Самойлов Василий Петрович

Вступление

Я коренной житель Ненецкого автономного округа. Мой отец Самойлов Пётр Константинович работал в Усть-Цильме, в его военном билете записано «Начальствующий состав, исполняющий делами начальника моботдела Ижмо-Печорского военного комиссариата». Мама – Пономарёва (в девичестве – Иванова) Елизавета Николаевна работала там секретарём. В 1923 году они сыграли свадьбу. В этом же году папа демобилизовался и перешел работать в школу. На всю жизнь он остаётся учителем. Мама работала мало. «Муж должен обеспечить семью», – кредо папы. Это кредо было у него, наверное, было от родителей, деловых и спокойных.

Итак, в 1923 году мои родители сыграли свадьбу.

В июле 1929 года папа на лодке со мной, пятилетним, и трёхлетним братом Сашей переезжает в Великовисочное. Мама с маленькой Олей приплыли на пароходе. Он работает в школе крестьянской молодёжи учителем математики, физики, химии, рыбного дела, бухгалтерского учёта. 5 ноября того же года пишет заявление: «В правление коммуны «Красная Печора» от учителя Великовисочной ШКМ Самойлова П.К. заявление. Прошу принять меня в число членов коммуны «Красная Печора». Семья моя состоит из меня, трудоспособной жены, трёх нетрудоспособных детей от 7мес. до 5 лет. П. Самойлов. 5 ноября 1929 года».

Так и я стал коммунаром. Детство моё прошло в Виске. В первом классе был принят в октябрята, в третьем классе – в пионеры, в седьмом классе – в комсомол. Успеваемость у меня была немного выше среднего ученика. Не помню, чтобы пропустил по неуважительной причине хотя бы один урок. Старался выполнить добросовестно любое поручение, всегда приходил вовремя, если указывалось время любого мероприятия.

Папа всегда говорил: «Точность – вежливость королей». Самым позорным наказанием считал, если бы мне сказали: «У тебя на груди галстук, а ты поступаешь не по-пионерски». Как и все ребята, любил уличные игры: лапту, городки; кроме этого мы часто вечерами собирались в школе, заходили в класс, рассаживались за парты и рассказывали сказки. Учителя знали об этом, так как готовили уроки в учительской, но никогда не мешали.

Очень любил уроки труда, много в возрасте 5 лет моделировал. Дома весь потолок был увешан моделями самолётов и кораблей. Мечтал быть капитаном. Даже получил у папы разрешение быть «матросом» на колхозном катере в 1934 году. Очень любил стихи, наверное, ни одна пьеса не обходилась без моего участия. Уже с четвёртого класса был связан со станцией юных натуралистов, откуда получал семена цветов. Окна дома и фасад перед домом благоухали различными цветами.

Вместе с папой на всё лето уезжал на природу километров за 10 – 15 от села. Жили в балаганах (типа палатки). И если выезжали в Виску и папа задерживался на 3 – 5 дней, мы торопили, чтобы быстрей уехать обратно.

Конечно, были и негативные моменты в детстве, особенно в средине тридцатых годов, когда не хватало хлеба, других продуктов, приходилось стоять в очередях, но это было по всей стране, в таком положении находились все, и мы не роптали.

В 1940 году поступил в Нарьян-Марское педучилище. Жил в общежии педучилища, так как родители тогда жили в Хоседа-Харде. Занимался спортом: бег, лыжи, брусья, особенно – кольца, на них иногда тренировался до усталости. С первого курса Ирина Алексеевна Елисеева – преподаватель химии – попросила быть лаборантом физико-химического кабинета, и я с удовольствием принял предложение, так как папа привил любовь к этим предметам.

Все демонстрации и практические работы в любом классе по химии проводил я в присутствии Ирины Алексеевны. В эти годы в педучилище был струнный оркестр, и я играл на мандолине, – научился еще в школе, – иногда на гитаре (научил папа), он прекрасно играл. Одновременно учился играть на скрипке. Я с большим уважением относился (и сейчас с теплом вспоминаю) к учителям школы и педучилища. Никогда не забуду Таисию Гавриловну Сидоровскую – учителя начальных классов, Павла Константиновича Вольского – учителя обществоведения, Гавриила Александровича Никулина – учителя географии, Викуловского, Воробьёва…

Восхищался эрудированностью Ивана Степановича Елисеева, Елены Владимировны Саллак, Ивана Семёновича Лопатина; Молле Архиповичем Емельяновым, Евгением Афанасьевичем Лысковым (мой кумир – учитель музыки), Александрой Васильевной Пескишевой и многими другими учителями педучилища.

Не видел недостатков ни в одном преподавателе, может быть потому, что дома при нас ни о ком не отзывались плохо. Желание видеть в человеке позитивное у меня сохранилось до сих пор. Так в заботах, труде и развлечениях прошли годы детства и, частично, юности. И как снег на голову – ВОЙНА.

Фрагменты солдатского пути

Началась война...

Утром 22 июня 1941 года весть о войне облетела все комнаты общежития педучилища. Кто первый узнал трагическую весть, как и с какой комнаты она пошла, припомнить не могу, но многие из нас собрались в коридоре нижнего этажа и оживлённо обсуждали случившееся. Кончились экзамены, наступили каникулы, собирались разъезжаться по домам, а тут такая беда. Многие не верили в случившееся, так как никто не слышал официального сообщения, находились в шоке. Когда по радио прозвучала песня «Вставай, страна огромная…», она вывела меня и других из этого состояния.

Вскоре старшекурсники начали получать повестки о призыве в Армию. Нас, допризывников, приглашали в военкомат и вручали повестки, которые мы разносили призываемым в Армию. Я не помню всех, кому вручал, но среди знакомых были учителя: Сергеев, Торков, Лопатин… Реакция на наше посещение была разная: слёзы жён, всплески различных эмоций, но чаще всего встречи с нами проходили молча, да и мы старались скорее покинуть квартиру, куда врывалась война.

Начали организовывать ополчение, мастерили деревянные винтовки. Военная подготовка – для всех, отряды ополчения уходили на аэродром, на завершение его строительства. Группы ребят направлялись на заготовку дров для педучилища. Так в постоянной работе прошли каникулы. Начался новый учебный год, но военное обучение, работы на аэродроме не отменялись. Сколько было переворочено земли, сколько пота пролито, ведь все работы на аэродроме выполнялись вручную. Мне почему-то запомнилась Саша Попова (потом Александра Петровна), мы становились рядом, когда нагружали чьи-то носилки песком или носилки несли вместе: обычно, я впереди, она – сзади.

В педучилище стало неуютно, не хватало дров, печки не протапливались, были дни, когда вообще не дымились трубы даже у тех, кто проживал в педучилище. Магазинные полки опустели, появились карточки, обеды в столовой заметно поскудели. Некоторые из ребят бросили учёбу и уехали по деревням. Мы горели патриотизмом, многие, в том числе и я, писали заявления, чтобы добровольцами призвали в Армию, но нам вежливо отказывали: «Молоды, придёт время, призовём».

Я не знаю, кто первый догадался приписать годы, чтобы попасть на фронт, но этой «находкой» заразились многие, сколько – не скажу, не все афишировали, молчал и я. Уже после войны, когда мама узнала наши с братом Александром паспортные дни рождения, ужаснулась. Оказалось, разница в рождении – три месяца и добавила: «Что, я вам, крольчиха?». Так у меня появилось два дня рождения: фактический и юридический, и изменить я их не мог, так как метрики в Усть-Цилемском совете сгорели, а в паспорт занесли данные из офицерского билета.

6 августа 1942 года меня призвали в Армию. На пароходе «Республика» призванную в армию молодёжь повезли вверх по Печоре к железнодорожной станции Кожва. На пути пароход останавливался у всех населённых пунктов, и везде подсаживали призывников. После Тошвиски на «Республике» уже не было свободных мест плацкарта, и многие ехали на палубе. Дальше плыли без остановок и прибыли в Кожву на третьи сутки. В дождь, слякоть на дороге, пришлось идти до станции около пяти километров. Станция только начинала оборудоваться, поэтому никаких удобств, все под открытым небом. Только единственное строение функционировало – водонапорная башня для заполнения водой паровозных котлов.

Благо, не пришлось долго ждать. Почти все мы впервые увидели поезд, конечно, – это для нас было диковинкой. Дорогу строили заключённые, и в стороне от неё видны были бараки, их жилища. Такие «поселения» попадались через пять-семь километров. Поезд шёл очень медленно, часто останавливался, так как осваивался путь, и в Котлас мы прибыли лишь на четвёртые сутки. Здесь часть группы высадили, и почти сразу началась посадка на пароход, который должен был отвести нас в Великий Устюг, где открывалось военное училище, которое назвали Великоустюгским.

В училище нас на второй или третий день отвели в баню и выдали обмундирование: нательное бельё, гимнастёрки, галифе, ботинки, обмотки, пилотки, а наше бельё приказали завернуть, подписать адрес и сложить в кучу. Так большинство и сделало, но отдельные ребята сумели припрятать своё бельё, потом продавали на рынке или обменивали на табак, хлеб, – благо, у проходной всегда кто-нибудь был из местных, желающих обменять. Сданное нами бельё, конечно, не дошло до адресатов. Шинели мы получили уже в казармах. Если одежду никто не примерял – надевали, что дадут, то шинели старались подогнать по росту. Вскоре появились погоны, отдан был приказ, чтобы мы пришили их. Потом, когда таскали брёвна, ребята шутили; «Хорошо придумали погоны: не так больно давит на плечо».

Сентябрь прошёл в выполнении хозяйственных работ: оформлении казарм, уборке дворов, выкатке брёвен, их распиловке, укладке; почти не занимались военным делом. В октябре начались занятия. Наш батальон был ориентирован на подготовку миномётчиков, всё обучение шло в этом направлении, но много времени уделялось строевой подготовке, так как готовились к параду 7 ноября. На параде, кроме нашего училища, было Пуховичское общевойсковое училище, которое из Белоруссии эвакуировали в Великий Устюг.

7 ноября шёл моросящий дождь, который мочил уже третьи сутки. Парад проходил на площади перед церковным собором, где была установлена трибуна. Площадь не асфальтирована, на ней уже много дней тренировались, грязи образовалось сантиметров двадцать. Ох, и побродили мы по этой грязи на параде: шинели подогнуты за ремень, винтовки наперевес, строевой шаг, обмотки, даже брюки – в грязи, но «УРА!» кричали от души. На второй день приводили всё в порядок: обмундирование стирали в холодной воде на речке, оттирали полы шинелей от грязи, чистили ботинки и обмотки.

Вскоре после парада училище переводят в Каргополь, примерно за 60 километров от cтанции, куда нас привезли. Этот путь с полной выкладкой прошли за двое суток. Офицеры строго соблюдали режим движения, проверяли состояние курсантов, обуви, очень боялись потёртостей ног.

В Каргополе нас разместили за городом в бараках, где до этого жили заключённые. В одном бараке помещалась рота, примерно 100 человек. Теперь больше внимания уделяли огневой подготовке: теории стрельб с закрытых позиций, изучению материальной части оружия; много работали с топографическими картами, обычно на планшетах, . Строевой подготовкой занимались мало, может быть потому, что командиры были в основном фронтовики и попали в училище из госпиталей, знали, что с нашим выпуском многие из них вновь пойдут на фронт. Наш лейтенант не избежал этой участи.

Лейтенант обычно уводил взвод в поле под предлогом строевых тренировок и распускал. Мы были довольны, что можно полежать час-другой. Выходило время, вновь построение, и – обратно в казармы. Я почти сразу был назначен связным к командиру взвода, мне почему-то разрешалось брать винтовку в любое время суток, и я иногда уходил далеко от города, бродил по берегам озера Лача; у меня всегда были боевые патроны. На тренировках стрелял я довольно метко.

В январе в училище сменился начальник, говорили, что он фронтовик, полковник, имеет два ордена Красного Знамени, орден Красной Звезды, был тяжело ранен под Ростовом, направлен в училище после госпиталя. С этого времени пошли большие перемены. Он пожелал встретиться с каждым курсантом, на приёме был и я. Когда я зашёл и доложил: «Курсант Самойлов по вашему приказанию прибыл». Он посмотрел на меня: «Самойлов! Значит, однофамилец. За что сидел в тюрьме твой отец?»

Я оторопел, но быстро ответил: «Отец в тюрьме не сидел, товарищ полковник». Полковник еще два раза повторил вопрос с небольшими изменениями, но, получая отрицательный ответ, решил проверить меня на смекалку и спросил: «Полторы селёдки полторы копейки, сколько стоят 10 селёдок?». Я очень удивился вопросу и так растянуто проговорил: «Десять копеек». «Молодец, курсант Самойлов, вы свободны!» и протянул руку. «Есть», – ответил я, но он держал руку протянутой, с таким волнением я пожал его руку, – сердце в пятки ускользнуло.

Всё училище с его приходом зажило другой жизнью. Был установлен новый распорядок, строго соблюдался режим дня, улучшилось питание, появились овощи. Ряд курсантов покинул училище, – были некоторые с 4-х классным образованием и довольно пожилые люди.

Во время завтрака, обеда и ужина за столом садилось 16 человек, приносили 2 кирпичика хлеба, разрезали на 16 порций. Вставали 2 курсанта, один отворачивался, второй, указывая на пайку, кричал: «Кому?» Отвернувшийся называл курсанта. Эта традиция зародилась с самого образования училища. Как-то раз зашёл полковник во время делёжки за столом и крайне возмутился: «Вам и вам по 10 суток гауптвахты», указывая на стоящих, и продолжил: «Как вам не стыдно, вы же будущие офицеры, а занимаетесь делёжкой, как в тюрьмах у заключённых». Очевидно, попало младшим офицерам, так как больше такого не повторялось.

С его приходом изменилась вся жизнь училища, нам стало тяжелей. Примерно раз в 10 дней проводились марш-броски, обычно – ночью. В полночь объявлялась тревога, выстраивалось училище по батальонам, каждому давался маршрут. Поход километров 10, бой с условным противником, с другим батальоном. Во время боя отрабатывались система маскировки, перебежки; окапывались в снегу, стрельбу вели холостыми патронами, которых было достаточно. Иногда будоражили местное население, если учения проходили около сёл. Раз проводили такое учение в селе: нас тренировали, как вести бой в населённом пункте. Конечно, жители были растревожены, думали, что настоящий бой. Потом привыкли к нашим стрельбам. После учений – возвращение в город уже к 5 – 6 часам утра. Обратный путь был утомительным, и разрешали идти строем, не соблюдая шаг. Когда подходили к городу, нас встречал оркестр. Сразу поднималось настроение, выравнивались ряды, колонны принимали правильные очертания. Вот тогда я запомнил марш «Прощание славянки» и полюбил его мелодию. А днём, как бы тяжело ни было, но занятия по расписанию не отменялись. Я был доволен таким режимом, это как-то приближало к военной обстановке.

Вскоре началось строительство оборонительной линии. Кто строил, я не знаю, но я часто ходил с офицерами на рекогносцировку местности и по картам водил в нужный пункт. Почти сразу в училище заметили, что я хорошо ориентируюсь по топографическим картам и могу найти на местности нужную точку, отмеченную на карте. Почему-то собиралось до десятка офицеров, указывали мне точку на карте, куда им надо, и я уводил к месту назначения. Там всегда кто-нибудь был из других офицеров.

У меня тогда даже закралась мысль, не проверяют ли их в ориентировке на местности по карте, а они используют меня, ведь читать карту – сложное дело. Коллектив курсантов нашего батальона был дружным, я ни разу не помню, чтобы были какие-нибудь разборки среди нас.

После шести месяцев обучения дошёл слух, что мне присвоено звание лейтенанта, но нас в училище продержали еще два месяца. На выпуске объявляют: младший лейтенант. Я, конечно, поинтересовался, почему так, и получил ответ: «Был приказ Сталина, что всем, оканчивающим училище и не бывшим на фронте, присваивать звание младших лейтенантов». Так несколько курсантов были понижены в звании.

Кормили в училище хорошо, мне хватало и голоден не был никогда, ни разу не стоял в очереди за добавкой, как некоторые курсанты. Отдельные постоянно ожидали после обеда хотя бы миску супа. Всего один раз я дежурил по кухне, помогая поварам в приготовлении пищи, но остался недоволен, так как дополнительного пайка, неофициального, мне не надо было.

Обычно в наряде было человек десять, еды вволю. Когда приходила моя очередь, заменялся кем-нибудь, благо, желающих было всегда достаточно. Не знаю, почему, но меня только раз назначали в караул, хотя другие назначались ежемесячно, может быть потому, что я был связным у командира взвода.

В училище я курил и иногда обменивал пайку хлеба на табак у другого курсанта или заходил за проходную и обменивался с горожанином, – у меня был постоянный пропуск в город.

Учёба на фронте

Вот приказ войскам Архангельского военного округа № 0357 от 11 мая 1943г.:

«…Курсантам, окончившим 10 апреля 1943 года шестимесячную подготовку при Велико-Устюгском военном пехотном училище, присвоить военные звания и откомандировать: В РАСПОРЯЖЕНИЕ КОМАНДУЮЩЕГО СЕВЕРО-ЗАПАДНОГО ФРОНТА: младший лейтенант САМОЙЛОВ Василий Петрович».

Нас уводят в баню, подбирают обмундирование, выдают погоны со звёздочкой, новые пилотки, офицерские шинели, сапоги, и из бани мы выходим офицерами. Вечером в городском клубе торжества: был концерт, танцы, далеко за полночь – торжественный ужин, напутственные пожелания. Я первый раз в училище выпил немного вина.

Выпускников сформировали по группам в 20 – 30 человек для разных участков фронта, и нас через день посадили на поезд. Состав шёл медленно: то пропускал другие составы, гружёные техникой на платформах, то встречные поезда. По прибытии в штаб фронта, нас расформировали по дивизиям.

Меня определили в 151 отдельную лыжную бригаду. Бригада в боях за Старую Руссу была сильно потрёпана. Очевидцы говорили, что в марте они несколько раз штурмовали город со стороны болот, но безуспешно. В конце марта – в начале апреля сильно потеплело, стал ломаться лёд на Ловати и Ильмене. Тогда немцы предприняли наступление и вытеснили бригаду с занятых позиций с большими потерями: много утонуло, многие попали в госпиталь с переохлаждением в ледяной воде. Вскоре стала формироваться 150-я стрелковая дивизия, 151-я бригада вошла в состав дивизии 756-м стрелковым полком. Дивизия входила в состав 3-й ударной армии, и её предполагали использовать для прорывов обороны противника, поэтому комплектовалась она нестандартно. Чтобы каждый батальон мог самостоятельно вести бой на небольшом участке фронта, в батальоне были все огневые средства: взвод автоматчиков, пулемётный взвод, сапёры, химики, разведчики, истребительный взвод противотанковых орудий, которым командовал я.

Потом дивизию прозовут «Сталинской», а немцы определят «Дикой», за то, что мы почти не знали поражений при прорыве обороны противника. Однако я не артиллерист, а миномётчик. Командир батальона старший лейтенант Чернобровкин пригласил меня на беседу. После недолгих разговоров (в армии решают быстро) сказал: «Три дня даю на изучение материальной части орудий, ведения огня, а сейчас идите к командиру батареи старшему лейтенанту Винокурову, вот направление», – и он протянул узкий листочек.

Короткий путь в тыл. В селе Чертицке, что стоит в устье реки Ловати, меня встретил Винокуров, пожал плечами и произнёс: «Мал срок, ну что ж, приступим». Орудийный расчёт быстро собрался на огневой позиции, Винокуров отдавал команды, ребята быстро и точно выполняли их. Дело шло к вечеру, когда один снаряд за другим стали рваться то в одной части села, то в другой. В это время над нами повисла «рама» – так звали немецкий двухфюзеляжный корректирующий самолёт, а за поворотом реки показались 2 катера без каких-либо опознавательных знаков. Они начали вести огонь по огневым точкам. Винокуров скомандовал: «Расчёты, к бою! Беглый огонь по фашистским катерам». То тут, то там взлетали в воздух столбы воды (орудия-то полуавтоматические). Бить по несущимся катерам было трудно. Немцы вели отчаянную стрельбу, осыпая нас градом пуль из крупнокалиберных пулемётов. Вскоре один из катеров остановился и начал крениться набок. Второй катер попытался было развернуться, чтобы уйти восвояси, но, замедлив ход и подставив свой борт, получил сразу несколько осколочных «гостинцев».

Чтобы помочь своим, враг усилил огневой налёт. В это время разорвался крупнокалиберный снаряд недалеко от расчёта. Заряжающий орудия был убит, а подносчик снарядов ранен. У лежащего рядом со мной Винокурова сорвало с головы пилотку и поцарапало осколком ногу. Как только начался огневой налёт, была поднята пехота около взвода, которая расположилась на берегу реки и стала вести огонь по катерам и фрицам, которые хотели скрыться на другом берегу реки, где не было наших солдат. Двое немцев были захвачены в плен, от них потом узнали, что это была разведка боем, чтобы выяснить, как расположены наши огневые средства. Уже поздно ночью похоронили солдата, а подносчик был отправлен в госпиталь с переломанной рукой.

Это был второй день моего пребывания на фронте. Тогда я поклялся бить врага без всякой пощады. Так окончилась моя учёба, а утром я стоял перед Чернобровкиным и рапортовал, что противотанковые орудия изучил, что могу принимать отдельный взвод противотанковых орудий.

Через два дня получил приказ занять огневые позиции, правда, пушки были не наши «сорокапятки», а трофейные 37-миллиметровые. Обоим расчётам приказал подготовить огневые позиции, замаскировать орудия, выкопать укрытия и приступить к строительству блиндажа.

Перед взводом простиралось большое поле, засеянное рожью, оно доходило почти до камышей Ильмень-озера. Местность открытая. Ребята работали дружно – до рассвета надо было замаскировать орудия. Однако к утру со стороны озера из тумана доносились звуки, напоминающие заглушённый рокот моторов. Что это, мы не знали. В темноте и тумане не было видно ничего, кроме зарослей камыша по побережью озера. Я доложил о сомнительных звуках Чернобровкину. Он принял решение послать разведчиков, чтобы обследовать прибрежную полосу, а командирам тогда еще не укомплектованных рот – привести в боевую готовность личный состав подразделений. Разведчикам я дал наказ как действовать, указал примерное направление, приказал рассредоточиться после того, как каждый получил задание. Они были посланы в моё распоряжение и обязаны выполнять мои приказы. Ребята в это время шутили: «Никогда здесь никаких немцев не было, молод еще, показалось», а старшина Хафизов – командир расчёта добавил: «Ничего, младший лейтенант, обстреляетесь», – и улыбнулся доверчиво, веря, что и я возмужаю со временем.

Старший из разведчиков – а их было семеро – проверил состояние снаряжения, и они скрылись в утреннем тумане.

Не прошло и полчаса, как в стороне озера Ильмень резко прозвучала короткая очередь немецкого автомата.

Выстрелов в ответ не последовало, но спустя 2 – 3 минуты вновь заработал автомат. И только тогда со стороны озера открыли огонь, и над нами со свистом пролетали пули. Я ощутил острую боль в правом плече, тронул плечо рукой – кровь окрасила мою ладонь. В воздух взвилась красная ракета. Бойцы второй роты на правом фланге двинулись вперёд, чтобы успеть помочь разведчикам.

Шквал орудийного и миномётного огня обрушился на прибрежную полосу, отрезая немцев от катеров, эти огневые средства были заранее пристрелены по побережью озера. Мои пушки молчали, т. к. не успел еще пристрелять, а видимой цели не было – туман. Правда, потом я получил нагоняй от Чернобровкина за то, что не стрелял, хотя, мне кажется, я убедил его в моей правоте. Через несколько минут, с криком «Ура!», солдаты младшего лейтенанта Кости Вяткина бросились на группу фашистов. Сопротивление было бесполезным, немцы это чувствовали и подняли руки. 12 немецких головорезов, опустив головы и подняв полусогнутые руки, шли мимо наших огневых позиций в штаб батальона. Следом за ними на плащ-палатке разведчики несли старшего группы. Сержант не мог шагать, чувствовалось, что ужасную боль испытывает он, но с такой же доброй улыбкой посмотрел он на меня и, превозмогая боль, сказал: «Ничего, бывает и хуже, ждите через месяц-два!»

Но увидев на моей гимнастёрке кровь, спросил: «Кость цела?», и добавил, не ожидая ответа: «С этим можно и в санчасть не ходить, наши ребята сами хорошо умеют обрабатывать царапины».

Пленные потом рассказали, – когда летала «рама», то засекла, что этот участок фронта не охраняем, немцы хотели это проверить, отойти и спокойно вернуться обратно, но за ночь всё изменилось, и они попали в ловушку.

Так я получил боевое крещение, участвуя в боях местного значения на Северо-Западном фронте.

Старая Русса

150-я стрелковая дивизия формировалась под Старой Руссой – в 7 километрах к востоку – в сёлах Чертицк, Взвад, Парфино и других по берегам Ловати. Мои пушки стояли западнее Взвада, примерно в полукилометре от Ильменя, где хорошо просматривалась местность.

В батальон каждый день прибывало пополнение, прибыло много молодых офицеров из училищ. Тогда я познакомился с Костей Вяткиным, Димой Шишковым, с которыми меня связала потом фронтовая дружба.

Мне, как командиру отдельного артиллерийского взвода, была положена верховая лошадь. Пушки были на конной тяге, а один из ездовых был казах лет под пятьдесят, если не старше, и с первых дней относился ко мне, как к сыну. Не знаю, где, но он отыскал мне прекрасную скаковую лошадь по кличке «Казбек». Тогда я носил длинную кавалерийскую шинель, а мой ездовой подарил шашку. Если меня куда-нибудь вызывали или было свободное время, когда отводили в тыл, я надевал обязательно шашку, садился на лошадь и скакал (мне же не было 19 лет – мальчишка!). Один раз я спокойно ехал на лошади, как невдалеке разорвался снаряд, потом второй, третий; лошадь взяла в галоп. В довольно густой сосновой роще пришлось пригнуться к гриве лошади, я еле успокоил её.

При формировании дивизии было много свободного времени, и начальство особенно не следило за порядком. Мы, молодые офицеры и солдаты, часто собирались вместе, пели песни, рассказывали анекдоты. Как-то раз к нам подошёл молодой лейтенант и начал расспрашивать о настроении солдат, о нашем житье-бытье; мы даже подумали, не провокация ли это, но вскоре появилась заметка в дивизионной газете «Воин Родины» о наших сборах с маленькой фотографией группы офицеров и солдат. Так в первый раз я познакомился с корреспондентом газеты Василием Субботиным.

Недалеко от нас стоял отряд службы ВНОС (воздушное наблюдение, оповещение и связь), отряд состоял почти полностью из девушек 18 – 25 лет. Они часто приходили в наше расположение и все вместе устраивали импровизированные концерты. Тогда я познакомился с маленькой курносенькой девчонкой Валей, фамилию не знаю, может быть, и не спросил у неё. На фронте называли друг друга или по званию, или по имени.

Она всегда садилась рядом со мной, когда пели песни, рассказывали анекдоты, – а их я всегда знал достаточно, – всякие небылицы и случайности. Если её что-то заинтересовывало, она брала мою руку и по-девичьи сжимала, а когда рассказывал я, не сводила своих карих глаз с меня. Она была из детского дома, поэтому чувствовалось, что ей не хватало ласки, но компанию она любила. Мы долго гуляли по окрестным местам, если Вале не надо было идти на дежурство, всегда провожал ее до места расположения их отряда. Валя любила закаты, и, если она не дежурила, я появлялся на коне, привязывал «Казбека» к дереву, и мы уходили к обрыву реки. Свесив ноги над кручей, Валя запевала вполголоса какую-нибудь песню, а чаще всего «Хаз Булат…», почему, не знаю. Потом, много лет спустя, когда я услышал мелодию Мусоргского «Рассвет на Москве-реке», я вспоминал эти встречи. Но рассветов мы не встречали, в одиннадцать вечера в их отделении всегда была поверка, не хотелось неприятностей. На ночь я свой взвод тоже не мог оставить. Когда Валя не могла прийти, обязательно просила передать привет или отправляла записочку (она называла её «послание»). Я не скажу, что у нас была любовь, но влечение друг к другу было. О любви никогда разговор не заходил, наверное, понимали обстановку.

Теперь при встречах со школьниками и со взрослыми меня часто спрашивают: «Приезжали к вам артисты с концертами?» Нет! Во всяком случае, за два года на передовой я ни разу не был на таком концерте. Да, концерты были в штабе корпуса, армии, фронта, но это же за пятнадцать-тридцать километров от линии фронта, а то и дальше. Как попасть из окопов на такие концерты да и кто разрешит? Однако импровизированные концерты мы устраивали. «Кто сказал, что надо бросить песню на войне, после боя сердце просит музыки вдвойне…».

Река Ловать богата рыбой, особенно – судаком. Мы изредка лакомились рыбкой. Собиралось двое-трое, брали противотанковую гранату, вкручивали от «лимонки» запал и бросали в воду. Граната взрывалась, а на поверхность всплывала оглушённая рыба: судаки, окуни, плотва… Теперь не зевай, бросайся в воду и успей подобрать улов, иначе рыба после 2 – 3 минут оправится и уплывёт. Некоторые умудрялись брать не гранату, а мину, у этой заряд в четыре раза сильнее. Тут без лодки не обойтись – один гребёт в полную силу, а другой бросает мину с кормы. Пока мина взорвётся, успевали отъехать метров на 15, но всё равно лодку подбрасывало довольно сильно, зато улов был значительней. Конечно, всё это запрещалось, но очень хотелось рыбки, кроме того, части, стоящие на формировании, кормили неважно.

Вскоре я получил взвод, сформированный полностью, провёл обучение с новым составом и получил приказ занять огневые позиции на одном острове в дельте Ловати. Я погрузил орудия и расчёты на плашкоуты, и, как только стемнело, катер оттащил плашкоут к месту назначения. Мы под прикрытием темноты выгрузились, замаскировали орудия, заняли, на всякий случай, круговую оборону, выставили часовых.

Я разрешил солдатам отдыхать, запретив разжигать костры, курить и громко разговаривать. Вместе с расчётами мне придали пехотный взвод под командованием Вяткина. Остров был тот самый – против Чертицка, куда хотели уплыть немцы, когда подбили их катера. Вторая ночь прошла в оборудовании огневых позиций, расчистке секторов обстрела, определении мест дислокации пехотных отделений, места нахождения офицеров, налаживании связи между расчётами, и только в третью ночь мы подумали о строительстве укрытий для отдыха.

Днём мы старались не обнаруживать себя. Пищу на сутки, двое или трое, доставляли из Чертицка ночью. Я на каждые сутки получал пароль, так как по реке курсировали ночью наши катера. Проплывая по реке, судно должно было дать условный световой сигнал, если не было сигнала, мне разрешили бить на поражение, – могли появиться немецкие суда. Ночью орудия всегда были приготовлены к бою, и каждый расчёт находился у орудия.

Один раз катер выскочил из-за поворота реки и не сделал опознавательного сигнала. Я дал предупредительный выстрел, снаряд разорвался метрах в пятидесяти перед катером. Катер остановился и просигналил. Я не знаю, с какой целью был такой маневр, и ожидал нагоняя от начальства, но никто никуда меня не вызывал, поэтому я заключил: на катере допустили ошибку и не желали огласки.

Раза два немецкая корректирующая «рама» появлялась над нами, но обстрела позиций не было. Мы были прекрасно замаскированы. Обычно «рама» пролетала глубже в тыл и возвращалась обратно. Иногда, когда летала «рама», немцы вели артиллерийский и миномётный обстрел по нашим тылам.

Дней через 10 меня вызвал Чернобровкин, я с радостью прибыл в расположение штаба батальона, отрапортовал о положении на острове, получил нужные указания, пароли на неделю вперёд и был свободен. Я с нетерпением ждал встречи с Валей. Времени было еще достаточно, поэтому стремглав бросился к девчатам в отряд. Лошадь осталась на острове, пришлось бежать, чтобы выиграть время. Прихожу, спрашиваю о Вале, а девушки с грустью ответили: «Нет её!», и поведали страшную историю. Оказывается, когда Валя была на дежурстве, пролетала «рама», и, запеленговав радиоволны, вызвала огонь.

Наблюдательный пункт и радиостанция были разбиты, а Валя, тяжело раненная, вскоре скончалась. Мне сделалось тяжело, и её подружки начали утешать меня – война же. Валя, наверное, была неравнодушна ко мне, – мы же были ровесники, – и делилась своими чувствами ко мне с подругами. Это была вторая смерть, смерть, можно сказать, близкого мне человека да еще девушки, с которой связывала меня более, чем дружба, её я долго забыть не мог. Спустя много лет образ Вали встал в моей памяти, когда смотрел фильм «А зори здесь тихие».

Город Старая Русса был совершенно разрушен, редкий маленький домик остался цел, только заводская труба с оторванной верхушкой торчала над горизонтом. Город – то брали наши войска, то – немцы. Любое наступление начиналось с артподготовки, причём, обрабатывалась пушками и миномётами не только передовая линия, где сосредоточены основные войска, но и тылы противника, чтобы разрушить коммуникации, а значит – и город.

Это был крупный железнодорожный и шоссейный узел: рядом Ильмень, река Ловать – всё это стратегически важные пункты, поэтому немцы бросали новые войска при наших наступлениях, любой ценой старались удержать город.

Болота между городом и рекой Ловатью были заминированы, причём, мины ставили и наши сапёры, и немцы. Когда на 25-летие водружения Знамени Победы над Рейхстагом мы встречались в Москве и решили съездить в Старую Руссу, чтобы посмотреть места формирования дивизии и места боёв за городом, нам отказали под предлогом, что минные поля еще не разминированы и представляют большую опасность.

К сентябрю дивизия была почти полностью сформирована, особенно 756 полк, и начались учения, дивизия готовилась к наступательным боям. Учения проходили в любое время суток, в любую погоду. Как-то раз во время учений ко мне подошли два старших офицера: полковник и подполковник. Полковник обратился ко мне: «Товарищ младший лейтенант, видите макет танка, поразите его!» Я быстро сориентировался, назвал прицел, дал команду «Огонь!» Макет взлетел в воздух. «Если и в бою вы так стрелять будете, успех очевиден», – сказал полковник. Кто он был, я не знаю, а подполковник – командир полка Жидков – высокий, в военном деле грамотный офицер. Вскоре его поставят командиром какой-то дивизии, а командиром полка назначат полковника Фёдора Матвеевича Зинченко.

Во время учений артиллеристы отрабатывали приёмы стрельбы. Перед наступающей пехотой нужно было так стрелять, чтобы снаряды взрывались метрах в пятидесяти перед ней, то есть расчистить путь, создать условия для успешного наступления и поразить противника. По мере продвижения пехоты огонь артиллерии переносился дальше.

Невель

В конце сентября дивизию перебрасывают под Невель, и ставится задача прорвать линию обороны южнее него. Нам предстояло форсировать небольшую речку, за которой была линия обороны противника, сооружённая по всем правилам фортификации. Противник тут стоял почти год.

Нас отвели на другой участок, где была примерно такая же местность, и начали тренировать – преодолевать речку, штурмовать высоту. Учения продолжались двое суток, было холодно, сыро, и вода в речке уже покрывалась льдом. Такие «репетиции» командир дивизии или полка проводили всегда, если знали, когда и где будем наступать, ну и, конечно, если имелась возможность. Вот почему в дивизии было мало потерь при прорывах линии обороны противника.

Совершив марш-бросок, мы заняли линию обороны и готовились к наступлению. Ранним утром тяжёлая артиллерия и миномёты начали обрабатывать передний край, но наши пушки молчали. В воздух взвилась красная ракета, бойцы бросились в атаку, пехота преодолела водную преграду и продвинулась от берега метров на 50 – 100, тяжёлая артиллерия перенесла огонь вглубь обороны фашистов, наступила наша очередь, и мы начали бить по траншеям противника, подавляя его огневые точки. В это время справа и слева застрочили вражеские пулемёты. Одному орудийному расчёту я приказал подавить огневую точку справа, а кто подавил левую, я не знаю, она тоже замолчала. Малокалиберных пушек на прямой наводке было много. Враг поливал нас автоматным и пулемётным огнём, наступающей пехоте приходилось тяжело, однако, артиллерийского налёта со стороны противника не было, враг не ожидал нашего наступления здесь, ждал с другой стороны, под самим Невелем, считал, что водная преграда – надёжный фактор обороны да еще осенью.

Оба моих расчёта работали безукоризненно, снарядов было достаточно, обзор хороший, но и риск большой. Вскоре командир орудия старшина Хафизов доложил о тяжёлом ранении наводчика, я приказал наводчиком поставить подносчика снарядов и провести другие перемены. За многодневные учения в тылу я добился того, что каждый член расчёта мог заменять друг друга. Командир же расчёта должен следить за обстановкой и вовремя подать нужную команду, указать цель. Наступающая пехота несколько раз залегала под вражеским огнём, тогда мы усиливали артиллерийский огонь, подавляя ожившие огневые точки противника, и пехота снова бросалась в атаку, а всего-то от берега до вражеских окопов было 300 - 400 метров.

И вот кульминационный момент: в разных местах бойцы врываются в окопы, начинается рукопашная схватка, но в большинстве случаев враг бежит – немцы боялись рукопашной. Пока бойцы закреплялись в окопах, мы переправили орудия по мелководью, подтянули к окопам, а тяжёлая артиллерия и миномёты обрабатывали вторую линию обороны противника.

Враг еще не успел освоиться на новом рубеже, а мы вместе с пехотой тут как тут. Сразу удалось подавить огневые точки, и быстро решился исход боя. К вечеру наша дивизия прошла с боями около 10 километров. Была дана команда занять оборону, окопаться, накормить личный состав. За время боя я потерял убитыми двух человек и трое было ранено: одного сразу с поля боя с тяжёлым ранением в голову отправили в госпиталь, двое продолжали воевать и ушли в госпиталь уже вечером, конечно, и пехота потеряла много солдат. Отдых был коротким: еще в темноте прибыла полевая кухня, солдаты заправили котелки кашей, чтобы подкрепиться перед новым боем. На рассвете вновь началась артподготовка, еще не рассвело, а был дан сигнал к наступлению.

Во время наступления мои расчёты разбили 2 дота противника, подавила 4 пулемётные точки, дважды отражали контратаки, вывели из строя одну пушку противника, но по танкам стрелять не пришлось, они были южнее. Во время второй контратаки противника в одном расчёте тяжело ранило наводчика, и я быстро занял его место, расстреливая наступавших, медлить было нельзя. Я часто в экстремальных ситуациях садился за пушку. Однако большого успеха наступления не получилось, мы продвинулись за сутки километров на 5 – 7. Но самым главным было то, что удалось захватить часть железной дороги южнее Невеля и отрезать немцам возможность маневрировать войсками.

За ночь враг сумел подбросить подкрепление с соседних участков, очевидно, с севера, сосредоточил артиллерию, несколько танков. Он боялся окружения Невеля, крупнейшей железнодорожной станции, связывающей его с западом, севером и югом.

Было ясно, что со стороны нашего командования здесь имелся просчёт. Надо было ввести свежие части в наш прорыв еще в первую ночь и продолжать наступление ночью, не дать противнику опомниться. За вторые сутки боёв я потерял еще трёх бойцов, ощутимые потери были в пехоте, а потеснить противника нам не удалось. На третьи сутки нас повернули на север. Успешный удар во фланг противника позволил 756 полку продвинуться километров на 20. Мы оказались западнее Невеля. В этот же день другим частям был дан приказ наступать с востока, и к вечеру шли уже уличные бои.

За успешные бои 150-ю дивизию награждают орденом Кутузова 2-й степени, конечно, в этом ордене есть частичка успеха моего взвода.

После боёв под Невелем дивизия была отведена на пополнение, но вскоре был дан приказ на передислокацию. За ночь мы совершили бросок примерно 20 километров по бездорожью. Лошади еле тащили пушки, расчётам приходилось всё время помогать вытаскивать пушки из грязи. Местность была холмистая: то в гору, то под гору, когда приходилось пушки тащить в гору, ездовые обычно накидывали мешки на головы лошадям, чтобы не видели подъёма, расчёт брался за передки и пушку, помогали лошадям. Да, мои пушки были лёгкими, и солдатская сила и смекалка помогали справиться с бездорожьем и грязью, а как мучились артиллеристы с тяжёлыми полковыми и дивизионными орудиями: там, хоть и больше лошадей, но в расчёте орудийном солдат столько же, как и у меня, а в экстремальных ситуациях больше полагаешься на человеческий фактор. Там, где орудия были на механической тяге, сплошная мука, не только пушки, но и машины «садились» на поддон, тут без тягача не обойтись, а где его взять?

Я запаздывал к месту будущего боя. Когда я с орудиями подъехал к высоте, то всё уже было сосредоточено перед атакой. Я приказал обоим расчётам вкатить одно орудие на высоту, сел за наводчика сам, оставил заряжающего, а остальным приказал помочь вкатить на высоту второе орудие.

На обширное поле между холмами выскочили из укрытий 3 танкетки и 2 танка, которые должны были проложить путь пехоте. На правом фланге немецкой обороны в кустах замаскировались немецкие танки, они начали обстрел наших танков. Вскоре загорелся танк. Я первым же бронебойным снарядом попал под орудийную башню одного танка. Но почти рядом с ним стоял другой танк и подбил нашу танкетку.

Пока я расправлялся с подбитым танком и он загорелся, второй танк выстрелил по моей пушке, но... промахнулся. С каким грохотом, похожим на грозовой разряд, пролетел снаряд, может быть в нескольких сантиметрах от щита пушки, за которой сидел я. Меня оглушило и обдало воздушной волной.

Как не похож шум рядом пролетевшего снаряда на свист далеко летящего. Снаряд разорвался у подножья другого холма за моей спиной. Я быстро сориентировался, навёл орудие на второй танк. Выстрел, и снаряд попал в гусеницу, немецкий танк развернулся на одной гусенице и замолчал, в бок его еще ударил несколькими снарядами. Пока я минут пять расправлялся с танками, второе орудие заняло огневую позицию. Я разрешил занять свое место молодому наводчику, который прибыл вместо раненого под Невелем. Теперь оба расчёта помогали поднявшейся в атаку пехоте.

Вдруг в средине вражеского окопа застрочил пулемёт, атакующие залегли, обоим расчётам я указал цель, они выстрелили залпом, пулемёт замолчал, атакующие снова поднялись, а мы переносили огонь с одного объекта на другой.

В это время ко мне прибежал старший лейтенант и спросил: «Кто стрелял по танкам?» Я соврал, чтобы не заподозрили в нарушении Устава, и назвал наводчика, командира орудия Хафизова. Парламентёр спросил: «Кто командир взвода?» «Я, младший лейтенант Самойлов». На этом диалог окончился. Оказывается, в 100 метрах от меня на противоположной высоте, у подножья которой разорвался снаряд, был расположен командный пункт полка, и Зинченко, командир полка, всё видел, он-то и прислал офицера. Линия обороны противника была прорвана, мы продвинулись километров на 5, так как враг не успел ещё построить глубоко эшелонированную преграду.

В наш прорыв были введены другие части, а я поинтересовался, что за танки расстреливал, – оказались немецкие самоходки «фердинанды». Через 5 дней меня, старшину Хафизова и наводчика (фамилию забыл) вызвали в штаб полка и вручили награды. Я получил орден Красной Звезды, Хафизов – орден Славы, а наводчик медаль «За Отвагу». Вот так! Если бы не было близко командира полка, и снаряд не разорвался у его наблюдательного пункта, наверное, никто ничего в суматохе боя не заметил, я же выполнял обычную работу, положенную мне во время боя, и ни о каком награждении мысли не было. Я был доволен наградой старшине Хафизову, он воевал уже давно и не раз, наверное, проявлял мужество, а вот наводчик получил награду незаслуженно.

Как только меня наградили, на второй день ко мне подошёл тот же старший лейтенант и предложил вступить в партию, аргументировав, что еще немного в дивизии награждено офицеров после её формирования.

Я дал согласие, и вечером, прямо в окопах, собрались коммунисты, двое выступили с рекомендациями; голосование «единогласно», тянуть нечего, все устали, – был принят в кандидаты партии. Так я расстался с комсомольским билетом. Кто писал рекомендации, я не знал, но спустя много лет, когда получал партбилет, я прочитал их. Одна рекомендация была подписана старшим лейтенантом Николаем Куцем, тем самым парламентёром, а вторая – капитаном Юдиным, начальником штаба нашего батальона, но он почему-то не был на собрании. За бои по освобождению Невеля Зинченко был награждён орденом Красного Знамени, а наш комбат Чернобровкин орденом Красной Звезды.

И новая встреча с Василием Субботиным, и статья в газете «Подвиг артиллеристов» с фотографией награждённых у пушки. Так жаль, что этих архивов нет.

Великая

Вскоре дивизию перебросили на новый участок еще севернее Невеля – к реке Великой. Мы сменили другую дивизию. Линия обороны проходила так странно, что не разберёшься, где тыл, где передовая. Немцы даже сбрасывали листовки такого содержания: «Мы в кольце, и вы в кольце, посмотрим, что будет в конце. Русские, переходите на нашу сторону, здесь близко! СВЗ» («штык в землю»). И, действительно, часто немецкие выстрелы казались слышными в нашем тылу. Я как-то раз сидел на наблюдательном пункте и изучал, смотря в стереотрубу, линию обороны противника. В блиндаже не было дверей, просто висела тряпка. Глаза от напряжения устали, и я отклонился от окуляров. В это время прострочил вражеский пулемёт, и одна пуля вонзилась в землю между окулярами. Не отклонись, и пуля бы «прошила» мне череп. Простояв два дня в обороне и наблюдая за противником, мы обнаружили, что враг меняет войска на линии обороны, причём, уходит больше, чем приходит.

Проведённая разведка подтвердила наши наблюдения, и командир дивизии решил самостоятельно провести бой и выровнять оборонительную полосу, – это даст возможность сконцентрировать на участке больше огневых средств. Кроме того, новые немецкие части не успели ещё освоиться с обстановкой. Я не знаю, согласовывал ли комдив, полковник Шатилов, своё решение с вышестоящим начальством. Наступление началось на разных участках перед рассветом без огневого налёта артиллерии, особенно там, где нейтральная полоса была метров 50 – 100, где нельзя было применить ни нам, ни немцам тяжёлую артиллерию. Внезапность была нам на пользу. К девяти часам утра мы выполнили поставленную задачу и начали закрепляться на новых рубежах, а так как в ряде участков удалось отрезать от тыла немецкие группы солдат, то враг потерял в бою меньше, чем было пленено, из отдельных блиндажей немецкие солдаты даже не успели выскочить и вступить в бой.

Когда завершался бой, и я дал приказ сменить огневые позиции ближе к пехоте, то почувствовал боль в бедре, а потом теплоту льющейся крови. Пуля прошла по мягкому месту навылет. После боя санитары обработали рану, но в госпиталь я не пошёл. Однако к утру стала подниматься температура, и я вынужден был обратиться в санчасть. Здесь вновь обработали рану и пригрозили гангреной, если не лягу в полевой госпиталь на лечение, – там всё-таки выше специалисты. 2 – 3 недели отдохнул я на больничных носилках, почувствовал себя хорошо, меня выписали из госпиталя, и я снова попал к своим ребятам. Полк стоял на старых рубежах. Я получил кандидатскую карточку ВКП(б).

Уже начинался декабрь, дивизия пополнилась и готовилась к переброске на другой участок. Ночью наш полк подняли по тревоге и маршем направили на юг по дороге, только что отбитой у немцев, местами еще не разминированной. На одной из противотанковых мин я чуть не подорвался вместе с пушкой, – заметил, когда прошли лошади. Ребята осторожно оттащили передок и пушку, чтобы колесом не задеть мину. Вторую пушку направили в объезд. Почти без отдыха прошагали около двух суток. Перед Невелем поздно вечером солдаты стали уговаривать меня, чтобы разрешил немного поспать. Я развернул карту и примерно сориентировался. Полк идёт по шоссе в обход Невельских озёр. Проверили лёд на озере, он оказался толщиной около 15 сантиметров, вполне выдержит экипажи. Путь через озёра был короче более чем в два раза. Выставил охранение и разрешил отдых, но проспали мы не три часа, как предполагал, а пять.

Быстрый подъём и пятикилометровый бросок по льду к месту дислокации полка. Конечно, нервы у меня были на пределе, знал, что провались хоть одна пушка или утони один солдат, от штрафбата не отделаться. Но всё обошлось благополучно, только у самого берега, где глубина была меньше метра, провалилась вторая пушка, но лошади легко ее вытащили, т. к. грунт был галечный. Наверное, Зинченко узнал о моём самоуправстве, но ничего не сказал, хотя я ждал наказания.

Потом спустя 25 лет мне написал письмо полковник в отставке Рыжков. Тогда он работал в СМЕРШ (тройка, которая без суда и следствия решала судьбу человека) и до них дошли слухи о провалившейся пушке, но не знали, чья, а когда разобрались, было уже поздно. В Невеле мы сели на поезд в южном направлении. Бойцы отсыпались после утомительного марша, кроме того, планировался прорыв обороны противника прямо с ходу, бойцам выдали сухой паёк на трое суток еще в Невеле. Ночью мы заняли оборону, сменив какую-то часть, но утром нас отвели, и в оборону встала та же часть. В чём была причина, я не знаю, но ходили слухи, что немцы взяли языка – какого-то штабного майора, поэтому операция отменилась, а может, это был отвлекающий манёвр, но нас снова посадили на тот же поезд и повезли дальше.

Белоруссия

Через двое суток мы прибыли на север Белоруссии. Путь вроде был не длинным, но дорога была изрядно побита, поезд шёл медленно, в одном месте пришлось сапёрам даже чинить железножорожные пути. После выгрузки мы отдыхали несколько дней, приводили в порядок материальную часть, отсыпались. Вскоре офицеров вызвал Чернобровкин, уже капитан, на совещание, чтобы определить места обороны на передовой. Моё место было определено на самой макушке высоты №… Ночью мы заняли позиции. Я знал, что нейтральная полоса небольшая, но, что она будет метров 50 – 60, не думал. Со мной был взвод пехоты Вяткина, который расположился в окопах. Я обе пушки поставил метрах в трёх от окопов, замаскировал полотном, выставил патрули и разрешил расчётам спуститься в блиндаж метрах в пятнадцати от пушек. Еще не рассвело, а я поднял расчёты и приказал занять места в траншеях около орудий, у орудий остались только наводчик и заряжающий. Комплект снарядов расположили между станинами орудий, а запасные снаряды были перенесены еще ночью в траншеи, чтобы удобней было подавать.

За любимую пушку наводчиком сел сам, приказав Хафизову выполнять мои функции. Я так привык к пушке, что все работы выполнялись автоматически, валы горизонтальной и вертикальной наводки вращались легко, под правым валом – гашетка боя. Только начало светать, я увидел во вражеском окопе наблюдателя. Прицел, выстрел, – наблюдателя нет. Не прошло и минуты, над окопом показалась движущаяся каска, веду прицел за ней; каска остановилась, показалась голова. Выстрел, цель поражена.

Так было много раз, только интервалы во времени были разные, но иногда показывалась каска неожиданно, немцы стали ниже пригибаться. Вскоре немцы начали выдавать себя тем, что примкнули штыки к винтовкам, очевидно, ожидали штурма на этом участке, штыки-то и выдавали передвижение, они же торчали над бруствером. Конечно, помогало мне и второе орудие, если цель была справа или несколько целей. В наших окопах в это время был старшина, который должен был корректировать огонь тяжёлой артиллерии на случай наступления. Тут некогда было знакомиться, потом, когда мы встретились по случаю 25-летия водружения Знамени Победы над Рейхстагом, старшина вспоминал эту высоту и меткость наших пушек.

Так мы продержались до темноты, и ни одного солдата ни я, ни пехота не потеряла, инициатива была на нашей стороне, но нервное напряжение было на пределе, я боялся, что, если выйдет «тигр» или «фердинанд», нам не справиться, лобовую броню наши пушки пробить не могли, а бока, они тоже не дураки, подставлять не будут, но всё обошлось в первый день благополучно.

Стемнело, и я приказал откатить орудия метров 10 в укрытие под уклон, поставил часовых и предложил командирам орудий отвести на отдых расчёты, а сам ненадолго остался в траншее. Враг мог бы подавить мои орудия тяжёлой артиллерией, но нейтральная полоса была очень мала, и стрелять непристреленными орудиями с закрытых позиций очень опасно, можно поразить своих, это меня и выручило.

Левее меня в 400 – 500 метрах стоял другой артиллерийский взвод, который тоже активно работал, но нейтральная полоса была метров 200, враг разбил у них одну пушку и вывел из строя расчёт почти полностью. Я поговорил с Вяткиным минут пять и пошёл в блиндаж отдыхать, как услыхал рокот мотора. Над немецкими траншеями показалась башня небольшого танка с малокалиберной пушкой, танк выстрелил по месту, где стояли мои пушки, я был метрах в 20 от взрывов и почувствовал страшную боль в ноге, упал. Танк произвёл еще несколько выстрелов и скрылся. Был, очевидно, уверен, что задача выполнена.

В блиндаже я снял сапог, который был разорван, но раны не обнаружил, только к утру появился громадный синяк, осколок прошёл касательно. Ночью я увидел сон, как будто я заказал истопить баню, вскоре приходят ребята и докладывают, что баня истоплена, веники приготовлены, жару много и предлагают идти, но я отказался. Этот сон я рассказал ездовому. Казах ответил: «Лейтенант, наступления не будет, нас отведут». Еще в темноте мы выкатили орудия на огневые позиции и начали «охоту» за противником, но она была не так удачна, пока я не расстрелял вражеский блиндаж, – он немножко поднимался над поверхностью земли. Тогда немцы зашевелились и опять же – со штыками на винтовках.

В средине дня вдруг пуля ударила в щит пушки и рикошетом ушла в сторону, потом вторая. Я искал стрелка и, когда ударила третья, в прицел рассмотрел снайпера на дереве в полкилометре. Быстро сориентировав пушку, сумел вторым выстрелом повалить дерево. Так кончился поединок, хорошо, что снайпер не попал в прицел, вывел бы из строя пушку, и мне бы могло достаться. День опять прошёл без потерь. Уже совсем стемнело, когда ко мне пришёл связной от комбата и принёс приказ сниматься с позиции, как только подойдут другие, и указал место сбора. Однако смена подошла к утру и занимала позиции, когда было довольно светло. Я же свои орудия на огневые площадки больше не выкатывал. О той дуэли узнало начальство, и дошёл слух до Субботина, и вновь встреча с этим вездесущим корреспондентом, снова статья «Так держать».

Суточный марш – и мы на передовой, но на другом участке. Перед дивизией была поставлена задача: прорвать глубоко эшелонированную оборону противника. Подготовка к штурму переднего края противника проходила два дня. И вот рано утром содрогнулась земля от разрывов снарядов, артиллерийский налёт длился 15 минут.

Я установил свои орудия рядом с пехотой, чтобы помочь, когда закончится обработка переднего края противника артиллерией. Красная ракета в небе, огонь артиллерии переносится вглубь вражеской обороны, пехота бросается в атаку, но немцы организовали заградительный огонь, и пехота залегла. Через несколько минут пехота вновь поднялась в атаку, но опять же была прижата огнём противника к земле. Был дан приказ отойти на исходные позиции. Вновь огневой налёт на траншеи врага, одновременно били по огневым точкам у него в тылу, которые удалось засечь разведчикам, чтобы обеспечить безопасность атакующим. Через 10 минут опять взвилась красная ракета, но огонь тяжёлой артиллерии был сосредоточен на выявленных огневых точках противника.

Заградительный огонь немцев был много слабее, чем в первый раз. Пехота местами ворвалась в немецкие траншеи, начался бой, а мы подкатывали орудия к новым позициям у занятых вражеских траншей.

Через час враг решил контратаковать наши позиции в занятых немецких траншеях, но сделать артналёт достаточной плотности не смог, так как ряд фашистских огневых точек был подавлен нашим огнём. Немцы, очевидно, были пьяными, с такой напористостью, криками, бранью и автоматной стрельбой бросились в атаку, что было довольно неприятно. Но две моих пушки, четыре – Винокурова и два станковых пулемёта, автоматная и ружейная стрельба пехоты, быстро образумили «смельчаков», ведь мы били прямой наводкой, стреляли по цели перед глазами. Ряды атакующих немцев стали редеть, а потом они повернули обратно, но психически такая атака действовала на нервы сильно, было страшно глядеть на эту обезумевшую свору.

Я за пушкой в этом бою не сидел, пришлось руководить боем, – обстановка была крайне сложной. Мы пытались занять вторую линию обороны противника, но к вечеру не сумели, и перешли к обороне, продвинувшись за сутки всего лишь на километр, – он был важен.

Кроме того, нужно было пополнить снаряжение, у меня, например, почти не осталось снарядов, и бой дальше вести бы не смог. Ночью отдыхать пришлось мало, вначале комбат пригласил обсудить итоги боя, – с него командир полка требовал объяснения, почему не выполнена поставленная задача, – потом готовили орудия к предстоящему бою, получали боеприпасы. За сутки боёв были значительные потери, особенно в пехоте, я не досчитался одного бойца – убитым и двоих – ранеными.

Ночью из резерва дивизии прибыло пополнение, прорыв второй линии обороны будет успешным. Утро ничем не напоминало о наступлении, мы отдыхали, огневые средства находились на занятых вчера позициях, пополнения разместились бесшумно; снарядами, патронами и гранатами обеспечили ночью, но знали, что штурм второй линии обороны противника будет.

Уже после трёх часов дня внезапно, нарушая традиции, немецкие траншеи потрясли разрывы снарядов, да такой мощностью, что казалось, там ничего живого не должно остаться. Однако враг ощетинился серьёзно, когда начался штурм второй линии обороны, пехота шла буквально за разрывами наших снарядов, артиллеристы не дали ни одной огневой точке задержать продвижение нашей пехоты, а мы по очереди, не прекращая огня, занимали новые позиции.

Как только была занята вторая линия обороны противника, командование ввело новые части в траншеи, а мы продолжали наступление. В тяжёлых боях с ходу была занята третья линия обороны уже к вечеру. Командование ввело резервы в наш прорыв, чтобы не остановился враг и не занял оборону, – потом выбивать тяжелее.

Сутки мы отдыхали, приводили в порядок снаряжение. Утром на следующий день маршем двинулись на запад и догнали наступающие войска километров через 15, они вели бой за деревню, не помню – какую, их было много на пути, некоторые освобождали, некоторые просто проходили, враг оставлял без боя, если деревня не имела стратегического значения. С нашей помощью деревушку скоро освободили, мы с эпизодическими боями наступали дальше, а тех, кто двое суток гнал врага, отвели в тыл.

Ночью почти не удалось отдохнуть, – накануне был большой переход, и на отдых оставалось не более двух часов, время, пока повара готовили завтрак и, одновременно, обед. Команда: «Подъём» встряхнула спавших. В несколько минут наполнились солдатские котелки тёплой густой кашей, а завтракать пришлось уже на марше. Вскоре тишину нарушила автоматная очередь, другая, третья… Это боевое охранение наткнулось на засевший около деревни немецкий отряд автоматчиков, тоже боевое охранение. Немцы боя не приняли и откатились, оставив одного раненого солдата. Быстрый допрос, немец оказался разговорчивым, батальонный переводчик перевёл: «Немцы сосредоточились в деревне и хотят остановить наше продвижение».

Командир батальона, уже майор, Черонобровкин скомандовал: «Занять позиции на опушке леса». Через несколько минут батальон был в полукилометре от населённого пункта. Согласно договорённости, я со своими пушками развернулся в боевые порядки по обе стороны дороги, здесь скорее можно было ожидать танкового удара. Совершенно ровная открытая местность перед деревней не давала возможности наступать пехоте. Пришлось одним окапываться, а другим начать обход флангов противника. Наши ожидания подтвердились: враг решил контратаковать. С правого фланга появились 3 танка противника, за ними бежали автоматчики. Бронированные машины набирали скорость. Я дал команду: «Беглый огонь по танкам». Заговорили пушки мои и 2 оставшихся пушки Винокурова (2 пушки его были разбиты еще при прорыве обороны). Этого противник явно не ожидал. Пушка старшины Хафизова третьим снарядом подбила центральный танк, он повернулся на одной гусенице и замер, вскоре задымился второй танк, кто подбил, не знаю, так как стреляли мои орудия и Винокурова. Пулемётные гнёзда наскоро созданной линии обороны начали меткий обстрел наступающих фашистов.

Немцы бросились обратно вслед за уцелевшей машиной. Густой дым загоревшегося стервятника, разносимый ветерком, скрыл из виду гитлеровцев. Это помогло им уйти от заслуженного возмездия. После короткого, в несколько минут, перерыва, нам пришлось своими пушками обрабатывать передний край врага: гитлеровцы, похоже, были намерены контратаковать вторично. Сильный прицельный огонь в районе дороги ввёл противника в заблуждение, и он через час-два после провала атаки подтянул основные силы в придорожный район. На нас обрушился шквал огня, откуда-то взялись миномёты. Разрывом одной мины вывело из строя пушку Ванина, заряжающий и наводчик были убиты, подносчик снарядов ранен. В это время третий батальон полка лесом обошёл деревню с левого фланга, здесь лес подходил вплотную к деревне.

Молниеносно ворвался батальон в деревню, чего немцы не ожидали, и ударил по немецким автоматчикам с тылу. Враг бросился врассыпную, мы перенесли огонь по бегущим немцам вправо и помогли наступающим третьего батальона. Взвилась красная ракета, и наш батальон ворвался в деревню. Бой в деревне продолжался около часа, мы рассекли немцев на небольшие группы, чтобы легче освободить деревню и иметь меньше потерь, т.к. отдельные группы были лишены руководства. Оставшиеся немцы, не зная, что делать, сдались в плен.

Долина смерти

Дивизия за время боёв потеряла много личного состава и техники. Мне приказали передать сохранившуюся пушку в батарею Винокурова с расчётом, сохранившаяся часть расчёта второго орудия пополнила его же потери, а я – отозван в резерв полка. Через несколько дней дивизию перебросили на другой участок фронта в оборону. Место обороны на участке 756 стрелкового полка мы прозвали «Долина смерти»: глубокая лощина между двух холмов, кажется, лучшего укрытия не может быть. Я был направлен вместе с двумя офицерами на наблюдательный пункт командира дивизии. НП находился на вершине холма, передо мной крутой склон, у подножья холма в окопах расположилась пехота, далее болото метров 400 – 500, за которым село, занятое немцами.

НП – просто глубокая яма в рост человека по полтора метра в длину и ширину, сверху какие-то доски немного присыпаны землёй. Это, очевидно, осталось от немцев, – наш тыл отсюда просматривался далеко. Отдыхали мы тоже в яме, но глубиной не больше метра, сверху покрытой немецкими шинелями. Первый день наблюдений прошёл благополучно, но я заметил, что немец бьёт по высоте методическим огнём, то есть снаряд за снарядом разрывается примерно через двадцать – двадцать пять минут, часов у меня не было. Стреляли из крупнокалиберной пушки, очевидно, стараясь попасть в наблюдательный пункт или нарушить связь с командованием. За смену я раза четыре выбегал из укрытия, чтобы соединить разорвавшийся провод. Вечером пришла смена, я пошёл отдыхать. Утром явился сменщик и сказал, что обстрела не было. День у меня был свободным, и я отправился осматривать окрестности. На другой стороне долины, на вершине холма, моё внимание привлекли 4 зенитные пушки и то, что расчётов около них не было. Подошёл, смотрю, немецкие пушки. Вокруг немецкое потрёпанное обмундирование.

Начал изучать орудия, что к чему, а так как я артиллерист, то быстро освоился. Покрутил валами наводки, понажимал на гашетки и оставил, как было. Около пушек лежало много обойм со снарядами, в каждой обойме по 5 штук. Отсюда, через холм, где расположен наш наблюдательный пункт, хорошо просматривалась занятая немцами деревня. На ночь дежурить пошёл я, действительно, ночью немец не обстреливал высоту, ночь прошла спокойно, я несколько раз выходил из ямы, вернее выползал (земляная лесенка была разбита) чтобы полюбоваться ночными звёздами, их было мало, и вдохнуть аромат свежего воздуха. В яме было сыро и пахло плесенью. Вокруг настолько было все спокойно и романтично, что я позволил себе познакомиться с телефонисткой на другом конце провода: её звали Оля. Рассказал ей пару анекдотов, договорились о встрече, если всё будет спокойно, хотя не верил в возможность встретиться.

Вскоре Оля попросила меня подождать так как с какого-то наблюдательного пункта ей передавали информацию. Не прошло и двух минут, мы снова были на связи, шутили, смеялись, дарили комплименты, строили планы о будущей встрече… Оля еще несколько раз принимала донесения с других наблюдательных пунктов. Утром пришла смена, и я отправился отдыхать. Конечно, на земле, хотя были постелены немецкие шинели, не особенно уютно, но жить можно.

Наступило новое утро, – на дежурство. Мне сразу бросилось в глаза, что в селе напротив, какое-то оживление, в стереотрубу видны были новые появившиеся за ночь объекты, постоянное передвижение солдат группами, изредка – техники, проскочило между домами в разных направлениях несколько легковых машин. Я доложил командованию. Методический огонь сократил время, снаряды разрывались через десять-пятнадцать минут, иногда приходилось выскакивать, чтобы соединить провода, стали рваться снаряды в глубине нашей обороны. Сейчас чаще брал трубку офицер из штаба дивизии и более подробно интересовался обстановкой. Около полудня немцы предприняли огневой налёт на наши позиции, расположенные у подножья холма, где находился мой НП, досталось и мне. Ожили замаскированные ночью объекты в занятой немцами деревне.

Вскоре фрицы поднялись в атаку, я доложил командованию, и почти сразу обрушился огневой вал на вражеские позиции, отрезая атакующих немцев от их же траншей, а наша пехота в обороне открыла шквальный огонь из пулемётов и автоматов, которых тогда уже было достаточно. Очевидно, в окопах с пехотой находился корректировщик огня тяжёлой артиллерии, так умело обрабатывали снаряды нейтральную зону. Враг в панике отступил, но усилил артиллерийский огонь по нашим позициям и тыловым огневым точкам. Несколько снарядов разорвалось в воздухе и шрапнелью осыпало окрестности. Я чаще выскакивал из укрытия, чтобы соединить разорванные провода и наладить связь.

После очередного разрыва выскакиваю и вижу: лежит около воронки рядом с моей ямой солдат. Я соединил провода, схватил ефрейтора под мышки, затащил в яму, и… волосы поднялись дыбом. Оказалось, – это девушка-связист, отправленная из штаба, – одно время минут пятнадцать не было связи.

Разрыв был далеко от моего наблюдательного пункта, и я не мог ликвидировать его. Молодая девчушка ничего не говорила, еле дышала. Враг оживился, надо было постоянно наблюдать за полем боя и докладывать в штаб. Телефонная трубка привязана к голове, уже срывающимся голосом докладываю обстановку, называю «квадраты», где что-то меняется, координаты новых движений врага, ориентиры, свободными руками разрываю на девушке гимнастёрку, рву нательное бельё, чтобы перевязать.

Боже мой, на ней нет целого места – вся иссечена осколками. Бинтом, что был у меня в кармане, перевязал её грудь, снял свою гимнастёрку, изорвал нательное бельё, чтобы перевязать раны на животе, но не успел окончить перевязку, – несколько раз отрывался, чтобы взглянуть на поле боя, и выскакивал, чтобы наладить связь.

Я крутился, как белка в колесе. Постоянно нужно было передавать информацию на поле боя, а она каждую секунду менялась. Девушка, сидя, упёршись в угол, скончалась.

Как было мне её жаль, быть может, еще накануне я разговаривал с ней по телефону, говорил комплименты, а сейчас… Нет! У войны не женское лицо. Когда погибает мужчина, мы говорим ВОЙНА, когда умирает женщина, особенно девушка, это уже ТРАГЕДИЯ. Вместо того, чтобы дарить цветы, мне пришлось грубо рвать одежду дрожащими, непослушными руками на её почти безжизненном теле, перебинтовывать её, всю окровавленную. Может, в будущем её бы малыши назвали МАМА.

Вот сейчас, вспоминая этот момент, я сравниваю себя с Фигаро, настолько было всё в движении. Враг еще предпринял одну атаку, но эта захлебнулась почти сразу. Огневой налёт со стороны противника постепенно утихал. Меня начинало знобить. Только сейчас представилась возможность надеть гимнастёрку на голое тело и сообщить о смерти связистки. Через полчаса прибыли санитар и санитарка с носилками и ужаснулись, увидав изуродованное обнажённое окровавленное тело, а санитарка только и выговорила: «Оленька, как тебя угораздило». Приближался вечер, я ждал смену, но её не было. Я сообщил командованию, но мне приказали не покидать пост, и я подчинился приказу.

Вечер был спокойным. Переутомлённому физически и психически, мне было всё безразлично, я вяло отвечал на звонки, а когда узнал, что погибшая была та самая Оля, настроение совсем упало. Будучи свободной от дежурства, она сама напросилась пройти по линии и наладить связь. Уже ночь, но смена не пришла. Я вновь доложил командованию ситуацию, мне приказали остаться до прибытия смены, но смены не было. Утром ко мне с узла связи послали старшину. Проинструктировав старшину и рассказав об особенностях обстрела, я покинул пост. Выйдя из ямы, ужаснулся, как перепахали высоту немецкие снаряды – сплошные воронки – и подумал: «Я родился в рубашке и под счастливой звездой».

Во время боя, когда выскакивал из НП, в суматохе просто не замечал этого ужаса. Удивительно, как не попал снаряд в мою яму, когда рядом всё перевёрнуто. Быстро спустился с холма, подбежал к месту отдыха товарищей и вижу: шинели, которыми была прикрыта яма, в дырках, сдергиваю их, а под ними в обнимку лежат мои друзья. Прыгаю в яму, дотрагиваюсь до друзей, кошмар, уже холодные. Я бросил шинели около ямы, побежал к пушкам, что стояли бесхозными на другом холме, зарядил в каждую по обойме, нацелил на занятую врагом деревню и разрядил со злостью. Не знаю, отомстил ли я за гибель товарищей, но паника там была. Быстро покинул этот район, – знал, что сейчас немцы начнут обстреливать его, и не ошибся. Немецкая артиллерия вывела из строя все четыре пушки.

Конечно, если бы узнали, кто вызвал огневой налёт, мне бы не поздоровилось за то, что был обстрел, а главное, что вывели из строя так нужную на фронте боевую трофейную технику. Оказывается, враг знал, что долина может быть хорошим укрытием для размещения войск, и, действительно, там скапливались резервы для предполагаемого наступления, и обрушил гаубичный огонь шрапнелью. Сколько было убитых, раненых! Даже в бою бывают меньшие потери. Вот почему эту лощину мы прозвали «Долиной смерти». Когда на день водружения Знамени Победы над Рейхстагом мы собираемся в Москве, всегда вспоминаем товарищей, погибших в этой долине.

В окопах с немцами

Я пошёл на НП и доложил о положении. К вечеру мне прислали лейтенанта и оставили старшину, но через сутки меня вызвали в штаб полка. Здесь был сформирован взвод для выполнения особого задания, и мне приказали принять командование. Нас вооружили свыше суточной нормы, снабдили маскировочными халатами, выдали сухой паёк на несколько суток, и ночью с проводником взвод прополз через болото на высоту. Нас несколько раз освещали ракетами. В это время солдаты замирали на месте, и подозрения у противника не вызвали, – обстрела не было.

Каждая высота на фронте безымянная, на картах стоят только цифры, показывающие метраж от уровня моря. Что была за высота, и какие опасности могут быть, мне пояснили в штабе полка. На болоте, через которое мы ползли, было много не убранных трупов: боже мой, сколько погибло, большинство наших в маскхалатах, а немцы в шинелях. Может, эти неубранные трупы и спасли нас от обстрела: попробуй, различи – где труп, где живой человек. Болото преодолели без потерь. Мы сменили человек 20, нас было 25. Пока я принимал участок, расставлял часовых, а сменяемые собирались и от радости не соблюдали маскировку – в траншее было большое движение, враг заподозрил неладное. Чаще полетели в воздух осветительные ракеты, начался обстрел позиций. Старший лейтенант со своими солдатами немного подождал, пока утихнет обстрел.

Примерно через час сменяемые покинули нас, и почти сразу начался обстрел болота, они, наверное, пренебрегли осторожностью и демаскировали себя. Были ли у них потери, я не знаю. Было слишком темно, а я боялся, что враг может предпринять бросок на мои позиции, догадываясь, что прошла смена, и новички еще не освоились с обстановкой. Явный перевес в их пользу, поэтому я наблюдал за передним краем, а не за тылом. Будь я на месте немцев, обязательно бы атаковал. Когда с рассветом я внимательно осмотрел окрестности, то оценил важность высоты в стратегическом отношении и для нас и для врага: с неё просматривались немецкие тылы не менее, чем на 5 километров и наша оборона видна была далеко. Я только не понимал, почему тут не установили наблюдательный пункт, не протянули линию связи и не усилили оборону, нас же посылали на явную смерть, если враг предпримет наступление. Мы были отрезаны от своих полностью, и какой-то быстрой помощи ожидать не приходилось. Высоту отделяло от наших боевых частей болото метров пятьсот, оно постоянно освещается ракетами и простреливается пулемётным и автоматным кинжальным фланговым огнём, а днём тут вообще не суйся. Я знал, что нахожусь в одних окопах с немцами, поэтому справа и слева приказал заминировать не только окопы, но и поле около окопов метров на 10. Противопехотными минами нас снабдили в полку, зная обстановку.

Окопы, что продолжались в немецкую сторону, с обеих сторон заминировали днём, а поле вокруг окопов, – как только наступили сумерки. И сразу полетели в воздух осветительные ракеты, и начался обстрел. Одного солдата ранило в руку. В первый же день я ужаснулся количеству оружия около траншеи и вообще на высоте. Весь день, выставив посты и приказав отдыхать остальным в отбитом у немцев блиндаже, принялся приводить в порядок брошенное оружие и устанавливать его в различных точках траншеи.

Я был недоволен старшим лейтенантом за его беспечность: как можно, имея богатейший арсенал хорошего оружия, не приготовить его на всякий случай. За день установил 2 ручных пулемёта с заряженными дисками, 8 винтовок СВТ (самозарядная винтовка Токарева) в разных местах траншеи. Потом еще добавил огневых средств столько, что когда пришла новая смена, готовое к бою оружие было на бруствере чуть ли не через десять метров. Вечером отправил отдыхать тех, кто дежурил днём, а основной состав расставил по траншее, которая была всего лишь метров 400, сам же постоянно контролировал патрули. Проходя по траншее и делая короткие очереди из пулемётов или одиночные выстрелы из СВТ, показывая, что нас много, разрешал делать одиночные выстрелы из автоматов патрульным. Немцы постоянно освещали нас ракетами. Мне было неприятно такое соседство, но и они не были спокойны. Вдруг в средине ночи внезапно начался пулемётный и автоматный огонь с немецкой стороны, одна за другой справа и слева полетели осветительные ракеты.

Я поднял по тревоге весь взвод: в чём дело, не мог сообразить, и ждал атаки со стороны немцев, запретил стрелять без видимой цели и приказал экономить боеприпасы, но всё обошлось, и стрельба минут через 15 окончилась. Обождав еще около часа, я «поднятых в ружьё» отправил отдыхать. За сутки двух солдат ранило, и они лежали в блиндаже, – эвакуировать не было возможности, а связи никакой. К вечеру второго дня пошёл снег, и поднялась такая метель, что ночью наши окопы сравняло с землёй.

Я ползком в маскировочном халате по снегу пробирался от патруля к патрулю и приказывал оставаться на своих местах, по возможности из-под ног выкидывать снег и откапывать траншею около поста. Конечно, это демаскировало, но другого выхода не было. Утром сменить постовых не было возможности, и они оставались на своих местах. Смена бы привела к большим потерям. Вскоре пошёл дождь, и к полудню снег превратился в кашу. Только сейчас начал менять патрульных. Пришлось местами почти по колено в ледяной воде бродить по траншеям, а в блиндаж набралось воды до нижних нар. Блиндаж не отапливался. Промокшим, озябшим сменившимся постовым разрешил отдыхать, выдал из НЗ первый раз по 100 граммов водки, они развернули обмотки, развесили что куда, сгрудились вместе, укрылись, чем могли сухим и крепко уснули. Остальная часть солдат стояла на постах или выкладывала мостики из оружия, нашего и немецкого, валявшегося около траншеи. Вот уж, воистину, русский мужик смекалист, – что только ни придумывали ребята, чтобы достать, подтянуть винтовку или карабин, лежащий далеко от траншей.

Можно себе представить, какие бои здесь были, если на глубоких местах окопов мы выложили мостики около ста метров из винтовок, карабинов, автоматов… Постовые тоже ячейки под ногами подняли так же – оружием. Им я разрешил временно снять обувь, чтобы отжать портянки и выдал немного водки. А теперь представьте наше состояние – весь день в снежной каше, местами выше щиколоток. Сам я валился от переутомления: не спал уже двое суток, и постоянное нервное перенапряжение.

Вечером бордствующим выдал по 100 граммов водки и произвёл смену. Правда, человека 4 отказались от водки, по их религии это считалось грехом. Кончался сухой паёк, истощались боеприпасы, пять человек лежало раненых, некоторые температурили, а связи никакой, положение стало тревожным. Только ночью на третьи сутки (ночью я никогда не спал, всё время прохаживался по траншеям, наблюдал за противником, подбадривал солдат) заметил, что с нашей стороны по болоту ползут трое, я спросил пароль, – наши.

На плечах у двоих были термосы с горячей пищей, третий сопровождал. Ждать было некогда, быстро освободили термосы, я поднял раненых, двоих тяжелобольных, принесённую водку убрал в НЗ, попросил, чтобы послали подкрепление. Одного раненого пришлось тащить на плащ-палатке, в помощь никого не дал, т. к. мало оставалось солдат. Оказывается, еще в первую ночь к нам посылали продукты, но одного на болоте убили, а у другого пробили термос в нескольких местах, и он вернулся, и я вспомнил первую тревожную ночь.

Недели три я стоял в боевом охранении, уже, вроде, привык, сориентировался в обстановке. Через день приносили кухню, прибывало пополнение, – потери были ежедневно из-за постоянного обстрела. Раза три нас накрывали миномётным огнём, были убитые и раненые, ничего не поделаешь, война. Каждое утро я давал смене перед отдыхом наркомовских 100 граммов, а дневной смене – вечером на отбой. В моей памяти это было первый и последний раз за всю войну, когда нам давали наркомовские 100 граммов, понимали, что обстановка напряжённая, холодно, сыро. Без этого было бы много больных. Убитых, а их было семеро, хоронили в траншее, вырывали нишу в стенке траншеи, завёртывали в шинель, укладывали в нише и зарывали, конечно, без каких-либо ритуальных знаков, метрики и документы погибшего отправляли в полк.

При похоронах первого солдата собрался весь взвод, кроме троих постовых, которым даже на время не разрешил прекращать наблюдение. Этот ритуал произвёл отрицательный эффект на солдат, ребята понимали, такой исход ждёт каждого. На передовой после боя убитых хоронили специальные подразделения, боец не видел ужасной картины похорон своего товарища, а здесь приходилось хоронить самим. Все помянули глотком водки, больше разрешить не мог. Остальных хоронили двое-трое назначенные мною. Теперь попробуй, найди эти могилки. Наверное, полковой писарь не указывал точное захоронение бойца в похоронке. Наконец, и меня сменили, но я не ушёл в ту же ночь, а на сутки задержался: новая смена растревожила вражеский улей, значит, враг будет настороже, и мне не хотелось подвергать себя и солдат опасности.

Правда, некоторые роптали и были недовольны моим решением, хотелось быстрей покинуть этот ад. Выползли, в буквальном смысле, на вторые сутки – без обстрела, без потерь. Как только оставил высоту, нервное напряжение спало, там же чувствовал себя, как перед дулом винтовки, приведённым на расстрел – столько дней.

На вторые сутки мне приказали отправить солдат, с которыми был на высоте, в одну из рот, а самому подобрать расчёты и принять пушки. Конечно, я забрал от Винокурова Хафизова с расчётом, а второй расчёт пришлось формировать из пехоты. Троих я взял из тех, кто со мной был на высоте – их выдержанность, выносливость и дисциплинированность были безукоризненны.

Подобрал ко второму орудию прекрасного командира – старшего сержанта Ваню Коржа и наводчика, от которых во многом зависел исход боя, и начал усиленно готовить расчёт к ведению огня, за Хафизова я не волновался, этот был опытным и требовательным командиром. Дивизию отвели в тыл для пополнения и подготовки к новому прорыву вражеской обороны.

Северная Белоруссия

Пополненную личным составом дивизию отвели на 10–15 километров южнее, где намечалось наступление, нам отводилась роль главного удара. Офицеры батальона вышли на рекогносцировку местности, чтобы определить места расположения частей батальона. Я подъехал на лошади, – местность была закрытая от врага.

Рассмотрели передний край противника, определились, где, кто и как расположит свои подразделения. Я немного задержался и отстал. На обратном пути попал под артобстрел. Один снаряд разорвался недалеко, лошадь упала замертво, а меня даже не задело. Полежав немного, ожидая окончания обстрела, я встал, снял с лошади седло, навьючил на себя и пошёл в расположение взвода. Так я расстался с любимцем Казбеком. Мы заняли места в первом эшелоне, окопались и вели наблюдение за противником. Мне пришлось менять огневые позиции, т.к. они не давали достаточного сектора обстрела, и окончательно установил орудия около речушки Дрисса.

Был уже конец февраля, и случались довольно частые оттепели. Спешили с началом наступления, чтобы водные преграды можно было бы преодолевать по льду.

Утром началась обработка переднего края, когда бойцы поднялись в атаку, артиллерия на прямой наводке поддерживала пехоту, а дальнобойная почему-то не перенесла огонь вглубь обороны противника. Вскоре поняли: нам с тыла помогли партизаны, об этом знало командование, поэтому не перенесли огонь вглубь обороны немцев.

Оборона противника была прорвана, и мы успешно наступали, но радости было мало. Враг мстил партизанам, при отступлении постоянно устраивал засады, жёг всё, что могло гореть. Ночами зарево горящих деревень и разрывы снарядов освещали весь горизонт, днём застилало дымом. Грохот артиллерийской канонады не смолкал ни днём, ни ночью.

Отдыхая как-то в Сочи, пришлось мне ночью пережить страшную грозу, казалось, горит всё Чёрное море. Утром отдыхающие только и говорили о ночном ужасе, а мне тогда припомнились эти бои.

Почти неделю в том наступлении мне не удалось увидать хотя бы один уцелевший дом: всюду трубы, разваленные печи, обгоревшие сады и заборы, даже виселицы обгорели, иногда под ними лежали обгоревшие трупы. Так мы прошли с боями километров сто. Из живности можно было редко увидать кошку, сидящую на пепелище. Людей почти не было, кроме партизан, выходящих навстречу. Отступая, враг гнал на запад жителей на строительство тыловых укреплений или в Германию.

Чем ближе мы подходили к границе с Латвией, тем чаще враг устраивал заслоны. Мы уже вроде привыкли к таким ситуациям, пехота быстро занимала позиции, артиллеристы за минуту готовили орудия к бою: огневой налёт прямой наводкой или батальонными миномётами, штурм, бой до часа (враг обычно в заслоне оставлял мало солдат из механизированной пехоты, ему важно было выиграть время) и – опять на марш. Тяжёлая артиллерия не помогала в таких стычках, так как при бездорожье они отставали, а если успевали, то без пристрелки эффекта мало, пока установят орудия, прибудет корректировщик, наладят телефонную связь, пройдёт больше часа, к этому времени бой закончится. Недалеко у границы мы так же с ходу решили опрокинуть вражеский заслон. Оказывается, враг решил нас остановить, у него была построена глубоко эшелонированная оборона и подтянуты резервы.

Мы двое суток маневрировали подразделениями, штурмовали окопы, понесли серьёзные потери, но ничего не могли изменить в свою пользу. На третьи сутки командование дало приказ: «Перейти к обороне». Стали окапываться на длительный срок, сколько, кто знает, может завтра в бой или на другие позиции прикажут уходить, но зарыться в землю, значит не понести потерь. Этого требовал комдив: если будут потери, и он узнает, что окопы или ячейка не в полный рост, берегись, накажут до штрафбата. В обороне офицер отвечает за каждого, кто находится в его подчинении. Нам надо было обороняться, – мы далеко вклинились в оборону противника, и это грозило окружением, правый и левый фланги были много восточнее.

И снова – Великая

В обороне мы простояли до средины апреля. В апреле нас отвели и перебросили на север, к реке Великой, километров 20 севернее города Пустошка. Здесь, в тылу, и пополняли личный состав. В Белорусии мы потеряли много, особенно в последних боях. Это был уже 2-й Прибалтийский фронт. Первое, что запомнилось в этот период, – баня. За всю зиму мы ни разу не мылись в бане, не было возможности. Мне сейчас стыдно признаваться, но до того все завшивели, – кошмар, спали-то вповалку и где попало. Считали большим счастьем, если удавалось поспать в блиндаже да еще с времянкой. Времянку раскаляли докрасна, снимали бельё, и водили по времянке и трубе швами нижнего белья, знаете, как звонко лопались насекомые – столько их было, – подчас звуки напоминали далёкие автоматные очереди.

И вот объявили – баня, даже не верилось. Установили очередь. В отведённое время прихожу со взводом, смотрю, стоят две брезентовые палатки и рядом дезинфекционная машина, нам приказали снять всё бельё, сложить у машины. Головы наши обработали каким-то порошком, выдали по маленькому кусочку дегтярного мыла и предложили мыться, конечно, воды было в меру – тазик на мытьё и тазик ополоснуться. В такой бане не попаришься, довольно прохладно.

После бани выдали всё новое, даже шинели. Началась другая жизнь: учёба, тренировки, жили в блиндажах, которые, хоть худо, но отапливались. Мы раньше получали подарки, но сейчас они были, можно сказать, обильными. Я получил шерстяные вязаные носки, вышитое полотенце и кисет с вышивкой на кармане под папиросную бумагу, хотя я не курил. Мой ездовой привёл другую верховую лошадь для меня, но далеко ей было до Казбека. Учебные бои проходили еженедельно. О тренировках узнало высшее начальство, и в средине мая начались учения, на которых присутствовал даже командующий фронтом Ерёменко. На учениях было всё по-боевому: начался обстрел окопов условного противника, впервые использовали «катюши». Артиллерия обработала окопы условного противника, поднялась пехота. Огонь артиллерии перенесли между наступающей пехотой и условным противником, так за огневым валом артиллерии солдаты бежали к цели.

В конце мая дивизия заняла передовые рубежи под Пустошкой, предполагалось занять ряд стратегически важных высот, перерезать железную и шоссейную дороги, чтобы нарушить связи противника с флангами. Я в первый раз здесь увидал «ванюш» – реактивные снаряды. Снаряд был высотой около полутора метров, треть его составляла головка, похожая на бомбу, заполненная тротилом, нижние две трети – труба, заполненная метательным зарядом. Каждый такой снаряд, точнее, ракета, весил около 50 килограммов, и упакованы были они в решётчатые ящики. Устанавливалась рама под определённым углом, в неё ставились снаряды вместе с ящиками, подводили ток, воспламеняли запал, и ракета взмывала ввысь, половина – вместе с ящиками, часть ящиков отрывалась в воздухе. Конечно, прицельность была приблизительная, поэтому этими ракетами обрабатывали тылы противника, но эффект был поразительный, ничего не оставалось целым, всё горело.

В 9 часов – огневой налёт не только артиллерийский, но взлетели в воздух «Ванюши», три залпа сделали «катюши», через 10 минут поднялась пехота, и пока враг опомнился и открыл заградительный огонь по нашим окопам, пехота вместе с нами была во вражеских траншеях, завязался рукопашный бой. На выручку немцы бросили семь танков и войска СС – головорезов, но было уже поздно, наши пушки и дивизионная артиллерия стояла на прямой наводке, а значит, успех обеспечен.

Потеряв танки и значительную часть пехоты, немцы откатились. Удалось ли подбить нам танк, не знаю, в этой суматохе следить за своими успехами некогда, а по танкам стреляло до 10 орудий. Только удалось отбить контратаку, как огонь крупнокалиберной артиллерии и РС («катюши») обрушился сразу на второй, а потом на третий эшелон обороны противника. Нам быстро подбросили подкрепление, и наступление продолжалось, хотя враг несколько раз пытался нас контратаковать, однако безуспешно, – тренировки до боя сделали своё дело, – конечно, не без потерь, я недосчитался троих ранеными. К вечеру линия обороны противника была прорвана полностью, наступление продолжалось, лишь незначительные группировки противника оказывали сопротивление, но это не серьёзно. Перерезав дороги и лишив немцев возможности маневрировать войсками, а по бездорожью и в лес немцы боялись идти – партизанский край, – взяли Пустошку, хотя не без боя.

Идрица

Вскоре нас отвели, немного пополнили и перебросили под Идрицу – очень крупный узел железных и шоссейных дорог. Проведя разведку боем, нам удалось за ночь вклиниться глубоко в оборону противника, разгромить штаб какой-то немецкой дивизии, забрать карты, документы и живого полковника и отойти на прежние позиции. Оказалось по документам, что вокруг Идрицы было построено шесть линий обороны немцев, командованию стало известно всё об обороне противника: как рассредоточены войска, где и какие огневые точки, места заминированных полей, маршруты передвижения войск, много данных показал пленный полковник.

Тогда командование решило штурмом не брать Идрицу. Обойти с севера и с юга и только тогда ударить по немцам. На штурм Идрицы командование прислало 2 роты штрафников по 250 солдат. Наш батальон начал наступление километров 5 южнее Идрицы. Впереди шли десятка полтора танков, за ними рота штрафников, далее основные части. Враг не оказал достаточного сопротивления, штрафники и регулярные части дивизии потом перемешались.

За двое суток нам и тем, кто наступал севернее, удалось продвинуться с боями километров на двадцать. Враг побоялся окружения и покинул Идрицу без боя, город не понёс разрушений.

За успешно с минимальными потерями выполненную операцию дивизии присвоили звание «Идрицкая», а меня приняли в партию. Но партийный билет с надписью «Принят полтотделом 150 стрелковой дивизии» я получу только в 1978 году.

Советское информбюро сообщило: «Войска 2-го Прибалтийского фронта, перейдя в наступление из района северо-западнее Новосокольников, прорвали оборону немцев и за 2 дня продвинулись вперёд до 35 километров, расширив прорыв до 150 километров по фронту. В ходе наступления войска фронта овладели городом и крупным железнодорожным узлом Идрица и освободили свыше 1000 населённых пунктов…».

Попробуй, запомни в суматохе боёв, как назывался какой-либо населённый пункт! Да еще уставший от бессонных ночей и физического утомления, постоянного нервного напряжения, подчас, голодный – тылы отставали или приезжали, а там уже нас нет. Для нас важно было не потерять инициативу. После взятия Идрицы было такое, что не всегда разберёшься, где тыл, где фронт. В нашем тылу оказывались немецкие группы войск, мы заставали немцев, не ожидавших нас. Вот пример. Дивизия продвигалась на запад. Как-то раз я со взводом Вяткина шел в боевом охранении, то есть впереди основных сил километра на полтора, конечно, без шума, соблюдая маскировку. На повороте дороги, у самой реки, мы увидали группу купающихся немцев, пехота рванула вперёд, отрезая немцев от леса, я развернул орудия и дал несколько залпов по противоположному берегу, предупредив, что им там делать нечего. Пехотинцы заблокировали одежду и снаряжение, вежливо с криком и матом предложили немцам строиться на другой стороне дороги. Надо было видеть их обречённое выражение лиц и недоумевающие взгляды, неопределённо скользящие руки, прикрывающие то одну часть тела, то другую. Вяткин вызвал троих солдат, дал напутствие, и 17 голых пленных проводили в тыл. Ну, а солдаты забрали немецкие автоматы (они было в почёте) часы, некоторые обменяли обувь, взяли немецкие цепочные шомпола (они были в моде) и двинулись дальше.

Себеж

Наступил июль: жара, высохли дороги, нет природных препятствий для техники. Дивизия получает новое направление на Себеж, последний крупный город перед латвийской границей, центр партизанского движения в этом крае. Город среди лесов, болот и озёр с уцелевшей старинной крепостью. Он хорошо просматривался с востока, почти не пострадал от разрушений.

Вместе с нашей дивизией штурмовать город должна 207 стрелковая дивизия. Командование, окрылённое успехами, решило с ходу штурмовать Себеж, не проводя разведки, не изучив расположение огневых точек противника. На второй день после занятия оборонительной линии начали штурм. Мощный огневой налёт артиллерии и «катюш», и в бой вступают танки, пехота. Этого только враг и ждал. На нас обрушился такой шквал огня, мигом загорелось несколько танков, пехота залегла, уцелевшая техника повернула обратно, надо было спасать залёгшую пехоту. По огневым точкам противника и траншеям было выпущено несколько залпов из орудий всех калибров и «катюш», воспользовавшись некоторым затишьем со стороны противника, пехота отошла и заняла оставленные позиции. За какой-то час боя я потерял почти полностью расчёт Вани Рыжкова, его пушка была разбита, сам Ваня тяжело ранен, 2 бойца вышло из строя и у Хафизова. Так я остался с одной пушкой; пополнение будет, если отведут во второй или третий эшелон.

Оказалось, город так был сильно укреплён, что враг вообще хотел здесь остановить наше наступление. Все вражеские пушки были поставлены на крепостных стенах на прямую наводку, то есть били прямо по цели, а это страшно. Глубокие траншеи с блиндажами и дотами, соединенные хорошими ходами сообщения с центром города, что позволяло быстро и скрытно маневрировать войсками. Старинная крепость были неприступна, город был обнесён в несколько рядов колючей проволокой. Наступать приходилось узкими перешейками между озёр и болот, линию фронта растянуть было нельзя. Всё это было на руку врага. Опять же, помогли партизаны.

Командование отменило приказ о штурме города. Оставив наш полк перед Собежем, обе дивизии, – одна с севера, другая с юга, – с партизанскими проводниками по партизанским тропам обошли Себеж и дошли с боями до границы с Латвией. Враг побоялся окружения, снял артиллерию, тяжёлую технику, оставив в городе небольшой заградительный отряд. Разведка и наблюдатели доложили состояние дел, и через двое суток было принято решение о штурме. Один батальон из нашего полка партизаны ночью скрытно провели к западной части города.

Еще не рассвело... короткий огневой налёт артиллерии, – и батальон Ионкина врывается в город с запада, это создаёт панику в рядах обороняющихся, одновременно в атаку поднимаемся мы. Пошли в ход гранаты, рукопашные схватки, приёмы ближнего боя. И вот крепость. Небольшая задержка, и мы врываемся туда, короткий бой, враг капитулирует. Я уже брал его с одной пушкой, но без потерь.

На знамени полка появится орден Красного Знамени, на груди комбата Чернобровкина – орден Отечественной войны. Первым ворвался в крепость взвод Димы Шишкова, который ничего не получил, кроме незначительного ранения... Зинченко, командир полка, за этот бой получит орден Суворова 3 степени.

Во время войны с награждениями много путали. Вот один из примеров. На один из смотров приехал в дивизию командующий корпусом Кузнецов, обходит строй и останавливается перед парой пулемётчиков: «Вот, товарищ, ефрейтор, посмотрите на своего соседа, видите, сколько у него наград? А у вас ни одной, хотя он гораздо моложе вас. Вам у него надо учиться мужеству». У старика кровь прилила к щекам. «Разрешите доложить, товарищ генерал, насчёт того, кому у кого учиться, это вам, конечное дело, виднее. Только Васька – мой сын, и два года мы вместе с ним в одном расчёте воюем. Я первый номер, а он второй». «Так почему же вас ни разу не наградили?» – спросил Кузнецов. «А это уж, товарищ генерал, кому какая планида. После боя я завсегда в медсанбат или в госпиталь. И живым не чают, а Васька целёхонек, ему и ордена идут». «Что ж, будут и у вас награды, – пообещал Кузнецов, – желаю вам отличиться в первом же бою, но ран не получать». Был ли награждён пулемётчик, я не знаю, так как вскоре я был ранен дважды.

Латвия

Теперь вообще невозможно было ориентироваться ни нам, ни немца – где тыл, где фронт. Отдохнув день, мы начали догонять дивизию, а она уже вела бои на латвийской земле. Спать приходилось по 2 – 3 часа в сутки, конечно, выбивались из сил. Как только стемнеет, – отбой, два часа отдых, подъём. Я обычно поднимал одного солдата, он заполнял у всех котелки кашей, вешал на ствол орудия, а остальные эти полчаса спали и поднимались, когда строились на марш. Ребята брали котелки, походя ели кашу, потом, держась за ствол пушки и в дремотном состоянии шли на запад. Я садился на лошадь, головой прижимался к гриве и дремал. Так шли мы, а пехоте, – у них на себе боевое снаряжение, рюкзаки, – не подремлешь. Только на вторые сутки догнали дивизию, но режим дня не изменился, а ужесточился, приходилось боем 1 – 2 раза в сутки сметать вражеские заслоны. Я уже говорил, что нельзя было точно установить линию фронта. Было и такое, мы отдыхали в лесу около дороги, а по другую сторону дороги в километре от нас в поле отдыхали немцы. Мы ночью поднялись, двинулись дальше, а в бой с немцами через два часа вступил второй эшелон. Был и такой случай, на марше я с Хафизовым заскочил в немецкий блиндаж, а там немецкий офицер смакует кофе, недалеко адъютант дремлет. Мы с автоматами, я кричу: «Хенде хох».

Офицер оборачивается, адъютант хотел схватить автомат, мощный кулак Хафизова образумил немца. Офицер под дулом автомата был благоразумным и позволил себя разоружить. В этом блиндаже я в первый раз пробовал немецкий хлеб. Кирпичик хлеба граммов 500 – 700 обёрнутый серым пергаментом и перетянутый коричневой плотной бумажной лентой и год выпечки – 1937. Хлеб, конечно, мне и солдатам не понравился, такое впечатление было, что запечены опилки.

А с Димой Шишковым был анекдотичнее случай, правда, они вначале бесшумно сняли часового. Заскакивают в блиндаж Дима с первым отделением взвода, а там четыре немецких офицера играют в преферанс и трое болельщиков. Дима кричит: «Хенде хох!»

Один офицер успел выстрелить и ранил бойца, тогда кто-то из солдат дал очередь из автомата, два офицера повалились, остальные пришли в чувство. Был и такой случай: на марше заходим на хутор, а у сарая стоит немецкий часовой, он даже не думал обороняться. Ребята взяли у него карабин и отпустили, такой безобидный у него был вид. Боже, чего только там в сарае не было, но внимание ребят привлекли маленькие коробочки в ящиках. Это были офицерские сухие пайки, коробочка вмещала булочку, несколько галет, кусочек сыру, баночку мясных консервов, кулёк кофе, шоколадку, еще что-то и жвачку. Ребята, конечно, нагрузили вещевые мешки содержимым коробочек, а коробочки выбросили, лишний груз. Мы двинулись дальше, а часовой остался.

На вторые или третьи сутки как мы догнали дивизию, после небольшого боя батальон построился и был на марше. Со своей пушкой и взводом Димы Шишкова мы были замыкающими и двигались метров 200 сзади. Вот тогда на привале Дима рассказал мне о пленении немецких офицеров, играющих в карты. И вдруг вижу, к нам из леса выскакивает группа немецких солдат – человек 40, ведут беспорядочную стрельбу. Я быстро разворачиваю пушку, открываю огонь по бегущим немцам, мои расчёты и пехота тоже обрушили огонь из автоматов и винтовок.

Немцы пересекли дорогу и скрылись на другой стороне дороги в лесу, оставив пятерых раненых и троих убитых. Немцы не думали принимать бой, они просто спасались от войск, которые двигались по параллельной дороге севернее нас, такие ситуации и много серьёзнее, даже с танками, были частыми, пока враг отступал, разбитый на группы клиньями наших войск. Но для меня эта стычка было неудачной, вражеская пуля разорвала мне грудь, не задев рёбер, рана сильно кровоточила, хотя свёртываемость крови у меня всегда была хорошей, рана была большой, ощущалась сильная боль, когда двигал правой рукой, и мне пришлось обратиться к санитару. Девушка-санитар перевязала рану и отправила в санбат, я не отказался, так как кровь не останавливалась и очень болела грудь. Через час я был там.

Санбат только что переехал сюда на хутор, везде стояли повозки, раненые лежали на носилках или просто на земле, всё двигалось, суетилось. Крики, указания, стоны больных и раненых. Я прилёг на землю и сразу уснул, столько суток не спавши. Проснулся в чистой комнате на раскладушке, нас уместилось впритирку человек двенадцать. Как попал сюда, не помню, может, в дремотном состоянии перевели, может, на носилках перенесли. Раненые размещались в сараях и других подсобных помещениях, часть раненых расположили в соседних хуторах. Пока наши наступали, полевой госпиталь не менял места. Дня через два к нам начали приходить латыши с подарками, чаще всего приносили вишню, землянику, ежевику.

Обычно приходило трое или пятеро, девушки и парни, но девушек всегда было больше. Я тогда удивлялся, какие парни все рослые и явно старше меня, а не в армии. Говорили они на своём языке или почти непонятном русском. И как не похожа была тогда Латвия с Россией! Отступая в России, немцы всё жгли, рушили, вешали мирных людей, угоняли скот, гнали на запад рабочую силу. В Латвии – хуторная система, я не помню, чтобы хоть один хутор был сожжён, целёхонькими стояли сады и огороды, в хлевах было немного скота, но людей почти не было, все ушли в леса, прихватив с собой основное, лошадей, коров и другую живность, и возвращались на второй-третий день. Мы пользовались оставленными в домах продуктами, солдаты изголодались по вкусной пище. Сыр, колбаса, яйца и другие лакомства перекочёвывали в вещевые мешки. Как-то раз прибегают ребята и докладывают, что нашли бочонок вишнёвого вина, я приказал Хафизову положить его на станину пушки. Конечно, перед первым отбоем от него ничего не осталось, помогла пехота.

Один раз заходим на хуторе в домик, а там столько одежды висит, уму непостижимо. Проверили, не заминировано ли, – нет, тогда я ребятам предложил примерить и посмотреться в зеркало, как бы выглядели мы на гражданке. Потом всё сняли, повесили обратно, достали тюк фланели и полотна. Я приказал каждому из куска фланели оторвать на портянки; одни намотали сразу, а другие – на запас, а из куска полотна ребята накроили носовых платков и подворотничков без ограничения. Был и такой казус: мне докладывают, что в поле свинья, что, мол, делать. Я спросил: «Раненая?» «Нет!» – последовал ответ. Я предупредил, чтобы ребята не самовольничали, но не прошло и десять минут, как подошёл один из солдат и доложил, что свинья раненая. Что мне оставалось, приказал отправить мясо на полковую кухню.

Наверное, всё мясо туда не попало, так как потом меня угощали малосольным салом. Может, кто-то скажет, – мародёрство, не могу возражать, но можно и нас понять. Нам не разрешали по одному уходить дальше хутора, где лечились, предупреждали, что могут быть неприятности, намекали на нацистские группы. Хутор от хутора стоял, примерно, на расстоянии одного-двух километров, между ними была довольно хорошая дорога, чаще покрытая булыжником, и обязательно шла по рощам или была обсажена деревьями.

Мы собирались человек 5 – 7, и только такой компанией отправлялись прогуливаться за хутор. Перед моей выпиской из госпиталя двое выздоравливающих ушли прогуливаться и не вернулись обратно. Какая их судьба, я не знаю, так как через два дня меня выписали и направили в резерв корпуса. Здесь, в госпитале, попала в руки немецкая газета. Кто-то из лежавших читал и переводил с немецкого языка статьи. Сколько грязи было написано в адрес нас, а 150 дивизию вообще облили грязью с головы до ног, её называли дикой дивизией, что она сформирована из заключённых и бандитов, офицеры все хамы, у них нет ничего святого, солдаты всех режут, насилуют… Наверное, поэтому латыши уходили в леса перед нашим наступлением.

Вообще, немцы много уделяли внимания пропаганде на протяжении всей войны, сколько листовок они сбрасывали с самолётов, в каждой «клеймили» правительство, писателей, поэтов, очень часто подводили к тому, что вас, русских, бросают в бой евреи, грузины… В листовках бывали и карикатуры. Помню, сидит Сталин на пирамиде черепов, а внизу текст: «Так заботятся грузины о вас, солдаты». Внизу каждой листовки «ШвЗ» – «штык в землю» – здесь описывались блага, которые ждут в плену, и обязательно: «Только так ты можешь сохранить себе жизнь, если перейдёшь к нам». Листовка служила пропуском к немцам. Никто из солдат прилюдно, особенно, если есть незнакомые, не брал листовку, а, тем более, не хранил, не дай бог, узнают, наказание может быть серьёзное.

Последний бой

Начался август. Рана моя зажила довольно хорошо, и я стал проситься, чтобы выписывали и направили в часть, но врачи тянули. Наступил день, когда мне выдали документы и направили в резерв корпуса. Первый раз я насмотрелся на резервистов, в основном старший офицерский состав (от капитана и выше) из сапёров, связистов, химиков, артиллеристов, миномётчиков… Все они сидят в резерве давно. На второй день меня направили в свою дивизию, и в тот же день – в резерв полка. Сюда я прибыл часа в 4 дня. Тут встретил уже знакомых офицеров, в том числе, Василия Субботина, сейчас он был редактором дивизионной газеты «Воин Родины» (при одном артналёте типография была разбита, а редактор погиб). Субботин приехал в полк для сбора материалов, конечно, немного выпили, закусили, узнал о последних новостях, боях.

В боях сложил голову Вяткин, а Дима Шишков был серьёзно ранен и находился в госпитале. В это время из штаба полка вышел майор Чернобровкин. Я быстро подскочил и сказал, что направлен в резерв полка и попросил, чтобы он договорился направить меня в мой взвод, а командира, который вместо меня, отозвали бы в резерв полка. Вначале майор поколебался, но когда я сказал, что, если где-то убьют командира, то мне придётся принимать незнакомых бойцов, а своих я хорошо знаю. Майор вернулся в штаб полка и минут через пять подошёл ко мне, сказав, пусть старший лейтенант, что заменяет меня, вернётся в резерв полка (и всё устно).

Полк стоял в нескольких километрах от города Виляны – крупной железнодорожной станции и автострады. Уже были освобождены города Залупе, Лудза, Резекне. Часов в 10 вечера я отыскал свой взвод и предложил старшему лейтенанту вернуться в резерв полка. Это был мужчина невысокого роста, лет пятидесяти, который знал, что такое война не понаслышке, который кланялся каждому свисту пули и каждому визгу снаряда. Очевидно, дома жена, дети, и он им отправлял аттестат (документ, по которому семья получала деньги). Никакими словами не описать, никакими красками не передать то радостное выражение лица и тот счастливый блеск глаз – у него опять появился шанс уйти от ужасов боёв, пусть, недалеко и ненадолго. За моё отсутствие взвод получил вторую пушку и был укомплектован полный расчёт.

Знакомые ребята обступили меня, принесли варёной картошки, вишни и еще чего-то, но я отказался, пообещав угоститься утром. Полк занял здесь оборону прямо с марша за пять часов до моего прихода и расположения войск противника не знал. Конечно, встретился и с ездовым, которому рассказал сон, виденный накануне. Будто я приехал в Виску, иду по улице, а навстречу мне идёт Арсентий Арсентьевич – односельчанин, поздоровались, он попросил показать орден, я отвинтил Звезду и протянул ему. Бараков долго смотрел её, а потом как кинет о стену дома, я, конечно, возмутился, подобрал орден, а у него на лучах отвалилась эмаль. Тогда мой ездовой сказал: «Лейтенант, тебя сильно ранят, но живым ты останешься». Я тогда не придал этому значения, но потом сон вспомнил. Мы еще немного посидели и разошлись на ночлег. Я проверил посты, с Хафизовым расстелили шинель и улеглись.

Спать долго не пришлось. Часа в четыре я поднял бойцов. Расчёты заняли места у орудий. Вечером было уже темно, и я не поинтересовался, где находится пехота. Оказалось, что на моём участке фронта не было пехоты. В 7 часов утра немцы стали контратаковать наши позиции. Только сейчас я обнаружил, что впереди меня нет никого. У каждой пушки оставил только наводчика и заряжающего, а остальных с командирами орудий выдвинул вперёд, сам же сел за одну пушку наводчиком. Наш массированный огонь и огонь пехоты с флангов прижал немцев к земле. Так мы держались часа два. И вдруг справа из-за леса выскакивают три немецких танка, ведут бешеный огонь, вновь поднимается вражеская пехота. Приказываю перенести огонь по танкам. Вскоре один танк загорелся. Вдруг разрывается снаряд перед моей пушкой, затем сзади. Горит второй немецкий танк. Только подумал: «Вилка», как разорвался снаряд перед моей пушкой. Меня бросило взрывной волной в траншею метра за три.

Я не ощутил боли, только мелькнуло в голове: «Как я мог допустить, что ударили прикладом по голове», но удара не было: осколком сорвало прицел, и прицелом оторвало мне нижнюю челюсть, часть языка и повредило глотку.

Оказавшись в траншее, я выхватил наган и хотел застрелиться, но раненный в ногу боец, который был в траншее, вывернул мне руку, наган выпал. Он стал перевязывать мне голову. Кровь текла из раны, ушей, носа. Под бинтами я стал задыхаться, стянул повязку на шею, кровь остановилась, но сукровица сочилась долго. Моя гимнастёрка была вся сырая. Тут откуда-то появился старшина и крикнул: «Лейтенант, бегите, я еще постою». Он с незнакомым бойцом начал отстреливаться.

Я схватил раненого бойца (не знаю фамилию, прибыл без меня), и мы побежали вниз. Вскоре, вижу, бежит старшина, но в другую сторону. Пробежав метров сто, услышали свист пуль, быстро скрылись за небольшим стогом сена. Фашисты видели нас и начали стрелять трассирующими пулями по стогу, стог загорелся, но дым стелился в сторону. Мой боец не смог больше бежать, я взвалил его на спину, чтобы быстрее перебежать поляну (осталось метров 20) и скрыться в кустах. Когда оставалось метров пять до опушки леса, вдруг он сжался, упёрся коленями мне в спину, и я рухнул навзничь на бойца. Оказалось, вражеская пуля еще раз прошила обе ноги бедняге. Я минуты три не мог пошевелиться, страшная боль пронизывала спину при малейшем движении, но чувство опасности и жажда выжить заставили, превозмогая боль, двигаться. Я тихонько пополз к лесу, таща за воротник бойца. Немцы, наверное, думали, что мы убиты, а в лес они всегда боялись заходить. Это и спасло нас. Протащив его еще несколько метров, я подполз к ручейку, через который было переброшено несколько жёрдочек. Я переполз на другой берег, перетащил бойца по ним и жёрдочки пустил по течению.

Так мы оказались в безопасности. Стрельба отодвигалась к востоку, и только рано утром на третьи сутки бой вновь был около нас. У бойца сильно распухли ноги, а я ничем не мог ему помочь. Мне страшно хотелось пить, но, даже засунув в ручей голову, не мог глотать. Еще солнце не встало над горизонтом, я решил узнать – кто на хуторе в километре от нас, потихоньку пополз по полю ржи, проверив пистолет. Уже оставалось метров 150, как я различил звезду на политруковском ремне.

Госпиталь

Наши. Я встал во весь рост и пошёл к пушке, у которой стоял старшина, показал, как мог, что в лесу еще человек и сел у телеграфного столба, попросил жестом попить, мне принесли фляжку с водой и стали лить в рот, но проглотить я ничего не мог.

Однако вода освежила грудь и мне стало легче. Из-за горизонта стало подниматься солнце, и меня начало припекать. Я уже встать не мог и жестами попросил перенести меня в тень сарая. Двое солдат взяли меня под мышки и перетащили. В это время принесли бойца из леса.

Примерно через час подъехали два «экипажа»: на носилках по 8 – 10 маленьких колеса и запряжено по 6 – 8 дворняжек. Нас погрузили на носилки и повезли в тыл. По дороге я уснул, хотя тряска была страшная, может, лишился памяти, так как очнулся в полевом госпитале – лежал я на носилках около операционного стола, под которым стоял таз с частью ампутированной ноги, – и опять ушёл в беспамятство. Вновь очнулся на носилках в корзинке под крылом самолёта ПО-2, потом опять ничего не помню.

Сколько времени прошло, не знаю, но очнулся от страшного шума уже в госпитале, на койке в углу. Оказалось, один раненый с костылями набросился на медсестру за то, что ему принесли рыбу с запашком, вся палата встала на защиту сестры. Я же отвернулся к стене и заплакал, так хотелось есть. Я не знаю, сколько времени прошло после ранения, когда я окончательно очнулся, около моей койки стоял табурет, на котором лежала трубочка, какой-то чайник и еще что-то. Ко мне подходила сестра, вставляла в горло трубку, другой конец трубки надевала на рожок чайника и кормила.

Вскоре мне стали выписывать шоколад, который варили, и коньяк, но всегда я ощущал голод. Со мной был госбилет, – на фронте денег не выдавали, а всю зарплату заносили на госбилет. Моя зарплата была выше зарплаты комбата, я же командовал истребительным взводом. Про нас говорили: «Двойные деньги, тройная смерть», а пушки называли «Прощай, Родина». Мой госбилет выручил меня, я записочками договорился с сестрой, чтобы она покупала мне сливок, сметаны, яиц и отдал госбилет, чтобы снимала деньги. Через месяц я стал ходить и даже подниматься на второй этаж. Сестра погасила госбилет, а остатки денег вернула, когда нас эвакуировали. Госпиталь располагался в г. Невель, в какой-то школе.

В средине сентября нас погрузили в поезд и отправили в Свердловск. До сих пор я не знал о характере ранения, – мне не давали зеркала, и думал, что немного подлечат, и вновь на фронт. У подбородка всегда висел непромокаемый мешочек из клеёнки, в который стекала слюна. После нашего состава из Невеля должен был отправиться другой состав с ранеными, но нас он не догнал, хотя двигались мы очень медленно: постоянные остановки, то мы пропускали встречные поезда, то нас обгоняли на разъездах. Ходили слухи, что второй эшелон разбомбили в пути. Наконец, Москва, нас отвели на запасные пути, и мы стояли трое суток.

Вокруг сновали торгаши с овощами, фруктами. Конечно, немногие покупали, не было денег, но я купил два крупных помидора, из одного выжал сок и через трубочку решил полакомиться. Это было первый раз в жизни, когда ел свежие помидоры и так мне их сок не понравился, что второй помидор я подарил соседу по нарам, он, конечно, был доволен и удивлялся, что мне такое лакомство не по вкусу. Сколько времени поезд шёл до Свердловска, не помню, но ехали быстрее, остановки были только, чтобы заправиться углём или водой.

В Свердловск мы приехали утром, на вокзале уже стояли машины, чтобы развезти раненых по госпиталям. Я попал в челюстно-черепной специализированный госпиталь ЭГ № 1710. Госпиталь расположен был в ремесленном училище, трёхэтажном кирпичном здании, нижний этаж занимала обслуга, администрация, а два верхних – палаты, операционная, перевязочная… Нас в тот же день помыли, переодели и разместили по палатам. В нашей комнате было человек 15. Весь второй этаж занимали больные с челюстными травмами, на третьем этаже располагались больные с черепными ранениями.

Уже прошло примерно полтора месяца, а я еще не знал подробности ранения, не видел в зеркале своего лица. Ходил себе с мешочком под подбородком, куда стекала слюна, накопится много, солью и опять коплю. Все думал, что подлатают немного, и опять на фронт, хотя ребята по палате утверждали, что я отвоевался. Тогда-то предложили зеркало, чтобы я посмотрелся. Ужас! Бороды нет, нет части правой щеки, везде торчат обломки косточек челюсти, местами висят кончики побледневшей кожи… В начале ноября мне предложили кушать в столовой, отобрали трубку, чайник… Как я мучился, чтобы что-то проглотить, хотя мой стол был протёртым, но ничего, потихоньку научился. Через две недели после прибытия в Свердловск начались операции, чистка концов костей челюсти, удаление обломков, снова чистка… так почти каждую неделю, то где-то появится осколок кости, то что-то загноится, и всё это почти без обезболивающих средств – рана-то затянулась хрящом и иголка шприца гнулась, приходилось терпеть. Эту чистку проводил, в основном, профессор Мухин, но иногда чистила Иванова. Какая разница в обращении с больными, нежные руки Натальи Фёдоровны не причиняли боли, когда выискивали осколки кости, – она работала с человеком. Зато для Мухина мы были объектами для операции, так грубо он обращался, никакой жалости. Он не видел страданий человека.

Сразу же на единственный зуб мудрости, оставшийся на краю обломанной нижней челюсти слева, надели коронку с крючком, за крючок я зацеплял полотенце, оттягивал челюсть, полотенце заматывал вокруг шеи, так и ходил, чтобы челюсти не сходились. Однако, недолго я это делал, зуб на сломе вывалился. Как только был очищен рот от секвестров, профессор Мухин начал меня готовить к основным операциям. Он несколько раз приходил в палату: пощупает мою грудь, покачает головой и скажет: «Надо наращивать мышцы на груди, а то нечего взять, да еще эта рана не на месте оказалась, ничего, рану мы обойдём, а мясца на груди надо больше». Я старался, но ничего не получалось, наконец, Мухин решил начать операции.

Главная операционная находилась на третьем этаже. Обычно к операции готовили 5 – 10 больных. Мы заходили на третий этаж, ложились на носилки-каталки и ждали очереди. Мухин делал операцию, каталку отодвигали и дальше работали ассистенты, а Мухин кричал: «Следующий!» Закатывали очередника, профессор работал с новым больным уже с другими помощниками и т. д. Голос у него был зычный, лежавшие на каталках ощущали озноб при «следующий». Наконец, моя очередь, вкатывают в операционную, Мухин ощупал грудь, покачал головой, ждать было нельзя. Мне всю грудь обмазали йодом, сделали массу обезболивающих уколов, и профессор приступил к операции, которая длилась больше часа.

Мне разрезали грудь в двух местах (длиною сантиметров 25 – 30), отделили мясо от рёбер, свернули трубкой, зашили, а кожу на груди уже стягивали и зашивали ассистенты. Между свёрнутой трубкой и зашитой грудью наложили марлевых тампонов. Операция прошла очень легко, я не чувствовал никакой боли. Главным ассистентом при моих операциях всегда была кандидат наук Наталья Федоровна Иванова, она писала докторскую диссертацию о пластических пересадках, и мы были объектами эксперимента. Она же была начальником отделения, а курировала нашу палату Ольга Абросимовна Кондина, которая не пропустила ни одну мою операцию. Как только я ложился под нож хирурга, она брала мою ладонь и крепко сжимала, когда чувствовала, что у меня нет сил терпеть боль, и это прикосновение, пожалуй, было самым сильным наркозом. В палату меня привезли уже с «сосиской» на груди – потом меня так и прозвали Вася-«сосиска».

Через неделю мне предложили тренировать «сосиску», чтобы наладить кровообращение с верхнего ее конца, для этого нижний конец перетягивали резиновым жгутом вначале на час, потом на два, а под конец – на сутки. Теперь моя «сосиска» питалась кровью только с верхнего конца. Как только наладилось нормальное кровообращение, назначили на операцию. Отрезали нижний конец «сосиски» и пришили к правой щеке на край раны около уха. С этого времени операции шли очень болезненные, так как проходили на лице, где вместо ткани образовались хрящи, которые нельзя обезболить, ни одна иголка не выдерживала, попробуют, попробуют «заморозить» и плюнут. К хрящу мясо плохо приживается, а удалить хрящ надо. Так живое мясо и режут, – жуть.

Операция шла очень долго. В палату меня привезли с пришитой «сосиской» к щеке, а чтобы не оторвал, голову прибинтовали к правому плечу. Как только конец «сосиски» прижился на новом месте, стал перетягивать резинкой другой конец «сосиски», чтобы кровь поступала уже от лица, и опять прошёл месяц. Снова операция. Теперь отрезают «сосиску» от груди, распластывают и накрывают пустое место на щеке и подбородке. Столько боли, столько крови, Мухин то и дело кричит: «Глотай», а я не могу сглотнуть накопившуюся кровь во рту, так как его пальцы во рту, страшная боль. Операция шла около трёх часов, но в палату меня привезли уже без «сосиски». Я так привык к позе, когда голова прижата к плечу, что ходил так еще месяца полтора: опомнюсь, выпрямлюсь. Всё еще не мог произнести ни одного звука. Как я переживал – учился на учителя, а не смогу говорить. Часто уходил в укромное место и, честное слово, плакал от горя. В такие моменты меня иногда находила Ольга Амбросимовна и успокаивала, уговаривала, мол, еще много операций впереди, еще будешь говорить и даже петь.

После этой операции начали облагораживать лицо. Сначала наставили язык, что-то подрезали, где-то вытянули. Потом поковырялись в глотке. Нашли кусок кожи, чтобы закрыть бороду. Наконец, вырезали клин мяса с кожей из под носа, вывернули его, пришили, образовалась нижняя губа, правда, маленькая, но ничего. Я начал произносить отдельные гортанные звуки. Теперь общение с больными в палате было шире. Я начал играть в карты, очко, и, если произносил какой-нибудь гортанный вопль, значит, иду по банку.

В начале апреля в госпитале решили сделать культпоход в театр. Я купил 2 билета и решил пригласить Ольгу Абросимовну. Подхожу с приглашением, а она отвечает: «Меня уже пригласил Серёжа».

Оказывается, трое решили пригласить её. Подъезжаем к театру, я хочу реализовать свой билет. Подходит молоденькая девчонка и спрашивает «лишний билет», я, конечно, с радостью подарил ей билет. Занимаем места, а рядом со мной сидит женщина лет шестидесяти. Разочарование. Антракт, собираемся вместе, покупаю всем мороженое и рассказываю, – где знаками, где мимикой, где отдельными словами, – о своей соседке. Смеху было на всё фойе. После спектакля вчетвером на трамвае подъезжаем к госпиталю, ненадолго останавливаемся, шутим. Тогда я осмелился, знаками намекаю ребятам, чтобы шли в госпиталь, а я провожу Ольгу Абросимовну домой. Никто не ожидал такого оборота. После этой встречи мы подружились с Ольгой Абросимовной.

Далее – несколько операций по удалению лишнего из-под распластанной «сосиски» на щеке: сначала сверху, потом снизу, а то она сильно выпячивалась. Начал выговаривать отдельные слова, наконец, предложения, появилась надежда, что буду говорить. Нашлись ребята, которые играли в преферанс, и я вошёл в компанию. Весь выигрыш мы вносили в общий банк, а потом на выигранные деньги покупали подарки, вино, закуску, отмечали дни рождения, даты красного календаря. Вскоре Наталья Фёдоровна предложила операцию по пересадке ребра на место челюсти. Я поговорил с Ольгой Абросимовной. Она начала приводить примеры неудач подобных операций: вероятность срастания ребра с челюстью составляла процентов десять. Кроме того, рот будет загипсован не менее, чем на год, многие заболевали туберкулёзом. Взвесив все «за» и «против», я отказался от пересадки ребра.

В июне начал задумываться о будущей жизни, образования-то у меня не было, служба в армии не могла быть, мне уже сказали, что после выписки из госпиталя я получу «белый билет» («негодный к строевой службе»). Я поступил на подготовительные курсы в институт геологии и начал учиться, знал, что поступлю, – по тому, как ко мне относились преподаватели, кроме того, на курсах было всего 7 мужчин, остальные – женщины, а в полевых условиях лучше мужчине.

Здесь учился до выписки из госпиталя. Ольга Абросимовна отговорила меня от поступления в институт, аргументировав, что геолог оторван от дома: беспорядочное питание, постоянные лишения, и мне с таким ранением будет тяжело. Пожалуй, она была права, я послушал совет и теперь не жалею.

Все, лежащие в палате, были с челюстными ранениями, но кроме этого у Вани Дремлюги не было обеих рук ниже локтя, у Серёжи Томошевского не было правой ноги выше колена, у Мойши Бронштейна – левой ступни. Это был очень весёлый еврей, столько он рассказывал анекдотов про евреев, а мне завидовал: «Ой, Вася, какую ты большую пенсию будешь получать с 3100 рублей, а у меня зарплата только 250. Да, ты воевал, а я на складе сидел, попал под бомбёжку». Костя Фокин в звании капитана – без левой ноги, но ходил уже на протезе, много рассказывал о разведке, и как им пришлось бежать из Японии, когда начались разоблачения группы Зорге. Лицом Костя смахивал чем-то на японца, знал японский, китайский и немецкий языки в совершенстве, ему, единственному, разрешалось держать обмундирование в палате, и он часто уходил из госпиталя, но никогда не говорил, где был. Не знаю почему, но ко мне все относились с особенным уважением, может быть, потому, что я был самым молодым, или, что я, единственный, не мог говорить, а может, за высокую зарплату, – получал я всех больше, нам всем выдавали фронтовую зарплату. В июле Ольгу Абросимовну отправили с группой выздоравливающих в Нижний Тагил на сельхозработы.

Я решил её навестить и прожил там три дня. В это время Мухин назначил мне операцию, но меня не нашли. Предложил Ивановой перевести меня в госпиталь восстановительной хирургии (гражданский). Я лишался военной зарплаты. Вскоре приехала Ольга Абросимовна, договорилась с Натальей Фёдоровной, и меня оставили на месте, но последние две операции уже делала Иванова. Приближалась выписка, я предложил Ольге Абросимовне поехать со мной, но она отклонила приглашение, сказав: «Я старше тебя, Вася, сейчас молода, красива, а через двадцать лет разница будет ощутима, и я, может, буду не нужна тебе. Я не хочу, чтобы ты разочаровался во мне». Нет, уговорить её я не мог никак.

Мы переписывались некоторое время, но она первая не стала отвечать на мои письма. Правда, и письма её больше напоминали отписку. Последнее письмо она написала по нарьянмарскому адресу после двухлетней разлуки, и его получила мама, – я жил в Оме. Потом, когда я приехал в Нарьян-Мар, мама передала его мне. Оля сообщала, что Петя умер. Оказывается, когда я покидал её, она была беременна, ничего не сказала мне и в письмах молчала. Написала, что живёт с родителями в Шадринске, но адреса не указала. Маша об этом письме знала, но никогда не вспоминала, почему – не знаю, а я не поднимал этого вопроса.

Август. Готовлюсь к выписке. Уже довольно сносно говорю.

Приглашают к начальнику госпиталя и выдают выписки, продуктовую карточку, деньги на проезд, обмундирование.

Начальник госпиталя пожелал счастья и доброго пути. Конечно, выписку мы отметили, а на второй день Серёжа Тимошевский, Костя Фокин и Ольга Абросимовна проводили меня на вокзал, купили билет на поезд до Котласа. Времени до отправки было много, и мы заняли столик в ресторане, купили вина, закуску и изрядно шутили. Пришло время посадки. Встали из-за стола, а на наших высоких спинках кресел не оказалось фуражек. Я снял с шинели погоны и так ехал до Котласа. Вечер, прогуливаюсь по перрону: шинель внакидку, без погон, настроение паршивое. пВе.рПе .д С в ыа мп ио йс кл оо вй Вдруг подходит ко мне женщина и спрашивает: «Вы из 1г 9о с4 п5 и г то да.ля, Самойлов?». От неожиданности я только и смог сказать: «А вам-то что, кто вы?» Пожилая женщина ответила, что она Ольга Александровна и едет с дочерью в Вологду, и везёт Риту в институт. Рудаковы долго жили в Виске, и с Ритой мы дружили в детстве. До отправки её поезда мы долго разговаривали с Ритой, гуляли по перрону. Утром на рынке я купил фуражку, надел погоны и уже в форме сел на поезд в Печору. В Кожве перебрался на пароход «Сталинец». Подходили к концу сухой паёк, деньги. В Усть-Цильме я отдал последние деньги девушкам, которые высаживались там, чтобы подали телеграмму родителям.

Товарищи

В госпитале в конце лечения, как только начал немного говорить, я решил наладить связь с товарищами и начал писать письма на полевую почту, но ответа ни одного не получил. Когда приехал домой и начал учиться и работать, мне предложили подать заявление о вступлении в партию, так как я числился кандидатом. Я опять начал разыскивать часть, в которой служил, чтобы найти партийный билет, но безуспешно. Так протянулось почти два года, и меня вынудили подать заявление о приёме в партию. Прошло около двадцати лет. Случайно попал в руки журнал, то ли «Работница», то ли «Крестьянка», и на развороте журнала я увидал цветную фотографию, на которой у Знамени Победы сфотографирована комсомолка, а рядом стоит комбат Неустроев.

Тогда я написал в редакцию журнала письмо с просьбой помочь найти боевых друзей. Редакция журнала передала моё письмо во Всесоюзный совет ветеранов войны, они, в свою очередь, переслали письмо в совет ветеранов 150 дивизии. Я получил приглашение на встречу в Москве по случаю 20-й годовщины водружения Знамени Победы над Рейхстагом. Только тогда я узнал, что, когда Знамя увезли на парад Победы, дивизию расформировали и номер полевой почты аннулировали. Вот почему мне никто не отвечал. Конечно, встреча была впечатляющей: радость от встречи с теми, с кем делил ужасы боёв, новые встречи и воспоминания о случайных и кратковременных событиях, парад на Красной площади дивизии и школьников, шефствующих над ветеранами, торжественный приём школьников в пионеры и комсомол, посвящение отдельных ветеранов в почётные пионеры, разные поездки и встречи.

Тогда я случайно познакомился с Шурой – медсестрой. Она подошла ко мне и сказала: «А я вас помню, – и добавила, – когда около вас разорвался снаряд, вас тяжело ранило, вы выхватили пистолет и хотели застрелиться. Я ударила вас по руке, выбила пистолет, обработала рану и отправила в госпиталь». Я посмотрел на неё, спросил, как зовут и сказал: «Это был не я». Я рассказал Шуре, как меня ранило, и добавил: «Меня с передовой вывозили на маленьких собачках, запряжённых в носилки на катках». Она посмотрела на меня, улыбнулась: «Вы знаете, взводом тех собачек и ездовыми командовала я». Шура, оказывается, тоже первый раз попала на встречу, тоже долго не могла найти дивизию. Потом спустя еще пять лет на встрече по случаю 25-летия водружения Знамени Победы над Рейхстагом мы встретились снова. Шура была со Звездой Героя Советского Союза. Я поинтересовался, как она получила звание Героя. «Ты знаешь, Вася, когда шли бои за Рейхстаг, я вынесла 17 раненых бойцов и офицеров и сама получила 13 ранений и, когда совершенно обессилела, меня без памяти подобрали санитары другой дивизии, я попала в госпиталь почему-то без документов. В нашей дивизии были на меня оформлены наградные листы, но меня не могли найти. Вначале посчитали погибшей, но трупа не обнаружили, и оформили «без вести пропавшей». Так же, как и вы, когда пришла в себя, начала разыскивать часть, но безуспешно. Когда приезжала на двадцатилетие, мои наградные документы разыскали и через год вручили звёздочку».

Шура жила в Тбилиси, работала прачкой, тут же имела комнатку, еле сводила «концы с концами», и вдруг приезжают две «Волги», разыскивают её, усаживают в машину и… увозят в однокомнатную меблированную квартиру; вскоре появилась новая одежда.

От товарищей я узнал, когда и как появились надписи на Знамени Победы. 12 мая 150 дивизия получила приказ передислоцироваться северо-восточнее примерно на 15 километров, в район дачи Геринга, – эта территория была определена оккупационной зоной англичан. Вот тогда Знамя сняли с купола Рейхстага и на его полотнище вывели: «150 стр. ордена Кутузова 11 ст. Идрицк. див.» В тот день не знали, что накануне Верховный Главнокомандующий подписал приказ, которым нашей дивизии присваивалось второе наименование «Берлинской». Перед тем как отправить Знамя на Парад Победы в Москву, уже в штабе фронта к имеющейся на нем надписи было добавлено: «79С.К. 3У.А. 1 Б.Ф.», что означало 79 стрелковый корпус, 3 ударная армия, 1 Белорусский фронт. А после Парада Знамя стало символом Победы Советской Армии над фашизмом – ЗНАМЯ ПОБЕДЫ.

Снова – “гражданка”

В полдень 12 августа 1945 года пароход «Сталинец» причалил к песчаному берегу Нарьян-Мара. Короткий путь до педучилища, у вахтёрши спрашиваю, где живут Самойловы. Мама – низенькая, седая стоит у плиты. Повернулась к двери, крикнула «Петя!» и бросилась в слезах ко мне на шею. Папа долго стоял в ожидании, пока не успокоилась мама, потом жестом показал на двери комнаты, приглашая пройти. В комнате обнял и произнёс: «Табак, бумага, закуривай». Мама богато (по тем временам) убрала стол, вина не было. Вообще при встречах и потом никогда на столе не было вина, я не помню. Через несколько дней пригласил на беседу Пётр Фёдорович Шехнов – директор педучилища – и предложил вести уроки рисования и методики рисования, он знал, что я хорошо рисую, я согласился. Вскоре вызывают в военкомат и военком предлагает вести в педучилище военное дело. Я отказался, потому что дал согласие вести уроки рисования, кроме того, мне надо было закончить педучилище.

Далее – из воспоминаний жены, Марии Васильевны Самойловой (Окуловой) в рукописи «Детство, опалённое репрессией».

«1 сентября 1945 года. Спешим в класс занять место. Я договорилась с Розой Юрьевой, что сидеть будем вместе, и заняла за партой во втором ряду два места. Заходит высокий мужчина в военной форме, мы знали, что он сын Петра Константиновича, знали, что будет преподавать рисование, любовались его стройной походкой, когда проходил по коридору, но не знали, что будет продолжать учёбу на нашем курсе. Новый студент подошёл к моей парте и заявил: «Место свободное, здесь сидеть буду я». Я пыталась возразить, сказав, что оно занято, что сейчас подойдёт подруга, что… Он сел за парту, взглянул на меня и произнёс: «Вот так!»

Я хотела сменить место, но мой сосед удержал меня за руку и добавил: «Что, не нравлюсь?». Я до того растерялась, что не нашла ответа, хотя за словом в карман не лезла. Так с ним за одной партой сидели весь год. Первые три урока он слушал лекции, и все его звали Вася, а на последние два часа уходил в другие классы, проводить уроки рисования или приходил к нам уже Василий Петрович… Постепенно наша дружба переросла в любовь и Вася предложил мне руку. Я была рада, 8 марта 1946 года сыграли свадьбу. Мы с ним одногодки…

После окончания педучилища Васе предложили принять детский дом в Нарьян-Маре. Всё лето его водили по детскому дому, представляли как будущего директора, обещали помогать морально и материально, обещали сохранить преподавание рисования в педучилище, если примет детский дом. Вася много раздумывал, советовался, взвешивал «за» и «против». На него начали нажимать по партийной линии. Все решило заключение комиссии ВТЭК: «…не может быть использован на административно-хозяйственной работе». Тогда в ОкрОНО сказали: «Нет другого места, как Канино-Тиманский район». Вася только и ответил: «И там люди работают». Он предвидел такой исход и договорился с Тамарой Афанасьевной Дубенко – зав. РайОНО, – что будет преподавать математику в Пёшской школе. Однако, когда приехали в Пёшу, Дубенко не было, а телефонной связи не существовало, и заместитель её не знал о договорённости, а Вася не настаивал. Предложили заведовать Снопской или Вижасской школами, или – учителем в Омскую школу. Вася выбрал последний вариант…

Так с 10 августа по 20 сентября плыли до Омы из Нарьян-Мара. С рыболовецкого судна «кавасака» ступили на омскую землю. Нас встретила сестра Пина с мужем Иваном и очень много народу: сенсация, едет новый учитель да еще мужчина, фронтовик. Вася работал учителем начальных классов, потом вёл биологию, химию, историю, географию, физику, пение – здесь всегда помогала скрипка...

В Оме родились дети: Ольга, Валентина и Сергей. Четыре года жили в Пёше. Вася работал заведующим РайОНО… Он часто ездил в командировки или в институт на учёбу. Из любой поездки обычно привозил бутылку вкусного вина, конфет, и обязательно что-либо нарядное, хотя я не очень наряжалась, любила простое, но яркие цвета, а он – дорогое, но скромные тона. Так подчас его прекрасные отрезы не превращались в изделие, хотя я сама шила… Кстати, о деньгах. Вася не знал денег, ими распоряжалась я, он даже зарплату не получал у кассира. Если ему что-то надо было, просил меня купить или просил заплатить за принесённую вещь…

В 1962 году Васю переводят в Великовисочную школу, где работал он завучем и кончал институт. Вася много трудился, его рабочий день начинался с 8 часов утра и кончался в 8 – 9 вечера. Довольно часто приходил в 10 – 11 часов ночи, но режим питания он соблюдал строго и подстраивались так, чтобы все были дома. Утром – завтрак до 8, в большую перемену – полдник, в 3 часа – обед и ужин в 7 часов вечера. В это время к нему не обращались ни с какими вопросами – учителя знали.

В свободное время Вася пропадал на природе: рыбалка, охота, сбор грибов и ягод – его хобби. Я почти всегда, если он не уезжал на несколько дней, была рядом. Правда, последние десять лет не могла ходить далеко, и, зная, что мне хочется съездить, Вася выбирал место, где близко были ягоды у берега или просто увозил в Смекаловку, где до грибов и ягод рукой подать. Туда чаще ездили с ночевкой. В любой поездке были котелок, чайник, еда. И Вася, и я любили посидеть у костра: я сидела, он лежал – привычка отца…

Любила ли я Васю? Всего скорей – ДА! Во всяком случае, я не представляла жизни без него – он был моей опорой. Когда в девяностом году с ним случился приступ, и врачи сумели привести в чувство только ночью, потеряв всякую надежду на его выживание, я была в шоке. Этот, не всегда спокойный и уравновешенный человек, для меня был всем. Я старалась угодить ему, он это чувствовал и всегда благодарил поцелуем; конечно, приятно, но я не выражала восторга. Тогда он иногда выговаривал «У! Пень берёзовый...».

Мы не баловали детей, они выполняли всякую работу по дому и довольно много. Когда Ольге исполнилось 13 лет, Вася расколку дров для печей возложил на неё, а носили их домой Валентина и Сергей. Ольга уехала в институт, эти обязанности легли на плечи Валентины и Сергея. Уход за домом, усадьбой, копка гряд и другие работы не обходились без их участия... Приходилось иногда детей наказывать за провинность, но это чаще делал Вася. Я иногда была не согласна, но при детях показывала солидарность с отцом, а, когда мы оставались одни, выражала своё недовольство. Вася чаще всего соглашался со мной... В нашей жизни было всё, но сейчас, после бриллиантовой свадьбы, перелистывая страницы прожитой шестидесятилетней совместной жизни, я скажу: «Спасибо, Боженька, что познакомил с таким человеком»…

Я как-то решила посмотреть его грамоты, насчитала пятьдесят две. Были грамоты за участие в фотовыставках, за призовые места в конкурсах овощеводов и цветоводов, за призовые места в гонках на лыжах в «Северном сиянии», за хорошо поставленную работу общества «Охотников – рыболовов», за работу Товарищеского суда, за материалы, предоставленные на ВДНХа о школе, за второе место по итогам окружного конкурса по добыче и сдаче белой куропатки, за первое место в конкурсе публикаций об учителе, реформе школы, её проблемах (очерк «Откройте чудесную кладовую»), за руководство Обществом ветеранов войны и труда, за активное сотрудничество с газетой «Няръяна вындер» и много других. За педагогический труд и работу среди населения и молодёжи Вася дважды отмечен грамотами Министерства просвещения; награждён знаками «Отличник народного просвещения», «Отличник просвещения СССР», «Почётным знаком Всесоюзной организации ветеранов войны и труда»; включен в энциклопедию «Лучшие люди России», лауреат Форума «Общественное признание» – объединения офицеров запаса…».

* * *

А сейчас от себя. Я, наверное, счастливый человек, в детстве и юности были прекрасные друзья, превосходные учителя, которым хотелось подражать и главное – идеальная семья, отца я считал и считаю святым.

После войны я был в кругу уважаемых мною учителей педучилища. Прекрасный коллектив учителей Омской школы сложился, когда я трудился там. Работая в РайОНО, по несколько раз бывал в школах района и старался не столько инспектировать, сколько, по возможности, помогать, особенно – в малокомплектных школах, где один учитель обучает учеников сразу двух-трёх классов, проводил показательные уроки.

Разве можно не вспомнить учителей Великовисочной школы, её директора Николая Гавриловича Филиппова, с которым всегда делились впечатлениями о посещённых уроках и выискивали примеры подражания (администрация должна видеть и использовать в работе лучшее своих подчинённых), прекрасные уроки Любови Ивановны, эмоциональность на уроках Праскевы Михайловны, доходчивость на уроках Михаила Павловича и Сергея Алексеевича, точность и выдержанность Светланы Александровны, непредсказуемость и обилие дидактического материала на уроках Галины Ивановны, душевность и музыкальное сопровождение у Галины Павловны, когда вся школа пела под её руководством. Простите, но у меня нет возможности всех упомянуть.

Я часто встречаюсь со школьниками, и мне задают разные вопросы. Например: «Вы воевали по приказу или по убеждению» – хороший вопрос учеников школы № 1. Мой ответ: «В армии вся жизнь идёт по уставу, поэтому приказ является основой. Во время боя взаимодействуют различные рода войск (пехота, артиллерия, сапёры, авиация…), каждому определено время и место, чтобы выиграть бой, если кто-то не выполнит приказ, значит, наступление может провалиться или будет много жертв. Другое дело – как выполнить приказ. Мы не знали слова «патриотизм», но в каждом из нас было чувство необходимости достойно выполненить приказ и это чувство было воспитано песнями, кино, походами еще в детстве. Я уже в 7 классе имел значки Ворошиловский стрелок, БГТО, ГСО, а в педучилище добавил ГТО и ПВХО («Будь готов к труду и обороне» – юношеский; «Готов к санитарной обороне»; «Готов к труду и обороне» – взрослый; «Противовоздушная и химическая оборона»). Да, подчас было страшно, но панике не поддавались».

На одной из встреч ребята спросили: «Как относитесь к современной молодёжи?» «В основном положительно. Большинство – прекрасные девчонки и мальчишки. Я радуюсь, когда на сцене вижу школьников, нашу юность, восхищаюсь, когда на спортивных соревнованиях идёт борьба, когда ребята устраивают походы, которыми были увлечены и мы, когда блестят глаза детей при встречах моих со школьниками… Однако, есть и неприятное, не могу простить, когда девушка курит, – вы же будущие мамы; когда после дискотек вокруг бутылки, – разве в вине или пиве наслаждение; когда в автобусе стоит пожилая бабушка с внуком, а на сиденьях со знаком «человек с ребёнком» сидит молодёжь и громко разговаривает».

На одной из встреч был задан вопрос: как я отношусь к музыке? Положительно. В оркестре я всегда выделяю скрипку, арфу, из народных инструментов люблю домру, балалайку, гитару, наслаждаюсь колокольным перезвоном, с удовольствием слушаю капеллу, народные хоры, приносят наслаждение сольные номера, если приятный голос. С удовольствием слушаю Лемешева, Козловского, Юрьеву, Образцову, Трошина, Русланову, Шульженко, Зыкину, некоторые песни Пугачевой, Гнатюка и других. Беда в том, сейчас этих солистов почти нет в эфире. Наши СМИ загружены «новыми и старыми песнями о главном» и мне кажется, что молодёжь много теряет. Раньше певец демонстрировал голос, а сейчас, больше, «телеса».

В педколледже ребята спросили о моём отношении к телевизионным программам. Прямо скажу, поставили меня в затруднительное положение, так как ко многим программам у меня негативное отношение. Я разобрал программу второго канала и начал с шестнадцати тридцати: «Кулагин и партнёры» – наполовину криминал, «Вести» – много отрицательных сюжетов, «Дежурная часть» – полностью коррупция и криминал, «Суд идёт» – опять негатив, далее сериалы, которые не обходятся без измены, секса, убийства. И мы хотим в хороших манерах и джентльменских принципах воспитать молодёжь. Не получится с такими передачами! Мне, например, больше нравится пятый канал, здесь больше познавательных программ, хороших кинофильмов, умные встречи, хотя бы «На Моховой», много из истории страны. Это мои доводы, «на вкус и цвет товарищей нет». Разный возраст, разные суждения. Конфликт между родителями и детьми всегда существовал: родителям не нравится как живут дети, дети не хотят жить так, как жили родители. На встречах задавались и другие вопросы.

Эпилог

В этом повествовании показана часть моего пути с августа 1942 года по август 1945 года. Странное совпадение: меня призвали в армию 6 августа 1942 года, последний раз ранило 6 августа 1944 года и выписали из госпиталя 6 августа 1945 года. Вспоминая о фронтовых буднях, я многое не мог восстановить в памяти из-за тяжелого ранения. Даже папу и маму не узнал, приехав домой. Когда в 1962 году я приехал в Виску, где я провёл детство, узнал только Алексея Кузьмича Шалькова. В тот год в гости приехал мой брат Саша, рассказывая о знакомых, он называл всё: даже прозвище; где жил, на какой парте сидел, какой-либо эпизод и т. д., чтобы восстановить образ, некоторых я вспоминал, но большинство – нет. Многие воспоминания восстановились после стрессов: бой в северной Белоруссии, (страшная гроза в Сочи), бой с «фердинандами» (когда на меня из-за поворота выскочил трактор Т-130 и я испугался), а «Долину смерти» помогли вспомнить товарищи при встречах. У меня и сейчас память плохая, особенно на лица, и, если я не поздоровался с кем-либо, не значит, что не уважаю, просто не могу вспомнить, извините.

С уважением, Самойлов Василий Петрович, участник боев.

Материал по книге В.П. Самойлова