Интервью проведено при поддержке Московского Дома ветеранов войн и Вооруженных Сил
Я родился в июле 1924 года в Москве. Моя мать была врачом, отец инженером.
Я принадлежу к поколению 17-18 летних юнцов, которым пришлось шагнуть в Великую Отечественную войну практически из-за школьной парты. Они прожили очень короткую жизнь, но успели сделать главное – защитить свою Родину. Дали возможность, в том числе и нам с вами, прожить за них их жизни.
В начале 1942 года меня призвали в армию и направлен под Горький, в Гороховские лагеря, где в течении месяца проходил подготовку. Было там не сладко. У нас старшина и сержанты, которые занимались дедовщиной, потом, на фронте, мы их сами уничтожили, постреляли за все те обиды, которые они нам причиняли. Они вообще не соображали, думали, что будут издеваться над солдатами, а сами избегут фронта, а послали всех…
Из Гороховецких лагерей нас перевели в Загорске, где формировалась 145-я стрелковая бригада. Я попал в отдельный батальон автоматчиков. Нам выдали лыжи, противогазы, летнее обмундирование, 25 градусов мороза а мы все в летнем обмундировании, шинель на рыбьем меху, обмотки, ботинки, и отправили на Калининский фронт. Когда мы прибыли на фронт, то противогазы выбросили, лыжи сожгли, чтобы обогреться.
Надо сказать, фронтовая действительность настолько притупляла человека, что мы ко всему привыкали. Вот, например, зимой привезут кухню покушать. Берешь котелок, а потом выбираешь труп, чтобы он был для меня вроде стола. Ставлю котелок на труп и с удовольствием ем. Или, когда я, после кошмарного боя, выбирался с одного поля, то выбрался только потому, что, будучи в летнем обмундировании, грелся на трупах. Подползаю – он еще не остыл, я на нем греюсь, потом переползаю к другому трупу. Так я, по-пластунски, километр полз, от одного трупа к другому. И руки сохранил только потому, что засовывал за пазуху мертвому. Очень хотелось жить и за жизнь я боролся любыми способами. В одном из боев я был ранен, наверное месяц пролежал в полевом госпитале, а потом был направлен наводчиком в 23-ю артиллерийскую бригаду.
В госпитале мне выдали документы, и сказали куда идти. Наша бригада располагалась в районе города Великие Луки. До бригады я шел по выжженному полю, на котором только печные трубы стояли, да трупы солдат лежали. Я шел по этому полю, перешагивая через трупы.
В 23-й артиллерийской бригаде я был наводчиком 76-мм орудия. Никакой предварительной подготовки у меня не было – надо было затыкать дыры, вот я и попал в наводчики: «У тебя есть среднее образование, будешь наводчиком». Первое время набивал шишки, я как-то не учитывал, откат орудия. Я, допустим, стрелял с прямой наводки, вижу цель – стреляю, ни о чем не думаю, только о цели. Орудие откатывается, меня панорамой бьет и я отлетаю. Но это только один раз было, я на всю жизнь это запомнил и быстро сориентировался.
Был один случай. Рядом с Великим Луками есть узловая станция Новосокольники. Там недалеко была водонапорная башня, на которой сидели немецкие наблюдатели и наше орудие получило приказ ее уничтожить. Мне помогли приблизить орудие к нейтральной полосе, я навел пушку на эту башню и открыл огонь. Но уничтожить наблюдателей я так и не смог, снаряды отскакивали от башни.
Так до второго ранения я и пробыл в бригаде. Летом 1943 года я получил второе ранение. Наши позиции накрыли минометным огнем. Я тогда был в блиндаже и меня засыпало. Бревна блиндажа, упавшие на мою спину, горели, у меня ожог во всю спину был, кроме того я был ранен в ногу. После ранения я месяца два еще находился в строю, немного прихрамывал, но воевал, а потом командование, видно, посчитало, что я уже не полноценный боец и, не смотря на мое желание воевать, они приняли решение меня отправить в госпиталь, но уже не в полевой госпиталь как первый раз, меня отправили в Казахстан.
Но в этом госпитале я пробыл недолго. Договорился с медсестрой, она мне собрала все мои документы и помогла убежать из госпиталя. Мне в госпитале еще полгода лечиться надо было, а я хотел домой. В 3 часа ночи я приехал домой, все домашние были удивлены, лег спать, и в этот же день в нам домой пришел военный патруль, капитан и два солдата. Наш народ бдительный, видимо, кто-то сообщил, что я дезертир. Разбудили меня и спрашивают: «Кто вы?» Я документы показал, они ознакомились, и говорят: «Вам срок 3 дня, чтобы вы легли в ближайший госпиталь Москвы». Я так и сделал, лег в Яузскую больницу, мы тогда в Лефортово жили. Пролежал там, наверное, полгода, а по выписке мне присвоили 3 группу инвалидности и уволили из армии. В госпитале я познакомился с писарем и он мне говорил: «Давай, я тебе любые документы дам. Хочешь, капитаном уйдешь?» Но мне воинская служба была противна сама по себе, я в душе гражданский человек.
После того, как меня уволили из армии, я занялся учебой. День и ночь сидел над учебниками. Я был фронтовиком, инвалидом войны и меня, с тройками, приняли в институт внешней торговли, снисходительно ко мне отнеслись, дали поступить. Пять лет, с 1945 год по 1950 год я грыз гранит науки. Было трудно, но я взял своей усидчивостью и желанием впитать максимум познаний. После института я работал помощником у члена Политбюро Патоличева Николай Семеновича, он был министром внешней торговли, потом работал помощником у Микояна.
- Юрий Васильевич, когда началась война, было ощущение, что она будет долгой и тяжелой?
- Нет. Мы думали, что это будет быстрая война, нас же наши идеологи, правительство, зомбировало, всю молодежь – малой кровью, на чужой территории.
- Встречаются воспоминания, что ребята вашего возраста, 16-17 лет, с первых дней войны шли в военкомат с просьбой направить их на фронт.
- Я в военкомат не бегал и не напрашивался, но пошел сознательно, добровольно. У меня было большое чувство патриотизма. Я помню свои мысли, они еще мальчишеские были, но… Я думал так: «Возьмите мою жизнь. Я готов ее отдать за Родину, но чтобы со мной ушло не менее трех немецких солдат». И эти мысли были мысли по глупости, молодости, во всей стране был такой патриотический настрой, при всей нелепости той жизни. Мы все молодые люди, были очень заряжены на патриотизм. Но в бой мы шли не за Сталина, а за Родину, за семью.
- В 1941-1942 годах не было ощущения, что страна пропала?
- Такого ощущения не было. Если бы народ в 1941 году чувствовал какую-то безысходность, гибельность, он бы не стал так помогать фронту, не стал бы так самоотверженно трудиться. А в тылу, не считаясь не с чем, трудились и рядовые труженики, и начальники.
Вот мой отец, будучи зам. начальника Московского метрополитена, он в 1941 году домой не приходил, спал в кабинете.
- 16 октября 1941 года в Москве началась паника, вы ее помните?
- Да. Все бежали. Никто никого не слушал, но некоторые проявили стойкость, дисциплинированность. Отец мне рассказывал за что ему орден Ленина дали. Ему было поручено взорвать московский метрополитен. Все было заминировано, подготовлено, но отец взял на себя ответственность, как-то почувствовал, что можно не взрывать. Паникеры его подталкивали: «Быстрее взрывайте», – но более здраво рассудил и не взорвал. Когда Сталин про это узнал, отца наградили орденом Ленина.
- Чему вас обучали в Гороховецких лагерях?
- Учили элементарному. Вот автомат – собирать, разбирать, стрелять.
- После ранения вас перевели в артиллерийскую бригаду. Какие задачи перед ней стояли?
- Когда мы стояли в обороне – подавлять отдельные огневые точки противника. Нам давали координаты, туда-то и туда-то стрелять, и мы открывали огонь. Иногда даже не видели куда стреляли. Однажды, я стрелял по какому-то объекту. Отстрелялся, а потом мне сказали: «Молодец. Вот 2 немца пошли по большой нужде в кусты, ты их накрыл и они готовы», – а этого и не видел.
- Как осуществлялось управление вашего огневого взвода? От кого вы получали команду на открытие огня? Координаты?
- Кто-то приходил и передавал, что надо, какие объекты, по каким объектам стрелять. Рядом с нами, окопниками, самое большое, лейтенант был.
- А где остальное командование было?
- У них вообще другая жизнь была, они жили в 2-3 километрах от окопов. У них там свои блиндажи были, где они жили с женщинами, медсестрами. Жизнь у них была более комфортабельная, но тоже опасная. Вот в окопах высшее начальство не находилось, мой самый большой начальник это командир роты, лейтенант, больше не было, все на расстоянии
- 28 июля 1942 года был издан приказ №227 «Ни шагу назад». Вы с ним сталкивались?
- Я нет. Я все время был на передовой и могу сказать, что таких, чтобы кто-то хотел сбежать с фронта – у нам такого не было. Правда, в разговоре многие говорили: «Оторвало бы сейчас ногу». А другой говорит: «Хуже если бы руку». Такие разговоры среди солдат были, все уже насытились войной, тяжело на фронте было.
- Но это же пораженческая агитации, с этим боролись органы контрразведки, СМЕРШ. Вы с ними сталкивались?
- Никаких особистов у нас рядом не было, это же надо было бы рисковать совей жизнью, быть в окопах, а у нас в окопах и начальство было где-то там, километра за 2 от нас. Самые большие начальники на передовой – лейтенанты.
- С замполитами тоже на передовой не было?
- Наверное были, но меня настраивать на патриотизм нужды не было.
- Как у вас в подразделении относились к солдатам не русской национальности?
- Никакой разницы татарин ты или еврей не было. Мы были дружной, единой семьей, потому что мы все были в одном положении. Это единение было оно нас цементировало, сближало. Мы знали, что мы все заодно и не было никаких разговоров, что один лучше другого.
- Когда вы были наводчиком, какое у вас личное оружие было?
- У меня был карабин. Изумительный карабин. Я его очень хорошо пристрелял.
- Немецким трофейным оружием пользовались?
- Я не пользовался.
- Как кормили на фронте?
- Когда как. Мы же на передовой были, иногда к нам кухня проехать не могла.
- 100 грамм выдавали?
- Да. Но чаще всего мы не по 100 грамм пили. Водку привозили, допустим, на 70 человек, а после боя в живых 15 осталось. Ну мы всю водку и выпивали.
- Как выдавали водку? Каждый день? До боя, после боя?
- Старались в основном к бою, чтобы немного притупить, снять стресс.
- Как на фронте мылись?
- Никакой санобработки не было. Летом было легче, из окопа выберешься –в ближайшей луже можно было ополоснуться. Как поросенок ложишься и катаешься, вместо мыла глина и земля. А зимой терпеть и ничего не сделаешь.
- Вши были? Как с ними боролись?
- Да. Разгребали ногтями, стряхивали и все.
- В 1944 году вы были в Москве. Видели проход пленных по Москве?
- Да. Тогда еще мать жива была, мы с ней выходили на Садовое кольцо, смотреть. Помню, после прохождения немцев ехали поливочные машины, что бы даже памяти не осталось, что их нога московских мостовых касалась.
- 9 мая 1945 года вы встретили в Москве. Как узнали о победе - какое было ощущение?
- Передали по радио общее. Во сколько передали не помню. Помню, когда услышали о Победе – все почувствовали большое ликование.
Но вот что запомнилось – после 1945 года запретили носить планки, Дня Победы никакого не было, его уже позже установили, а так никакого праздника не было. У меня ленточки за ранение были, тяжелое и легкое, и мне даже говорили: «Что ты, ты это сними». Почему так? Не знаю, какое-то завихрение у наших старцев коммунистических было, что-то у них в голове происходило.
А у меня после войны в памяти остался патриотизм, самопожертвование народа. Война же, она и самая близкая для нашего народа, она прошла через каждую нашу семью, в этой войне участвовал весь народ, включая женщин, стариков и детей. Поэтому, мне кажется, память о войне – она должна жить в нашем народе вечно и это самый главный праздник.
| Интервью: | Н. Аничкин |
| Лит.обработка: | Н. Аничкин |
