Царев Федор Иванович

— Я, Царев Федор Иванович, полковник в отставке, родился 5 февраля 1912 года в селе Соколово Навлинского района Брянской области, в очень бедной крестьянской семье. Родители были неграмотными, все сестры — тоже. Из всех родственников только один мой старший брат окончил сельскую школу. У нас в селе была церковно-приходская школа, три класса. Я пошел в первый класс, когда мне было 12 лет, но в другую школу, в селе Бяково, где был сельсовет. После революции наша семья, как и прочие, переехала на земли помещиков. В селе Соколово до школы потребовалось бы идти долго, семь с лишним километров. В селе Бяково же школа была расположена ближе, примерно в шести километрах. Когда я был мальчишкой, мне приходилось бегать туда каждый день, в любую погоду. Я туда тянулся, не хотел пропускать ни одного дня, ни единого урока.

Революцию в нашем селе восприняли положительно, так как, в сущности, все его жители были бедными. Мы тогда жили в небольшом домишке, метров шесть на семь, а семья была большая. Как-то ютились. Еще и лошадь была. Я был тогда самым маленьким ребенком в семье, и наша соседка бабка Барма, державшая корову, бывало, приносила чайничек молока. Эта соседка так быстро говорила, что не поймешь, что она говорит. Мама наливала молоко в деревянную миску, крошила туда хлеб, я ел и делился со старшими сестрами. Это было самым большим лакомством моего детства. Бедствовали, побирались иногда, ходили до Орловской губернии, чтобы собрать какое-то количество кусков. Но, когда переехали на помещичью землю, все у нас постепенно изменилось к лучшему.

Нам бесплатно дали лес, мы построили уже приличное жилье, дом восемь на девять метров с тремя окнами. Рядом был луг, река, примерно в километре — прекрасный Брянский лес, куда можно было ходить по грибы и на прогулку подышать свежим воздухом. Конечно, резкого перехода к лучшему не было, но постепенно все налаживалось.

Питались просто: на столе, обычно, были картошка, капуста, хлеб. Хлеб никогда не был чистым, был всегда с примесью, например, жмыха или картошки. Еще было такое лакомство — «свинуха». Это трава с такими стволами и немного сладковатым привкусом. Мы с ребятами по 6 лет и старше бегали в помещичий сад и рвали ее украдкой, чтобы не попасться. Если попадешься — непременно получишь от сторожа хороших подзатыльников. Я был маленький и в сад не забирался, стоял на страже, предупреждал ребят, что идет охранник. Более или менее настоящий хлеб появился, когда мы переехали. Завели корову, овец, даже свиней. Мясо, куры тоже появились.

После окончания сельской школы я проучился год в пятом классе на станции Навля в девяти километрах от дома. Каждый день бегал туда и обратно. Этот класс был создан на средства родителей, но для меня обучение было бесплатным, потому что ни я, ни отец не могли заплатить такую сумму и педагогический совет принял решение организовать мое обучение за счет областного отдела народного образования. Я так понял, что отец был тогда лучшим крестьянином, имел большие заслуги. В 1928 году я окончил пятый класс и он распался, очевидно, расходы были слишком велики. Меня направили в шестой класс в школу крестьянской молодежи, она находилась примерно в 50 километрах. Я сдал экзамены, там выплачивалась стипендия. Не я должен был платить, а еще и мне платили! Стипендия была трех видов: рабочим и детям рабочих – 12 рублей; колхозникам и бедным семьям – 8 рублей (что я и получал); маломощным беднякам, так тогда называлось, выплачивали 5 рублей.

На эту сумму можно было, скажем, пообедать в школьной столовой или сдать свои рубашки в стирку. Из этих же восьми рублей я оплачивал 5 копеек комсомольских сборов. Иногда мы с ребятами скидывались по пятаку (25—30 копеек) и за 8 рублей покупали у какой-нибудь тетки здоровый горлач топленого молока. Пили по кружке молока, кусочком хлеба закусывали, — устраивали себе такой хороший отдых.

Жил я в бесплатном общежитии. В общем, как-то сводил концы с концами. После окончания семи классов школы я был направлен в Трубчевский педагогический техникум. Я никогда не терял связи со своим хозяйством. Во время каникул, когда учился в школе крестьянской молодежи, я обязательно работал наряду со всеми колхозниками, ничего не получая: мне это не нужно было. Так было до самого окончания института. Даже когда в институте учился, тоже не порывал связи со своим селом, работой, колхозом.

— Расскажите, как в селе воспринималась коллективизация, репрессии?

— У нас коллективизацию все воспринимали спокойно, без эксцессов. Трудности были такие: к примеру, нужно, чтобы в одном месте была конюшня, а ее нет, надо строить. Всю жизнь не одно поколение трудилось на своем клочке земли, а тут — общая земля, лошадку сдавать в колхоз. Естественно, нововведения переживали все по-разному. Но по своему брату, сестрам, по настроению отца я знаю, что возражений особенных, категоричных не было. Одиночная жизнь ведь очень тяжелая: тебе выделили землю, ты сутками там пашешь.

А при коллективизации, когда все общее, все по-другому. Выделяют, например, делянку луга для косовицы, человек 40 вышло и примерно от домиков до реки все выкосило. Коллективный труд — это очень большое дело. Не говоря уже о скорости, он сплачивал, заставлял задумываться, что все это общее, а это очень важно. Так что сама идея и практика коллективизации, конечно, дали нам большую силу, особенно, во время войны. Я, например, считаю, что, если бы не коллективизация, мы бы оказались в очень тяжелом положении, таком же, как в первые годы Гражданской войны. Каждый прятал хлеб, чтобы не сдавать его. А тут — совсем другое дело. Конечно, во всем нужна мера, и иногда палку перегибали. Статья товарища Сталина в 1930-м году была об этом.

Что касается репрессий, воспринималось все это тревожно. Судить об обвиняемом человеке приходилось по тому, что нам говорили, а кто знает, что из этого было правдой? Может быть, есть люди, которым он чем-то помешал, их карьере, и его оклеветали. Говорят на собрании: «Такой-то — помощник врагов народа. Он не разоблачил такого-то». А кто знает, за что разоблачать? Почему враг?

Меня никогда не вызывали: ко мне не было претензий в этом плане. Хотя, был один комичный случай. Меня вызвали в один день сразу в три места: Областной комитет партии, областное управление НКВД и городской отдел народного образования. И я думаю: «Черт возьми, что выбрать, куда из трех мне пойти?». Пошел в областное управление НКВД, чтобы потом уже не ходить, если ко мне какие-то претензии. Я прихожу, там мне дали заготовленный пропуск. Оказывается, меня пригласили в управление кадров. И майор, сидевший тогда и со мной беседовавший, сказал: «Как вы смотрите на то, чтобы перейти к нам на работу?». Я его не знал, а он меня, наверное, знал по горкому. Я ответил: «А вы знаете, что я освобожден от работы в горкоме комсомола?». Он немного смутился, сказал: «Ну знаете, мы подумаем». Я говорю: «Подумайте». Распрощались, я пошел в Обком партии. Оказалось, что речь шла о том, чтобы меня назначить заведующим учебной частью и преподавателем средней школы. Это с выездом из Смоленска в районный центр. Там много учителей посадили. Не знаю, почему, но они попали в тюрьму. Такой маленький любопытный случай.

— Федор Иванович, что вы помните об учебе в институте?

— Я был направлен в педагогический техникум в Трубчевск. Там проучился один год и по решению бюро райкома партии был командирован на учебу в Новозыбковский педагогический институт. Было два постановления: постановление ЦК ВКП(б), которым обязывалось послать 1000 коммунистов в высшие педагогические учебные заведения для подготовки кадров учителей и 2000 комсомольцев, согласно второму, комсомольскому постановлению.

В Новозыбков я был отправлен райкомом партии, тогда я был уже кандидатом в члены партии и институт. Но 7 классов обучения было мало для института, как я узнал, уже приехав. Мне сказали: «Голубчик, ты же не подходишь. Единственный вариант: мы можем тебя принять только на рабфак (при институте был рабфак), но для этого надо сдать экзамены». Я был к этому готов, меня приняли на третий курс рабфака. Там же, после окончания рабфака я был принят в институт, который в 1933-м году закрыли, всех студентов Новозыбковского педагогического института перевели в Смоленский педагогический институт. Его я и закончил в 1935 году, а именно, факультет русского языка и литературы.

Получил назначение ехать в Оренбург. Для меня это назначение в Министерство просвещения (или тогда народного образования) директором педагогического техникума было неожиданным. У меня это не укладывалось в голове: мальчишка, двадцати трех лет. Но туда меня не взяли, а взяли на работу в Смоленский горком комсомола, я там сначала заведовал отделом учащейся молодежи, а потом был заместителем секретаря горкома комсомола. Тогда не было должностей первого, второго секретаря, был только замсекретаря. В 1937-м году я был освобожден от работы в горкоме с формулировкой: «за притупление политической бдительности», потому что секретарь горкома был посажен, арестован как враг народа.

Его арестовали за какую-то вражескую деятельность. Но у меня это не укладывалось в голове тогда, да и сейчас не укладывается: откуда паренек, окончил ФЗУ, рабочий. Его судьба была печальной: арестовали, больше я его не видел. Некоторых арестованных комсомольских работников я встречал, у нас были товарищеские отношения. После этого я был направлен на педагогическую работу в школе преподавателем русского языка и литературы, также заведовал учебной частью. А в 1939-м году в Смоленском педагогическом институте открыли аспирантуру, я сдал экзамены и учился три года с 1939-го по 1941-ый. Когда началась война, я был призван в Красную армию и стал военным человеком.

— Как в вашем окружении воспринимали начало войны? Как вы попали на фронт?

— К началу войны мне было уже 29 лет. Но начало войны воспринималось всеми, независимо от возраста, одинаково — как вероломное нападение фашистов на нашу страну. А разные разговоры о том, что столкнулись два диктатора, что Советский Союз готовился напасть, — все это, на мой взгляд, чепуха. Перед войной была напряженная обстановка: 1939-й год, немцы напали на Польшу, все понимали, что это серьезная война. Все, кто мог, понимали, что нас это тоже коснется самым неприятным образом. Хотя и был договор о ненападении, это была вынужденная мера для того, чтобы оттянуть войну. Все-таки, как ни твердили нам, что Красная армия сильнее всех, никто ведь точно не знал, насколько сильны немцы. Когда началась война, воспринималось так, что мы должны победить.

Я не сразу попал на фронт, меня послали в военно-политическое училище. Это было не надолго: в июне 1941-го призвали, в ноябре мы уже закончили, и я получил назначение комиссаром отдельного артиллерийского дивизиона 9-го воздушно-десантного корпуса. Всю зиму мы учились, готовились к десантированию в тыл врага, но этого не произошло. В первых числах мая 1942-го наш воздушно-десантный корпус преобразовали в 36-ю гвардейскую стрелковую дивизию.

Были новые формирования, бригады уже стали полками, наш дивизион стал отдельным истребительным противотанковым дивизионом 36-й гвардейской стрелковой дивизии, в июле 1942-го мы были направлены под Сталинград. Вот оттуда началось мое боевое крещение, летом 1942-го года. Главным образом, бои были в августе. Шли сражения, но мы не сразу вступали в бой. Каждый занимал свой рубеж, который ему указали. У нашего противотанкового дивизиона самыми тяжелыми месяцами были июль и первая половина августа, нас бросали то в одно место, то в другое. Там опасное направление: земля такая твердая, как кирпич, лопата ее не брала, только лом. Народ заработал мозоли на руках от этих перемен. Это во-первых, а во-вторых, ежедневные бомбежки, которые устраивали немцы. Каждый день вылетало до двух тысяч самолетов, от восхода солнца и до заката над полем боя под Сталинградом слышался неустанный гул.

Все время шли страшные бомбежки, бомбили недалеко от нас и по нам. Это была очень тяжелая обстановка. А немного дальше шли непосредственно бои. 31 августа 1942-го года я был ранен, мне в голову попал осколок. Провели операцию в медсанбате, после операции я оказался в числе других раненых за Волгой. Нас собирали в грузовые машины с медиками и полевым госпиталем, везли проездом, эшелоном в госпиталь в Саратов.

Там я пролежал месяц, после этого получил назначение заместителем командира по политической части, но сначала получил назначение комиссаром артиллерийского дивизиона. Вскоре их упразднили. Был заместителем командира дивизиона по политчасти, 59-го гвардейского артиллерийского полка 33-й гвардейской стрелковой дивизии. Формирование второй гвардейской армии нашей было под Тамбовом и в Тамбове, а в начале декабря 1942-го мы снова попали под Сталинград, но немцы уже были окружены. Планировалось первое время, что мы должны окруженную группировку добивать, а в это время немцы организовали большой ударный кулак, так называемая группа армий «Дон» под командованием Манштейна.

Они повели наступление, чтобы прорвать кольцо окружения, соединиться с 6-й немецкой армией Паулюса, и это были, конечно, тяжелейшие бои. Нашу 2-ю армию под командованием Р. Малиновского бросили навстречу этой немецкой группировке, операция которой тогда носила пугающее название «Зимняя гроза». И развернулись тяжелейшие бои на реке Мышкова. Это такая небольшая речушка, я видел ее только зимой, скованной льдом, засыпанной снегом. У нее есть и плоские, и крутые берега. Но эта местность была очень тяжелой для боев. Вот вы читали Бондарева «Горячий снег»? Это художественное произведение, но он сам был участником этих боев, оно построено по материалам 2-й гвардейской армии, которой командовал Р. Малиновский.

Затем был мой длительный боевой путь. После Сталинградской битвы были бои в Донских степях, затем Донбасс, затем Северная Таврия, затем Крым, Перекоп и Шуйские позиции, Евпатория, Севастополь. После освобождения Севастополя 9 мая 1944-го года наша армия попадает на запад, происходит освобождение Литвы. Там переходили и другие, в Латвии немного, но, главным образом, Литвы. А затем — Восточная Пруссия, штурм Кенигсберга, Земландский полуостров и в апреле 1945-го года наши боевые действия завершились в Восточной Пруссии. Мы уже никуда не направлялись. И потом уже встретили Победу.

Отмену института комиссаров встретили очень спокойно. Я в нашей дивизии не встречал ни одного человека, который бы возмущался, что он теперь не комиссар. Дело даже не в подписи, дело в серьезной работе с людьми. А комиссар ты или замполит, старший политрук или капитан, — это одно и то же звание, одни и те же права, название не имеет значения.

До марта 1943-го года я был заместителем командира дивизиона по политчасти. В феврале 43-го я был ранен, сквозное пулевое ранение в ногу при выходе из окружения. Это случилось под Матвеевым Курганом, почти на Миусе. Я вам дам свою книжку, вы там посмотрите, мы тогда как раз получили задание прорвать оборону немцев в районе Матвеева Кургана, соединиться с корпусом, который уже воевал далеко, за 30 километров от фронта. У нас сложилась тяжелейшая обстановка. Мы в течение суток держали оборону, отбивали свыше двадцати атак немецких танков, отбили все. И, когда у нас уже и силы истекли, и кончились патроны, снаряды, то приняли решение, что мы выходим из окружения к своим, вот тогда я возглавлял группу разведки.

Это небольшая группа, 3—5 человек. При выходе из окружения, когда мы столкнулись с немецкой обороной теперь уже с другой стороны (с этими часовыми, которые охраняли), я попал, как и другие, под кинжальный обстрел немецкого пулеметчика. И с расстояния примерно сто метров эта трассирующая пуля попала мне в ногу, пробила, не задев кость. После этого я лежал полтора месяца в госпитале на излечении, в медсанбате. Затем был назначен инспектором политотдела 13-го гвардейского стрелкового корпуса, тоже в нашей 2-й гвардейской армии. И в этой должности я был до октября 1944 года. Прошел Донбасс, Таврию, Крым весь прошел и в октябре 1944 года я получил назначение заместителем начальника политотдела 33-й гвардейской стрелковой дивизии, то есть той стрелковой дивизии, в которой я воевал. И до конца войны я был в этой должности, вернулся на родину, во Ржев.

Введение погонов было встречено с энтузиазмом, потому что на фронте были погоны полевого образца, простые, а в новых, с золотом, — сразу народ преображался. Я бы сказал, это было воспринято как должное и даже как поощрение: не какие-то петлицы теперь, а погоны. У меня с погонами любопытная история была. Значит, в феврале 1943-го меня ранило, я лежал полтора месяца в медсанбате. После этого еще ждал назначения, и случилось так, что в дивизии мне не могли найти пару погонов. Парадоксально, но факт. Все в погонах, а я хожу в старых петлицах, шпалы в петлицах. И, когда меня назначили инспектором политотдела корпуса, я тоже явился на доклад к начальству с этой старой формой, в кителе. Начальник политотдела говорит: «А как же? Давайте погоны». А там искали, искали, нет. И он мне дал погоны не повседневные, а парадные, золотые. Не знаю, где он достал эти капитанские погоны, но я ходил, отличаясь от всех остальных.

— Когда вы были инспектором корпуса, какие у вас были функции, задачи?

— В дивизии я был заместителем начальника политотдела, а в корпусе — инспектором. По партийно-политической линии в дивизии я был вторым лицом и, по идее, подчинялся только двоим: командиру и начальнику политотдела дивизии. Кроме них уже никто не мог распоряжаться мною и давать указания. Вышестоящее начальство — другое дело. Основные функции были такие: работа с людьми, воспитательная работа, информирование, что происходит на фронте, в дивизии, в стране. Большая разъяснительная работа. Но это делал не только я, в политотделе были и другие работники. Главное — это воспитательная работа с людьми. Политработник должен был стоять к солдатам даже ближе, чем командир, потому что командиру солдат может и не сказать того, что может сказать политработнику.

С точки уровня воспитания, образовательного уровня, народ был очень разный. Начиная от различных национальностей (в каждой дивизии их было от сорока до семидесяти): были русские, украинцы, белорусы, их было в численном соотношении больше всего. Единицы были представителей народов Севера, среди них как раз были наименее образованные люди, хромала языковая сторона. Но ничего, русский язык все более или менее понимали. Были отдельные азербайджанская, армянская, латышская, литовская дивизии. Литовскую дивизию я знал, бывал в ней, она входила в наш корпус. В азербайджанской дивизии я бывал во время боев, особенно, за Донбасс. В армянской не был. В этих дивизиях был и русский народ.

Пришел я туда под Шауляем, тяжелейшие были бои, я получил задание от начальника политотдела корпуса посмотреть, что там творится. Ну, заместитель командира полка по политчасти — литовец, прекрасно говорит по-русски. Спрашиваю: «Ты откуда?». «А я, – говорит, – был замдиректора спирто-водочного завода», – называет городок под Смоленском. Вот я его не знал, он меня не знал, но я говорю: «Видишь, какой». То есть он наш, литовец, уже был. Ну и встречал командира полка. Это уже настоящий литовец был, бывший начальник оперативного отдела литовской армии. Так что человек очень серьезный, строгий по всем правилам: как отдавать честь, приветствовать. В общем, всякий был народ.

— С каким настроением входили на территорию Германии? Какая разъяснительная работа велась?

— Эмоции были такие: «Наконец, мы вышли на границу». И я, как работник политотдела корпуса, когда мы вышли на границу, наши войска уже прошли, первым делом пошел посмотреть немецкую заставу, что она собой представляет. Оказывается, чепуха. Домик, два домика, будка, стол стоит, правда, маскировочной сетью все это загорожено.

Главную работу мы проводили такую, чтобы не уподобляться немцам, которые, когда переходили нашу границу, крушили имущество, били, все такое. Чтобы мы соблюдали спокойствие к немецкому населению, не были мстителями, а что мы, в том числе, и немецкий народ освобождаем от ига фашизма. Ну, первые, конечно, населенные пункты показывали, что немцы уезжали, убегали. Пустые стояли. Я помню, когда мы впервые заняли большой населенный пункт, немцев не было, они уехали вглубь страны, что меня, конечно, тогда поразило. Такое впечатление было, что все поле, луг был усеян скотом. Коровы, свиньи, гуси, куры, — все. И несусветный рев коров. Они же с молоком, надо доить. А что делать? Не знаю, как наши тогда выходили из этого положения. Я этим не занимался, это была задача наших тылов. Это было тяжелое впечатление.

Если к нам поступали сведения, что кто-то занялся мародерством или проявил себя недостойно по отношению к немецкому населению, мы строго с него спрашивали. Если это был коммунист, то по линии партийной организации. Если беспартийный — по линии административной. И взыскание получали на этот счет. Таких было немного, но были такие случаи. Ближе к маю по всей армии была статья Александрова, это был начальник управления пропаганды и агитации ЦК, что «Товарищ Эренбург упрощает». Чтобы дать такой сигнал: нельзя исходить из низменных чувств.

В Литве к нам политотдел прислал немца. Он попал к нам в плен и уже в плену перевоспитался. И он некоторое время был в политотделе, очень аккуратный, очень исполнительный. Не успеешь приехать в какой-то населенный пункт, если попадается, или в какой-нибудь блиндаж, он тут же сразу берет и вытащит, выбросит, приведет в порядок. Всегда мог что-то найти, найти подставочку для бумаг, приговаривая: «Геноссе майор, фюр брифт, все фюр брифт» («Какие тут письма, тут не до писем»). Немного он был в политотделе, потом его отозвали.

Пропагандой для немцев я лично не занимался, но политотдел занимался. У нас в политотделе был специальный работник по работе среди войск и населения противника. Так что эту работу вел, во всяком случае, поддерживал такие контакты с нашими разведчиками, которые ходили в тыл. Приносили, конечно, какие-то материалы на немецком языке, он это все переводил, все готовил, докладывал. Или другие материалы, скажем, разведчики наши разбрасывали листовки, он тоже был связан. В этом плане мне приходилось заниматься исключительно как человеку, который руководит отделом.

— Каким было моральное состояние вашего подразделения в 1942 году?

— Мы не испытывали какой-то паники или страха, если вы об этом. Так случилось, что наша дивизия не участвовала в отступлении под Сталинградом. Мы попали на фронт, один полк направили в район озера Цаца, а два полка и все другие подразделения заняли оборону вокруг Сталинграда. Это было в районе Бекетовки, разъезда Чапурняки, этот рубеж. И там не было отступления, мы до конца держались.

У нас была неудачная первоначальная операция на Миус-фронте в июле 1943-го, когда мы прорвали оборону немцев на Миусе, пошли в наступление, заняли плацдарм примерно километров на 15 в длину и на 20 в глубину, но немцы подбросили большое количество своих танков и авиации. Нам пришлось отступать, сдавать свои позиции, причем, с боем, с серьезными потерями. Это, безусловно, неприятно, что тут скажешь.

Конечно, неприятно, когда наши подразделения отступают, а немцы своими самолетами и минами обстреливают, бомбят, — конечно, это тяжелейшее настроение. Но, во всяком случае, я не сказал бы, что было паническое состояние. Наоборот, стали выяснять, где же наши просчеты, где же мы недоработали, что нужно было по-иному сделать и что нужно сделать, чтобы подготовиться к новым боям. И готовили людей к новым боям. Приходили новые люди, выздоравливали после госпиталей старые, оставшиеся в живых. Так что все готовились к новым боям серьезно, обстоятельно, пережив вот такие неудачи и научившись на собственном опыте. Ничего не поделаешь, это война.

— Расскажите, пожалуйста, что было после войны?

— После возвращения во Ржев я был начальником политотдела артиллерийской бригады и дивизии. А, когда расформировали в 1947-м году, меня взяли на работу в политуправление Московского военного округа. Я все просился уволиться в запас, потому что аспирантуру я не закончил, а надо было, как мне казалось. Я же не кадровый офицер, пришел в армию, отвоевал, остался жив. Но меня не отпустили, а в 1947-м году заместитель начальника политуправления сказал: «Вот что, пойдешь работать. Раз ты не хочешь служить в войсках, пойдешь в газету». И меня направили в газету Московского округа «Красный воин». Я там был в должности начальника отдела, потом заместителя редактора до конца 1950-го года. А в 1951-м, с первых дней года, я был назначен заместителем начальника отдела журнала «Литература» Главного политического управления Советской армии и Военно-морского флота. В ГлавПУРе, как сокращенно его называют, я проработал 10 лет.

В 1960-м году получил новое назначение главным редактором журнала «Советский воин». Уже с должности заместителя начальника отдела печати ГлавПУРа я с удовольствием ушел на эту редакторскую должность. И там тоже моя работа продлилась более десяти лет. Уволился в запас в звании полковника, тогда мне было около уже 59 с половиной лет, полковник должен служить до пятидесяти. Меня взяли тогда на работу в Правление союза журналистов СССР. В 1959-м году был создан Союз журналистов, я заведовал его отделом организации творческой работы 15 лет. Уволился, когда мне было 75, занимался ветеранской деятельностью, чем и сейчас занимаюсь. Мне уже прибавилось много лет с тех пор.

Также после войны я женился и получил ряд наград за свои военные заслуги. Два ордена Красной Звезды, два ордена Красного Знамени, два ордена Отечественной войны I степени, медаль «За оборону Сталинграда», медаль «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.», медаль «За взятие Кенигсберга» и медаль «За боевые заслуги» в количестве двух штук.

— Спасибо за беседу, Федор Иванович.