший по-русски. Он никогда не выпускал своего пулемета МГ из рук и даже спать с ним ложился в обнимку. Были в бригаде, как мне тогда казалось, еще несколько евреев, но они это скрывали, и все "шли в списках " под славянскими фамилиями.

Г.К - Большие операции, когда вся бригада шла на боевое задание, у вас случались?

Р.Л. - Пару раз такое происходило, причем эти операции обошлись без больших потерь. Всех убитых и раненых мы вынесли с собой.

Г.К. - Немцы засылали свою агентуру в отряды?

Р.Л. - Я только знаю, что в одном из отрядов был пойман немецкий шпион и расстрелян по решению бригадной "тройки". Но были ли еще подобные случаи в нашей 2-й Калининской - малейшего представления не имею. Я же был простой подрывник, все время на заданиях, иди знай, что там в штабе бригады происходит.

Г.К. - Диверсионная деятельность проводилась только на железной дороге?

Р.Л. - Не всегда. Кроме подрыва эшелонов и разрушения рельсов мы постоянно закладывали мины на шоссейных дорогах. Если подрывники "шли на эшелон", то брали много взрывчатки. Я со своей группой из трех человек как-то миной пустил под откос поезд с живой силой и орудиями на платформах, так на подрыв этого состава мы израсходовали 30 килограмм взрывчатки.

Г.К. - За подорванные эшелоны к наградам представляли непосредственно в бригаде ?

Р. Л. - Понятия не имею. В 1946 году на меня был заполнен наградной лист на орден ОВ 2-й степени, но через неделю после представления, я демобилизовался из армии, и что там дальше с орденом произошло, мне было не интересно. А запрашивать в сороковых годах наградотдел человеку с моей биографией - "был в плену", было чревато и рискованно, я не хотел лишний раз привлекать к себе внимание.

Г.К. - Когда Вас ранило?

Р.Л. - К 7-му ноября мы готовили подрыв железной дороги на участке Полоцк - Новосокольники. Хотели так отметить годовщину революции. Пошли 15 человек, вел нас здоровый высокий парень по фамилии Бурмистров, бывший "кадровик". За двое с лишним суток прошли 70 километров до намеченного места диверсии.

Фронт был совсем рядом. Мы несли с собой тяжелый груз взрывчатки, на группу было три автомата и винтовки. Переправились через реку, залегли, долго наблюдали за железной дорогой, смотрели, как немцы на дрезинах охраняют этот участок дороги, а потом, выбрав удачный момент, все рассредоточились и стали закладывать толовые заряды с бикфордовым шнуром, с обеих сторон рельсов, через каждые 10 метров. Каждый получил по десять толовых шашек. Потом одновременно подожгли шнуры, и участок железнодорожного полотна разнесло в клочья. Отходим к реке, и тут обнаруживаем, что две лодки, спрятанные нами на месте планируемой переправы, исчезли... На берегу лежали бревна, мы кинулись вязать плот, и в это время по нам открыли минометную стрельбу. Заметили немцы нашу группу на отходе...

Побежали вдоль берега от разрывов, и тут мне несколько осколков впиваются в правую руку, она моментально повисла как плеть. Рядом упала наша санитарка Зина, ей досталось множество осколков по всему телу. Товарищи подхватили нас и понесли, немцы уже организовали преследование нашей группы. Пробегаем мимо деревни, и в 100 метрах от нее кто-то заметил старые вырытые пустые землянки. Нас, раненых, занесли туда, положили на землю. Забрали наше оружие, оставили немного галет, набрали нам котелок воды, и сказали, что завтра придут за нами с носилками.

Уходя, один из товарищей положил мне в левую руку противотанковую гранату. Я все понял..., благодарно кивнул, и группа ушла...

Трое суток мы лежали возле входа в землянку, я все время с гранатой в руке, держа ее близко к зубам, чтобы успеть вырвать кольцо в последнюю секунду. На второй день к нам в землянку из деревни пришла старушка, принесла ковшик с водой и краюху хлеба на двоих. А на третий день рядом с землянкой послышалась немецкая речь. Я попрощался с санитаркой Зиной, и зажал в зубах кольцо гранаты... Слышу, как один немец говорит второму у входа в землянку - "Зайдешь?" - "Нет. Да она все равно пустая". Немец дал очередь из автомата внутрь землянки, пули прошли над нашими головами и немцы двинулись дальше... Мы лежали еще два дня, и тут старушка привела к нам бойца в форме с погонами. Наши пришли. Нас погрузили на повозку, везли километров десять, переложили на машину, и по простреливаемой дороге повезли в тыл. Прибыл в эвакогоспиталь в Нерехту, ночью посадили в санитарный поезд и оттуда отправили в Максатиху. Врачи - хирурги осмотрели разорванную буквально в клочья несколькими осколками мою руку, и сказали, что нужна срочная ампутация.

Я отказался. Пришел начмед и начал уговаривать, но я ни в какую не соглашался. Тогда начальник госпиталя Лисицин вызвал меня к себе и потребовал, чтобы я подписал расписку об отказе от операции, и что к персоналу госпиталя, в случае осложнений или летального исхода, претензий никаких нет. Я взял ответственность за свою жизнь на себя и не ошибся. Пролежал я в госпиталях восемь месяцев. О плене молчал, на вопросы отвечал коротко - "Был окруженцем, стал партизанить". В июле 1944 года меня выписали из госпиталя в Ярославле , раненая рука действовала , только два пальца были скрючены контрактурой. Выдали документы, форму с погонами младшего лейтенанта, и направление - "прибыть для дальнейшего назначения в Отдел кадров Московского ВО".

Ехал, естественно, через Москву, и решил зайти к своим родственникам, к Шполянским, жившим до войны в Безбожном переулке. Прихожу, стучусь, мне открывают дверь, и я вижу у них в квартире своего родного отца... Отец воевал в пехоте, был ранен в руку, и, после комиссования из госпиталя по инвалидности, напрвялся домой. Он сказал, что на меня еще в сорок первом году пришло извещение - "Пропал без вести", а моя мама с моим младшим братом находятся в эвакуации в Ташкенте...

Я получил назначение в Зарайск, в 55-й запасной офицерский полк, где в течение трех месяцев проходил вместе с другими офицерами переподготовку на командира-минометчика. Офицеры жили по частным квартирам, по утрам на занятия на полигон нас возили на грузовиках. Осенью 1944 года мы закончили курс переподготовки и ожидали отправки по передовым частям. И тут меня вызывают в штаб запасного полка - "Товарищ младший лейтенант, мы командируем вас в Подольск. Вы там раньше бывали?" - "Никак нет" - "Ничего страшного, у нас есть для вас попутчик-сопровождающий". И "сопроводили" меня в Подольский лагерь НКВД на спецпроверку, как "побывавшего в плену". Вместо фронта я снова оказался за колючей проволокой...

Г.К. - На сайте есть интервью пулеметчика Л. Белкина проходившего спецпроверку в начале 1944 года в Рязанском проверочном лагере НКВД. Скоро появится интервью с еще одним человеком, "окруженцем", которому довелось пройти проверку весной 1942 года в Гороховецком лагере. А как это происходило в Подольске?

Р.Л. - Привезли в лагерь. Всего два ряда колючей проволоки. Сразу поменяли форму, выдали солдатское обмундирование б/у без погон, ботинки с обмотками, и привели в барак. Это был барак для командиров РККА, бывших пленных и "окруженцев", рядом были бараки для рядового и сержантского состава, и отдельно - для гражданских лиц. Внутри бараков стояли железные койки. В день давали по 350 граммов хлеба, дважды в сутки раздавали по черпаку каши. Кормили, как в пословице - "жить будешь, но бабу не захочешь". В барак приносили центральные газеты, и из них мы имели информацию о происходящем на фронте. Переписка с родными запрещалась.

Никто из офицеров, сидящих в бараке между собой о прошлом, войне, плене, - не разговаривал, все молчали. Люди держались отчужденно, каждый со своими нелегкими думами, будто нам дали приказ - "Больше двух не собираться". Каждый день проходил в тягостной душевной обстановке, у некоторых не выдерживали нервы, так один из нашего барака бросился на проволоку лагерного ограждения, по которой шел ток под напряжением, и сразу со всем покончил, и с жизнью и с проверкой. Пытка неизвестностью и надеждой - страшная вещь...

Некоторых вывозили на работу на лесозаготовки, но основная масса проверяемых постоянно оставалась в бараке. 95 % контингента из офицерских бараков после проверки отправлялись в штрафные батальоны, "искупать вину кровью". Я прекрасно понимал, что даже если мне снова в жизни повезет, и все обойдется без штрафбата, то в дальнейшем жить с таким пятном - "был в плену" - придется несладко. Время то какое было... Допрашивали проверяемых только по ночам, и на допросы вызывали еженощно. Скажу честно, что избитых я в нашем бараке не видел, если надо было кого-то "сломать", то "особисты" умели это сделать и без мордобоя и насилия.

Мне достался спокойный следователь, который вел себя довольно корректно. Он ни разу не назвал своей фамилии, не бил и не угрожал, а методично и спокойно все расспрашивал. В одну из ночей меня не вызвали на допрос, я удивился, а утром пришел вертухай - "Лазебник, с вещами, на выход!". Привели в лагерную комендатуру, спрашивают - "Жалобы есть? Вас не били?". Я насторожился , и тут мне объявляют, что я освобождаюсь из лагеря, как успешно прошедший государственную проверку, и буду отправлен рядовым в Действующую армию . Но то, что я считаюсь разжалованным, мне еще объявили в начале проверки, следователь сказал, что поскольку архивы ОК Приб.ВО сохранились частично, и у них нет официального подтверждения о присвоении мне звания воентехника в мае 1941 года, то отныне, я - рядовой. А мне какая разница, главное, что живой остался... "Особисты" посоветовали мне на будущее, никому не рассказывать о том, что я проходил проверку, сказали, чтобы я нигде не говорил ничего лишнего. В декабре 1944 года я вышел за ворота лагеря, держа в кармане гимнастерки справку о спецпровеке и направление в 36-й артиллерийский ЗАП, откуда через четыре дня меня отправили с маршевой ротой на запад. Но попал я служить не на передовую, а в ТОР.

Г.К. - Что это за подразделение?

Р.Л. - ТОР - это "Территориальный Оборонительный Рубеж", - армейские части, подчинявшиеся непосредственно Львовскому Военному Округу. Задачи для частей ТОРа были следующие: борьба с бандеровскими формированиями, а главное: не допустить прорыва бандеровцев за старую границу 1939 года , на территорию Восточной Украины. Я попал служить в 40-ую комендатуру ТОР. Мы занимали позиции в восьми километрах от Новоград-Волынского, в 120 километрах восточнее от Львова . Управление ТОРа находилось в округе во Львове . Это были обычные армейские подразделения, не имевшие ничего общего с погранвойсками или с другими частями НКВД по борьбе с бандитизмом. На нас также возлагалась охрана линии старого укрепрайона -УР, еще довоенной постройки, все ДОТы которого были закрыты на специальные замки, и нам вменялось в обязанность: контролировать сохранность оружия и боеприпасов размещенных в сооружениях УРа. В 40-й комендатуре служило всего 18 человек, из них 15 молодых ребят 1926-1927 г.р. Комендантом был лейтенант Агеев, парень лет 25 -ти, уже женатый, переведенный в ТОР из глубокого тыла. Кроме меня, никто из служивших в нашей комендатуре на фронте не был и боевого опыта не имел. На вооружении нашей группы были: 2 ручных пулемета, 2 автомата, винтовки, а мне, например, выдали "наган". У нас был грузовик "шевролле", пять лошадей, и два трофейных немецких мотоцикла "цундап". Личный состав комендатуры размещался в трех деревенских домах. Мы несли обычную военную службу. Я там получил звание старшего сержанта и был на должности старшины комендатуры.

Г.К. - Бандеровцы заходили в зону ответственности Вашей комендатуры?

Р.Л. - Да, они шастали и в наших краях периодически. Несколько деревень в округе были разграблены по ночам проникшими в наш район бандами. Мы не успевали среагировать. Действовали бандеровцы грамотно, и воевать с ними было непросто.

До самой демобилизации я не знал, что будет со мной завтра. Нарваться на банду было просто. Как-то раз заночевал в одном из сел у знакомой учительницы. Приехал туда на коне, и поставил его на конюшне. В шесть часов утра в дверь стучит соседка, спрашивает хозяйку - "Командир то, жив? У тебя?". Оказывается, ночью в село зашла бандеровская бандгруппа, убили двух активистов, ограбили сельмаг, а председателя сельсовета увели с собой... И все они проделали без лишнего шума, без выстрелов.

В другой раз я застрял в дождь на своем "цундапе" в грязи, провозился с мотоциклом минут тридцать, пока вытаскивал. Заезжаю в село, а мне люди говорят - "Бандеровцы, человек двадцать пять , все с автоматами, только что ушли отсюда". И я подумал, ну вот, опять был на волосок от смерти, опять повезло, а ведь заедь я в это село чуть раньше, чтобы я в одиночку смог сделать с взводом бандюг... Через минуту бы убили...

Г.К. - Стычки с бандеровцами происходили часто?

Р.Л. - Нет, именно на участке 40-й комендатуры такие эпизоды были очень редкими. Наш край считался тихим. А вот моим товарищам, попавшим в Станислав и в Дрогобыч, пришлось повоевать ничем не хуже, чем на фронте. Это были опасные места. Мне приходилось по службе много раз ездить во Львов и в другие места на Западной Украине, и там я насмотрелся на наших убитых солдат и офицеров.Партизанская война в лесах продолжалась. Только место советских партизан в лесных чащах и схронах заняли "самостийные и незалежные " бандиты. И в городах было неспокойно. Многих наших убивали бесшумно, накидывали на шею удавку, и все, "на тот свет"... Стреляли из-за углов... Я просто сегодня не хочу об этом говорить... В другой раз о бандеровцах побеседуем...

Г.К. - Что происходило с Вами после демобилизации в 1946 году?

Р.Л. - Пришел срок моей демобилизации, и я не знал куда податься. Мне предложили остаться в армии, старшиной на сверхсрочной службе, обещали через год присвоить звание лейтенанта, я не захотел. Отец после войны в семью не вернулся, остался жить в Сибири, а мама с младшим братом возвратились в Смелу, я был у них в отпуске три дня еще в сорок пятом году. Но вернуться домой..., я сомневался... стоит ли...

В анкетах никогда не писал, что был в плену, а в Смеле некоторые знакомые, уже об этом от матери слышали. Одновременно со мной уходил, как сейчас говорят, "на дембель", наш солдат, узбек из Ташкента по имени Мухтар. Он сказал - "В стране карточная система, голод и разруха, а у нас в Ташкенте тепло, сытая жизнь, фрукты, и работу всегда найдешь. Поехали со мной в Узбекистан. Если понравится, останешься в наших краях" . И я решил попытаться круто изменить не только климат , но и судьбу. Приехал в Ташкент, и когда получал паспорт, то честно написал, что бывший военнопленный. Старший лейтенант милиции, прочитал лист анкеты и сразу мне сказал - "Никогда не пиши и не говори про плен. Иначе жизни у тебя не будет".

Пошел искать работу в Управление кинофикации. Там за меня двумя руками ухватились, в послевоенном Узбекистане киномеханики были очень нужны. Жил в Ташкенте, в 1953 году переехал в Фергану, женился, воспитал двоих детей, работал начальником техотдела областного управления кинофикации. И все эти годы я молчал о плене...

Молчал... А сегодня решил вам все пережитое рассказать...

Интервью и лит.обработка:Г. Койфман

Рекомендуем

Великая Отечественная война 1941-1945 гг.

Великая Отечественная до сих пор остается во многом "Неизвестной войной". Несмотря на большое количество книг об отдельных сражениях, самую кровопролитную войну в истории человечества нельзя осмыслить фрагментарно - только лишь охватив единым взглядом. Эта книга предоставляет такую возможность. Это не просто хроника боевых действий, начиная с 22 июня 1941 года и заканчивая победным маем 45-го и капитуляцией Японии, а грандиозная панорама, позволяющая разглядеть Великую Отечественную во...

Мы дрались на истребителях

ДВА БЕСТСЕЛЛЕРА ОДНИМ ТОМОМ. Уникальная возможность увидеть Великую Отечественную из кабины истребителя. Откровенные интервью "сталинских соколов" - и тех, кто принял боевое крещение в первые дни войны (их выжили единицы), и тех, кто пришел на смену павшим. Вся правда о грандиозных воздушных сражениях на советско-германском фронте, бесценные подробности боевой работы и фронтового быта наших асов, сломавших хребет Люфтваффе.
Сколько килограммов терял летчик в каждом боевом...

«Из адов ад». А мы с тобой, брат, из пехоты...

«Война – ад. А пехота – из адов ад. Ведь на расстрел же идешь все время! Первым идешь!» Именно о таких книгах говорят: написано кровью. Такое не прочитаешь ни в одном романе, не увидишь в кино. Это – настоящая «окопная правда» Великой Отечественной. Настолько откровенно, так исповедально, пронзительно и достоверно о войне могут рассказать лишь ветераны…

Воспоминания

Показать Ещё

Комментарии

comments powered by Disqus