Зонов Арсений Николаевич

Родился в 1925 г. в д. Балезинщина Бахтинского с/с Кировского р-на Кировской области в семье крестьян. После окончания школы ФЗО № 42 в г. Киров с зимы 1942 до лета 1943 работал слесарем по ремонту оборудования на станкостроительном заводе. Летом 1943 г. призван в армию; после окончания 32-й танковой школы в г. Киров служил наводчиком СУ-76 в 1201-м САП, заряжающим Т-34 того же полка, командиром мотоциклетного отделения 94-го Хинганского отдельного мотоциклетного батальона 7-го мехкорпуса. Воевал в Украине, Румынии, Венгрии, Чехословакии и Китае. Награжден орденом Ленина, орденом Славы 3 степени, двумя медалями "За Отвагу", медалью "За боевые заслуги", орденом Почета. После войны с 1950 г. и по сей день работает на заводе "Крин". Заслуженный машиностроитель РСФСР.

А. Б.: В танковой школе Вас сразу на заряжающего начали учить?

Нет. Меня учили на наводчика и всю эту науку я прошел успешно. Потом мы ездили на боевых машинах в район села Бахта, где был полигон в лугах, и там вели учебные стрельбы. Но вся-то беда была в том, что хотя я и учился хорошо, а ростом был мал и не доставал до панорамы. На цыпочках до нее тянулся, а стреляли-то утром рано. По сути дела я и мишени-то хорошо не видел; отстрелялся и послал все три снаряда в молоко (Смеется - А. Б.). Командир машины бывалый танкист, из госпиталя, был прежде на Т - 70 в боях. Когда я отстрелялся, то, честно сказать, он чуть не заплакал и сказал: "Сынок, как я с тобой буду на фронте? Ведь самоходка предназначена для ведения боя прямой наводкой по танкам, а мы будем просто мишенью, если не сможем стрелять". Мне тоже было обидно - я плохо отстрелялся, но на фронте в первый день моего боевого крещения под Одессой мы непосредственно столкнулись с немецкими частями. Я был на самом переднем крае и в первом бою я поджег бронетранспортер, уничтожил пушку и пехоты много. Такой был бой. Немцы и румыны отступали, а мы им не давали пройти, стояли заслоном. За этот бой я самым первым в полку был награжден медалью "За Отвагу".
Как я стрелял? До этого были бои, но не то чтобы встреча с противником. Вели дальний такой огонь, но ближнего боя не было. Я приспособил ящик из под снарядов, с него и стрелял. Командир полка потом меня назвал "наводчик с кафедрой". Потом в других боях я подбил немецкий средний танк и мне дали вторую медаль "За Отвагу". Мы стояли за Днестром, а плацдарм уже был побольше. Самоходки стояли в укрытиях, а пехота сообщила, что в таком-то месте стоят немецкие танки. Мы выехали, я выпустил несколько снарядов и попал, наверное, в бок ему. Там кричат: "Загорелся"! Там как: выехал и надо маневрировать. Командир самоходки умело подал вперед, я отстрелялся и он сразу в сторону и назад машину увел, потому что немцы будут вести огонь по месту, откуда мы вели огонь. Это мне зачли, а я толком-то и не знаю, что у меня горело - не горело.

А. Б.: Сколько Вы снарядов выпустили?

Не могу точно сказать. Обычно как? Первоначально стреляешь осколочными или фугасными, делаешь пристрелку, определяешь - недолет, перелет, а дальше берешь в вилку, стреляешь бронебойным и все. Пристрелка обязательно ведется. Если уж прямая наводка, видишь непосредственно цель, то тогда сразу бронебойным огонь ведешь. Давали еще снаряды подкалиберные, особой конструкции, их в комплекте было 5 штук. Один раз только мне подкалиберным пришлось выстрелить, они почему-то были на особом учете. А бронебойных и осколочно-фугасных давали много.

А. Б.: Вас сразу учили стрелять как артиллеристов?

Видите что. На полигоне мы стреляли просто чтобы услышать после занятий в классе, как пушка стреляет. Я так понимал к тому времени, а на фронте все по-другому. На фронте ты бьешь прямо по живой цели. Артиллерия - интересная наука и несложная. Стрелять прямой наводкой и по закрытой цели нас обучали. Буссоль и всякие прочие приборы. По закрытой цели бить: сидит наблюдатель, дает координаты, а ты сидишь и не видишь цели. Ты наводишь, они корректировку дают: "Недолет". А на войне мне с закрытых позиций не приходилось ни разу стрелять. Когда ты идешь непосредственно в бой на передней позиции, то там все время бьешь по открытым целям, больше никак. Малокалиберная артиллерия для этого и предназначена. Сорокопятки - это противотанковые, самоходные установки предназначены для ведения боя непосредственно с противником. Война есть война и техника была для разных целей.

А. Б.: Какая тактика была применения Ваших самоходок?

Самоходка не предназначена ходить в атаку, как тридцатьчетверка потому, что у них броневая защита, а наша пушка сзади открыта. Но у Григорьевки под Одессой командование приказало нам идти в атаку вместе с танками. К счастью наша батарея в ту атаку не ходила, а так много погорело из полка. Вы представьте. Самоходка СУ - 76 имеет два двигателя, последовательно работающих на авиационном бензине. Эта машина от искры могла взорваться, что и было на Днестре, когда я чуть не сгорел. Только раз мы так в атаку ходили, несколько человек сгорело. Видно так командованию потребовалось нанести удар.
Днестр форсировали в мае месяце и попали на плацдарм небольшой, километр в глубину и полкилометра шириной. Если можно сравнить с крутым берегом реки Вятки, то там был такой же, а по нему вверх шла дорога серпантином. По этой дороге 6 машин из 21 нашего полка забрались туда и держали оборону. Конечно, немцы старались нас столкнуть с плацдарма, но воля солдат была больше силы немцев.

А. Б.: Какие еще недостатки у вашей самоходки можете выделить?

То, что она открытая была. Когда я был на тридцатьчетверке, то там чувствуешь защиту. А здесь что? Хотя открытость ее могла быть и хорошим свойством, когда меня однажды взрывной волной выбросило из нее. А если бы не открытая была, то, может быть, так бы в ней и остался. Шинель начала тлеть, лицо все опалило и машина потом сгорела, от боеукладки своей взорвалась. Пришлось после вернуться на то место, где стояла наша машина. Случай был интересный вот чем. Я глупость большую сделал, а может и правильно поступил, кто его знает? Наводчик является первым заместителем командира установки, и, независимо от командира, наводчик имел право маневрировать машиной по ТПУ потому, что командир мог и не заметить. ТПУ состояло из лампочек: белая, зеленая, красная. Определенные сочетания цветов, допустим ты нажал красную и зеленую, означали разные команды механику: "Заводи машину", "Вперед", "Назад". У самоходки ограниченные возможности по сравнению с танком, у которого башня крутится кругом. Корпус танка стоит в одном направлении, а командир машины и башенный стрелок могут маневрировать огнем вкруговую. У самоходки вправо и влево по 15 градусов, сколько помнится, вверх не более 30, 5 вниз и все - ограничено.
Был такой момент. Тогда на Днестровском плацдарме самоходки рассредоточены веером, есть в артиллерии такая тактика. Наши самоходки стояли недалеко от обрыва, но из-за ограниченности сектора обстрела, близко таким образом, чтобы секторы соседних установок перекрывались. Обязательно окопаны, в аппарелях. В том-то все и дело, что машина была окопана. Когда мы копали аппарель, то всегда под машиной делали ячейку для отдыха. Когда стоишь в обороне, то в машине отдыхать негде. Я как наводчик дежурил; механик-водитель сидел на своем рабочем месте, в кресле мог отдохнуть. А для остальных членов экипажа делалась эта ячейка.
Дело было 4 мая, в 4 часа утра, темно еще и немцы подожгли хаты. Мне привезли карту, но не могу найти это село Шерпень, где мы держали оборону. Оказывается правильно Шерпены, у меня соседка из Молдавии сказала. Немцы со стороны кладбища начали вести огонь и пошли в наступление. Я решил машину вывести, так как наша машина не могла из окопа в ту сторону стрелять. Она только вышла, я хотел ее развернуть, а у меня она застряла чего-то. Другие экипажи находились в подвале хаты полуразрушенной, только дежурные оставались. Когда начался бой, они побежали, но перепутали, командир соседней машины перепутал свою с моей. Мой командир оттуда выскочил, а в это время снаряд разорвался или мина и зубы так щелкнуло. Другой-то командир помог мне моего лейтенанта перевязать. У нашей машины в верх ударило, панораму осколками сбило. Мне мой командир показывает, мол, давай убегай, потому что бесполезно - наша машина застряла, ее ни туда, ни сюда. А немцы уже в атаку пошли.

Я из машины выскакиваю, там дверка такая, у меня - наган. У наводчика - наган, у заряжающего - автомат, а у механика и командира тоже по нагану. Три нагана, автомат и гранаты. Там секции такие на борту, я взял гранату, в карман сунул, пистолет наган в руках, у меня от него ремешок. Только я за дверки взялся, меня как волной дунуло! Как еще получилось-то? Когда мне командир сказал уходить, я думаю сейчас механику скажу. Когда я наклонился, смотрю люк открытый, механика уже нет, драпанул. В это время разорвался снаряд. У танка жалюзи есть для вентиляции двигателя, а оттуда искры, пламя и мне все лицо опалило. Глаза закрыл, повернулся, только за дверку взялся и в этот момент машина взорвалась. Меня взрывной волной выкинуло, метров на пять наверное. Я повернулся как то, не ушибся, но пистолет в руках удержал и ремешок перервало. Сгоряча я ничего не почувствовал, а поверху трассирующие пули сеткой, снаряды кругом рвутся. Смотрю, за хаты бегут солдаты, если бы это немцы бежали, я бы к немцам убежал, а попал к своим. Такое состояние было, ориентацию я потерял, добежал до хаты, где наши были.
У меня шинель тлеет, шею, лицо опалило. Там я увидел командира машины и мы спустились вниз, отвел его в медсанбат в берегу. Хороший был лейтенант - Дылев Алексей Иванович. Это был мой второй командир, а первый - Дернов Алексей Иванович. Оба Алексеи Ивановичи и оба саратовские. Дернова в руку ранило, а Дылева - в щеку.

Бой 1201 САП на плацдарме у с. Шерпены 4.05.1944

Атаку отбили и осталась всего одна самоходка из шести машин. Когда я вернулся, командира машины в медсанбат отправил, полетели уже Ильюшины штурмовики и рассветало. Я думаю, что я пойду, надо вернуться - не имею права передний край покинуть. Мысль такая была: в тыл приду - скажут, ты чего прибежал? Я вернулся. Моя самоходка как печка вся развалилась и только запомнил коробку скоростей; ее как-то от катков отбросило в сторону и она синеньким пламенем горит-дымится.
Мы стояли по ту сторону улицы, а с этой стороны стоит наша самоходка, напротив нее немецкий танк. Из люка вывалился немец наполовину. Наш экипаж мне рассказывает: мы стоим тут, идет танк и врезали ему в борт, в упор почти, самое большее десять метров. Я пошел дальше и увидел, что моя самоходка сгорела, но какой инцидент был.
Я расскажу один эпизод этих боев. На белой стене разрушенной хаты было написано углем: "Танкисты и самоходчики, в плен не попадайтесь, будем живьем резать". И обнаружили командира машины лейтенанта Рязанцева, наводчика Каратаева, вятский паренек, вместе мы с ним учились в танковой школе и механик-водитель, не помню как его зовут. Лежат - у командира на лбу звезда, руки как плети, глаза выколоты и отрезанный член в рот засунут. Каратаев приколот штыком, а механика, видать, застрелили. С заряжающим я не знаю, что произошло. Они были из одного экипажа, их похоронили в саду под яблоней и дали клятву, что отмстим за вас. Что и делали, эту клятву мы держали.

А. Б.: Как вы думаете, это кто сделал, немцы или власовцы?

Это власовцы, на том месте они были.

А. Б.: Вы их видели там?

Мы их не видели, тем более дело ночью было, снаряды рвутся, шум. (смеется - А. Б.) На фронте не разберешь кто или что, если бой идет, шквальный огонь.

А. Б.: Если про СУ-76 говорить, кто наиболее частым противником для вас был - пехота, артиллерия или танки?

Знаете что, раз я был танкистом, следовательно я считал, что для меня танки были явным противником. Если я был в разведке, то для меня все были одинаковы. Потому что там ты не защищен ни от пуль, ни от снарядов, ни от бомб. А когда ты находился в танке или боевой машине, то ясно, что ты не боялся пулеметной очереди или кто-то там на тебя наступает. А когда ты голенький, не защищен, то надо вести себя, чтобы ты был неуязвим.

А. Б.: После того как все самоходки подбили, как у Вас дальше война шла?

У меня все лицо опалило, а командир полка у нас был хороший такой, по фамилии Макацюба. Он фронтовик, много раз раненый; вскоре он ушел из полка и его заместил начальник штаба Добрецов. Действительно, есть такие фамилии которые оправдывают себя через дела человеческие. Добрецов этот сказал, чтобы меня ни в какой госпиталь не класть, а приказал санитарам лечить меня при части. Единственный награжденный в полку и все такое прочее. Так я остался при части. Часть уехала на переформировку, где мы получили тридцатьчетверки. У нас стал командиром полковник Мухин. Тоже душа человек, для солдат был такой. Мне как-то в жизни везет в отношении людей, друзей. У меня и жена все говорила: "Знаешь, Арсений, приятно смотреть на твоих друзей, которые к нам приходят". А действительно - у меня нет других, - всегда можно посоветоваться, поговорить, деловые какие-то разговоры. И полковник Мухин был такой же хороший.

А. Б.: Чем запомнилась Вам Яссо-Кишиневская операция?

Она интересна вот чем была. Держали оборону по сути на границе с Румынией. Было десять сталинских ударов, а эта операция была восьмой удар. Мы как солдаты много не знали, но я знал, что у нас командующий был Толбухин по-моему. Задача была какая - прорвать в одном месте и в другом, соединиться и сделать окружение, вот в чем вся соль была. Мы шли южнее Бендер, находились фактически у противника в тылу. Сзади нас бои идут, потому что наши подвижные части, танки и самоходки, шли напролом.

А. Б.: В начале наступления Вы сразу полком наступали или были приданы побатарейно?

Нет. Там было так. Во первых, были противотанковые поля. Противотанковые мины снимали саперы в основном, а противопехотные снять было трудно - там долина такая. Был дан приказ: когда пойдет тяжелая техника, пехоте наступать по следу танка или самоходки. Под их гусеницами эти противопехотные мины рвались, ничего ей не сделали. После прохождения минного поля пехота могла наступать, отставала от нас и мы уходили вперед. Оборону прорвали легко, мы не почувствовали никакого сопротивления. По моему, целый час или больше шла артподготовка - это сплошной шквал огня из всяких пушек. А мы стояли на исходной позиции на опушке какого-то леса и когда вышли уже на простор, то увидели как наши "Катюши" вели огонь. Интересно было за ними наблюдать. Немцы за ними охотились - как только их засекут, начинают их выслеживать. "Катюши" только залп сделали и сразу отходят, потому что по этому месту начинается минометный и артиллерийский огонь вплоть до авиации.
Был такой момент, когда шли по дорогам. Немецкая колонна шла на подкрепление и у них связь не сработала или еще что. Застали врасплох, несколько тысяч пленили и так и оставили под охраной пехоты, которая с нами была. Немцы не ожидали. Помню у с. Париж задержали одного офицера, но охрана его проспала и он убежал. А до этого показал, что для немцев наш удар был неожиданным, молниеносным.
На тридцатьчетверке я уже был в башне заряжающим, пушкой управлял командир. В Яссо-Кишиневской операции я участвовал на Т-34. Ясное дело, в таких боях как на СУ-76, где приходилось стрелять, мне не пришлось участвовать и не пришлось командиру машины Исаеву. Эта операция для нашего полка обошлась довольно легко, в том смысле, что не было больших боевых действий. Название полка не изменили, хотя полк воевал на тридцатьчетверках. Когда мы держали оборону за Днестром, то нам присвоили наименование "Измаиловский". Знаете, где Суворов воевал? В Измаиле мне потом пришлось побывать после госпиталя, но я не буду рассказывать о всех перипетиях моей жизни. В разведку я попал после госпиталя. Так как я был танкистом, то когда пришел в 94 отдельный мотоциклетный батальон, у меня танкошлём и остальное обмундирование танкиста. Были тридцатьчетверки в батальоне и я говорю командиру части:
- Я - танкист и хочу быть в танке. - А он говорит:
- У нас все экипажи танков укомплектованы. Когда мало ли что, то мы тебя включим. А сейчас ты будешь десантником.
Ну десантником, так десантником. Это было в декабре 1944 года в Венгрии, город Бички. Это я запомнил, но что интересно. В экипаж я не попал, а оказался в роте разведки. Тогда у нас мооиклов не было, ничего не было, мы пехотой по сути дела были. Я был в звании сержанта и вызывают меня в штаб, в деревню Чабди. Говорят:

- Сержант, вот какое дело, возьмешь сейчас солдата. - А дело было ночью, часа этак в два или в три. Половину села занимают немцы, а половину - наши. - Сейчас дойдешь до переднего края, ты знаешь как это делается. Возьми пароль, пропуск и приведи языка.

- Есть, - и пошел.

Я ведь не знал тактики разведки, не знал ничего. И в Слободском в запасном полку нас учили пехотному делу: обороняйся, стреляй по мишени. В атаку иди: длинным коли, коротким коли, бегом марш, по-пластунски и все. Танкистом был, так тем более далек от всего этого. Я потом уже понял, что это меня брали на испытание. Что я стою, могу ли я чего. Я прихожу к переднему краю. Там стоит часовой, боевое охранение; я говорю: "Мы идем за языком". Они на нас посмотрели, что такое - два шибздика (смеется - А. Б.). Два подростка, а солдат тоже был небольшого роста, щуплый, по фамилии Власенко помню. С этим Власенко пересекли мы наш передний край, вышли на нейтральную полосу, где немцы, где что, мы не знаем.

Ночь. Я Власенко говорю: "Знаешь, давай так. Что мы не знаем, что здесь, не знаем даже где передний край находится". А так в сторону балка находится. Зима и снега много, так она проглядывалась. В балке виноградник и обычно в ее середине был бункер, подвальчик для вина. Мы по пластунски туда поползли, так как там чего то чернелось. Я говорю: "Может, это убитый немец. Ну как мы возьмем немца, когда мы даже переднего края не знаем". И еще там костел большой был, от которого мы и поползли. Нет оказалось просто какая-то копна соломы. Я говорю: "Нет, давай поползем к бункеру". Поползли. В бункере дверка приоткрыта. Я говорю: "Я сейчас дверь автоматом закрою". Я снизу поддел, она заскрипела. Если бы кто-то был, значит стрелять бы начал. Я говорю: "Прикрой в крайности". Дверь открыл и туда. Стрелять я не стал, потому что можно вызвать огонь на себя. И он туда за мной. Я говорю: "Дверь прикрой". Он дверь закрыл, я спички зажег. Смотрю, внизу лестница глубиной метра два, не больше, а там лежит немец убитый. Я сразу подумал: "Был тут немец, он полез, его застрелили, он скатился по лестнице и так упал туда и лежит". Власенко спичками посветил, а я его карманы обыскал, нашел портсигар-автомат. Его откроешь - там ткань, они бумажку кладут, кладут табак, закроют, а с другой стороны уже скрученная сигаретка. Этот портсигар я взял, спички, носовой платок, какая-то газета рваная и что-то наподобие письма. Думаю, языка не взяли, но вещественные доказательства есть, что с немцем пообщался.

Вышли из подвала, а уже зорька, начинает светать. Я говорю: "Власенко, если мы снова поползем туда, где оставили пропуск и пароль, то мы не успеем до рассвета. По пластунски ползти почти полкилометра. Давай напрямую пойдем, все равно тут наши находятся". Поползли, а нас заметили:
- Кто там?
- Свои!
- Кто свои?
- Да вот такие-то.
- Пропуск?
А у нас какой пропуск, разведчики явились. Нас сразу с охраной в штаб отправили. Привели нас и говорят, что два разведчика. Они позвонили в наш штаб и там подтвердили, что послали двух разведчиков за языком. Нас отпустили и мы с ним вернулись.

А. Б.: Документы личные с собой брали?

Нет, это всегда все в штабе оставляешь, даже награды. Вещественные доказательства. Тогда красноармейских книжек не было, а были взамен справки, что я нахожусь в такой-то части. Я пришел, доложил, отдал портсигар и все остальное. Хорошо, прошло некоторое время, день или два. Меня снова вызывают и приказывают с двумя солдатами уточнить наш передний край, где наши находятся. Пошли мы по постам боевого охранения, у которых спрашивали. Дошли до той улицы, где нас забрали. Это уже была крайняя улица. Снова рассветало, а со мной тоже был Власенко и второй солдат, фамилию которого я забыл. Когда мы пошли обратно к себе, то нам надо было перейти эту лощину. Она находилась под прицельным огнем у немцев, пулеметным и минометным.
Я дошел до нее и говорю Власенко:
- Я бегу, за мной ты, а потом того. - Я перебежал, Власенко перебежал и я говорю:
- А где тот?
- Его нет.
- Как нет? Почему нет?
- Он был и его нет.
- Ты жди меня, я снова обратно, - перебежал, ищу его, думаю, как я могу в штаб вернуться. Меня спросят, а где у тебя второй, куда он делся. Я отвечал за него, он был у меня под командой. Кричу его по фамилии и он глухо отзывается:
- Я здесь, - а к дому пристроено что-то кирпичное вроде конуры, он оттуда выглядывает. Я говорю:
- Ты чего там? - а он молодой парень, - Боюсь!
- Чего боишься?!
А снаряды рвутся кругом, конечно страшно. Мы-то уже обстрелянные, если снаряд летит, то вскакиваешь, так как он не твой. Когда твой летит, то ты его не услышишь. Тот который ты слышишь, ты можешь упасть, славировать. Я говорю:
- Ну-ка, давай, давай. - Вывел его и говорю - Ты смотри на меня, как я побегу, ты также беги. Я перебежал, он тоже перебежал.
Пришел доложить в штаб, но об этом парне ничего не стал говорить. Зачем думаю, обижать парня, что он струсил. После этого момента я почувствовал, что я стал разведчиком. Пошли мы за языком по настоящему. Это так делается. Сначала дня три ходит группа наблюдения, определяет где противник, как он себя ведет, какие у него точки, где у него слабое звено. Потом идет группа захвата и группа прикрытия.

А. Б.: В той второй разведке Вы в какой группе были?

В группе наблюдения. Наблюдали в бинокль. В селе дома: до костела наши, за костелом - немцы. Мы наблюдали с чердака. По всей вероятности, они нас пронюхали, я так понял. Был там со мной Яценко Виктор и еще один. Черепицу отвели и смотрим. А у них стоял подбитый нами средний немецкий танк и вдруг выходит немец с фаустпатроном. Вышел к танку, на крыло навалился и направил в нашу сторону, как даст. Нас как ветром сдуло, с половины крыши черепица слетела (Смеется - А. Б.). Пришлось менять позицию наблюдения, почувствовали, что где-то себя выдали.

А. Б.: Потом Вы не ходили в тыл за языком? Как разведчика Вас не тренировали?

Нет. Обычно когда передышка в боях, так командир нас просто выведет и говорит - там противник, взять языка. Это была как учеба. Несколько раз такое было в Венгрии, но ерунда это все и стреляли прямо боевыми патронами.
Прошло уже много времени и этот парень, которого я не выдал. С ним и со мной произошла такая история. В Венгрии есть город Секешфехервар, его немцы два раза брали, мы его два раза отдавали. И там есть канал, соединяющий озеро Балатон и озеро Веленцы. Это было 18 января 1945 года, 20 градусов мороза и нам пришлось отступать. Командование дало указание саперам пропустить всю нашу технику и взорвать мосты. Саперы первые пробежали, мосты взорвали и всю технику там оставили за этим каналом.
Мне пришлось канал переплыть. Я утопил автомат, шинель, не могу из канала вылезти никак. Вдруг этот солдат, которого я не выдал, мне кричит: "Зонов, дай руку"! Я подал руку, он меня вытащил, я вот так обжался (обхватывает себя обеими руками с боков, показывает как - А. Б.), ну буквально секунды какие прошли, глянул, а этого солдата нет. До сих пор для меня это загадка. Место открытое, куда он исчез?
А. Б.: Какое событие, день или минута на войне были для Вас самыми страшными?
А война вся была страшная. Для меня испытанием на прочность был этот канал и вдобавок к этому. Когда я прошел километров 7 или 5, то в это время 18 января к Секешфехервару шло свежее подкрепление войск Карельского фронта. Когда в Карелии кончились бои, переформировались части и их бросили на помощь войскам в районе Будапешта. Я попал в аккурат на основную дорогу - там госпиталь в хуторе или медсанбат. Раненых оттуда выносили, грузили на телеги, так как немцы-то наступают. А я без шинели и попросил, чтобы дали мне шинель. Они говорят, мы сами не знаем, чем солдат раненых в телегах укрывать. Я вышел на дорогу и в это время идет "виллис" и обоз. Мы их всегда называли "копытники" - на лошадях тянут телеги с боеприпасами, фуражом. "Виллис" останавливается, выходит оттуда в меховой шубе и папахе полковник и спрашивает меня:
- Сержант, ты откуда? - А я иду, околел совсем.
- С того берега.
- С какого того берега? - он говорит.
- Поедете, товарищ полковник, увидите какой тот берег! - Полковник подзывает солдата.

- Солдат, иди сюда! - Солдат подходит. - Охраняй его, я сейчас поеду в голову колонны, построю и расстреляем как паникера. - Конвоиру говорит. А я говорю:
- Знаешь, товарищ полковник, если хочешь, стреляй сейчас, но я стоять не буду.
Он сел в "виллис", только тронулся, а там налетели "мессершмиты" и расколошматили все, машина его вверх тормашками и обоз. Лошади шарахаются в сторону, кто куда, а я пошел. Понимаешь, я иду и считаю шаги, думаю - сейчас выстрел будет. Я же с охраняемого объекта ухожу. Я покосился так и вижу, что конвоир мой прислонился к телеге, карабин держит и стоит (Посмеивается - А. Б.) Я ушел, уже начало темнать. Прохожу балку, а в ней лесочек и смотрю идет кто-то навстречу. Он кричит:
- Кто идет?
- Свои, - отвечаю. Он подходит, смотрит - я безо всего. Он в звании капитана и говорит:
- Слушай, сержант, давай-давай, не разговаривай, лесочек пройдешь и там будут сараи. В крайнем сарае крайняя дверь, в ней будет пекарня. Ты скажи, что такой-то капитан, фамилию я забыл, тебя направил, они тебя там обогреют.
Я пришел туда, дверь открыл, они сидят. Первый, помню, рыженький дядечка, с усиками говорит:
- О, сынок, ну из тебя и жилец будет! - почему-то он так сказал. А на мне все колом. Я захотел помочиться, у меня руки не действуют - я штаны замочил. Когда туда в тепло зашел - руки ломит, боль адская. Знаешь, когда отходить начал. Они говорят:
- Снимай гимнастерку!
- Слушай, я не могу - говорю. Они мне расстегнули, сняли ее как колокол. Я запомнил, там была печь с подом. На поду угли и шесток, как называется. Гимнастерку туда поставили и она постепенно садится, пар идет. Они меня раздели, на печку положили, отогрели, молоком кипяченым напоили, хлебом свежим. Потом зайца убили, так зайчатиной угощали. В общем утром я проснулся весь сырой, но белье я после просушил и оделся. Спрашиваю - чего и как. Они говорят, что ночью были еще такие же утопленники. Они хотели мне шинель дать, так те не только шинель, но и карабин у них утащили. Такие же видно бедолаги.
Я под брюки гимнастерку заправил, шапку набекрень, выхожу на улицу. А там мороз утренний, так холодно! Из тепла я вышел и думаю, так бы и обратно вернулся (Смеется - А. Б.). Но потом думаю, чего я у них буду - надо искать свою часть. А где искать свою часть? Я их спрашивал:
- Вас тут бомбили?
- Снаряды вокруг рвались, но в сарай не попали. Не знаем, то ли бомбили, то ли стреляли тяжелые орудия.
Я вышел на дорогу и думаю, вчера я был там, а сегодня пойду в другую сторону. Прошел с полкилометра и смотрю, что в балке большое село с костелом. Стою на дороге, по обочине кусты, решаю - немцы там или наши. Я отошел и вижу - гусеничный транспортер стоит. Я сразу понял, что это наши. Подхожу, они кричат:
- Зонов, хорошо, что ты пришел. Командир части в этой хате. - Знаешь, у меня почему-то сердце в пятки ушло. Вчера меня чуть полковник не расстрелял, сейчас я приду без оружия. У нас был капитан Кравченко командиром разведбатальона. Открываю дверь в хату, они сидят за столом. А в Венгрии вина было столько, как у нас квасу. Графин вина у них на столе, большая сковорода нажарена картошки. Я докладываю:
- Товарищ капитан, сержант Зонов явился. Утопил автомат и шинель.
- Я на тебя столько навешаю железа, что не утащишь. Давай, садись со мной, завтракать будешь. Лукашенко, я видел у тебя в бронетранспортере шинель там лежит. - Вот эту фамилию запомнил. - Ну-ка, принесите ему шинель. - Принесли мне здоровую шинель и он говорит - Вот хорошо, что ты сержант живой. Мне надо заряжающего к пулемету, будешь у меня.
Но я так и не побыл заряжающим, потому что мы попали в окружение. Всю ночь снова плутали, выходили к своим. Эти дни с 18 по 22 января 1945 года я запомнил.
Потом мотоциклы получили, есть такой городишко Кишхунхалаш. Пришли туда, под Будапештом Дёмры, большое село. В нем и получили мотоциклы "Харлей", с которыми путешествовали до Праги и потом уже на Восток, через Большой Хинган. У нас было 104 или 114 мотоциклов Харлей-Дэвидсон. У нас разведка была маневренная: танковая рота из 10 танков, две роты бронетранспортеров. Одна рота была на колесных транспортерах американских и другая рота была колесно-гусеничная, резиновые гусеницы; батарея из 4 противотанковых пушек. Таким был 94 Хинганский отдельный мотоциклетный батальон. Батальон мотоциклетный, но он был разведывательной частью 7 механизированного корпуса. Командиром корпуса был генерал Катков. Довольно сильное соединение было, мы могли вести бой с мелкими группами противника. Могли и авиации противостоять - на колесно-гусеничных транспортерах, М17 по моему, - стояла турель 4 зенитных пулеметов калибром 14 мм. Я был командиром мотоциклетного отделения, в котором было 4 мотоцикла с коляской. Во взводе 4 отделения мотоциклетных, на колясках пулемет Дегтярева. На роту два вроде давалось и радиостанция 12 РП, как я помню. Это переносные радиостанции, а на транспортерах колесно-гусеничных там мощные радиостанции, связь хорошую обеспечивали.

А. Б.: Что о ваших мотоциклах можете сказать? Хорошие были?

Отличные машины, но у них был один недостаток - двигатель очень громко работает. Когда едешь, то звук двигателя такой резкий, что нельзя сказать про М72. М72 нам уже в Китай привезли. Харлей - машина хорошая, выносливая, V-образный двигатель, защищенный рамой, цепная передача. Но колесо прямо вставлено в вилку как у велосипеда, нет никакой подвески. У М72 есть амортизация, подвеска. Зато у Харлея просто седло кожаное на пружинах, смягчает все эти толчки. Ну а коляски были наши отечественные; Харлей-то был сам по себе одиночный мотоцикл.

А. Б.: Немецкий бензин к ним подходил?

Нам не приходилось им заправляться. Надо что сказать - в последнее время в отношении вооружения и всего остального было предостаточно. Я вспоминал не давно в разговоре с ребятами эту тему. Патроны для ППШ в коробке из черной просмоленой бумаги, там наверное штук 500 точно. Так вот знаешь, зарядят рожок, коробку такую распотрошат, на окопе оставят ее. Так она там распечатанная и лежит; таскать не хотели, зарядил и хватит, оставил ее. Горючим технику обеспечивали, поэтому мы не испытывали в нем недостатка.

А. Б.: Какая тактика была у вашего разведбата?

В разведке есть один из самых опасных тактических приемов - разведка боем. Когда не знают, где у противника расположены огневые точки, какие силы и как чего. Посылают тогда просто как живую насадку группу техники и пехоты в том направлении, чтобы выявить, когда противник откроет огонь по живой цели.

А. Б.: Сначала мотоциклисты ехали, а потом рота танков?

Нет. Разыгрывают на переднем крае как будто прорыв, идет наступление. Знают, что в том направлении, с флангов наших позиций немцы ведут методичный артиллерийский обстрел нашего переднего края, но наши не могут засечь эту артиллерию. Потому что она изнуряет - это такой огонь, несколько снарядов пустит, потом нет выстрелов, потом массированный огонь и бьет по площади. И решают, что надо их вызвать на прямую, засечь, откуда ведется этот огонь. Разведка боем для этого направляется не прямо в лоб, а где то в сторону.
Едут наши машины, посылают пехоту и прочее. Разведка такая ведется не только разведбатом, к нему подкрепляют разведку других частей или силы других частей.

А. Б.: Какие еще задачи ставили?

Какие задачи? Я бы сказал, разведка крупные тактические задачи не выполняет. Трудно сказать, потому что при штабах я не был. А роте разные задачи давали: разведать дорогу, найти выход. По карте смотрят и говорят, что надо проверить ответвление основной дороги, идущее в сторону, может ли пройти туда такая-то техника. Такие задания давали. Или там речушка какая - можно ли пройти бродом или там мосты есть, выдержит мост такую нагрузку.

А. Б.: Как Вы определяли это, если не было никаких знаков у моста?

Слушай, мне лично не приходилось, но ведь это ясно, что если мост для телеги или для пешехода, то он не предназначен для техники большой. А в основном искали брод, это самое надежное место, потому что знали, что здесь техника пройдет. И это больше относилось к саперным частям. Разведка - это то, что мобильно - проехать,пойти. Для прохода техники саперные части строили мосты, переправы, обеспечивали брод.

А. Б.: С какими чувствами Вы шли на войну?

Когда я работал на заводе и чувствовался холод и голод, в основном голод. Не смотря на то, что я получал 800 г. хлеба, а это была самая высокая норма. Сестры, с которыми я жил, такую же норму получали. Но работали по 12 и более часов в сутки и когда объявляли казарменное положение - "Все для фронта, все для Победы", а старые станки вставали в аварийном положении и мы сутками не выходили с завода. Я работал на ремонте этих станков и у нас велся журнал, где отмечали в какое время какой станок встал, в какое время пустил, какую работу сделал. Не дай бог, если ты сачковал, а там надо было работать в натяжку все время. И вот голод и все это. А многие просились на фронт и когда взяли в армию, то я думал: "Слава Богу"! Поэтому очень тяжело жилось в тылу. Я в армию ушел, потому что это положено было, но факт тот, что там немножечко получше кормили. Когда я выучился на наводчика-танкиста, сел в машину, я почувствовал, что я за броней.
Второе разочарование было, когда я выехал на передний край и посмотрел на искалеченную технику, мясорубку, где все рвется. Я чувствовал себя как за фанерой или за листом бумаги. Третье - это когда везде и всюду трупы, техника искалеченная, разрушенные дома, вой снарядов и мин, пулеметная и прочая стрельба. Впечатление такое - так бы и убежал из этого кромешного ада. Куда-то бы делся, но только бы не тут быть. Иногда смотришь, как плывут тучи по небу и думаешь: "Чтоб я лег и только уплыл". Почему-то они всегда плыли в ту сторону, где дом, на восток. Или смотришь - летят птицы. Они тоже с переднего края улетают на восток. Думаешь: "Был бы как они - улетел бы отсюда". Потом это прошло. Месяц прошел, немножко адаптировался. Сначала боев-то не было: попал я на фронт в феврале месяце, а началось в марте, апреле. Месяца два-полтора организм не был согласен с такой обстановкой. Очень тяжело переживалось и одолевал какой-то страх. Всегда это говорил и сейчас говорю многим, я боялся показать, что я струсил. Если бы мне кто сказал, что ты трус, я бы при нем застрелился, ей богу. У меня такое было. Как бы там ни было, но я всегда старался держать себя так, что я не боюсь. Боюсь, но не боюсь. Понимаешь, вот такое было, внутри себя.

А. Б.: В бою Вы какие чувства испытывали - страх, возбуждение?

Я тебе что скажу. Есть такое, как оно может быть правильно названо, входишь в азарт боя. А когда входишь в азарт боя, то ты не контролируешь за собой ничего. У тебя нет ни страха, ничего. То есть ты начинаешь стрелять и прочее и бывало так, что в пояс встаешь, тут опасность, но стреляешь. И когда бой кончится, то думаешь: "А почему я так делал"? Ведь я подвергал себя смертельной опасности. Азарт боя приглушает осторожность, самозащиту, теряешь самоконтроль. Это азарт боя, есть такое выражение. Не я один, может другие могут по-другому сказать, но это чисто мое субъективное определение.

А. Б.: За что Вы воевали?

За Родину.

А. Б.: А что это значит?

Очень большое значит - что я живу на этой земле, что у меня есть близкие и что они должны чувствовать мир и спокойствие и не подвергаться тому, что мне приходится переживать. Может быть это будет громко сказано, но каждый из нас был патриотом своей Родины и каждый чувствовал, что он отдает долг. Некоторые говорили: "За Родину! За Сталина"! Может и такое быть, так как я в пехоте не был, в рукопашные схватки нигде не ходил, но я не слышал такого пафосного клича. На нашем танке такого не было написано, но встречались танки, орудия - на стволах было написано. Это было, это я встречал. Раз была Отечественная война и когда я работал в тылу, то лозунг был "Все для фронта! Все для Победы"! Следовательно и воевали мы для того, чтобы победить. Вот и все.

А. Б.: Когда Вы из окружения под Балатоном выходили, у вас с верой в Победу ничего не произошло?

Без веры в Победу мы бы не победили. Мы стремились вырваться оттуда и остаться живым. А раз ты хочешь быть живым - бей врага. И все, как ты хочешь.

А. Б.: Как Вы относились к немцам?

У меня может быть своя философия, потому что я считал - немцы такие же люди, подневольные. Я отрицательно относился к тем немцам, которые зверствовали. Ни я и никто из нас их не любил. Все ж таки их считали людьми, но не все они были такие. Я что тебе скажу. Окончилась война и дело было под Прагой. Мы как разведка охраняли пленных. Там были колонисты, то есть немецкие семьи, жившие в Чехословакии в поселениях, дети с ними. Чехи их всех выгнали из домов, они их называли "швабами". По сути дела они жили в оккупации. Война окончилась, а мы, глядя на этих детей и немок, ездили в пекарни и просили для них хлеба. Чехи нас спрашивают: "Кому хлеб? Швабам"? Мы говорим, нет для нас. Наши части стоят там-то и там-то. Но мы просили хлеб для этих детишек, привозили его и отдавали. Было у нас какое-то чувство: дети не виноваты, женщины тоже не виноваты. Когда мы этапом их погнали куда-то, то по дороге видели их трупы по обочинам дороги. Еду я на мотоцикле, на обочине жухлая трава и стоит рыжеватый немец, как сейчас лицо его помню. Стоит на коленях и показывает - есть хочет. Водителю Юлдашеву, башкир был, говорю: "Останови-ка мотоцикл. Вон немец стоит, просит есть". У меня в коляске всегда хлеб был и другое. Я взял приблизительно с полбуханки хлеба, подошел к нему и даю ему. Юлдашев мне и говорит: "Пристрелить надо его"! Я говорю: "Ты что, еще не настрелялся? Что пристрелить? Пусть ест"!
Отдал немцу хлеб. Понимаешь, у него слезы побежали и по пыли на лице следы от слез. Он взял хлеб, дрожит. Я пошел, а он вслед меня крестил. Я сел в мотоцикл, уехал, а он все стоял и продолжал меня крестить. Это отношение - война окончилась. Мы воевали до 11 мая, все бои шли. Под Прагой генерал какой-то не сдавался, это из истории. Когда 13 мая у меня отнялись ноги, это тоже было связано с разведкой, мне приходит письмо от сестры. Пишет, что погиб брат, старше меня, с 18 года. У меня чего-то … Думаю, когда охраняли пленных, я зашел бы и из автомата всех положил. Такое было чувство - обида за брата. Но это все прошло, какой-то момент, вспышка. Потом подумал - стоило ли, я бы положил на себя большой грех.

А. Б.: Кроме немцев Вам с какими-то другими национальностями пришлось воевать?

С какими больше кроме немцев? Румыны, мадьяры. Как только мы румынскую границу пересекли, они сразу перешли на нашу сторону. Антонеску дал приказ всем румынам на Кавказ. А чем румыны от немцев отличались я не могу сказать - у них своя форма, не приходилось так с ними общаться.

А. Б.: Чем была для Вас техника, на которой воевали - самоходка, танк, мотоцикл?

Сравнений никаких я не делал. Просто оказалось, что я любил технику и знал, что воюю не пешим ходом, а она меня возит. Все ж таки, что ни говори, мощная пушка. Так что к технике относился положительно, любил, люблю и буду любить любую по своему.

А. Б.: Какие развлечения были на фронте?

Представь себе - выйдут на передышку и были всякие у нас, и артисты были не народные, но из народа. Они организовывали в компании, начинали рассказывать. Обычно их было двое-трое, договорятся между собой, давай мы выступим. Не один Вася Теркин был, их было много. Они начинают частушки какие-нибудь сальные петь, рассказывать анекдоты, случаи фронтовые. Это было, как-то они немножко разгружали.

А. Б.: Что больше любили поесть, поспать, поплясать, попеть?

Всех больше спать хотелось, серьезно. Я сейчас, в который раз спать лягу и не могу уснуть. Вспоминаю тогда, что на фронте только уголок какой найдешь и сразу спать. Был такой случай у меня. На самоходках же было, после командира и ранило. За Днестром бой шел двое суток, приходилось все время быть в напряжении. Это уже после плацдарма, когда мне дали вторую медаль "За Отвагу". У нас машина была закопана, а под ней ячейка, как я уже рассказывал. Я изнуренный после боя был - за пушку держишься и спишь. Мне командир машины и говорит: "Сынок, ложись отдыхай"! А дело было вечером и я в ячейку как упал под самоходку и уснул мертвы ном. Утром меня тормошат за ноги:

- Ты жив или не жив? - у меня шинель землей присыпало, я вывернулся, мне говорят:
- Жив!
- А чего? - я говорю.
- Ты посмотри чего.
Рядом метрах в пяти взорвалась бомба, воронка величины такой, что наша самоходка почти влезет туда. Я не слышал, но только командир мне говорит:
- Ты посмотри, в боевом отделении какая-то сырость. - Я в боевое залажу, пушку проверяю, а там есть тормоз отката сверху и снизу ствола. Осколком броню, эти цилиндры пробило и весь ствол вытек.
Когда я клин затвора открыл, глянул - ствол вот такой кривой. В ствол снаружи ударил осколок, вмятину сделал в стволе. Я ничего этого не слышал, а мне говорят, что взрывом чуть машину не перевернуло. Взрывной волной ее на место поставило, а я не слышал. Если бы я где-то на верху был, меня бы контузило. Вот это сон. Ни кино, ни концертов не было. Уже после войны у нас был ансамбль, джаз. Обязательно вступление было "Дунайские волны", когда мы были в Монголии, а когда прошли Большой Хинган - вальс "На сопках Манчжурии".

А. Б.: Какие времена года были для Вас всего тяжелее?

Зима конечно. Знаешь, что я тебе скажу. В разведке нам приходилось ползать по нейтральной полосе везде, неделями не выходить, тепла никакого не видеть. В Венгрии днем пригревает немного, ночью холод, сырая какая-то погода. Ноги все время зябнут, так зябнут, что портянки снимаешь, на себя накрутишь, а с себя тепленькие наденешь. Пройдет каких-то полчаса и у тебя снова ноги мерзнут. У меня такое было - если я останусь жив и вернусь домой, то я летом буду носить валенки (смеется - А. Б.). Самое тяжелое - это зима. Когда идет дождь или падает снег за ворот, а тебе обогреться, обсушиться негде. Все мечтал, вот бы такой плащ или резиновое одеть, чтобы тебя не мочило. На войне любое время года тяжело переносить морально. А физически особенно тяжела зима. Вот так.

А. Б.: Как можете определить свое отношение к старшим командирам?

Мне почему-то везло в отношении командиров и директоров. Серьезно.

А. Б.: Что для Вас значило хороший командир?

Во-первых, хороший командир душевно к тебе относится и тебя понимает. Который может грамотно поставить задачу и его можно понять. Были всякие. Были взбалмошные, но в основном командиры были все хорошие. Даже другой раз было жаль командира, который сделает ошибку. У нас был командиром разведбатальона Лустин Иван Дмитриевич. Он на Западе все хорошо прошел, а когда мы форсировали Большой Хинган, допустил ошибку. Разведбат должен быть в голове корпуса. Лустин по всей вероятности хорошо не сориентировался в карте или на местности и завел корпус не совсем в тупик, но командование корпуса разобралось, что он повел корпус неправильно, в отроги гор. Его за это сняли и у нас стал другой командиром разведки - Николай Иванович, а фамилию не помню. Лустина мы жалели. Кравченко, когда мы из окружения вышли, Лустин заменил.
Я скажу, что с командованием мне пришлось работать вплотную, когда я при штабе был за чертежника и ездить с командованием на рекогносцировку местности. Делать сколки карт, наносить боевую обстановку, поэтому мне как-то везло; ко мне относились нормально. Все это зависит от дисциплины. Если ты сам дисциплинирован, выполняешь, то командование к тебе относится также. Это взаимосвязано. Если он имеет высший чин или звание, то не все они такие были, чтобы свое высшее звание подчеркивать. На учениях разговор шел на равных, соблюдалась субординация. Каждый должен быть в своем гнезде.

А. Б.: Знакомы Вам были понятия "тыловая, штабная крыса"?

Бытовал такой разговор и мнение среди солдат о некоторых офицерах, но для меня этого не было. Но было. Я не знаю, какой повод для этого был. Я бы посчитал это оскорбительным, такое мнение.

А. Б.: Как Вы оцените роль водки, спиртного на войне?

Будучи в разведке и потом, так как был пацан еще, то вино пробовал, а сильного спиртного никогда не употреблял. Относился к этому резко отрицательно, а наркомовская норма давалась очень редко - в День Красной Армии, День Октябрьской революции, по праздникам. У нас ежедневно ее не давали, а спиртного было хоть залейся. Но когда идешь в разведку или задание куда-то ехать … Говорят так - пьяному синее море по колено, можно голову оставить запросто, потеряв контроль за собой. Пьяный ты можешь полезть и я относился отрицательно. И остальные, я бы не сказал, что были пьяные. Выпивали, но во время боев я не видел ни одного пьяного.
Обязательно давали три дня на передышку, когда бои закончатся. Начинается небольшая переформировка, учет там, запас боеприпасов. Обычно выходили на несколько километров от переднего края и все веселятся. Находят выпить, расслабляются, вплоть до того, что сделают что-то наподобие браги или самогонки. Особенно старые люди, украинцы, у нас их много было в части. Пройдет дня два такого веселья, на третий день в нашем лагере тишина. Все сосредотачиваются, у всех такое настроение, что завтра идем в бой. И знаете, как отрезает. Два дня гудит, а последний день нет.

А. Б.: Такое и у самоходчиков было?

Да у всех, и у пехоты … А у самоходчиков такого не было, что бы так часто выводили с переднего края. Боевую технику, танки тоже выводили, но реже. А в разведке на задание сходил - все, тебе день-два дают отдыху.

А. Б.: Верили Вы в какие-то солдатские приметы?

Я об этом никогда не думал, но я скажу одно: когда 9 мая мы подходили к Праге и объявили, что немцы капитулировали, слышим голос Левитана по рации на подошедшем бронетранспортере. У нас был солдат по фамилии Менчиков, у него была гармошка, он начал на гармошке играть, все веселые. И был солдат Веселов, уже в годах, отец, лет ему сорок. Он все время был при штабе разведки, ремонтировал обувь, шил сапоги. Когда победу объявили, он попросил у командира части, отпусти меня из штаба, я хоть буду с солдатами, друзьями. Он на мотоцикле, сидит в коляске, а все стоят, слушают или пляшут. Я подхожу к нему и обращаясь по имени, его я забыл сейчас:
- Слушай, чего ты сидишь, у тебя фамилия-то веселая? Чего ты не веселишься? - А он сидит унылый.
Я от него отошел и думаю, сердцем чувствую, что-то с ним будет. Я верил в такую примету. Я верю в предчувствие. Поехали дальше. А с ним ездил старшина Касперский, он тоже все был при штабе, мастер, который часы ремонтировал. Идет большой немецкий тягач по полю, обочине дороги. Небольшой подъемчик и тягач. Касперский остановил мотоцикл, сзади он сидел, Веселов сидел в коляске. Касперский подбежал к тягачу, а там офицер немецкий сидел. Так мотоциклист рассказал. Он говорит: "Ууу"! А тот ему в лоб - раз. Веселов из автомата начал, а немец и его застрелил. Обоих наповал. Мотоциклист приехал, говорит, Касперский там остался, а Веселова привез, погиб Веселов.
Я многое примечал, да и вообще на фронте о приметах много разговоров было. Вот, например, примета нехорошая, когда солдат начинает нервничать. Начинается бомбежка или обстрел (это я сам по себе замечал), лежишь и видишь яму впереди, думаешь: она сантиметра на два глубже, надо туда перебежать. Глазомер такой, но одновременно я себе зарубил, узнал от старших солдат, обстрелянных - ни в коем случае метаться нельзя, упал и лежи, больше не шевелись. Будешь что-то другое искать - найдешь себе смерть! В самом первом бою, где я боевое крещение получил и даже заработал медаль "За Отвагу", началась бомбежка и мы из машины выскочили. Там окопчик был, в который я упал. У меня появился интерес, посмотреть как бомба летит и рвется (смеется - А. Б.). Смотрю, от самолета отделилась бомба, а командир машины мне: "Ложись"! Я упал. Есть такая фронтовая присказка: когда бомбят, колышком задницу пришибай. И действительно, когда бомба падает, земля вздрагивает, ощущение такое, что как будто кто-то в спину тебя давит. Командир мне потом говорит, не высовывай голову. Ну что - пацан был. Приметы конечно были.

А. Б.: Были Вы верующим во время войны?

Был. Я все время оставался верующим. У меня мать была очень верующая, и сестра. Они мне веру передали. Я просто верующий, я не знаю много молитв. Я верю - что-то есть над нами.

А. Б.: На фронте молились?

Про себя молился.

А. Б.: Как Вы чувствовали, помогало?

По всей вероятности, за чьи молитвы я выжил и дожил до таких лет? И Слава Богу, меня не покидает пока, нужен еще людям. Если бы не Бог, я был бы уже … Что-то такое на меня действует.

А. Б.: Как Вы помните отношение здесь, на Родине к Вам, когда вернулись?

У меня два брата и две сестры. Я рос с самого младенчества и никогда не слышал от них грубого даже слова, не только чтобы меня обидели. Когда я вернулся с войны, у одного брата пятеро детей, а у второго - всего сын и дочка. А жил-то я у брата, стариной его можно назвать. Петр под Сталинградом был и везде, несколько ранений имел, демобилизовался. Он кузнец хороший, у меня братья мастеровые. Петр отработал год и ему дали всего 20 килограмм зерна. Все в деревне говорят, вот брат приедет из армии. Раньше было как в деревнях - какой-то должен я взять надел, что-то мне причитается от родителей. Когда я приехал, посмотрел на него. Я ему последнюю шинель отдал и сказал: "Петя, ты мне помогал столько в жизни, давай мне любого сына, давай самого старшего. Я к себе забираю".
Я к себе его прописал, так как дом уже купил, устроил его на "КРИН" и сказал: "Пока ты десятилетку не окончишь, я тебе не дам жениться". Он меня послушал, окончил десятилетку, женился, родился сын. Но к большому сожалению, у него что-то с легкими и 29 лет он умер. Я о нем как о родном сыне плакал. Поэтому у меня отношения были самые-самые теплые к братьям и они ко мне. Когда я приехал, я пошел в первую очередь на кладбище к родителям. Отца я не знал, а мама умерла, когда мне было 15 лет. На кладбище я наплакался и сказал: эти скромные два крестика, скованные братом, а я вам поставлю памятники. Я сделал формы, отлил памятники. Они постояли у меня, а потом появились памятники из мраморной крошки. Заменил их, потом сестрам, братьям - все похоронены в одном месте. Тут у меня все хорошо.