Другие войска

Никакой воздушной тревоги не было! Выскакиваем из своего барака, вышли за территорию и направились к Днепру. Кругом висят «люстры» - осветительные бомбы и видно, все как днем, даже ярче. Немцы могли бросать бомбы совершенно прицельно. И это освещение, кстати, пугало больше всего. Очень мы тогда ощущали свою полную беззащитность.

Первый бой я принял в рядах 3-й Московской Коммунистической дивизии. Бой был ночной - первый. Страшно было, непривычно было. Но я хорошо стрелял у меня была винтовка СВТ - самозарядная винтовка Токарева на 9 патронов. И меня посадили в окопчик вернее в воронку от бомбы на направлении возможного продвижения фашистских войск. Я там лежал и когда начали наступать немцы я, значит, стрелял по ним. Разрывом мины был ранен вытащили меня.

Очень многие события случившиеся на черноморском театре военных действий произошли непосредственно на моих глазах и я многое еще хорошо помню, но я не уверен, что сказанное мной потом не извратят так называемые «историки и журналисты», и не изобразят все в черном цвете…

Примерно в 2 часа ночи подбегает ко мне повар. «Володя, на кухне отключена вода! Завтрак я не могу готовить». Через 10-15 минут он выскакивает опять, «отключили электричество!» (у нас были электроплитки). Я понял, что девчонка права. И тут где-то в полчетвертого уже раздается могучий гул сотен самолетов, которые перелетают с запада на восток, на нашу территорию. Я понял, что это война!

Я даже под Сталинградом не видел такого жуткого убийственного огня.Мы постоянно вели бои за расширение плацдарма и укрепляли стыки.Только в ноябре на плацдарме наступило относительное затишье...

Выясняется, что никаких "драпальщиков" и в помине не было, а дело было так - комбат разрешил части легкораненых бойцов отойти к полковому медицинскому пункту, и после получения мед. помощи большая часть этих солдат снова вернулась в окопы и продолжила бой. Одним словом, типичный "особистский поклеп", с которым мы сталкивались многократно. И я решил допросить "смершевца", который первым доложил о ЧП. Но чтобы допросить "особиста", требовалось разрешение начальника отдела контрразведки армии, а они своих "в обиду не давали". Но я добился такого разрешения, и когда прояснилось, что весь доклад "смершевца" был сплошной ложью, то написал рапорт и передал его начальнику СМЕРШа нашей армии. И этого "сигнализатора" выгнали из "особистов" в строй.

И вот остановили немцы нас. Завязался бой головная застава завязала бой - не может справиться головной отряд подошел - тоже не может справиться вышел полк основными силами и тоже не может ничего сделать. Очень плотный огонь надо обходить этот заслон. Командир полка вызвал эскадрон танков. Эскадрон танков вышел - так пожгли "фаустами".

Тогда же я страшную вещь видела. Там в парке было, большое бомбоубежище. И что вы думаете, куда попала одна из бомб? Прямо в двери!
Подробности я не видела. Но очевидцы говорили, крышка бомбоубежища поднималась, выбраться пытались. Все там остались… Потом покойников выносили - задохлись все.
А мне довелось таскать трупы немцев в Паланге, на берегу. Это уже в конце войны было.

Я уже встала, одна нога в сапоге, а другой ступить не могу и поднять не могу. Кузнец говорит, что за лошадью сходит. Я отказалась, и ночью метров 500 ползла до землянки на коленках. А в Мурманске камень один, если дождь, то все заледенеет.

В дни подготовки к празднованию дня рождения Гитлера, 20 апреля, в Ровно должен был состояться парад войск Ровенского гарнизона. Наша подпольная организация решила провести акт возмездия над рейхскомиссаром Эрихом Кохом. По нашим данным, после парада в офицерской столовой (казино), построенной немцами незадолго до празднования дня рождения Гитлера и находившейся у смежным с комендатурой связи переулком, Эрих Кох должен был присутствовать на торжественном обеде. Решено было стрелять из винтовки (с брамитом) из чердака комендатуры при приближении автомашины Коха к переулку.

На исторической реке Угре (здесь был положен когда-то конец татаро-монгольскому игу ) наша дивизия пошла в наступление. Я был политруком пулемётной роты. Река мелкая, по пояс, форсировали её вброд. Пулемёты, боеприпасы, - всё на себе. Даже противогазы были, но многие их побросали. Кому-то показались лишними и саперные лопатки, - повыбрасывали их по неопытности. Это стало уроком на всю войну: когда перешли к обороне, нам в землю вгрызаться пришлось не только руками, - зубами! Все ногти изломали…

Я всю жизнь как вернулась до пенсии работала поваром. Я посчитала что это нужно. Когда мы учились все говорили повар большое дело. Попробуй солдата не накорми он не одного выстрела не произведет! Он голодный!

У многих в Сольцах на участках лежат убитые, но люди не рассказывают –  боятся, что приедут и разроют огород. Да и после войны перезахоранивать  начали как раз тогда, когда картошка уже была посажена, так что многие  не говорили. Да и в других местах хоронили, где придётся. Вот сосед мой  бывший, Михаил Богомолов, что был у Ванюкова кучером. Тут рядом со мной у  него был домик на берегу Шелони. Рассказывал, что прихоронил где-то тут  «под кряжем» красноармейца.
Ну а дальше наши только отступали: на Шимск, затем Новгород сдали. И  оттуда пошли целые колонны наших пленных. Выглядели они ужасно... Под  Шимском сделали для них лагерь и в Блудово.

И вот, когда мы углубились в лощину, кто-то что-то заметил и крикнул: «Ребята, финны!» Мы смотрим налево и видим — эти финны, значит, ходят. А мы как стояли на болоте, вернее, это было не болото, а мягкое все, так и улеглись туда. Что делать? Нашу передовую мы не видим, а их, напротив, видим. Они не стреляют по нам, ничего такого не делают. А чего нам-то делать? Вперед пойдем — убьют, назад двинемся — перестреляют. Этот помкомвзвода на взводного — мать-перемать. Говорит: «Куда ты нас завел?» Тот растерялся: не знает, что и делать. И на самом деле все так и есть, я смотрю. Тогда сержант подполз к нам. Говорит: «Ребята, что будем делать? Куда нам? Вперед пойдем — они нас перебьют. Назад пойдем — тоже перебьют. Налево — тогда надо в плен сдаваться. Направо — мы не знаем, что там направо-то...»

К тому времени у нас уже сложился очень сплоченный коллектив, все были как свои. И начались такие разговоры: "Мы же на фронт едем, а ты ребенка с собой везешь: Что же ты делаешь?.." И вы знаете, мне, будто по голове стукнуло: Действительно, что же я делаю?!. И на какой-то станции я вдруг выскочила из теплушки и кричу мужу: "Подай мне ребенка!.." Он, конечно, растерялся от такого моего поведения, а уже второй гудок: Гриша только успел мне подать дочку, и состав ушел: А я осталась на этой маленькой станции, даже названия ее уже не помню, с грудным ребенком безо всего: без вещей, без документов, без продуктов: Куда идти, что делать?!..

В середине мая 1945 года, выписавшись из госпиталя в городе Ченстохове, я был направлен для прохождения дальнейшей службы в Советскую Военную Администрацию в Германии. Первым моим пунктом была Участковая Военная Комендатура в очень красивом городе Грефенхайнихен (Саксония).

Всё шло по задуманному плану. Ольга устроилась на жительство у одной старушки недалеко от Кричева. Василёк выполнял роль связного между ней и нами. Мы с Николаем прочно осели у Филиппа. Ночь проводили в доме, а с рассветом переходили на сеновал. Там для меня с утра начиналась напряжённая работа. Дневных часов едва хватало, чтобы подготовить текст очередного сообщения, зашифровать его, развернуть рацию и провести сеанс радиосвязи с центром.

Обстановка в крепости складывалась очень сложная. Мы не знали о том, что уже фронт отодвинулся далеко за пределы Бреста, и ежедневно посылали группы с тем, чтобы определить, где же находятся наши части. Но, как правило, эти группы назад не возвращались… Мы знали, что в Южном городке располагалась танковая дивизия, в Северном – артиллерийский полк, ждали помощи, но ее все не было.

Огнемёты наши не были установлены - их не к чему было прикрепить, а незакреплённые они при взрыве выворачивались, поливая огнём своих. Автоматы отказали из-за песка, которым было всё засыпано во время артподготовки. Для защиты у нас остались одни руки, немного винтовок и, главное, ручные гранаты, которых мы завезли почти в неограниченном количестве - по 2-3 ящика на каждого солдата. Они нас и спасали. Спасал нас и песок: немцы выпустили на нас десятка полтора танков, но они застряли в песках и могли лишь вести обстрел наших позиций.

Доведенные голодом и оторванностью от жизни, почти до дикости, мы были в начале безразличны ко всему. Но пришло время, пленные стали поднимать голову и смотреть не только в землю, но и по сторонам. Медленно, но стал появляться не только голодный инстинкт, но и интерес к окружающей действительности. К этой, чужой нам жизни, в которую вбросила нас судьба. Идя на какой-нибудь дальний разъезд, мы проходили улицу этого городка "Бухгольц". И разные, но всегда опрятные и ухоженные домики городка поневоле привлекали наше внимание. Они привлекали нас почти так же, как детей привлекает игрушечный домик, рождая воображение и мечту.

Дальше части пошли в наступление, у меня появились задачи по проведению дегазации местности, хорошо помню, как я всегда выезжал вместе с машиной как помощник комроты. В моем распоряжении была вся техника, отправлялись на задание на специальной машине, рядом шофер сидел, а я давал команды, когда он ошибался, то сам брал руль и показывал, где и какая скорость должна быть, чтобы разбрасывать реактивы, здесь очень важно сделать все правильно, а иначе результата не будет.

И паникеры были. Там ничего страшного нет, а кто-то панику создаст и  закричит: «Ой, нас всех убили, ой-ой-ой!» Но были умные люди, которые  кричали матом на них: «Стой! Е... твою мать! Куда??? Стреляю!» Там немец  пукает, а тут русский в тебя стреляет. Обсикаешься, а побежишь в бой.  Во как строго было тогда.

Победа победой, мы же добивали во время прочесов остатки Курляндской группировки немцев и отряды "лесных братьев". Война кончилась, а мы еще воевали. Особенно упертыми оставались прибалты, прятавшиеся по лесам. Мы проческу делали, а они в хуторах хоронились, как в хутора мы идем, а они в лес опять. Даже в 1947 г., перед демобилизацией, продолжали кипеть бои, в основном вокруг схронов, как-то мы были на задании, "лесные братья" устроили засаду и поубивали много офицеров.

Подняла занавеску, а там - перевернутый и полностью разбитый У-2 лежит.
Генерал подошел, за плечи меня взял и сказал, что это единственная потеря на два полка. Про него просто забыли. А все остальные самолеты привязали, закрепили…
Вот так и мы помогали.

Мне там еще запомнился эпизод, просто тем, что я не думала, что такое  возможно - ночью мы сидели у крохотных костерков, накрытых котелками.  Несколько групп бойцов. Вдруг один из них падает на спину. Его стали  поднимать - убит. Что, где, как убит? Искали, искали в темноте -  оказалось крохотное проникающее ранение в череп. Мгновение - и человека  нет.

Батарея звуковой разведки, а каждый отдельный разведывательный  артиллерийский дивизион имел две такие батареи, развертывала 6  звукопринимающих постов, на каждом из которых имелся звукоприёмник. Этот  прибор улавливал колебания звуковых волн, создаваемых выстрелами орудий  или миномётов, и преобразовывал их в электросигналы, передаваемые на  специальный сложный аппарат – звукозаписывающую станцию – станцию  чернильной записи (СЧЗ). Эта станция работала по принципу кардиографа,  т.е. на движущейся бумажной ленте графически изображался сигнал в виде  всплесков.

В другой раз я пошла в разведку в Ржев: ржевские подпольщики собрали все данные, и я должна была их получить. Я была маленькая, "метр с кепочкой", пошла как сопливая девчонка. Трое суток я в склепе сидела, ждала. Февраль месяц! В ноябре я была под Москвой, а уже февраль месяц... Сидела, руки отморожены, ноги, голодная! А мальчишка, который меня встречал, кормил меня: кусок хлеба и теплая вода. Я варежки потеряла - и он мне дал, сшитые из рогожи. Таким путем и шла.

Утром 17 октября раненных, оставшиеся в Брянских лесах войсковые части перевезли и поместили в лесной сторожке, где нас кормили и перевязывали. 22 октября из лесной сторожки нас, раненных перевезли в лесопильный завод, расположенный там же в брянских лесах. Здесь мы, раненные, вместе со здоровыми командирами и красноармейцами были приведены к присяге на верность службе в партизанском отряде им. Сталина и защите Советской Родине.

Когда я приехал в Москву, меня встретили представители НКВД и сказали:  «Вы принимали эти пулеметы?» «Я». И мы поехали на Бабушкинский склад. Я  пришел на склад. Там стояли стеллажи с пулеметами. У меня спрашивают:  «Какие ваши пулеметы?» «Вот эти». «Хорошо. Берите любой, смотрите.  Печать о том, что пулеметы приняты ваша?» «Моя». «А подписи?» «Тоже  мои». «Ну раз все ваше вы и отвечаете». Взяли пулемет, поставили на  стенд попытались стрелять. Он одиночными стреляет, а очередью не  стреляет. Рядом сидит НКВДшник и говорит: «Ну что можете сказать по  этому поводу?» А что я могу сказать? Надо пулемет разбирать,  осматривать. Я пулемет полностью разобрал, тщательно все проверил,  собрал обратно, поставил на стенд, а очередьми пулемет так и не  работает. Я сидел и думал: «Почему он не работает?» А я никогда не  курил, и тут, когда этот НКВДшник закурил, меня как будто осенила мысль –  проверь надульник. У «максима» на стволе утолщение, плотно обмотанное  сальником, чтобы, когда ствол откатывается назад, вода не протекала. Я  стал стрелять, а он не откатывается. Оказывается, на пока пулеметы  ехали, все сальники замерзли, превратились в ледышки, и, естественно,  пулемет не мог работать.

Когда мы проходили передний край, там травинки живой не было, все  перепахано. Еще не вступая в бой, проходили вторую линию обороны, там у  финнов были «драконовы зубы» - здоровые куски гранита, врытые в землю,  против танков. Видели взорванный дот с двухметровой толщины стенами. И  такие оборонительные полосы встречались через каждые 2-3 километра.  Только по дороге можно было проехать. Мы входили в 21 армию, которая  состояла из трех корпусов. На Карельском перешейке развернуться особо  негде и эти корпуса шли в три эшелона. Пару дней наступает один корпус,  потом останавливается, вперед выходит другой, короче говоря, наша 168  дивизия оказалась на переднем крае как раз на линии Маннергейма.

Когда в июле 1943-го года начались сильнейшие бои под Белгородом, то мы  стояли от него в 30 километрах. 5 августа в том числе и наша дивизия  освободила этот город и с боями пошла на Харьков. Перед этим городом  было расположено шесть оборонительных полос, немцы в репродукторы на  передовой объявляли, что перемелют на них все наши войска. На одной  полосе через порядки пехоты прорвались немецкие танки, я как раз в это  время подвез на батареи боеприпасы. Комбриг приказал, нужно было срочно  их везти.

В час ночи я, от командира роты, получил задачу захватить мост и выбить из домов на набережной. Взял свою группу, пятнадцать человек, и начал движение. Вышли на мост, а он же давно немцами пристрелян… Кромешный ад… Немцы как дали по нам из автоматов, пулеметов, минометов и фаустпатронов. Одно спасение – вот те столбы, они четырехгранные, где-то полметра шириной. Мы за этими столбами укрывались, тут самое главное было выдержать, пока по нему бьют – искры летят, осколки камня, а ты стоишь, главное вперед не броситься. Как немцы огонь перенесли – можно к другому столбу перебежать.