Тимофеев Федор Васильевич

Я родился 25 августа 1926 года, на краю Оренбургской области в Ясненском районе. Родители работали в совхозе, я последовал по их стопам и перед самым началом войны стал трактористом.

- До 1941 года было ли в стране ощущение надвигающейся войны?

- Ну, я же на гражданке был, поэтому военных новостей знал мало. Одно скажу - тяжелая обстановка была, тогда как раз прошла война с Финляндией в 1939-1940 годах. Я помню, у нас в селе очень часто пели песню: «Если завтра война, если завтра в поход!» Что уж там говорить, мирное время заканчивалось, это ощущалось во многом, и даже мы, простые колхозники, понимали, что война неизбежна. А так, никаких политзанятий у нас не было, мы все время были в поле, я пахал на тракторе. Так что новостей о мировой политике лично я даже и не слышал.

В 1941-м началась война, я продолжал работать на тракторе. Кстати, немецкие шпионы неплохо работали, и в 1942-м году ходило очень много провокационных слухов о могуществе немецкой армии, ее боеспособности и непобедимости. По селу пошли даже такие разговоры, мне лично очень неприятные, что у немцев настолько развита техника, мол, есть специальные порошки, которые они засыпали вместе с водой, и не надо никакого бензина для танков. Естественно, делался вывод, что нам за немцами никогда не угнаться. Сейчас я прекрасно понимаю, какая это фантастика и брехня, но в то время мы почему-то верили в такие рассказы. Но все равно, паники не было, все понимали, что наша страна – могучая, и рано или поздно победит фашиста. В то же время все осознавали, что борьба ведется очень жестокая, и мы сражаемся из последних сил. Так что в 1941-1942 годах было особенно тяжело в тылу, и уже только в 1943-м году стало ясно, что мы победим.

В 1943-м году я с группой товарищей добровольно отправился пахать целину. Мы уже знали, что в феврале 1943 года немцы капитулировали под Сталинградом, и теперь нужно восстанавливать нашу землю, где раньше хозяйничал враг. Вскоре мы погрузили всю колхозную технику на железнодорожный состав и выехали для проведения восстановительных работ в освобожденных районах. Условия жизни в то время были безобразные, продуктов не было, руководство совхоза нас направило, но при этом ничем не снабдило, мы ехали впроголодь и питались как попало. А нас ведь было очень много, весь состав загружен техникой, прямо на платформах стояли трактора, только в моей теплушке было человек 20. кстати, именно там я впервые попал под бомбежку, так как по направлению железнодорожного пути летали немецкие самолеты. К счастью, все обошлось, и никого не убило, бомбы разорвались в стороне, но все равно, после этого случая мы ехали дальше в огромном напряжении.

Вскоре мы со своей техникой оказались под Сталинградом и воочию увидели, что там все было подчистую разгромлено, где-то неделю там стояли. И мы видели своими глазами разрушенные заводы, и разбитые вдребезги железные дороги. Здесь мне запомнилось самое страшное зрелище, увиденное на войне -  огромные груды трупов, которые собирали похоронные команды и сваливали прямо на площадях. И чуть ли не вместе в обнимку лежали погибшие: наши солдаты и немцы. Кроме того, вокруг имелись настоящие завалы танков и самолетов. «Ни шагу назад!» - гласил приказ № 227 Сталина, и мы видели, какой ценой досталась Победа в Сталинградской битве. До сих пор мне снится один эпизод: стоит весь взорванный и простреленный дом, а из окна висит тело погибшего солдата, не знаю, нашего или немецкого.

Остановка в Сталинграде была вызвана тем, что нас везли по одноколейке на железной дороге, и все вокруг изувечено до предела, рельсы изогнуты, такие были взрывы, не было ни одного метра чистой земли. Поэтому дорогу восстанавливали, но нам так и не дали ни хлеба, ни супа. Мы голодали, и отправились искать провизию среди погибших, решили, что, быть может, у кого-то остались консервы или сухпаек. Город на Волге производил гнетущее впечатление, кроме как на станции, мы не встретили ни одного живого человека. Только потом, когда мы начали свои поиски, встретилась небольшая группа саперов, которые возвращались со стороны степи и искали немецкие мины и снаряды. Там я попросил у одного солдата еды, и он дал мне часть своего пайка.

Кое-как пробыли в Сталинграде неделю, после чего отправились дальше. Мы были в дороге целый месяц, при этом подолгу стояли на одном месте, потому что некоторые эшелоны все еще бомбили немцы. В итоге прибыли на станцию, выгрузились, и потом трое суток мы гнали машины в совхоз Кагальник, расположенный на одноименном хуторе. Добираться было очень тяжело, в голоде и холоде, после чего мы начали весенние работы, пахали и сеяли. Первое время было много случаев, когда и снаряды, и мины, и ящики с патронами или гранами нам в поле попадались, поэтому мы были очень внимательны, и в итоге в ходе посевной удалось избежать наездов на такие вот «подарки с фронта». Затем посевная закончилась, взошел урожай, и стало полегче. Собранное нами зерно хранилось в амбарах, все, что мы посеяли, было собрано, и нам выделили дополнительные пайки, поскольку мы очень удачно собрали урожай. Деньги не получали, только продуктами. Зимой занимались ремонтом, восстанавливали технику и приводили ее в порядок. В целом, этот период мне запомнился тем, что и мы, и местное население очень голодали. И, кроме того, иногда над нами летали самолеты, как наши, так и немецкие.

Также в это время мне довелось помочь нашей армии – на тракторе пришлось вытаскивать «Студебеккер», который вместе с пушкой застрял в овраге. Там находились наши солдаты, они поблагодарили меня и поехали дальше.

В начале 1944-го года я добровольно пошел в армию. После прохождения комиссии я попал в учебное заведение в село Прохладное Краснинского района Смоленской области, оттуда нас перебросили в Белоруссию. Всего же учили где-то около полугода, мы были курсантами-пулеметчиками. В конце обучения приняли присягу, и попали на ст. Орша, где нашу группу как отличников боевой подготовки определили в воздушно-десантные войска и мы начали совершать учебные прыжки. Классические прыжки – это когда с самолета прыгаешь, а у нас было так – прыгали с сараев, при этом сжимали небольшую палку между ног, и с ней прыгали с высоты в 3-4 метра. Главное, чтобы палка оставалась зажатой между ног, чтобы они при падении были сведены вместе. При этом приземляешься на носки, а не на пятки, чтобы смягчить падение. Отрабатывали эти движения до автоматизма. Если упал на одну ногу – то все, сломаешь ее. В одной из тренировок я увидел, какими были десантники, имевшие довоенную подготовку. Один из сержантов, который начал служить еще до войны, в учебном бою схватился с командиром, тот его подсечкой подрезал, и после раз шесть пытался подняться на ноги, но так и не смог – наш десантник мертвой хваткой держал его, и его пальцы было не разогнуть. Потом кое-как их разняли. Кстати, сам командир боялся прыгать с парашютом – только увидит с самолета землю, сразу впадает с полуобморочное состояние и не прыгает, отказывается. В конце учебы мы совершили несколько прыжков с вышки и самолета, и после этого попали на фронт.

Сначала я попал в расчет ПТР. Вооружили 5-тизарядными ПТРС Симонова, они были более мощными, чем однозарядное ПТР системы Дегтярева. Наша дивизия была дивизией прорыва, поэтому мы постоянно находились на острие наступления. Были очень жестокие бои, особенно мне врезался в память один из боев, когда весь наш батальон оказался под угрозой уничтожения. Мы наступали к траншеям противника, и внезапно перед нами выскочили два немецких танка и начали нас обстреливать на расстоянии не более ста метров. Естественно, никто не успел окопаться, быстро появились раненные и убитые. Тогда мы вдвоем с напарником, Василием Воскресом, в составе расчета ПТР начали борьбу с этими танками. Немецкие танки были практически неуязвимы для наших бронебойных патронов, но стояли боком, и мы стреляли не в лоб, а в бок, они же в свою очередь били по пехоте из пулеметов. Затем, видимо, немецкие танковые стрелки-радисты вызвали огонь артиллерии, и сами начали бить уже по нам, снаряды начали рваться прямо над нашей позицией, и вскоре один из снарядов разорвался очень близко от нас, более 40 осколков попало в моего напарника. При этом самый большой оторвал ему ногу. Потом, уже после войны мне удалось в письменном виде переписываться с ним, он после того боя был демобилизован. В тот же бой я продолжал вести огонь без второго номера, активно используя зажигательные пули – просто потому, что я не мог проверить, какие патроны вставляю, а мне попались зажигательные. И несколько строений, которые находились неподалеку от танков, в результате обстрела загорелись. В том бою мой расчет фактически остановил танки, так как они боялись двигаться вперед, ведь мы били и били по ним. Ввиду того, что место было равнинное, они никак не могли нас поразить, так как перед тем, как открыть стрельбу, мы наскоро окопались, поэтому все пулеметные очереди прошли над нами. Затем получилось так, что в тылу у немецких танков оказались три танка Т-34, которые выскочили откуда-то сбоку и тем самым спасли батальон. После боя начали подсчитывать потери – оказалось, что у нас много раненных, потому что бой получился очень тяжелым. Наш расчет, фактически, стал скорее моральным, чем фактическим препятствием, ведь мы вели огонь по танкам, броня которых не позволяла их поразить. Мы пытались найти смотровые щели, но так и не попали, ведь ее в бою трудно просто найти на танке, что уж говорить о том, чтобы поразить ее. Кстати, после появления наших Т-34 немецкие танки быстро развернулись и исчезли за горящими строениями, а наши танки пошли на другой участок.

Мой второй номер сильно истекал кровью, поэтому я взвалил его на спину и потащил в медсанбат, километра полтора тащил на себе и так его спас, у меня же было несколько легких ранений в руку и голову, остальные осколки Василий получил в свое тело.

Затем, после того боя, меня перевели в пехоту. Снова в наступление, бывали и жестокие сражения, днем и ночью мы находились в окопах на передовой¸ и очень многих товарищей я потерял. Это Владимир Желтов из Пензенской области, после того памятного боя всю ночь мы шли вперед и к утру обнаружили немцев, вступили с ними в перестрелку, в результате которой он погиб. Потом погиб Николай Клюев, в другом бою. И очень много других ребят пало. Вскоре погиб мл. лейтенант, командир нашего взвода. Из вооружения у нас были автоматы ППС. Но это был не очень надежный автомат – гораздо лучше был немецкий «шмайссер», у него прямой магазин, а у нас изогнутый рожок, его и при беге, и при стрельбе труднее держать. И больше огрехов и поломок было у нашего автомата. А так, у большинства солдат были винтовки Мосина, более надежные, чем автоматы. Были в  роте и самозарядные винтовки СВТ-40, они хорошие, но боялись мусора и пыли, а также грязи. Поэтому их было совсем мало, я СВТ-40 видел в основном у снайперов. Мосина во многом им уступали и заряжались всего на пять патронов, зато эти винтовки были безотказными.

Кстати, сейчас я часто думаю, что ведь много раз я мог погибнуть – в пехоте солдаты долго не жили. Но что-то хранило меня. Причем не знаю, от чего это зависело, приведу несколько интересных моментов. Как-то раздалась команда «Вперед!» Мы должны были всем отделением вскочить из своих окопов и побежать на врага. И тут как будто что-то кольнуло меня и я решил оглянуться. Смотрю, один из солдат лежит на дне окопа, и при этом он что-то делает. Оказалось, парень достал образок и молится. Я не стал его ждать, побежал вперед, прошло совсем немного времени, и прямо в окоп упала мина. Как говорится, помолился – и все. Понятно, что от него почти ничего и не осталось. Так что Бог-то Бог, но ты и сам в бою неплох.

Второй случай – один солдат вначале выскочил из окопа, и только потом, вопреки Уставу, взял винтовку за ремень и за собой потащил. Обычно, когда роют траншеи, то корни деревьев тоже вырывают, а он поленился, в итоге зацепился за сучок, тот впился ему в бок, и он умер от потери крови. Много таких было случаев, когда по дурости погибло много наших ребят.

Как-то я находился внизу в овраге в 300 метрах от нашего расположения, так как траншеи проходили по возвышенности – и там находилась полевая кухня, я туда побежал с котелком, чтобы получить еду, и черпак в левую руку взял, а котелок в правой находился. Подхожу – места нет, солдаты расположились вокруг походной кухни. Я решил не толкаться, и пошел на свое место на передовую. Метров 100 я отошел, не больше, и прямо туда на место, где располагалась кухня, попал снаряд 122-мм пушки, наш снаряд, был недолет, и очень многие погибли. На войне все может быть, ребята, которые хотели в тылу поесть, погибли, а я, пошедший на передовую, остался жив месте со своим котелком. Там я покушал, и снова началось наступление.

Еще один такой момент был. Мы на передовой  вели себя зачастую как дети, многим было по 18 лет – из-за этого ребячества нередко и погибали. Дело в том, что у каждого из нас, как же, мы ведь десантники, была финка. Когда мы с парашютом прыгали с аэростата или самолета, то финки были необходимы, бывали случаи, приземлялись кто где, некоторые на дереве, или на строении, и надо было обрезать стропы, а затем прыгать на землю, иначе парашют тебя закроет и ты можешь в нем запутаться. Как-то в одном из боев началась сильная бомбежка, и получилось так, что свои же самолеты нас бомбили, тогда один из командиров выстрелил из красной ракетницы по направлению к немцам – только тогда наши самолеты уже начали куда надо бомбить. У одного из наших солдат на финке была красиво сделана ручка – из-за этой ручки четыре человека погибло. Его убил немец, один из товарищей полез за этой финкой – его убило, другой полез за той же красивой ручкой от финки, все боялся, что опередят – и его убило, за ним пополз следующий с тем же результатом. Видимо, немецкий снайпер засек позицию, и всех отстреливал. В итоге четыре трупа из ручки от финки.

Как-то в наступлении впереди меня буквально в 3 метрах бежал казах, мы дружили с ним, раздалась очередь, и он упал, ему пуля попала в рот. Если бы не мой друг, то в меня бы точно эта пуля попала. Я его перевернул, думал, что он ранен, но пуля прошла навылет, и он был убит наповал. Несмотря на то, что он был снайпером и имел значок «Ворошиловского стрелка», все равно погиб. Я себе на память этот значок взял, и до сих пор его храню в память о войне и товарищах, которых потерял.

Последним расскажу тот случай, когда погиб наш взводный. Постоянно были очень тяжелые марш-броски в прорыв немецкой обороны, мы всю ночь шли, и чтобы не звенело оружие, лопаты саперные и прочее имущество, мы его укутывали. Ночью продвигались в глубину немецких позиций, в это время все мы от усталости дружно заснули прямо на ходу. Я в это время настолько крепко заснул, что вышел из строя, и попал в воронку. Потом очнулся, и смотрю, не могу понять, где нахожусь. Потом пришел в себя и догадался, выбрался из воронки, чуть-чуть начало светать, ничего не слышно, все идут тихо, и я еле нашел ребят и занял свое место в строю. Через час немцы нас обнаружили, открыли минометный и пулеметный огонь, пошли первые жертвы. Мы тогда наступали в лесистой местности и вышли им в тыл, внезапно атаковали резервные окопы, прошли простреливаемую зону, и использовали немецкие окопы, откуда они драпанули. Тут опять приказ – надо двигаться вперед. Хорошо помню главное чувство, которое мною тогда овладело – очень не хотелось выбираться из окопов, ведь впереди ждет новый бой. Тем не менее, вместе со всеми побежал, и снова залег под пулеметным огнем. Тут командир нашего взвода, мл. лейтенант, фамилию сейчас не могу вспомнить, с нами находился. Здесь он и погиб – намеревался в сторону немцев бросить гранату, но немецкий снайпер выстрелил и попал ему прямо в лоб. Так что ты на войне должен поразить быстрее врага, чтобы остаться в живых. А так, все мы постепенно набирались боевого опыта, терпели военные невзгоды и выходили победителями из боев. Но давалось это очень и очень непросто.

- Где находились командиры во время наступления?

- Откровенно признаюсь – за исключением взводных остальные лежали в окопах, нас посылали вперед, а сами руководили из траншей. Это, конечно, было не очень удобно, потому что в бою без командира сложно. Так что нами командовали в основном сержанты – к примеру, моим отделением командовал сержант Тараскин, до сих пор его помню, сибиряк, очень волевой и сильный командир. Делил с нами все солдатские невзгоды. Близко могу знать только своих командиров роты, как вел себя батальонный штаб, не знаю. Но так, в принципе, я их понимаю, ведь никому не хотелось умирать. Единственное, когда мы общались с ротными – это перед боем, они приказывали кричать в наступлении «Вперед!» и «Ура!», а также заставляли кричать «За Родину!» Не то, чтобы мы не хотели так кричать, просто «За Родину!» кричать дольше, чем «Ура!»

В пехоте я получил ранение и после выздоровления вернулся уже в артиллерию. Попал в расчет 76-мм орудия. Война уже шла на территории Венгрии и Австрии. В заключение своего боевого пути мы проходили тем маршрутом, где шли войска Суворова. Там же мы и закончили бои, когда тащили орудия по горам, узнали о том, что Великая Отечественная война наконец-то завершилась.

В артиллерии очень хорошо помню два случая. Как-то наше орудие стояло в 20 метрах от дерева, было замаскировано. И тут надо стрелять, а нельзя, снаряд же разорвется, при попадании в дерево, и я полез на него для того, чтобы макушку срубить. В это время со стороны немцев начался такой шквальный минометный и пулеметный огонь, что брал страх при одном только звуке. Но я не имел права не выполнить приказ и не срубить макушку дерева. Вся одежда была в дырках, и только когда командир приказал мне спрыгнуть. Только когда я спрыгнул на землю, в полной мере осознал тот простой факт, что в любой момент меня могли убить. А как получилось, что не попали, но всего изрешетили - когда я залез на дерево, то сильный ветер растрепал шинель, и все ее полы пробили пули. А так, немного отвлекусь, ведь в каждом бою могли убить. Кстати, нас обязывали, когда убьют товарища, чтобы ты не останавливался и не вытаскивал документы из карманов, иначе никто не будет воевать, а только документы товарищей искать.

Теперь второй случай. Была небольшая тропа, и крутой спуск. Мы решили спуститься вниз, сократить дорогу, пушку толкаем, а с левой стороны из соседней части бойцы вместе с нами топали. И в это время начался дикий беспрерывный обстрел из автоматического оружия. Как раз был выступ, мы туда подбежали, и не можем высунуться, нужно же поразить автоматчика, а он бил беспрерывно. Затем мы с командиром орудия решили по нему ударить, я принес снаряд, зарядил, и он произвел выстрел. На время противник перестал бить, мы решили, что поразили его, но только начали двигаться, он опять бьет. В итоге мы вызвали огонь минометчиков и автоматчик был уничтожен. После боя мы подошли к его окопу и увидели, что он был прикован. Немцы его приковали прямо к стенке окопа, на цепи сидел, как барбос. И дали ему в руки автомат, плюс много патронов, и он все время стрелял, а враги в это время отступили, видимо, он обеспечивал подход. Чтобы не сбежал - приковали. Кстати, нам уже открылся после него путь и мы потом долго наступали вперед, но все-таки кое-кого он поразил в том бою.

- Ваше отношение к партии, Сталину?

- Высокое, мы все верили, что под руководством Сталина победим, и все, что от нас требуется, сделаем для Родины.

- Если сравнивать наше оружие и немецкое, какому бы вы отдали предпочтение?

- Что уж сказать, лучше было немецкое, они ведь загодя готовились, у них даже на пряжках на ремне было написано «С нами Бог!» Им внушали, что гитлеровские войска непобедимы, ведь они пол-Европы покорили. И Австрия, Венгрия, Румыния, Болгария были их союзниками. Только в 1944-ом году бывшие союзники Германии перешли на нашу сторону, кроме Австрии. Их самолеты были лучше, а для нашей пехоты немецкие пулеметы стали настоящим бичом. Уже в дальнейшем, к 1944-1945-м годам у нас было прекрасное оружие. Кроме того, в последнее время боевой дух у немецких войск ослаб, они начали массово сдаваться в плен, только и слышно было: «Гитлер капут!» И всю ночь над их окопами светились ракеты, боялись они нас, особенно нашей разведки. У нас ни одной ракеты над окопами, а у них беспрерывно светились, всю ночь. Но и под конец войны у нас в дивизии первое время сильно ощущался недостаток боевой подготовки, немцы были намного профессиональней.

- Самое страшное немецкое оружие?

- Шестиствольные минометы «Небельверфер». Кроме того, у них были очень сильные пулеметы и минометы. Вот  наши танки Т-34 превосходили средние немецкие. У них могли противостоять «тридцатьчетверке» только «Тигр» и «Пантера». Когда в том бою, о котором я вам рассказывал, наши три танка выскочили сбоку, немцы сразу развернулись и отступили. Ну и еще нас, пехоту, сильно донимали немецкие «Мессершмитты».

- По телефону вы рассказывали, что как-то столкнулись с немцами лицом к лицу. Не расскажите подробнее, как это происходило?

- Конечно. Я тогда был уже в артиллерии. У нас вышла из строя матчасть, и я был послан в тыл, чтобы найти запасную часть на замену. Иду ночью, в лесном массиве. До военных мастерских идти было довольно долго, и когда я возвращался обратно, получив все необходимое, а шел всю ночь, то подумал и прилег на копну сена, чтобы отдохнуть. Когда утром голову поднял, какое-то непонятное ощущение появилось – вижу, рядом лежат солдаты в касках. А у нас, несмотря на то, что по Уставу полагалось каски носить, на фронте их почти никто не носил. Приглядываюсь - смотрю, вокруг немцы, рядом, не более чем в 100 метрах. Видимо, они где-то вышли из окружения, их вокруг было не меньше, как 150 человек. И я с ними оказался лоб в лоб, быстро отполз и побежал, они начали стрелять – до своих было больше километра, я быстро-быстро бежал, и сообщил, что в тылу немцы. Они же, видя, как я драпаю, радовались и кричали «Ура!» на своем языке. Видимо, надеялись, что вышли к своим. Мы развернули свои орудия и пулеметы и начали вести огонь по немцам. В итоге все они были уничтожены.

- Противогазы носили с собой?

- Нет, мы их выкидывали, оставляли только сумки. В вещмешках носили свои необходимые вещи, а в сумки набивали патронами. Надо было побольше места под патроны. Противогаз – это лишний груз, а в вещмешках носили белье и котелок, в сумках же было очень удобно таскать патроны.

- Как поступали с пленными?

- До сих пор сейчас вспоминаю, что русский солдат – другой, нежели немцы. Они нас расстреливали, а мы их не трогали. Был жесткий приказ о том, что к пленным надо относиться соответственно. Но, честно признаюсь, два случая на передовой помню. Один раз командир приказал солдату восемь пленных немцев сопровождать в тыл – и не знаю, как дальше с этим солдатом поступили, но он, причем не из автомата, а из ракетницы их всех пор дороге уничтожил по одному – зачем их доставлять, решил, кому они нужны. Не знаю, как его судьба дальше сложилась, судили или нет.

В бою всякое происходит, забываешь даже о страхе, бежишь вперед и все, думаешь только о том, как убить врага до того, как он сам тебя достанет. Мне особенно врезался в память такой момент – один раненный в ногу немец оказался в траншее, наш солдат по фамилии Черноморец достал пистолет и хотел уничтожить, чтобы не возиться к ним. А немец был молодой паренек, это до войны их обучали, что ариец должен быть стойким, а под конец в армию призывались молодые и необстрелянные. Он крутится, Черноморец наставил пистолет и орет: «Умри ты по-настоящему! Будь солдатом!» В конце концов, он рукой махнул и пошел вперед за нами, а немец все визжал от страха, так он не хотел умирать. Тут надо сказать, что у немцев сильно работала пропаганда – когда мы находились в населенных пунктах, не было ни одного мирного жителя, они бежали из-за гитлеровской пропаганды, которая рисовала нас жестокими людоедами. Так что даже ни кошек, ни собак не было. На чердаках было много всевозможных заготовок и консервации, но мы их не брали, так как нас строго-настрого предупредили – они могут быть отравлены.

- Были ли случаи спекуляции, мародерства в войсках?

- Такие попытки были. Но это очень сильно пресекалось, наказывали жесточайшим образом, собирали военные трибуналы, СМЕРШ допрашивал. Жестко было, так что мы особенно не баловались. Но мы, десантники, были в этом отношении очень боевыми, и никогда ни с поля боя не бежали, и мародерством не занимались.

- Как складывались взаимоотношения с офицерами?

- В бою всегда вырабатывается хорошее товарищеское отношение, так что появляется взаимовыручка, на каждом шагу друг друга прикрывали.

- Как мирное население к вам относилось?

- Те немногие, кто оставался, относились к нам довольно миролюбиво, ведь мы их не трогали. Интересный момент был в Австрии, там была в основном там гористая местность, некоторые дома стояли на высоте в 200-300 метров, когда смотришь на него, то так задираешь голову вверх, что даже шапка падает. И вот, у одного из таких домов стояла большая объемная бочка, видимо, они там животных поили. Когда мы туда поднялись, оказалось, что все свои вещи хозяева скинули в бочку, потому что их предупредили, что мы все ограбим – и они бросили в воду, чтобы нам не досталось. Но при этом твердо скажу - не было ни одного случая, чтобы кого-то из мирных жителей расстреляли. Немного безобразничали только в тех домах, которые были оставлены, могли что-то взять, но немного. Что еще сказать, мирные люди беспрерывно повторяли нам: «Гитлер капут! Гитлер капут!»

- Неуставные взаимоотношения в роте были?

- Нет, у нас были очень дружественные взаимоотношения. А так в основе всего лежала взаимовыручка. И куда нам в самоволки ходить?! Может быть, кто-то бы и пошел по местным девчонкам, но нас предупреждали, что с ними нельзя связываться – если что, немки сразу же бежали в комендатуру и жаловались. А тут недалеко и до военного трибунала – кому охота под конец войны срок получить?!

- Какие-то посылки домой с фронта посылали?

- Знаете, кто думал о себе, тот находился в тылу, он и посылал, а мы вместо трофеев предпочитали свои вещмешки патронами набить, чтобы боезапас был. Хотя некоторые собирали немного трофеев, им разрешали одну посылку домой послать. Я ни одной не посылал.

- Были ли приметы, предчувствия?

- Конечно, мы же находились на передовой и все хотели остаться в живых. И каждый знал на передовой, что в этом бою он может погибнуть. Мы даже так делали – солдатские шутки, на свою жизнь перед боем бросали монеты – если «орел», то жив останешься, если «решка» – то погибнешь. Были на каждом шагу трупы, наши и немецкие. Но приказ есть приказ, надо идти вперед.

- Как хоронили убитых?

- В своих же окопах или под деревом закапывали, бросали туда после боя. Даже не было возможности оставить данные на могиле, не хватало куска картонки. Мне вспоминается это, как один из самых жестоких моментов войны. Там же, где и убивали, там и хоронили. Иногда, когда была возможность, то огрызком карандаша писали имя, отчество и фамилию, прикрепляли на палку и втыкали в могилу. Но это же ненадолго. У немцев все было совсем по-другому – обязательно на могилке ставили березовые кресты. Причем мы видели только березовые, не могу понять почему, ведь береза – это в основном русское дерево. И как-то мы вышли на импровизированное немецкое кладбище, оставшееся после одного из боев – так все поле в Австрии было сплошь утыкано этими крестами. Все-таки под конец войны немцы несли очень большие потери.

- Что было самым страшным на фронте?

- Артиллерийский обстрел в пехоте. А в артиллерии – артиллерийская дуэль, мне только раз  довелось принять в ней участие. У нас была новая длинноствольная, а не короткоствольная пушка, и напротив нашей позиции, примерно на расстоянии в полтора-два километра, обнаружили немецкое орудие, мы стреляли друг в друга. Причем, видимо, у них был наблюдатель-корректировщик, и один снаряд разорвался от нас слева метрах в 100, второй - справа, примерно на таком же расстоянии. Так что они взяли нас в классическую «вилку». Командир орудия говорит: «Третий будет наш!» И тут мы услышали выстрел, я начал считать под визг, - когда снаряд высоко, то слышен визг, а когда он на тебя падает, то, как какое-то шипение раздается, мы во время этого шипения как раз и отпрыгнули. Оказалось, что фугасный снаряд разорвался в 5 метрах от  меня. А если бы я остался на месте, то он осколками меня поразил бы. А там же толща земли, и я был спасен. К счастью,  и боеприпасы, которые вокруг нас были, не взорвались. А немецкий снаряд, из-за того, что он был фугасный, и земля была мягкая, даже в нее на небольшую глубину уткнулся – и там же взорвался. Меня тогда завалило землей в окопе. И по голове сильно ударило, сотрясение я получил, и руку сильно ушиб – зато остался жив. Солдаты меня вытянули, я отряхнулся, грязь сбил, и занялся своими делами. В любой час во время боя смерть и тебя и товарища и справа, и слева ждет – трудно определить, как ты должен спасаться – сверху бомбы, на земле мины, пули и снаряды. Конечно, война – это штука такая, никак не сахар. В тоже время могу с гордостью сказать – у нас в дивизии не было случая, чтобы кто-то побежал, дезертирства не было вовсе. В каждом наступлении раненные или убитые – но мы не бежали назад.

- Как мылись, стирались?

- Мы были в ботинках с обмотками, и от грязи они стали настолько засаленными, что на солнце блестели, как будто хромовые сапоги. Не снимали их неделями. Какие на передовой могут быть купания? Где купаться? Если попадались речки, только тогда и бултыхались. Ну и, конечно, и под дождем, и под снегом шли вперед. Такая была наша судьба. Неприятно мне вспоминать, но я расскажу, так как это военная правда. У нас вши грызли тело как хотели, и я с товарищем облюбовали два немецких трупа, мы свои кальсоны со вшами сняли, с немцев содрали и начали на себя напяливать. У них был особый материал, на котором вши не могли держаться. С другой стороны, их кальсоны были очень холодными, а наши – теплые. Поэтому немцы сильно мерзли, хотя были одеты также, как и мы. В это время мимо проходил ротный старшина и увидел, что мы делаем, отчитал нас: «Что вы творите? Оденете немецкое – значит, вас убьют. Бросьте это дело и оденьте свое. Тогда будете знать, что вас не убьют». Послушались мы его, одели свое со вшами и пошли опять воевать.

- Выдавался ли сухой паек?

- Да, конечно. В него входили консервы, знаменитая американская тушенка, очень вкусная. Кстати, немцы под конец войны питались намного хуже, чем мы – все было эрзац – и кофе, и сигареты, и еда, химия одна.

- Деньги на руки выдавались?

- Когда я прыгал с парашютом, выдавали по 13 рублей за прыжок, тогда парашюты давали, главный сзади, а впереди запасной. Деньги давали на руки уже после прыжков, когда нас собирали на аэродроме, отводили в часть и выдавали в расположении. Но что это были за деньги, если тогда 150 рублей стоил килограмм хлеба, так что же можно было купить на эти деньги? Хорошо только, что еще махорку давали, я тогда ее на передовой так накурился, что после войны сразу же бросил курить. И сахар выдавали в пайке.

- Как кормили?

- Еду на передовую приносили в основном в термосах. Пока солдат ее несет, в основном на спине, термос обязательно прострелят, жидкое вытекало, а все остальное наше. Так что часто питались всухую. Старались кушать в окопе, потому что много шальных пуль и снарядов пролетало над головой. Один раз мне попала в еду пыль, с окопа сползла. Решил я, что надо хоть раз по-человечески покушать и поставил котелок на бруствер. Только начал кушать, в это время со страшным свистом прямо в котелок попал осколок, и все выплеснулось на меня. Из-за этого я остался жив. Хотел я оставить себе на память осколок, но потом понял, что придется долго рыть землю, он глубоко ушел, и оставил это занятие. Если же появлялась возможность покушать в спокойной обстановке, то мы останавливались у проволочных заграждений, получали еду, вешали котелок на проволоку, в одной руке ложка, во второй – хлеб. И так мы ели. Тут надо быть очень осторожным – если кто-нибудь зацепится за проволоку – то все котелки летят на землю. Но все равно, мы были вечно голодными и постоянно искали провиант. Как-то я зашел в одну хату в Венгрии, смотрю, там сидит глубокая старуха, видно, что уже при смерти, на образа смотрит, а я обратил внимание, что она внимательно смотрит, и слезы льются. Я туда полез, там початок кукурузы, небольшой, мне не хватило смелости его забрать и съесть, я опять положил на место – для бабушки. Она видно, была голодная.

- Как относились к комиссарам и особистам?

- Отрицательно. Они в основном тыловики, приходили тогда, когда мы уже прорвем оборону, и начинали качать свои права. Конечно, кто их за это любил. Своего командира – да, хорошо относились, он с нами все невзгоды делил. А у этих свои задачи, они перебежчиков должны ловить, а они предпочитали нам мозги компостировать.

- Что вам больше всего запомнилось в освобожденных странах?

- Мы видели, как люди были обустроены на Западе. Какие культурные у них были взаимоотношения между собой. Что характерно, надо сразу это отметить – у нас поля в Оренбургской области тянутся до 5 километров, а у них клочки земли – нигде ничего не увидишь, а урожай такой же. Кроме того, нет никаких колхозов. Еще у них в Австрии поезда были уже тогда спальные, а у нас сидели в вагонах друг у друга на головах. И с одного конца границы до другого – у них два часа, вот и вся дорога. Кстати, мы вынуждены были учить венгерский и немецкий языки. Мы с ними общались, в основном насчет хлеба и водки. Ведь на фронте каждый понимает, что в любой момент может погибнуть, поэтому живет одним днем. Расскажу такой случай - какие-то умельцы обнаружили в нашем составе на железной дороге цистерну спирта объемом в 50 тонн, добрались до крана, открыли его, и струя начала литься. Услышав звук, солдаты сбежались с котелками. Практически вся цистерна спирта ушла в землю. Начали нас потом таскать, приходили железнодорожные войска, смершевцы изгалялись, суки, больше суток нас держали, все выискивали, кто первым открыл кран. А мы, сразу же  пропив весь спирт, запели песни. Рядом тоже стоял эшелон, и эти ребята  находчивые его тоже открыли - там оказались туши баранов, но мясо нужно варить, это длинная песня, так что мы не стали связываться. Я тогда спирт еще ни разу не пробовал, когда глотнул – как рыба на песке начал хватать воздух. Причем на передовой смершевцы боялись нас трогать, а в тылу – да, могли, тут они все сразу героями становились.

- Вы рассказывали о личных документах погибших. Вам что-то выдавали перед боем?

- Да, нам запрещали их искать, а после боя проходили похоронные команды, они и проверяли карманы. А так нам выдавали «смертники», металлические капсюли, где были записаны твои данные. Раньше у нас были бумажные листки, они часто рвались или заливались кровью, поэтому мы по примеру немцев стали делать металлические. Бумага находилась прямо внутри, и крышкой закреплялась, чтобы вода не поступала и кровь. Разные были, но в основном цилиндрические небольшого размера. Кстати, солдаты их преимущественно выбрасывали и не хотели носить, считали, что это плохая примета.

Сейчас я порой задумываюсь над тем, сколько раз я мог погибнуть – бессчетно. Но остался жив, потом уже в ходе последние бои мы чувствовали, что вот-вот война закончится. Кстати, расскажу еще один случай. Недавно уже в Симферополе встретил одного солдата, который, как я знаю, служил в похоронной команде - он прицепил себе на грудь 5 медалей «За отвагу», три ордена Красной Звезды, три ордена Красного Знамени – чужих, он ведь и на фронте не был, и не видел ни одного живого немца. Милиции до него дела нет, я даже обращался, мне не ответили. И тогда я его спросил: «Чего же ты себе Героя Советского Союза на грудь не повесил? Чего же мелочиться!» Он настолько любит это все одевать – мол, во какой я боец, бабушкам нравится. К сожалению, сегодня и такие ветераны есть. На войне все истекают кровью во время боя, пусть я и не дослужился до каких-то званий, но считаю себя настоящим фронтовиком.

- Как вы узнали о том, что закончилась война?

- Финал войны для меня произошел в Австрийских Альпах в 12 километрах от Вены. В ночь на 9 мая 1945-го года я дежурил у орудия и сделал последний выстрел, чтобы разбудить сменщика. Утром уже слышим, мол, конец войне. Отмечали, естественно, в первую очередь начали стрелять из всех видов оружия вверх, обниматься, целоваться, большая радость, подбрасывали вверх пилотки. Поняли главное – что все мы остались живы.