Львович Юлий (Евель) Моисеевич

Е.Л. Значит, фамилия моя — Львович, имя — Евель Моисеевич. Есть такое библейское имя — Авель. Так вот, мне его в паспорте переделали на Евель. Родился я 16-го февраля 1924-го года. Сам я родом из Чувашии — из районного города Алатырь. Здесь, в городе Краснодаре, я живу уже 42 года. В Алатыре я когда-то, перед войной, заканчивал десятилетку, - это случилось 15-го июня 1941-го года. Потом началась война. Мне на тот момент минуло всего 17 лет. В то время в возрасте 17 лет в армию еще не брали. Но о детстве своем что я могу вам сказать? У меня прошло обычное безоблачное детство, такое мирное. Не могу, правда, похвастаться, что оно было сытым. Приходилось, конечно, плохо и с одеждой в то время. Но в армию сразу, как началась война, меня все равно не брали.

И.В. Расскажите о вашей семье. В частности, о ваших родителях, о вашем отце.

Е.Л. Значит, в семье я рос единственным ребенком, - ни братьев, ни сестер родных у меня не было. Отец мой покойный, Моисей Осипович Львович — 1890 года рождения. В семье их росло три брата. Жили они в Белоруссии, в городе Гомеле. В Империалистическую войну отцу, считайте, было 24 года. Он служил в армии. В то время в царской армии существовал такой закон: брат может идти служить за брата в армию. И с ним вот что получилось. Старший брат эмигрировал еще до войны, до 1914-го года, в Америку, а средний брат, старше моего отца, отправил моего родителя вместо себя в армию. Отец, как он мне впоследствии рассказывал, попал в город Камышин, это — недалеко от нынешнего Волгограда. Отец говорил мне: арбуз самый лучший — камышинский. Ну и о дальнейшей судьбе так рассказывал: не знаю, за что, а я понравился фельдфебелю. Ну а фельдфебель — это старшина по-нашему. «И он, - говорил мне отец, - меня перевел в музыкальный взвод». Я ему, когда мы эту тему обсуждали, тогда и говорил: «Ты же играть не умеешь. У тебя же слуха нет!!!» Он мне на это отвечал: «А я на барабане играл: в так, не в такт, а все равно стучишь. Научился в такт со временем стучать на барабане. Правда, таскать приходилось этот тяжелый барабан». А полк, в который попал служить отец, являлся учебным. Его функция в чем состояла? Там, значит, подготовят за какое-то время солдат, а потом — на фронт отправляют. Но сам он фронта избежал. А вот средний брат, за которого он служил, все-таки оказался впоследствии на фронте. Там он потом попал в плен к австрийцам, находился, значит, в Австрии в плену. А когда его освободили оттуда, он, стало быть, в Россию не вернулся, а уехал в Палестину. Сейчас его уже в живых, конечно, нет. Мне все это отец рассказывал перед смертью. Почему? Потому что тогда такое время было, что за связь с заграницей и за все такое можно было что угодно схлопотать. Вот отец и оградил меня от подобных опасностей.

Оказавшись в Чувашии, в городе Алатырь, отец там работал заведующим пекарней артели. В то время продуктовые такие артели существовали. Вот он и исполнял там должность заведующей пекарней. В 1942 году, когда отцу было уже 52 года, в городе обосновался запасной авиационный полк. Этой части срочно потребовался снабженец. Они поговорили-поговорили об этом в военкомате, и им, значит, кто-то сказал: «О, Моисей Осипович Львович, о, он подойдет». И вот они приехали на этой самой машине к нему. Он говорит: «Какая с меня армия, ребята? Что вы?!» В общем, отказался. Тогда они ему сказали: «А мы тебя все равно призовем!» «Да я не призывной», - говорит он им. «Ничего, - говорят, - с военкомом мы как-нибудь договоримся». И тогда ему предложили идти в полк вольнонаемным работать. На это он согласился. И так он, короче говоря, всю войну там вольнонаемным и прослужил - на самолете У-2 летал по окрестному всему району и другим районам. Продуктами надо же как-то кормить этих летчиков было!!! Вот он этим и занимался.

Когда закончилась война, отец вернулся обратно на старую должность заведующего пекарней. И работал, кстати говоря, в этом качестве довольно-таки долго. А потом он стал начальником колбасного цеха. Повысили его по должности, будем так считать. Они краковскую колбасу выпускали. А потом я его забрал к себе в Киров в 1953 году, когда мать умерла (я там жил после демобилизации до 1972 года).

И.В. Как вам жилось в материальном отношении перед войной?

Е.Л. Значит, до войны жили, я так скажу, мы хорошо. Во всяком случае, на рынке можно было всё приобрести: там продавались и мясо, и рыба, и разные молочные изделия, и молоко, и сыр, и творог. В магазинах же выставлялись на продажу только сахар, конфеты (подушечки или шоколадные дорогие), и эти, короче говоря, макаронные изделия. А что касается мясных продуктов, таких, что сейчас мы видим на витринах магазинов — в частности, сосиски, сардельки, то этого не водилось в то время. То есть, питались мы в то время хорошо. Правда, очень плохая ситуация складывалась с одеждой. Значит, в классе, в котором я в школе учился, все ходили в основном в малопригодной в сегодняшнем представлении одежде. Плохо одевались. Ну не было до войны у нас никакой одежды, можно сказать. Помню, мне к выпускному вечеру сшили какой то костюм из какого-то мягкого материала. Я его одел один раз, а потом, когда демобилизовался после войны, он мне уже совсем мал оказался. Я вырос на голову. И таким, кстати говоря, остаюсь до сих пор. До фронта я оставался очень маленьким в росте. Что же касается военного времени, то жителям моего родного города в этом отношении приходилось очень плохо. Людям выдавали карточки на еду. Мне про это рассказывали. Семью нашу спасало то, что, во-первых, отец работал по своей части в этом запасном авиационном полку, он чего-то семье давал из того, что мог выкроить. Так что так потихоньку выкручивались. А до войны отец работал заведующим пекарней, благодаря чему хоть как-то, но мы жили. Помню, оттуда, со своей работы, отец приносил хлебец. Причем этот хлеб и я также ел. Там у отца на работе такой круглый хлебец выпускали. Вкуснее всяких тортов. Так что до войны нормально мы жили. Но с одеждой, с обувью имелись постоянные проблемы... Да я, если не изменяет мне память, по-моему, все лето босиком ходил. Из-за этого постоянно получал занозы — тротуары-то у нас были деревянные. Обуви совершенно никакой не имели. Зимой ходили в валенках. Так что ни кроссовок, ни велосипедов, ни мотоциклов у нас не было. О телевизорах и холодильниках мы и понятия не имели. Вообще не знали, что это такое в то время. Вместо холодильников — погреба. Туда лёд или снегу закатывали и хранили там продукты. Ну а когда я демобилизовался, карточную систему у нас отменили. Это случилось где-то в декабре 1948-го года.

И.В. В школе как учились?

Е.Л. В школе учился я, прямо скажем, неважно. Во-первых, лодырем рос первостатейным. Кроме того, я с детства плоховато слышал. Ну и в-третьих, я слишком надеялся на свою хорошую память. Из-за этого уроки учил плохо. И из-за этого, собственно говоря, какая со мной получалась ситуация? Вот меня сегодня спросили на уроке химии. А я подготовился и получил четверку. Теперь я думаю и прикидываю: недели две можно уроки не учить. Класс-то у нас большой, всего — где-то тридцать человек. А меня возьми и на другой урок снова спрашивают. А я даже не открывал учебника химии. Что мне, какую оценку за это поставят? «Зер гут» не поставят. Тогда же существовали такие отметки: «очень хорошо», «хорошо» и «посредственно». Школа наша - русская. Город Алатырь - русский типичный город. Там чувашей проживало мало. Там в основном одни русские жили. Встречались, правда, мордва, немного нашей нации, еще — совсем чуть-чуть татар. Но в основном Алатырь - это провинциальный русский город, где все основные жители - русские.

И.В. Драки в детстве в вашем дворе происходили?

Е.Л. Значит, до войны я проживал на территории бывшего мужского монастыря, где в наше время там жилой дом построили. В нем мы и обитали. Рядом с нами ютилась шпана. Так что этих ребят я хорошо знал. Чтобы вам стало понятно, что и к чему, расскажу такой эпизод. Значит, иду я. Откуда, точно не помню. Но — засадил себе занозу в пятку. Тротуары-то деревянные! В наше время в городе не было таких асфальтовых тротуаров, которые кругом сейчас. Еще хорошо, если где-то попадались земляные тротуары. А там, где тротуары деревянные, занозу получить легко. Я, значит, иду с занозой и прихрамываю. Ну мне тогда было лет десять или одиннадцать, где-то вот так. Я иду, прихрамываю, наступаю на носок. Когда же кто-то встречается на пути, начинаю хныкать: а-аа-аа. Чтобы показать, что нога болит. Хотя люди встречаются всё незнакомые. Потом повстречалась женщина знакомая. Говорит: «Беги скорей домой!» «Как я побегу?» - говорю. «Ну потихоньку! Тебя довести?». «Да я дойду». И так потихоньку подхожу к дому. Наш дом стоял в глубине двора. А на улице располагался еще дом в подвале — такое полуподвальное помещение. Там тоже жили люди. Прохожу, смотрю: сидит на скамейке парень. Я его знал. Звали его Михаил Соболев, прозвище — Седой. Он — главарь банды вот этого бывшего мужского монастыря. Но он жил не с ними. Прическа у него — по моде того времени, у него на голове — чуб, клешь такая свисает. Ну он воровал, наверное. Одет бы хорошо. Увидал меня и говорит: «Э-э, пацан, ты чего ревешь?» «Во-от»,- говорю. Он ко мне обращается: «Ну-ка садись. Ты где живешь?» Я показал: во-от отсюда. «Садись!» - приказывает он мне. Тогда он берет мою ногу, бесцеремонно ставит себе на колени и достает нож. А нож у него — моей мечты, складной. Там и нож, и лезвия, и штопор, и все, что угодно. Видали, наверное, такие ножи? В то время они являлись большой редкостью. Так вот, достает он из этого складного ножа шило и начинает у меня выковыривать деревяшки с занозы. Говорит: «Не ори! Терпи! Ты — мужик!» А он еще курил. Так вот, то место, где я занозу получил, он потом пеплом посыпал. Затем достал что-то типа платка и забинтовал рану. Говорит : иди домой.

Ну а у меня, как я уже в самом начале сказал, по паспорту имя — Евель. Имя — библейское. В оригинале оно звучит как Авель. Но чтобы оно не звучало как Авель, которого, как известно, убил брат Каин, мне его и переделали на Евель. Но так меня никто не звал. Только — официально. Окружающие все взяли и прилепили мне имя Юлий. Так вот, когда я к Седому попал тогда, он меня и спрашивает: «Как тебя звать-то?» Говорю: «Юлий!» «О, - говорит, - какое имя тебе дали. Ладно, ты Юркой у меня будешь!» Ну Юрка — так Юрка. «Если что-нибудь случится, - сказал он мне, - приходи ко мне, я тебе всегда помогу!» Так-то я мельком, конечно, знал, что он шпана и связан с этим делом. Я после этого пришел домой и там мне еще рану йодом намазали.

Ну а дальше-то получилось что? Значит, однажды повстречался мне один пацан, такой же, как и я, который жил тоже в этом мужском монастыре, и устроил мне драку. Мы с ним схватились, подрались. Я ему в результате нос разбил, потому что не больно сильным он оказался. Сильным был я, поскольку с малых классов гимнастикой занимался. И он заревел. Но когда я уходил, он взял и бросил стекло от бутылки в мою сторону. И попал мне в затылок. Сделалось больно. Я его догнал и отмутузил как следует. Прошло некоторое время, иду я по дороге, как вдруг встречается мне Мишка Седой. «Садись! - говорит он мне. - Так!» По свисту выходит тот самый мальчишка из полуподвала. Мишка нам и говорит: «Пожмите друг другу руки. Вы будете друзьями. Драться вы больше не будете. Значит, так, Колян: ты скажи ребятам дружить с двенадцатым домом. А ты своим ребятам скажи: дружить с этими ребятами. Понял?». «Понял». «Вы подрались?» «Подрались».

Дальше со мной, значит, происходит следующий эпизод. Выхожу, значит, я со школы с уроков. А у меня в то время водилось немного денег, я их копил — мне давали на кино, на камеру, чтобы в волейбольный мяч играть. Тогда плохо что-то было с этим делом. А рядом со школой школьный двор располагался. Вдруг меня двое парней останавливают и говорят: «Ну-ка иди сюда!» Спрашиваю: «А чего?» А все мои ребята к тому времени ушли в футбол играть. Говорят: «Сыгранем?» Я говорю: «Я не играю». «В очко!» «Да у меня денег нету!» Говорят: садись. «Да у меня денег нет!» - говорю. «Есть!» А деньги у меня имелись в карманах. При этом по тем временам немалые — 15 рублей, наверное. Но карта у меня пошла хорошо и я их обыграл. Но они не только отобрали те деньги, которые они у меня проиграли, но еще и мои личные. Да еще подзатыльника и пендаля взад дали. Сказали: «Иди и топай отсюда. Понял?» Ну что? Я ушел. Все-таки драться я с ними не мог. Проходит какое-то время, и вдруг мне встречается Седой. Говорит: «Ну-ка пошли со мной вниз!» Значит, у этого Мишки стоят водка и закуска. Предлагает: «Давай налью тебе!» Я говорю: «Нет! Что ты? Я не буду». «Ну ладно!» А там у него еще, кроме того, стояла бутылка с красным морсом. Вдруг этот Миша достает из кармана деньги и говорит мне: «Значит, так. Вот это деньги, которые ты выиграл!» Берет и откладывает 30 рублей. Говорит дальше: «Из этих денег, которые ты выиграл, я забираю часть себе за работу, остальные — твои». Я его спрашиваю: «Миша, за что это такое?» «А очень просто, - признался он мне, - эти ребята проболтались, что долбанули одного школьника. А это был женский монастырь. Они между нами связаны». Эти ребята с двух монастырей не очень конфликтовали друг с другом, хотя поножовщина и случалась у них. Так вот, наши заставили вернуть деньги Мише Соболеву и они вернули их, а он, взяв из них свою часть, в свою очередь, отдал мой законный выигрыш мне.

Потом, значит, происходит следующее. Пошел я как-то в кино. Подхожу уже, короче говоря, к кинотеатру. А билет в кино стоил 20 копеек. И тут вдруг встречают меня какие-то пацаны и отбирают у меня деньги. Еще, кроме того, подзатыльника дают. И такое случалось не один раз. Как-то раз словил меня Мишка. Спрашивает: «Ты что в кино перестал ходить-то?» Я говорю: «Да нет, не перестал, просто так...» «Ладно, - говорит, - врешь, на тебе 20 копеек, иди в кино, завтра - сеанс дневной, раз летом». «Да у меня...» «Да иди, - говорит, иди». «У меня же отбирают!» «Иди и не бойся», - успокоил он меня. Я пришел туда, куда он мне велел идти. То есть, в кино. Подхожу к кинотеатру — пацаны, как и в прошлый раз, меня останавливают, отбирают у меня эти 20 копеек. А тут рядом - городской парк, значит, расположен. Ну для отдыха. И я не заметил, как откуда-то внезапно Мишка Седой вынырнул. Затем я слышу неподалеку крики. Это Миша этих пацанов там отдубасил как следует. Он узнал-то обо всем этом. Потом подозвал меня, свистнул. Я пришел. В углу он у них отобрал все деньги, которые у них были, отобрал ножи-финки. «Вы видите, - говорит он им, - это ваша финка. Так? Это ваша финка?» «Угу» - говорят. «Вот если вы еще раз подойдете к этому мальчишке, - говорит он одному из них, - так вот эта финка будет в твоем животе». Это при мне это всё происходило. «Не, - говорят, - не, не» «Остальным передайте: он примерный парень», - заступился за меня Мишка.

Кончилась, впрочем, история моего общения с Мишкой Седым совсем по-другому. Значит, в нашем доме проживала одна богатенькая семья. И однажды Мишка завел со мной про неё такой разговор: «Ты знаешь что? Ты последи, когда их никого дома не будет и постарайся сделать так, чтобы они оставили открытое окно. Ну навести». Говорю: «Миша, ты что?» «А чего такого особенного? - удивился он. - Я приду, посмотрю там, что к чему, и всё». Короче говоря, он решил, насколько я понял, грабануть эту квартиру. Я начал было возражать ему: «Там кругом же люди ходят. Как это я могу узнать, как люди запирают дверь?» «Слушай, - сказал мне Миша, - ты парень изворотливый. Давай сделай! Если ты этого не сделаешь, так у меня с тобой разговор пойдет по-другому!!!»

Представляете? Я боюсь этого Мишки. Дома я, конечно, никому ничего об этом не сказал. После этого, ходя домой из школы,я по улице уже никогда не проходил: я делал крюк по другой улице, чтобы только не попадаться Седому на глаза. А потом узнал обо всем. Значит, недалеко от нас находился пруд, там же — пожарный водоем, а на другой стороне — дома, где стоял, кстати говоря, и магазинчик один. Они его грабанули. И кто-то их высмотрел и их замели, как говорят. Ну на другой стороне пруда жили милиционеры. Как-то раз я встретил знакомого мальчишку. Не помню уже сейчас, как звали его. Он меня и спрашивает: «Че ты играть перестал приходить?» Я говорю ему: «В школе — уроки». «Да не бойся ты, - успокоил он меня, - все будет в порядке. Да, кстати, Седого-то замели. Он на девятом километре в колонии, срок дали ему».

Вот таким вышло у меня знакомство со шпаной. Потом я узнал судьбу этого Мишки Соболева. Когда началась война, на фронт в штрафные роты из уголовников отправлялись добровольцы на фронт. Он и написал заявление с просьбой отправить его добровольцем. Его отправили на фронт. Он и половину срока к тому времени, наверное, не досидел. Я, впрочем, не знаю, сколько ему точно дали. Потом я уже об этом узнал — когда, значит, из армии демобилизовался. Ну так вот, попал на фронт он в штрафную роту, его ранило довольно-таки тяжело, его вылечили и реабилитировали. Короче говоря, с него сняли судимость. В Алатырь, на родину, он не вернулся — с какой-то,значит, женщиной он познакомился и остался с ней жить в городе Таллине, в Эстонии. А тот пацан, с которым я повстречался, меня успокоил, сказал: «Да что ты волнуешься? Нас почистили.У нас хорошо, тихо и спокойно стало». А то кругом ужасы творились: одного раздели, другого зарезали, то монастыри между собой столкнулись, банды, значит, эти. Уже потом, на фронте, помню, состоялся у меня разговор с моим земляком, нехорошим человеком, которого все терпеть не могли, - связным командира взвода. Потом он погиб. «Аа-а! - сказал он, заинтересовавшись, где именно я проживал. - С мужского монастыря? Да ты блатной». Какой я блатной? Вот Соболев — тот действительно блатной. Он был старше меня на восемь-десять лет. Если мне перемахнуло за двенадцать, то ему — за двадцать. Я ж еще пацанишко совсем маленький для него был. Так что я имел знакомство с ними, с этой шпаной.

И.В. Тревожные события 1937-1938 годов как-то запомнились вам?

Е.Л. Репрессии, конечно, мне запомнились. Я, значит, про это могу так сказать. В нашем доме, например, жил один сотрудник НКВД. Какова его дальнейшая послевоенная участь? Когда в 1953-м году в стране проходила известная волна реабилитаций, его расстреляли по доносу. Между прочим, я лично знал этого человека, так как когда-то дружил с его сыновьями. Сам-то он взрослым считался. Звания его я уже сейчас не помню. Жил у нас в доме и второй человек, который также как-то был связан с 1937-м годом. Так тот после того, как забрали первого, жизнь свою закончил самоубийством - перерезал себе горло. Я хорошо запомнил такой эпизод из 1937-го года. Вернее, это произошло в 1936-м году. Значит, с друзьями мы собрались на рыбалку. В огороде перед домом начали мы копать червей и неожиданно для себя выкопали... браунинг, завернутый в тряпочку с обоймой. Его мы решили использовать для того, чтобы пострелять. Ушли на рыбалку как будто бы. Но он, как оказалось, проржавел. У моего товарища имелся старший брат, который заставил нас сдать этот браунинг в милицию. Он еще нам сказал, помню: «Вам за это тогда премию дадут!» Несмотря на то, что мы не хотели идти в милицию его относить, все же пошли. Я отлично запомнил этот эпизод. Короче говоря, браунинг мы сдали в милицию. Один из милиционеров пошел с нами на место, где мы его нашли. Мы ему показали точное место, выкопали его на расстоянии где-то, наверное, сантиметров 30, рассказали, как там и чего. Тогда он меня спрашивает: «А вы можете предположить, чей он, этот браунинг?» «Откуда я знаю? - говорю ему. - Понятия не имею». Потом вернулись обратно. Ну городской-то отдел милиции рядом находился. Там мы расписались, что такого-то числа сдали браунинг и показали место. Нам сказали: «Никому не рассказывайте про это». Ну а мы — пацанята, совсем маленькие. Спрашиваем: «А премия?» «Какая премия?» Он нам дал по 20 копеек — ровно столько стоил билет в кино на детский сеанс.

Затем после всего этого происшествия прошел год. Начался новый 1937-й. Вдруг появляется этот парень, который с нами тогда был, которому мы все показывали, и второй с ним — в гражданской, правда, одежде. Они каким-то образом нашли меня. Вот-вот, - говорят. Тот спрашивает: «А где второй?» Говорю: «Они уехали в другой город». Он ко мне тогда и обращается: «Показывай место». Я показал место. А этих людей даже, кажется, не двое, а трое пришло. Они сказали: «Все ясно, это — он». Они, видимо, одного человека подозревали. И он покончил жизнь самоубийством. Родные, помню, у него были. Меня после этого предупредили: «Ни в коем случае не веди об этом никаких разговоров!»

Если продолжать разговор вообще о репрессиях, то можно вспомнить моего двоюродного брата, который и сейчас проживает в Москве. Сам он — писатель, переводчик, на четыре года моложе меня, имеет незаконченное высшее образование — учился на филологическом факультете в МГУ. Секрета в этом никакого нет. Фамилия его Рыбинский, имя — Семен. Как я впоследствии узнал, он попал в Магадан, когда ему 20 лет только перемахнуло. Его одного судила «тройка» НКВД, и дали ему 10 лет. А дело состояло вот в чем. Когда они, студенты, спускались со второго этажа, мой братец возьми да и скажи: «А судьи кто?» Он же — литератор. Ну и все — его после этого забрали. На суде, который по его делу состоялся, он заявил: «Я имел в виду Александра Сергеевича Грибоедова, его книгу «Горе от ума». Там как раз есть такая фраза: а судьи кто? Фамусов там же был такой». «Тройка» ему и говорит: «А кто такой этот Грибоедов?» Они и понятия о нем не имели. «Пушкина, - сказали, - знаем, а этого — нет». Вот так он схлопотал 10 лет Магадана. Потом его реабилитировали. Институт он так и не закончил. Как у него сейчас там жизнь идет, я не знаю, но раньше он переводчиком работал: переводил романы, стихи, прозу, различных писателей. Вот вам примеры репрессий. Последний случай, это — Москва. А по своему родному городу про 1937-й год я могу сказать, поскольку мальчишкой рос и все понимал: население было встревоженно что ли. Но про войну в то время, конечно, разговоров никаких не велось. Война началась неожиданно совсем.

И.В. То есть, получается, войны совсем не ждали?

Е.Л. Совершенно нет. Хотя все это происходило после Финской войны уже. Помню, мы жили в 12-квартирном деревянном доме, и с нами проживал один человек, который в этой Финской войне как раз участвовал. Так вот все равно, несмотря ни на что, никаких таких разговоров не велось. Наоборот, не ожидали этого. Ведь, если помните по истории, в 1939 году Советский Союз подписал мирный договор с Германией. Поэтому никаких абсолютно предчувствий войны у нас в то время не было.

И.В. Помните, как этот день начался для вас?

Е.Л. Конечно, помню. Начался он так. Я пошел 21-го числа на почту отправлять свои документы в Горьковский институт инженеров водного транспорта. Я же незадолго до этого десятилетку закончил. Прихожу, значит, я туда, а мне и говорят: «Вы опоздали, мальчик, мы не работаем. Завтра у нас — выходной (в то время же шестидневки существовали). Приходите в понедельник!» Так что 22-е июня выпало на выходной день — на воскресенье. Рано утром 22-го июня я отправился на рыбалку. Наловил, значит, сколько-то рыбы, оставил ее матери и пошел спать. Так как летом жарко, я спал в это время обычно в сарае. И вдруг сквозь сон услышал я плач и рыдания. Я выглядываю, вижу: плачет моя мать в том числе. А потом, я хорошо помню, прибежал такой Начинский и сказал: «Бабы, успокойтесь. Что там немцы? Что это такое? Да их через неделю от наших границ вышибут!» Вот так он прямо и сказал: буквально через неделю этих немцев вышибут от наших границ. А мы незадолго до этого, после выпускного вечера, бывшие теперь уже одноклассники, решили. Нас, помню, было 12 человек парней и 17 девушек, всего — 30 человек. Так вот, мы решили, что пока не разъехались по институтам, каждый день встречаться, ходить купаться на реку, ну и вообще, короче говоря, вместе проводить время. Так вот, я как только проснулся, так сразу пошел. Еще мать спросил: «Откуда война? Какая война?» Говорит: «По радио сказали». Я ей говорю: «Мать, а ты слышала об этом?» «Нет, ничего я не слышала». Ну и я пошел после этого к своему приятелю. А там в городке на центральной улице стояли громкоговорители — рупоры такие (не знаю, правда, есть они сейчас там или нет). Там я попал как раз на повторное выступление Молотова, который в своем выступлении от имени правительства говорил: что началась война, на нас неожиданно и вероломно напала фашистская Германия.

Ну и мы, ребята, как только после всего этого собрались, встал вопрос: а чего же нам делать-то? В нашей компании водился парень — сын военкома городского. Звали его Лёва. Мы ему дали задание: «Узнай-ка у отца: а с нами что будет?» Значит, он приходит и говорит: «Через неделю, может, действительно война кончится». Потом, когда он у отца все узнал, приходит и говорит: «Какая там неделя? Отец сказал (по званию он майором был), что там неделей и не пахнет. Там очень большая сила на нас идет. (а у нас в то время не существовало армии-то готовой). И еще он сказал: никуда нам разъезжаться нельзя, нас будут забирать в военные училища...»

Буквально через два дня после начала войны меня вызвали в военкомат и взяли подписку о не выезде, хотя я считался нестроевым — в детстве перенес какое-то заболевание, по-моему, скарлатину, и оглох от этого. Короче говоря, признавался нестроевым. Я говорю военкому: «Я же нестроевой! Кому я нужен? В артиллерию меня не возьмут. В минометчики — тоже. В летчики — тем более». Он мне говорит: «Пойдешь в интенданты!!!» Потом я этому Льву говорю: а что такое интендант? Он мне объяснил.

Но в армию, кстати говоря, меня не брали до августа 1942-го года. Значит, настроение в городе складывалось отвратительное. Невозможно было прийти ни в один магазин. Меня мать, честно говоря, сильно забодала этим уже. Надо, значит, керосином запасаться. Ну а в то время продукты какие в магазинах имелись? Макароны, сахар, соль. И при всем при этом на это — громадные очереди. На вокзале ежедневно, как мне рассказывала двоюродная сестра, жившая рядом там, каждый божий день стояли душераздирающие крики, рыдания, - оттуда каждый день отправляли эшелоны на фронт. Помню, после этого подошел я к военкомату районному, а там народу — тьма. Но, значит, сказать, что творилась самая настоящая паника, я не могу. Не было паники! Но присутствовала какая-то что ли боязнь за своих родных и близких. Большинство призываемых, и я это точно знаю, поскольку прекрасно разбирался уже в то время в этом, находились под хорошими градусами. Кстати говоря, когда в августе 1942 года меня взяли в армию, происходила похожая картина. Нас оказалось 15 человек таких только что призванных. И вдруг к нам еще с разных станций подселили чувашей. Большинство из них тоже были пьяными. Но я в рот не брал. Правда, курил. Так что паники в то время я не видел. Паника, надо сказать, у нас возникла позднее. Дело в том, что в начале где-то 1942 года, когда немцы подходили к Сталинграду, у реки Сурал, это — приток Волги, наши строили оборонительные сооружения: делали доты, дзоты, копали эти самые противотанковые рвы.

И пролетали над городом немецкие самолеты с черными крестами по направлению на Казань. Ну Казань находилась от нас недалеко, восточнее. Но если коротко охарактеризовать то положение, в котором мы тогда находились, оно было не паническое, но подавленное. У матери я оставался единственным сыном. Несмотря на то, что я находился дома, она ходила все время в слезах. Я ее, помню, всё успокаивал: «Что ты в слезы? Меня ж не берут в армию!» Но я тоже копал эти противотанковые окопы и во всем этом также участвовал. Ну туда, по правде сказать, все население мобилизовали. Потом, чтоб зря не болтаться, я пошел учиться на второй курс железнодорожного техникума. Как-то еще, помню, пошел с другом устраиваться на военный завод — ремонтно-орудийный. Нас не взяли: мы ж без всякой специальности и тем более — призывного возраста. Нас не приняли туда даже подсобными рабочими.

Ну а потом, в августе 1942 года, меня призвали в Красную Армию. Куда меня берут, я поначалу не знал, конечно. Это потом уже стало известно. Короче говоря, я попал в железнодорожные войска и провоевал в их составе всю войну. Поначалу, когда меня туда направили, я из-за этого очень, конечно, расстроился. Ведь мои товарищи попали кто куда: кто — в артиллерийское, кто — в минометное, кто — в летное училища. Ну не все, правда, но — большинство. А я — в какие-то железнодорожные войска. А железная дорога, надо сказать, проходила у нас через весь город. Кроме того, я в железнодорожном техникуме до этого учился. Но, как оказалось, это были не просто железнодорожные войска, а войска инженерные-строевые.

Сначала меня направили учиться в полковую школу, сержантскую, сейчас это называется — учебка, расположенную в городе Ярославле. Учиться, конечно, мне оказалось тяжело из-за плохого слуха. Переспрашивать там же обо всем не будешь. Но нам все-таки объяснили то, какие задачи прежде всего стоят перед нами: значит, при отступлении разрушать все, что находится на железной дороге, а это — пусти, мосты, провода, трубки, депо и так далее, а при наступлении, наоборот, все это восстанавливать. Кроме того, обучали нас и как пехоту. Мы изучали стрелковое оружие, учились стрелять, наступать, отступать, окопы копать, гранаты метать и все прочее. То есть, мы находились примерно в таком же положении, как и саперные войска. Точь в точь также. Только, в отличие от нас, саперы действуют в прифронтовой полосе. Фронт, конечно, действительно отмел все мои детские недовольства и иллюзии, как говориться, в отношении того, что я попал в железнодорожные войска, а не в минометчики, артиллеристы или летчики. В общем, в конце января 1943 года нас отправили на Воронежский фронт. Как нам объяснили: на боевую практику. Мы должны были восстанавливать объект. Короче говоря, недалеко от Воронежа находились два взорванных моста. Один из них немцы взорвали, другой — наши. Так вот, наше командование решило сделать из двух мостов один. Вот мы и участвовали в этом восстановлении.

И.В. Не могли бы вы описать, как проходило это восстановление?

Е.Л. Хорошо! Значит, имелись пролетные строения у моста: одно так, другое — так. И стояли в воде прямо. Часть из них — на берегу. Задача взводу, в котором я находился, ставилась такая. Мосты стояли клепаные, то есть, там стояли заклепки. Нам приказали срывать эти заклепки. Но надо было их не сжигать, а срубить, потому что наверху работал уже специальный мостопоезд. Ну и представьте себе, в каких условиях мы работали. Вот стоит пролетное строение. Со мной — напарник, здоровый парень, звать его Иван. Пока мы на одном месте стояли, он держал зубилы. Я начал тюкать. А силенок у меня — маловато. Тогда он мне и говорит: «Держи кувалду, секач с ручкой, а я буду бить». Ну тут работа — ничего особенного. Но он как стукнет, так у меня сразу все из рук вылетает. Постепенно мы добрались до середины. А доверху знаете, высота-то какая? Наверное, метров пять, не меньше, идет. Но все бы ничего. Когда мы стали работать внизу, я упал один раз на лед. Ну чего? Ушибся, да и ладно. Но что оказалось самым страшным для нас, так это то, что каждый божий день прилетала «рама», это — двухфюзеляжный немецкий самолет-разведчик «Фоккевульф», кружила около нас и все фотографировала. И тогда солдаты, которые здесь уже до нас работали, нам говорили: «Ребята, сейчас немцы прилетят нас бомбить». После этого к нам прилетает «Мессершмидт», один или два, и начинает с пулемета нас подхаживать вдоль. А нам от этого не разрешали даже прятаться. Но потом, когда появились среди нас первые жертвы, мы при объявлении воздушной тревоги стали прекращать работу и прятались. Ну я, например, скрывался от этого дела куда? У нас существовали такие береговые опоры, где находились специальные ниши внутри. Их делали, вообще-то говоря, для подрыва. Так туда если ты залезешь, то только прямое попадание может тебя убить или ранить. А так ни один осколок туда не попадает.

Помню, мне хорошо запомнился день 23-го февраля 1943-го года. Это случилось как раз в годовщину 25-летия образования Рабоче-Крестьянской Красной Армии. Армия же наша образовалась в 1918-м году. Накануне нам объявили, что завтрашний день будет сокращенным, до обеда, а затем пройдет что-то вроде митинга с праздничным обедом. Но ночью вдруг объявляется воздушная тревога. Немцы стали подвешивать фонарики на парашютах. Город освещен. Как после этого немецкие летчики начали нас обхаживать! Нас спустили в подвал трехэтажного дома — в строение, бывшую казарму, где мы, кстати говоря, и поживали в то время. Значит, я не буду, помня географию, перечислять те национальности, которые с нами служили, но скажу так, что мат стоял кругом на разных языках: на русском, на украинском, на белорусском, на узбекском, на татарском и так далее. У нас разные люди вспоминали нехорошим словом Гитлера. А потом, значит, где-то в 6 часов одна из бомб попала в соседнее здание, где госпиталь располагался. Немцы, как оказалось, прошили весь госпиталь! Вот представьте себе, что там творилось тогда. Но сам я туда не попал.

Всю нашу учебную роту бросили в этот госпиталь — спасать тех, кто остался в живых. А мне, короче говоря, дали другое задание, сказали: «Найди своего земляка — ординарца, ну связного командира взвода». Где он находился, я не знал. Но мы с ротным писарем всеж-таки нашли его. Но перед этим нам представилась следующая картина. В общем, часовые не имели права покинуть этот городок. Так вот, все они не стояли, а лежали под грибками. Короче сказать, погибли. Это впервые я увидел такое на войне. Хотя вру: в первый раз такое мы повстречали явление на мосту, когда немцы нас бомбили. Моего земляка мы нашли. Он был из одного со мной города. Правда, на год старше меня. Его взрывной волной, видимо, настигло и выбросило, и он врезался в дерево головой. Вместо головы нам попалось одно крошево: кора, кровь, мозги, кости. Ну его убило. Так меня заставили после этого писать письмо его родным. Я отказывался это делать. Почему? Потому что никто терпеть у нас в роте не мог этого парня, в том числе и я. А почему? Когда, значит, еще я только поступил в полковую школу в Ярославле, он уже там находился. Помню, писарь, с которым я дружил и который всех вновь прибывших записывал в свой специальный журнал, мне как-то и говорит: «Слушай, земляк твой объявился. Он тоже — курсант». «Откуда?» «С Алатыря». Ну встретились мы с ним. Он меня спрашивает: «А-ааа, земляк? А ты где там жил?» Я ему отвечаю: «А ты где?» Он сказал: недалеко, за депо. «А-аааа..., - говорю ему, - у вас знаменитый Синдячкин мост стоит?» «Откуда ты знаешь?» - спрашивает. Говорю: «Я на лыжах любил туда ходить кататься пацаном. Там был крутой спуск. Хорошее место!» «А ты откуда?» - вновь спрашивает он меня. «А я, - говорю, - жил на территории бывшего мужского монастыря, у нас там построили дом». А там, знаете, в одной половине построили просто дом, где мы проживали, а во второй половине постоянно шпана находилась. «А-аа, - говорит, - так там - это ваши шпанистые. Так ты, наверное, со шпаной знаком?» Я говорю ему: «А твое какое дело?» Ну я, конечно, знаком был с этими ребятами. С некоторыми даже в лапту играли или в городки. Ну вместе с теми, которые помельче. Так что я знаком с ними, с этой шпаной, знал их повадки. Однажды даже меня, помню, подвели потихоньку и показали, как они пьянствуют, ну выпивают. Так я даже слушал песни эти их блатные. Он говорит: аааа, со шпаной знаком. Потом мне писарь и говорит: «Он командиру взвода доложил, что Львович - это такой вот шпана. Командир взвода ему на это и сказал: вот и следи за ним». И он, получается, негласно за мной следил. Какое у меня может быть после этого уважение к нему? Так вот, когда он головой врезался в дерево, я отказывался писать на него письмо. Я, конечно, не испытывал злости и ненависти по отношению к нему.... Но и уважения тоже никакого не питал. Ну и объявил мне командир взвода за этот отказ трое суток ареста. А гауптвахты для того, чтобы меня на трое суток засадить, тоже не оказалось. Но я письмо все-таки написал. Я писарю, помню, еще сказал: «Пиши сам. Ты — писарь, ты и пиши». Но написать письмо все же пришлось мне.

Ну а дальше получилось что? Кончилось все дело тем, что когда наше природное строение было готово, мы стали его лебедками накатывать, чтобы перекрыть реку Дон. И вот тогда немцы вконец озверели. К нам прилетало одновременно самолетов по тридцать. Значит, одна группа с другой пикирует, этот в пике выходит с другой стороны, за ним — следующий. Мост на тот момент времени уже был готов.

В это самое время нас решили эвакуировать — перевезти в другое место. На станции поставили вагон, куда нам приказали перетащить инструменты, ящики с патронами и гранатами. У нас имелись пулеметы. Но пулеметы эти были ручные Дегтярева. Станковые же пулеметы отсутствовали: не было их у нас на вооружении. И в этот самый момент нас настигла немецкая бомбежка. Мы с моим напарником шли вместе с ящиком. И как это все началось, так легли голова к голове. Куда ни посмотришь — взрывы. В кино на это хорошо смотреть, на войну-то. А как я на это смотрел, когда мне и 19 лет еще не исполнилось?

Вдруг в один из моментов где-то совершенно рядом взорвалась немецкая бомба. В общем, где-то на каком-то расстоянии. Нас, хоть глаза и закрыты были, ослепило и оглушило, выбросило из канавы, в которую мы легли. Видимо, мы летели по воздуху тогда. Правда, я не знаю, как. Там, помню, стояли такие тюки сена, сложенные для донской кавалерии. Короче, для тех, кто с Дона. Так мы туда врезались. Я упал. Лежу и чувствую, что ничего не слышу совсем. Думаю: что ж это-то такое? Из носу — кровь, с ушей — кровь, со рта — кровь. Получил так я контузию. Потрогал своего этого товарища — лежит, не шевелится. Я попытался встать — не смог, упал. Кружится голова. Тогда я сел к стогу сена и прислонился. И представьте себе, я немое кино видел. В детстве-то я в кинотеатры ходил на немое кино. Я еще, помню, даже работал киномехаником, учась в школе. Вернее, помощником киномеханика. И тут я вижу следующее. Летают по воздуху головы, ноги, туловища. Бомбы падают, люди бегают в страхе. Все это я вижу, но звуков никаких не слышу, значит. Когда закончилась бомбежка, прибежали люди, а я, понимаете ли, встать не могу. Затем привели уцелевший вагон, в котором нас, раненых, и повезли. Толкнули моего товарища. К сожалению, я не помню его имени. Ему, как оказалось, осколок в голову попал. А мы, между прочим, лежали, можно сказать, голова к голове. Повезло мне!

Кстати говоря, забегая вперед, мне бы хотелось рассказать о следующем. Здесь в Краснодаре когда-то дислоцировалась железнодорожная бригада. На каждый праздник они нас, ветеранов-железнодорожников, приглашали, поскольку знали, на День Победы — особенно. Сейчас эту железнодорожную бригаду перевели куда-то в Сибирь, по-моему. Ну я этого точно не знаю, это не мое дело. На одной из встреч, помню, командир бригады, полковник, и говорит: «Скажите, а были ли у вас какие-то счастливые моменты на войне?» Все переглянулись. Вдруг слово берет одна женщина. Говорит: «Было!» Он ее спрашивает: «Вы сможете об этом рассказать?» «Могу, - говорит. - На войне я была телефонисткой. Мы познакомились с одним лейтенантом, подружились, потом я за него вышла замуж. Недавно мы отметили 40 лет совместной жизни». Тогда этот полковник меня спрашивает: «Ну, фронтовой сержант, а у тебя такое было?» Я говорю: «Было, по пословице: было бы счастье, да несчастье помогло». Ну и рассказал этот эпизод: про то, как я остался жив. Уже потом, когда я впоследствии оказался на Ленинградском фронте, ко мне вернулся слух. А перед самым окончанием войны меня даже направили в военное училище. Таким образом, я снова стал строевым. Позже мне определили, что у меня спайки в ухе были какие-то из-за болезни. Так вот, взрывная волна мне их оборвала, и всё. Дома я, конечно, никогда об этом не рассказывал своим родным. Еще этого не хватало! А такое я сказал: что меня вылечил на фронте от потери слуха фашистский летчик, по сути дела. Вот такой со мной произошел эпизод на Воронежском фронте. А дальше нас перевели на станцию около Воронежа Семилуки, где мы охраняли мост от диверсантов и всевозможных бомбежек. Мост, кстати говоря, был действующим.

И.В. Диверсанты попадались?

Е.Л. Нет, сколько мы там находились, ни одного не поймали. А потом уже фронт ушел далеко с этого места, и нашу роту отправили обратно, но уже не в Ярославль, где мы, собственно говоря, начинали свою учебу, а в Торжок - есть такой город в Калининской (теперь - Тверской) области. Там я закончил школу, мы сдали экзамены, и я оказался на Ленинградском фронте в качестве командира отделения и в звании сначала младшего сержанта, потом — сержанта. Ленинградский фронт, как и Воронежский, оставил для меня о себе хорошую память. Значит, стало быть, Ленинградский фронт. Чем он мне запомнился? Значит, базировались мы так. Есть такое Ладожское озеро у Ленинграда. Так вот, наше местоположение было в самой его юго-восточной части, недалеко от города Шлиссельбурга. Перед нами такая задача ставилась. Там находились недалеко проложенные железнодорожные пути замаскированные, все это — на расстоянии где-то примерно километров двадцати пяти от передовой. На один из этих путей приезжал бронепоезд с морскими орудиями. Как даст пристреленным несколько залпов. Впоследствии я видел живым этот бронепоезд. Там стволы он мог спокойно продеть. У него были крупные калибры пушек. Поэтому за все это дело мы, железнодорожники, отвечали головой. Нам было приказано: в случае, если окажутся нарушенными пути, восстанавливать их немедленно.

В августе 1943 года почти на рассвете вдруг у нас объявляют тревогу. Мы взяли свои оружие, инструменты и направились туда. Оказывается, там попал снаряд на рельсы. Шпалы-то лежат на небольшой насыпи. И там в результате всего этого образовалась воронка. Вот и получается, что пути-то целые, а бронепоезд все равно не может ехать, - он же провалится, так как у него все на весу. Все эти рельсы, впрочем, оказались со шпалами. Но мы уже были, как говориться, обстрелянные ребята. Работа у нас кипела, можно сказать. И вдруг на расстоянии полутора километров мы заметили немцев в лесочке. Фронт-то недалеко проходил. Тогда, значит, поступила команда: «Занять оборону!» Что мы и сделали. Кто за насыпью небольшой расположился, кто — перед ней. К этому времени у нас солдаты были вооружены винтовками, а командиры отделений и помкомвзводы (помощники командиров взводов) — автоматами ППШ с круглым диском. И началось... Стрелять далеко пришлось. Немцы обстреляли нас из минометов. Но я не помню, какое там точно было расстояние. Значит, надо мной пролетела мина. Слышали, наверное, когда иногда, бывает, кошки кричат? Кошачий такой дикий визг. Вот с таким визгом сзади где-то разорвалась надо мною мина. Одеты мы были не в шинели, а в бушлаты. Так вот, спину мне всю искрошило всеми этими осколками. Они даже в вате застряли. Так вот, что характерно, мне во время этого самого обстрела перебило сухожилие. Это такая память у меня осталась от Ленинградского фронта. Потом, уже в 1967 году в Кирове, где я жил после войны, мне палец стянули. А дальше со мною произошло что? Немцы, значит, пошли на наших в рукопашную. А я, понимаете ли, встать не могу. Больно. На руку тогда, правда, я не обращал внимания. Тогда я перевел автомат свой на дальнюю и сколько-то пострелял. Убил я немца, не убил, ни хрена не помню, конечно. И тут вдруг я увидел, что у меня прямо перед глазами, буквально в метрах полуторах — сапоги. А я знал: если наши сапоги в обтяжку, то немецкие — с таким раструбом. И я автоматически вскинул автомат вверх и дал из него очередь. На меня рухнул фашист. Если бы я не опередил его, то все — мне бы хана. Так на меня свалилось второе счастье. И тут в это самое время происходит характерный эпизод. Я убил этого фашиста, прошил его, но не могу с себя стряхнуть. И тут началась рукопашная. Их оказалось больше в численности, чем наш взвод, а взвод — это тридцать человек. У них же была большая диверсионная группа. И тут вдруг со стороны немцев раздались резкие свистки и крики. По-немецки я могу воспроизвести, как это звучало: «Цурюк, шнель, шварце тот...» Перевести это можно так: скорее, вперед, назад, моряки... Оказывается, пока шел рукопашный бой, немцы увидали, как бесшумно подошел наш бронепоезд и оттуда по выскакивали моряки, морская артиллерия, и пошли на них. Вот они и закричали: цурюк, шнель, то есть — назад, вперед. Я видел, как один мимо меня пробежал и махнул рукой: дескать, мол, лежи, старшина. На погонах-то у меня были лычки сержантские. По-морскому это — старшина 1-й статьи. Вот он мне и сказал: мол, лежи, старшина. Я видел, как эти немцы от моряков удирали. В плен они никого не брали. Недалеко от меня один из немцев встал на колени. «Майн гот, - кричит. - Майн гот!» Так вот, наш моряк штыком грудь ему пронзил, и все. Но некоторых немцев все же взяли в плен. И что же оказалось? Немцам надоел этот бронепоезд, и они забросили к нам диверсионную группу. Цель у них стояла такая: взорвать пути, когда бронепоезд подойдет. Тогда вперед идти он не сможет, так как там — тупик. Короче говоря, они должны были сзади взорвать пути, откуда приехал бронепоезд, а затем его уничтожить. Вот такая, как говориться, перед ними цель стояла.

Кстати говоря, в госпитале по ранению я не лежал. Осколки мне вытаскивал наш старшина, фельдшер ротный. Я только крякал, когда он это делал. Тогда он мне дал водки как обезболивающее. Потом я ему и говорю и показываю: «Старшина, тут вот колет». И на руку указал. Он одел очки, посмотрел, сказал: «А ни хрена там у тебя нету!» И такой рука у меня впоследствии стала уже в Кирове в 1967 году от полученного ранения. В клинике профессор посмотрел на это дело и сказал: «Надо делать операцию!» Но в итоге отрезать палец не стали, а лишь стянули сухожилие. Вот такое воспоминание осталось у меня от Ленинградского фронта.

Затем нашу роту перебросили в город Тихвин. Но к тому времени город от фашистов уже освободили. Нас направили на восток, в лес — пилить сосны для восстановительных работ. То есть, для того, чтобы мосты восстанавливать. Условия для работы были, конечно, жуткие. Жили мы в лесу в палатке. Мороз. Ладно, мы это пережили. Так мы, полуголодные, еще и обовшивели. А потом из соседних частей пришло определенное количество подвод. Ну и дальше мы что делали? Сами привязывали к ним бревна и волоком тащили их на станцию.

Потом нас перевели обратно на станцию. Я забыл, конечно, ее название. Там нам подавали вагоны, мы эти бревна грузили и отправляли к линии фронта. Кстати говоря, тогда же я впервые услышал, как разучивали новый гимн Советского Союза. Это произошло в январе 1944 года. Однажды вдруг по радио мы слышим: двинулся Ленинградский фронт вперед. Пошел, значит. Мы так этому обрадовались, что побежали прямо к старшине за выпивкой. «Нема!» - говорит он нам и показывает. Ну это я был молодой и не пил. А там же у нас в бригаде служили люди и по 40, и по 50 лет, которые назывались сибиряки. А где старшина возьмет выпивки? Там же ни магазинов, ничего нет. Потом погрузили этот последний лес, и нас повезли в Ленинград. Приехали мы, значит, на Финляндский вокзал, а оттуда — пешочком на Фонтанку. Я не помню точный адрес, где штаб нашей бригады располагался. Но точно знаю, что недалеко от театра имени Кирова, сейчас это — знаменитый Мариинский театр.

И.В. В каком состоянии вы застали город Ленинград?

Е.Л. Сейчас расскажу. Но в начале, извиняюсь, поведаю еще об одном моменте, который я упустил вам рассказать. 7 ноября 1943 года произошло еще одно событие в моей жизни — меня приняли в комсомол, причем, что примечательно — вторично. Дело в том, что в комсомол я вступил еще в школе. Но на фронте я свой комсомольский билет потерял. Мне из-за этого объявили выговор, конечно, но потом снова приняли. Потом нас двоих или троих таких комсомольцев отправили в Ленинград. Дали задание: отвезти в штаб бригады от отдельного железнодорожного батальона документы. И там же нам, трем сержантам, в политотделе, должны были вручить комсомольские билеты. Ехать в Ленинград нужно было мимо синявинских болот — то есть, как раз через обстреливаемую зону. Поезда только ночью поэтому ходили. Там есть такая станция Войбаколо. Мы туда как раз и направились. А у нас ближние тылы находились в Кобоны. И знаете, что там в то время происходило? Немцы туда засылали диверсантов. Они вылавливали наших офицеров и убивали. Так вот мне не один раз приходилось участвовать в облавах на них. Ну облавы как проходили? Обязательно попарно. Все-таки старались страховать друг друга — то есть, идти не просто по дороге, как я сейчас хожу, а где-то за деревьями и высматривать. Вдруг попадется человек? Если человек подозрительный, а там — любой подозрительный, надо проверить у него документы, кто он. Причем быть наготове: если он вдруг откроет огонь, ну стрелять начнет, быть к этому готовым. Если же он начнет удирать, инструктировали нас, никаких залпов вверх, которые сейчас в милиции заведены, мы делать не должны, - стрелять только на поражение. Так вот, мы со своим напарником Ваней Сотниковым, он сам — с Рязани, поймали двоих таких диверсантов. Ну один раз получилось это как? Он, значит, что-то невнятное стал говорить, хотел руку за пазуху засунуть что ли или не знаю куда, а Ваня не растерялся и прикладом автомата врезал ему в лоб. Стрелять не стали, а только руки связали. Оказался немец, переодетый в нашу военную форму. А одного диверсанта поймали в гражданской одежде. Так что мы поймали двоих. За это нам благодарность объявили. Ну а некоторые других, значит, поймали. Другие наши, к сожалению, наскочили на группу блуждающую этих шпионов и они их уничтожили. Конечно, приказ мы обязаны были любой ценой выполнить. Но удовольствия, честно говоря, это нам не доставляло никакого.

После этого на этом же Ленинградском фронтe со мной произошел следующий эпизод. Значит, меня с половиной отделения направили на передовую — сделать проход для разведгруппы. А что такое — сделать проход? Это значит, что нужно, во-первых, проволоку распустить, а во-вторых, что самое главное — местность разминировать. А мины там заложены были наши. Кроме того, нам следовало и ихние немецкие мины разминировать. И мы это сделали все ночью. Нам дали ориентир. Кругом — темновато. Хотя это в какое время года случилось? На дворе стояла уже осень, поэтому белых ночей уже не было. Так вот, когда стали мы возвращаться, я своим солдатам так сказал: «Ползите вот так-то и так-то прямо к командиру роты, а я сокращу расстояние. Ползите и быстрее ему обо всем доложите. Вы туда, а я прямо». А ко мне в то время слух не очень-то, можно сказать, вернулся. И вдруг я получаю удар в каску. Искры из глаз. На нас были плащ-палатки, причем — не наши, а трофейные немецкие. Я потерял после этого сознание. Очнулся в какой-то землянке. Слышу русскую речь. Я не могу понять, что такое происходит. Вдруг приходит командир роты, которого мы обслуживали, и говорит: «Ну показывай свой трофей!» А я связанный лежу, руки — назад. Командир этот говорит: «О, сержант, что с тобой? Ну-ка давай этого сюда? Ты кто?» Один из этих солдат рассказывает: «Он ползет в плащ-палатке. Голова закрыта. Каску мне не видать. Сумеречно. Я его кликаю: пароль. Он должен отзыв сказать. А он молчит (а я то ничего не слышал, так как слух мой полностью не восстановился). Я пропустил его и — сзади прикладом по голове. Значит, фриц». Кстати, когда я тогда только очнулся, то понял, что мне хана. Раз я попал фашистам, решил я, они, фашисты, в первую очередь мою нацию, затем — коммунистов, офицеров, командиров расстреливают. Таких людей они не отправляли в лагеря. Ну что? Накормили меня. Правда, шишку я получил через каску. После этого он доложил, что задание выполнено и что такое приключение, в общем, со мной получилось.

А командиром роты тем самым у нас был цыган. Капитан. Представьте, таких людей редко на фронте встретишь. Очень хороший человек. Он знаете, как нас веселил? Вот мы живем в землянке. Внизу вода хлюпает, когда ты идешь по этому болоту. Он приходит со своим связным. Этот связной несет гитару. Капитан садится и под гитару начинает песни петь цыганские. Тогда большие палатки здесь собираются. Чуть ли не вся рота там набьется. К сожалению, он погиб. И погиб так, что подорвался на мине. Это произошло не на моих глазах.

Или, скажем, такой мне запомнился эпизод. Значит, для нас на фронте целой проблемой являлось получение хлеба. В Кобонах пекарни стояли. Так нам уже и сухари не выдавали — только свежий хлеб. И вот мне как-то старшина роты дает задание: «Львович, давай иди за хлебом!» Ну мы и идем за хлебом по специально проложенной тропинке. Ступать нельзя ни вправо, ни влево, потому что кругом мины, и мы прекрасно знаем об этом. Я иду, положим, впереди, сзади меня помощник, ефрейтор, идет. Я ему покрикиваю: «Эй, не отклоняться!» Мы идем на место, чтобы в определенное время получить хлеб мешками. Мы получили, принесли его в расположение, сдали старшине. Но старшина, кстати говоря, с нами вместе находился и все это получал. Немцы в какой-то наш поход стали, как обычно, обстреливать нас. Они начинали с берега Невы отстреливать нас по Кобонам. У них же пристрелено все было. А потом, значит, все наши прячутся от этого в убежищах. Сидишь там, значит, в этом убежище, пока они отстреляются. Потом старожилы Кобон нам и говорят: «Все, ребята, у них обед. Можно трогаться!» И один раз случилась у нас трагедия — в один из походов за хлебом. Я не помню, в какой это по счету раз. Значит, я шел впереди, а старшина был замыкающим. Вдруг я слышу, как сзади кричат: «Командир, притормози! У нас беда!» А нас обстреливали немцы шрапнелью. И тут я вижу, как впереди большой такой белый шар, от которого разлетаются большие осколки. А мы нарушили военный закон: надо было идти в касках, а мы все — в пилотках. И когда я тихонько так прошел, то заметил, что старшина лежит убитым наповал. Осколок прямо в лоб вывел старшине роты. А до этого ведь он шел впереди, а я — сзади. Я еще подумал тогда: вот цыганское счастье. Но так уж получилось.

А теперь расскажу о том, каким я впервые застал город Ленинград. Значит, я впервые познакомился лично с Ленинградом в декабре 1943 года. До этого этого города я никогда не видел. Ну, может быть, в киножурналах встречал да в школе по истории изучал. Первое впечатление о городе у меня сложилось ужасное. Значит, люди ходили так, как я сейчас (а я уже не могу без палки), как дистрофики. Смотришь на них и поражаешься. Вот нас кормили не очень важно. А их же вообще не кормили! Много, значит, попадалось разрушений, выбитых окон и прочего. Мы шли пешком на Фонтанку с Финляндского вокзала. Ничего же абсолютно не ходило по городу из транспорта. Ведь электричества не было, электроэнергии - тоже. Короче говоря, удручающее впечатление на меня произвел город. Но мы до этого, собственно говоря, и не видели-то фактически городов. Ну что такое Кобоны? Или, скажем, Шлиссельбург (туда, конечно, попадало в достаточном количестве снарядов)? В общем, в страшном и удручающем состоянии предстал перед нами Ленинград. Одним словом, нас оказалось трое в Ленинграде. Один из нас вдруг и говорит: «Может, поговорим с кем-нибудь?» Но какое там с кем-то поговорить? Человек идет и цепляется за стенку.

Помню, когда мы приехали в Ленинград, я своему старшине и говорю (сначала он занимал должность помкомвзвода, потом стал старшиной,- еще тогда он оставался был): «Знаешь, у меня здесь есть двоюродная сестра. Может, чего подбросить ей поесть?» Говорит: «Без проблем!» И после этого он распорядился. Мне дали галеты, сахару, консервы, суп-пюре гороховый и еще чего-то там. И вот перед тем, как нам должны были вручить эти самые комсомольские билеты, мне сказали: «Иди, только имей в виду, что может быть всякое. Читай надписи: что эта часто обстреливаемая улица опасна...» А при обстреле нас в Ленинграде всех обыкновенно в убежища загоняли. Ну я и пошел. И прошел пешком от Фонтанки до района, в котором моя сестра проживала, - на Большой Охте. Идти нужно было, конечно, очень далеко. Я пришел, поднялся на этаж. Адрес-то знал! Постучал — дома никого нет. Мне открыла дверь соседка по этажу, древняя старушка. Спрашивает: «Молодой человек, что вы хотите? Кто вы?» Я говорю: «Я — брат Веры!» Ее Верой звали. Она мне отвечает: «Она на Охтинском комбинате на казарменном положении. Они там взрывчатку делают, и она — техник-химик. Она приходит сюда раз в месяц проверить, цел ли дом, ну уберется, может быть». Муж ее служил в штабе Балтийского флота. Детей они не имели. Эта соседка мне говорит: «Зайдите!» Я зашел. Сесть оказалось совершенно не на что, - все истоплено. Но, значит, стояла там какая-то колченогая табуретка дырявая. Я сел. «Извините, - говорит она мне, - угостить мне вас нечем. Мы вообще-то гостеприимные, ленинградцы. Но угостить нечем». Ну спросила она меня, как там дела на фронте. Рассказала немного про Веру. «Вы знаете, что? - сказал я ей (она назвала мне свои имя-отчество, но я уже не помню этого сейчас). - Всё, у меня время вышло, мне надо возвращаться на Фонтанку. Но пешочком-то идти далеко!!! Вот в этом мешке — продукты. Поделитесь с Верой пополам: половину возьмите себе, половину отдадите Вере». Вот такой произошел со мной эпизод. Потом прошло сколько-то времени. Впоследствии, уже в самом конце войны и в первое послевоенное время, я учился в Ленинградском военном училище, которое располагалось на Мойке, совсем рядом с ним — Мариинский театр. Кстати говоря, на каждую генеральную репетицию нас, курсантов, туда водили. Рядом с нами располагалось Военно-Медицинское училище, напротив, через Мойку, - Военно-Морское училище. Короче говоря, нас, курсантов, водили в театр оперы слушать. Одним словом, приобщали к великой культуре. Ну это все было после войны, естественно. Так вот, когда, будучи курсантом, я получил увольнение и на трамвае поехал к сестре, то у нас зашел такой разговор: «Вера, кстати, тебе древняя старушка передала продукты в декабре 1943 года?» «Передала, - говорит, - спасибо тебе. Но я все ей отдала, поскольку меня кормили более-менее на комбинате». А потом она говорит: «Слушай, братан. А какая старушка?» Я говорю: «Во-от, жила в квартире налево». Она говорит: «Ты знаешь, сколько ей лет в то время было? Сорок два с хвостиком». Древняя старуха, выходит. Я ее спрашиваю: «Могу я ее увидеть?» «Нет, - отвечает, - ты ее уже не увидишь. У нее муж попал в ополчение и пропал без вести. Двоих детей ее отправили с детским садом в тыл — посадили на пароход. И этот пароход разбомбили на Ладоге немцы, и они все погибли. Когда кончилась война, и объявили конец всему, что Победа, она совсем сникла и ушла». То есть, она уже не выдержала всех своих испытаний. Вот вам пример, каким выглядел Ленинград во время войны.

И.В. Что было дальше?

Е.Л. Значит, мы получили комсомольские билеты и вернулись назад. Пришел, значит, я докладывать командиру роты о том, что мы прибыли. А его уже нема — он подорвался на мине. Как эта трагедия с ним случилась, мне не говорили. Примерно только сказали, в каком месте. Затем мы приехали на Финляндский вокзал. Блокада Ленинграда была уже частично прорвана. Но все-равно еще существовала. Пешочком с Финляндского вокзала мы прошли через Ленинград, Стрельну и вошли в Петергоф. Там, в этом Петергофе, мы заночевали на чердаке, потому что внизу во дворце ночевать сделалось невозможно: там, представьте себе, немцы себе конюшню сделали. К сожалению, больше мне не довелось бывать в Петергофе, Петродворце. Но разрушенным я его видел. А дальше пешком двинулись мы дальше. Прошли через Пушкин, Гатчину. Помнится, Гатчина была вся разбита. Затем пешком нас привели на станцию Елизаветино. Здесь, на Кубани, у нас недалеко от Краснодара есть станица Елизаветинская. А там — Елизаветино. Так вот, когда мы туда, на эту станцию, прибыли утром, там творился самый настоящий кошмар. Это была крупная узловая станция. И какую же картину мы там увидели? Каждый рельс в середине, а то и в двух местах перебит, стыки тоже все перебиты, стрелочные переводы все взорваны. Ну а мы что? Глаза смотрят, руки делают... Тут, конечно, тяжелым трудом нам пришлось изрядно повкалывать. Работали по 12 часов. Дождь не дождь, все равно работаем. Хорошо, что немцев здесь не оказалось, бомбить не бомбили они нас, - их куда-то отбросили, и к нам они не прилетали. Обстановка складывалась такая более-менее спокойная. Причем, что характерно... В железнодорожных войсках основным соединением является бригада. В бригаде — три крупных отдельных батальона, в батальонах — роты. Но у нас не только рота каждая отдельная, но и взвода свои задачи выполняли. Вот, предположим, наш взвод. Дали ему какой-то участок восстанавливать. А во взводе — четыре отделения. Каждому отделению дается свое задание. Вот мы идем, значит, отсюда, сюда, а те — оттуда, туда. То есть, поступательные действия совершали — разбили, положим, четыре отделения и дали нам участок на расстоянии 1 километр 250 метров каждому восстанавливать. Вести восстановительные работы, конечно, оказалось довольно трудно. Рельсов нет, ничего нет. Промышленность работала на оборону. Где нам эти рельсы взять? Пока заводы не дадут, ничего не будет. А завод в Нижнем Тагиле находился. Ну он танки там выпускал, броню плавил, рубил куски. Сварки у нас тоже не было. Стыки, положим, имелись. Вот мы лишние палы закладывали и кое-как костылями скрепляли. Из-за этого скорость для поезда, который шел по нашим восстановленным путям, устанавливалась следующая: не более 10 километров в час. Больше нельзя было. Ведь все у нас, по сути дела, на соплях держалось.

Потом мы пришли в город Луга Ленинградской области. Оказалось, что эту Лугу немцы практически не разрушили. Там стояли дома отдыха для фашистских офицеров. Так вот, когда мы туда прибыли, каждому отделению выдали дом. Моему — тоже. Значит, выделили дом. Мы туда натаскали всяких газет фашистских. Спать-то же где-то надо! А у нас ничего нет, кроме инструментов, оружия и боеприпасов. Станция вся разбита. Наши войска застряли в то время где-то на границе Эстонии с Ленинградской областью — в Нарве. Но мы туда не попали. Мы занимались восстановительными работами на своем участке. Наши войска застопорились, Нарву не могли обойти...

Между прочим, со мной случился один очень неприятный эпизод в Луге. Мы расположились в доме. А освещения же нету! Мы печурки затопили. Мне попался немецкий журнал, который я стал разглядывать. А в школе-то я изучал немецкий язык. Больше того, я более-менее знал свой язык, а они одинаковые, - что еврейский, что немецкий. Только если у немцев есть артикли, у нас их нет. У немцев дер дидас, у нас — просто дидас, у них — дер тышь, у нас — тышь, у них дас фенстер (окно), у нас — просто фенстер. То есть, слова у нас с ними одинаковые абсолютно. Поэтому я кое-что мог перевести из немецкого журнала. И представьте себе, какой кошмар я там, в этих журналах, встретил. В журнале нарисована женщина в милицейской форме, которая держит голову ребенка зубами, как у волка, и ест его. Это немцы, как украинцы в Киеве сейчас, так делали свою геббельсовскую пропаганду. Короче, там женщина-милиционер пожирает ребенка. Я, простофиля, дурак, хотя мне тогда 20 лет исполнилось уже в то время, взял и все вслух перевел. И что я затем сказал? Вот, сволочи. Я сказал все это в адрес кого? Немцев, естественно. Потом взял еще один журнал. А там — Урал, уральские горы, и как в Кремле из бойниц выглядывают портреты членов всего нашего правительства во главе с Верховным Сталиным. Удирают наши войска. И нарисовано, как со штыками наперевес идет немецкая армия. Переводить этого текста я не стал, а просто сказал: вот гады! Я имел в виду, конечно же, фашистскую пропаганду. Мы ведь, например, знали, что Сталин никуда не уезжал во время войны. Уже об этом все знали. У нас, не в моем взводе, а даже в другой роте, например, служил солдат, который попал в железнодорожные войска по ранению. Он участвовал в Параде 7-го ноября 1941 года, видел лично Сталина, как он стоял на трибуне, ну и рассказывал об этом. Утром после этого у нас — боевая кухня с котелками. Мы позавтракали. И вот, когда взвод стал выстраиваться, к моему отделению прибежал связной командира роты и сообщил: «Львович, явись по такому-то адресу. Командир роты приказал тебе туда явиться». Я говорю: «Я же за отделением иду». Помкомвзвода мне и говорит: «Ладно, я присмотрю за твоим отделением». Я прихожу, нашел тот самый дом, куда мне нужно было явиться, постучал. Мне говорят: «Войдите!» Захожу, смотрю: стоит рослый такой симпатичный офицер, ему, видимо, холодно, - у него на плечи накинут полушубок. Зима же все-таки! Но там и правда холодно было. На дворе январь месяц стоял. Вернее, начало февраля. 27-го ведь прорвали окончательно ленинградскую блокаду. Я доложил, говорю: извините, не знаю вашего звания. Он говорит: капитан. Я к нему обращаюсь: «Товарищ капитан, сержант Львович по вашему приказанию прибыл». Он говорит: садись. Ну и стал спрашивать, откуда я родом, кто мои родители, не были ли судимы... Я все ему рассказал: не было ничего такого. Тогда он меня спрашивает: «Как ты дошел, сержант, до такой жизни? Да антисоветской агитации». В то время это АСА называлось. Говорю: «Извините, товарищ капитан, но я не знаю». Он говорит: «Я представляю спецотдел гарнизона Луги. НКВД. Как ты дошел до такой жизни?» Я ему рассказываю, как все было. Тогда он мне заявляет: «Мне ваш командир доложил по-другому».

А у меня имелись в то время нелады с моим командиром роты. Он вместо погибшего цыгана к нам прибыл. Мы его терпеть не могли. Он не любил солдат. Кстати сказать, я должен заметить, что по национальности он являлся украинец. А может, и русский. Но фамилию он носил украинскую — Дорошенко, я это хорошо запомнил. Он не любил солдат, относился к ним неуважительно, не заботился ни о ком и ни о чем. Помню, произошел у нас с ним такой эпизод. Когда, значит, мы находились в лесу и рубили, я лично спросил одного возчика, когда привязывали мы бревна: «У вас баня есть?» Говорит: «Конечно, есть». Разумеется, это был глубокий тыл. Они и фашиста-то ни одного не видели. Я его спрашиваю: «А можно нам что-то организовать, чтоб помыться?» Он мне и говорит: «Ну приди скажи своему начальству. Мы все бани истопим тогда в деревне». Я по простоте душевной сообщил об этом своему командиру роты: «Товарищ старший лейтенант, так и так.» А он мне говорит на это знаете что? Отвечает: «Что-о?! Отставить разговоры. К сожалению, гауптвахты здесь для вас нет». Вот такое отношение у него к нам складывалось. Я доложил об этом командиру взвода. Командиром взвода у нас служил хороший и неплохой человек. Он мне на это тогда так сказал: «Язык твой - враг твой. Что ты, не знаешь, какой он? Куда ты полез?» Но судьба у этого командира роты сложилась неважная, понимаешь ли.

И вот что интересно: как я, скажем, избежал наказания за тот случай? Сижу я, значит, в кабинете начальника спецотдела, как вдруг распахивается дверь и туда вбегает другой офицер. Ну я по погонам вижу. Видать, тоже капитан. «Давай кончай! - говорит тот. - Что у тебя тут? Фрица поймали, шпиона, пошли, он там вот». Потом на меня показывает и снова спрашивает: «А что это у тебя тут?» «Да подозрение на аса», - говорит. «Правда?» «Да ну!!! Бред это все собачий». «Ладно, сержант, иди! - говорит он мне. - Только такой я тебе дам совет: поменьше болтай. Ты видишь: здесь - разные люди...»

А вскоре после этого нас перебросили на третий фронт — на Карело-Финский. Если знаете, там есть такая станция Олонец. В царское время она являлась ссыльным местом. Местное же население, которое там проживало, славилось тем, что ненавидело русских. Я, например, уже впоследствии, оказавшись в этих местах, запомнил такой эпизод. Мы шли мимо Олонца как проходящие войска. В эти места к финнам много войск с Ленинградского фронта перебрасывали. Наши солдаты уже освобождали эти территории. И вот, помню, на моих глазах солдаты обратились с просьбой к одной местной старухе дать воды им напиться. Она повернулась и ушла. Что-то, конечно, сказала по-карельски. Но я не понимал, по-карельски или по-фински она это сказала. Тогда наш солдат взял ведро и опустил в колодец. Потом мы все по очереди пили воду с этого ведра. Когда же солдаты ушли, я видел, как эта старуха пришла, взяла топор и лезвием и обухом опустила его в ведро. Так она поступала, конечно, от ненависти к нам, к русским.

Ну а дальше впереди пошло все нам знакомое. Мы двинулись на Петрозаводск. Есть такая крупная станция на этом карело-финском направлении — Лодейное поле. Стоит она на высоком месте, рядом — река Свирь, а за Свирью внизу — финские укрепления, финская оборона. Так вот, нашим войскам надо было форсировать эту реку Свирь. Значит, я находился в третьем эшелоне — мы стояли за Лугой. За серединой Лодейного поля стоял второй эшелон. Первый же эшелон сосредоточился на самом краю перед форсированием. Короче говоря, мы расположились в третьем эшелоне. Но были, конечно, готовы не как железнодорожники, а как пехота штурмовая пойти в бой. Инструктаж-то мы прошли! Я должен сказать, что тогда же мы впервые услышали голос наших «Катюш». Это случилось где-то на рассвете. Нам негде было приземлиться. На дворе стоял май месяц, было прохладно. И тут вдруг раздались ужасные звуки и над нами стали пролетать кометы. Нам на это страшно сделалось смотреть. Мы впервые увидели, что же это такое эти «Катюши». Мы все как повалились после этого. А у нас ведь служили и те ребята, которые видели раньше на фронте эти «Катюши». Они нам и говорят: «Ребята, это же наши их обхаживают!»

А потом уже мы форсировали реку Свирь безо всякого выстрела. Потом пришли посмотреть на передний край. Там все было сожжено, все эти укрепления. Ну это «Катющи», все эти снаряды поработали. Поэтому-то и форсировали реку довольно легко. Но самый страшный эпизод произошел у нас в Финляндии впоследствии. Итак, мы дошли до Петрозаводска.

Впоследствии нас перебросили на западную границу Карелии — близко от границы войск Финского укрепрайона. Там проходила наша линия фронта. Так вот, именно здесь случился эпизод, как вам сказать, печально-драматический что ли. Значит, недалеко от нас располагалось Ладожское озеро. Путь железнодорожный шел так, что упирался прямо в озеро. А тут случилось, значит, следующее. В общем, взорвали деревянный мост. Саперов поблизости не оказалось. Нас — туда, вместо саперов. Командир взвода в то время у нас был новый — молодой выпускник с Ленинграда, младший лейтенант, но - с гонором. Наш помкомвзвода ему и говорит: «Товарищ младший лейтенант, мы вроде идем не туда». «Как не туда?» - говорит он и открывает карту. Наш помкомвзвода ему показывает: вот мы идем сюда, а вот же куда нам нужно идти... Этот командир взвода говорит: «А я решил, чтобы ускорить путь, идти по другому маршруту». «Нельзя идти по другому маршруту, - говорит ему помкомвзвода, - тут же вот близко финская передовая проходит». Наш же сержант кончил полковую школу, в топографии хорошо разбирался... Но этот командир взвода все равно повел нас по другому пути. Мы идем. А раз путь проходит в горах, то положено боевое охранение. Мы с охраной и идем. В пути встречается большая лощина. Представляешь? На несколько километров. Справа — лесок, слева — тоже небольшой лесок. И вот, когда мы углубились в лощину, кто-то что-то заметил и крикнул: «Ребята, финны!» Мы смотрим налево и видим — эти финны, значит, ходят. А мы как стояли на болоте, вернее, это было не болото, а мягкое все, так и улеглись туда. Что делать? Нашу передовую мы не видим, а их, напротив, видим. Они не стреляют по нам, ничего такого не делают. А чего нам-то делать? Вперед пойдем — убьют, назад двинемся — перестреляют. Этот помкомвзвода на взводного — мать-перемать. Говорит: «Куда ты нас завел?» Тот растерялся: не знает, что и делать. И на самом деле все так и есть, я смотрю. Тогда сержант подполз к нам. Говорит: «Ребята, что будем делать? Куда нам? Вперед пойдем — они нас перебьют. Назад пойдем — тоже перебьют. Налево — тогда надо в плен сдаваться. Направо — мы не знаем, что там направо-то...» И так пролежали мы, наверное, с часик. И тут вдруг раздается через рупор голос справа по-русски: «Что за воинство такое? А ну к нам!» А наш командир боится, молчит, ничего не отвечает. Приказывает: «Молчать!» «Я вам что говорю?!» - сказал этот голос и хорошо по-армейски обматерил его. Командир взвода все равно нам приказывает: лежать! Потом говорит: встать! И мы ползком поползли туда. Доползаем, смотрим, а там наши артиллерийские орудия на прямой наводке стоят. И встречает нас Герой Советского Союза, гвардии полковник, командир какого-то крупного артиллерийского соединения. Спрашивает: «Чего вы ползете?» Говорим: «Там же финны». «Хе-хе, а вы что, не знаете?» А это произошло 6-го сентября 1944 года. А 5-го числа было заключено, как оказалось, перемирие — договор о прекращении огня со стороны Финляндии. А мы откуда можем это все знать? Радио у нас нет, газет — тоже нету, населения - никого нету. Построили всех нас. Мы все мокрые, грязные, голодные. Тогда этот полковник нас спрашивает: «Почему вы пошли по этому маршруту?» Командир взвода молчит. Помкомвзвода отвечает тогда за него ему: «Мы говорили ему, что идем неправильно. Надо было идти по такому-то маршруту...» То есть, получалось-то что? Мы должны были идти сзади этих батарей, в тылу совершенно. Ну а раз так, у этого полковника разговор с нашим командиром взвода получился короткий. Он ему говорит: «Так ты ж, значит, фашистский прихвостень. Он специально вас завел туда. Забрать его!» Тогда у него отобрали пистолет и увели его. Нас после этого накормили. Полковник говорит: «Принимай командование. Иди выполняй свое задание». По сути дело, это явилось моим третьим рождением. Оно — жуткое такое.

Ну а после мы попали в Финляндию непосредственно. А потом, как линию границы установили, нас вернули назад и, поскольку пограничников-то здесь не было, нас и послали на охрану границы. Сказать, что служба в этом качестве получилась у нас веселой, я не могу. Там действовали против нас финские партизаны. Как в Белоруссии наши, так здесь — финны. Выдавливали наших, все уничтожали, взрывали. Мы не знаем их местность, а они все знают. Карелы, дружественная им нация, воевала против нас на их стороне. Ну карелы и финны — это, по сути дела, одно и то же. Помню, они железнодорожный путь на этой Кривой развели. Эшелон рухнул. Часть вагонов улетела в Ладожское озеро, часть — в другую сторону. Тогда нас, всех тех, кто в близлежащей части находился, бросили на спасение этого имущества. Эшелон этот охраняли НКВДшники. Сам эшелон был продовольственный. Нам запрещали что-то оттуда набирать себе. Все велели нам к месту складывать. Там, конечно, и боеприпасы имелись. Так что интересно, некоторые наши ушлые солдаты ухитрялись то мешок с сухофруктами вытащить из воды (его помыла ладожская вода), то — утащить муку (она сверху покрыта корочкой, сантиметра на три). Но, к сожалению, в воде побились ящики с водкой. Наши старые уже пожилые солдаты охали, ахали и переживали: ай, ай, сколько водки досталось рыбам. Но в то же самое время наши солдаты обнаружили банки сухого спирта. Это, знаете, была такая банка плоская. Если помните раньше в таких банках выпускали клей. Сверху крышечку открываешь, и... А там надо было вылить из такой банки воды, перемешать все это, и этот спирт, значит, начнет гореть бесцветным пламенем. А почему бесцветным? Потому что же самолеты-разведчики летают, все видят. Но у нас умельцы-сибиряки научились перегонять этот спирт в водку. Перегоняли, стали пить и после этого начали слепнуть. И оказалось, что это не этиловый, а метиловый спирт. А кто знал об этом? Что мы в нем понимали? А у меня в отделении служил такой Завьялов, - сибиряк, охотник, он меня опекал все время. Он, как рассказывал сам, белку стрелял в глаз, и я ему верю. Я за него письма все писал. У него три дочери в Сибири оставалось. Он мне говорил: «Всё, война кончится, демобилизуемся, поедем. Выберешь любую себе жену. Стрелять ты умеешь?» Говорю: «Умею». «Ну вот, - говорит, - научу тебя охоте». К сожалению, этот Завьялов погиб потом. А тогда он мне сказал: «Не вздумай ни в коем случае это делать» (этот спирт принимать). Короче говоря, стали слепнуть наши солдаты. А тут еще вдобавок эшелон подорвался. Приехала комиссия и отправила нашего Дорошенко куда следует. Ему незадолго до этого звание капитана присвоили. А тут — трибунал! Куда отправили его, я не знаю. Мы больше его никогда не видели. Его разжаловали за этот эшелон.

Ну а дальше произошел эпизод, один, наверное, из последних таких, и тоже очень страшный. Короче говоря, в дальнейшем нас перевели на станцию или в город Суoярви, есть такое место в Финляндии. Там проходили минные поля. Саперные же батальоны и железнодорожные эти части не успевали их разминировать. Из-за этого подрывались машины, военная техника, люди. А мы же обучены саперному делу. И нас бросили на разминирование этих полей. Значит, к моему отделению был прикреплен тоже сержант с овчаркой (минер-собакой такой). Имя этой собаки я хорошо запомнил, звали его Жюльбарс. Работа наша строилась таким образом. Этот, значит, солдат на длинном поводке ведет Жюльбарса, тот нюхает, садится и не встает до тех пор, пока минер не воткнет крюк на палочке металлической и красный флажок не поставит. После этого он идет вперед. Тогда я выделяю двух человек или одного: ведь нужно копать, все расчистить и потом поле разминировать. Климат, конечно, был неважный в Карелии. Дело закончилось тем, что сержант-минер простудился. А я же с детства считался собачником. Любил собак, хотя своей, правда, в доме никогда не водилось. Этот Жюльбарс как-то привык ко мне. Но чем я мог его угостить? Ничем. Бывает, кусочек сахара — полсахарика выделишь ему. Таких собак кормили. Он был не один. На каждое отделение выделялось четыре овчарки, а таких отделения в нашем взводе — четыре. Ну а раз заболел солдат, командир взвода мне и сообщает: «Фельдшер говорит: надо немного ему полежать, у него высокая температура». А время-то идет! Он и говорит мне: «Давай веди Жюльбарса!» А Жюльбарс выполнял все мои команды. Правда, иногда вместо мин вынюхивал крупные металлические осколки. А тол он безошибочно противопехотный обнаруживал. И вот, значит, происходит такой случай. Попадается нам противотанковая мина. А у меня в отделении служило несколько человек бурят-монголов с Улан-Удэ. Но к разминированию, увы, они оказались совершенно не приспособлены. Ведь для того, чтобы разминировать, у тебя должны быть пальцы как у музыканта. Это очень огромная работа! Особенно если дело касается проводочков, растяжек. А эти бурят-монголы чего? У него палец как моих два или полтора, это точно. Помню, служил у меня такой по фамилии Буйонтаев бурят-монгол. Я ему говорю: «Давай садись!» Проинструктировал его. Овчарке говорю: «Жюльбарс, вперед!» И мы отошли метров, может, на десять-пятнадцать. Вдруг Жюльбарс перерезает резко движение, прыгает на меня и роняет на землю. И сам, конечно, тоже падает на землю. В это время сзади раздается взрыв. Оказалось, подорвалась мина на растяжку. Человек не любит падать на спину. Поэтому, когда собака на меня навалилась, я, видимо, перевернулся на живот, и икру правой ноги мне прошило осколком. Осколок, впрочем, прошел над костью, но ее не задел. В госпитале я не был: попал только в санбат, где мне все зашили. Сейчас, правда, уже несколько лет и следов от шрама не осталось. Значит, сказать, что я опешил, это ничего не сказать. Взрыв то все услыхали, конечно! Прибежала подмога. Раз взрыв прозвучал. Надо помогать!!! А я встать не могу. Естественно, ногу-то больно поднимать все равно, - кровь идет. Кстати говоря, в то время мы до сих пор не носили сапог — только обмотки. Так мне и обмотку, и штанину, и белье, все прошило, и прошел, значит, этот осколок по икре ноги. Сам осколок, честно говоря, я не видел. Ну меня привели в санбат, я там доложил о том, как и что. Потом я этого сержанта спросил обо всем. Он мне и говорит: «Ты знаешь что? Жюльбарс да и все собаки обученные в питомнике этому: если будет подозрительный щелчок (а мины специальные щелчки делают), он бросается на своего поводыря, проводника бросает и сам на землю ложится. Он знает, что будет взрыв». Вот такие собаки у нас водились. И так Жюльбарс меня спас от смерти.

Потом где-то, дай Бог памяти, это произошло примерно в сентябре или даже в ноябре, нас грузят в эшелон и мы едем в Петрозаводск. Но это потом стало известно. Куда едем? Мы этого не знаем. А там пришли эшелоны с других участков с нашей бригады. Бригада-то ведь большая! Она, кстати говоря, впоследствии так называлась: 26-я гвардейская Краснознаменная ордена Александра Невского железнодорожная бригада. За что она впоследствии получила орден Александра Невского, я расскажу. Но я в то самое время в бригаде уже не служил. Значит, едем мы, едем, и вдруг эшелоны останавливаются. Выходят какие-то капитан, лейтенант и еще несколько человек. Они подходят к каждому вагону и что-то говорят. Доходит очередь и до нашего вагона. Мне говорят: «Сержант Львович, на выход с вещами!» А мы же не знали, куда нас везут. Откуда нам это известно? И нас с вагонов набрали таких человек, наверное, 30 или, может быть, 25. Но я точно не помню. И вот — трагический момент. Я простился со своим подчиненным Завьяловым, который опекал меня солдатом. Он мне и говорит: «Ну ничего. Даст Бог — свидимся». Один на один он меня называл сынок. По возрасту я так на самом деле ему и приходился сыном. Ему было за 40, мне, считайте, только 20. И я решил с ним попрощаться. Потом он мне говорит: «Попрощайся с Джюльбарсом!» Я говорю: «Сейчас!» А там как раз их вагон стоял. Но там у них много ехало собак. Дверь открыта. Товарный вагон, но — зарешеченный. Я еще не успел к вагону подойти, как вижу: высовывается морда из-за решетки и скулит. Он сразу меня узнал по запаху и по виду. Ну что я мог ему сделать? Погладил его, почесал за ушами. Слышу, кричат: «Давай! Хватит». У меня, конечно, непростое состояние было тогда. Плакать я не плакал, но я слышал, как он выл. Ну попрощались. Привык он ко мне.

Затем нас привезли в Петрозаводск и объявили: всем заходить по очереди в штаб войск Карело-Финского фронта. Заходишь в кабинет — там сидит майор. Вот мы, значит, к нему по очереди и заходим по одному. Так постепенно дошла очередь и до меня. Захожу в кабинет, докладываю: «Товарищ майор, сержант Львович по вашему приказанию прибыл». Он спросил меня, откуда я, как, и какое образование имею. Говорю: среднее. Он спрашивает: когда школу кончил? Я сказал, когда я ее закончил. В то время у меня из наград было что? Только медаль «За боевые заслуги» и еще медаль «За оборону Ленинграда». Больше пока ничего другого не имелось. Тогда он мне и говорит: «Так, поедешь в военное училище». А мне что то расхотелось в военное училище идти поступать. Я говорю ему: «Товарищ майор, не хочу я в военное училище идти». «Что?! - возразил он мне. - Это армия же. Ты куда идти хочешь? Чего хотел вообще?» Говорю ему: «Я собирался быть речником — поступать в Горьковский институт инженеров водного транспорта». На это он мне ответил: «Всё, поедешь в военное училище». На мои возражения он парировал: отставить, кругом, иди в соседнюю комнату и заполняй анкету. И так, по сути дела, всех нас отправили в военное училище в Ленинград. Некоторых, правда, освободили от училища. После этого заполнили мы анкету и — на комиссию. Между прочим, на комиссии я, честно говоря, сдрейфил. Ведь она как проходит? Врач ставит тебя к стенке лицом, а сам сзади начинает произносить: пятнадцать, восемь... А я должен повторять, как и чего он говорит. Врач женщиной оказалась. Я думаю: говорит она, не говорит, а я слышу вроде. Ну и я произнес слово в слово то, что услышал от нее. После этого нас прикрепили к комендантскому взводу и с ним мы патрулировали по городу. Одновременно, значит, нас готовили преподаватели из военных, служивших в штабе. Преподаватели обучали нас русскому языку, математике, истории ВКП (б). То есть, нас постепенно подготавливали к училищу, к экзаменам. И вот тогда, кстати говоря, я увидел, как обращаются наши с пленными, восстанавливающими Петрозаводск. Если работают финны, то с ними разговор был такой: пусть себе работают. А были наши, которые являлись в прошлом военнопленными у немцев. Так с ними очень плохо обращались наши НКВДшники. Это те, которые из плена были освобождены. А все почему? Сталин как сказал? Попал в плен — значит, ты изменник родины. Ходил в то время такой лозунг.

Как и сейчас хорошо помню, 8-го мая 1945 года, значит, поступила команда сдать постельное белье всё. Ну мы спали в то время хорошо все. Уже, считайте, цивилизованными стали. Сапоги одели наконец-то! Вечером посадили нас поезд и мы отправились в путь. Сели в вагон. Часть из нас отсеялась. Нас уже таких оставалось человек двадцать. Но я точно этого не помню. И поехали из Петрозаводска в Ленинград. Поезд шел ужасно медленно. Пока находились пути, вагоны буквально ходуном ходили. Но мы ж железнодорожники! Поэтому мы между собой говорили: «Ребята, а кто из вас тут пути восстанавливал?» Я говорю: «Вроде мы здесь были. Ну и понастроили, конечно». Ну а в самом деле как тут чего-то понастроишь, когда ни рельс, ничего нету? Подъехали к какому-то, помню, полустанку. Уже наступило утро 9-го мая 1945-го года. Ночь проехали. Привезли нас, значит, в Ленинград. Как нам сказали: «Приедете вы сейчас в Ленинград!» Этот человек, правда, не сказал точно, куда мы едем, но дал примерно знать: что, мол, движемся по направлению к Ленинграду. Мы так предположили. Поезд останавливается. Было часов 10 утра или может 11. И тут вдруг мы слышим выстрелы. У нас ни ни оружия, ничего такого нет. Только сопровождающий старший лейтенант имел пистолет. Что нам делать? С голыми руками идти на немцев? Мы переглянулись: вот такие-то дела, мать честная. Тогда этот лейтенант дал нам команду: «С вагона не выходить». Он вышел, значит, из вагона один, а мы остались на месте. Потом он заходит и говорит: «Выходи! Ребята, наступила победа!!!»

Недалеко от того места, где мы остановились, один какой-то поселок располагался. Так я помню такой момент, мне хорошо запомнившийся: идет впереди в тельняшке моряк, правда, без правой руки, в бескозырке, в левой руке он держит бутыль с мутным самогоном. За ним идут пацаны и тащат кто кислую капусту, кто — хлеб. Голод же был! Закуска — в стаканах. Этот моряк говорит: «Ребята, победа!!!» Я, правда, не стал ничего в честь праздника употреблять. Но настроение, конечно, наступило боевое. Народ собрался. А в поезде, кстати говоря, ехали с нами и гражданские люди. Они качали нас. Настроение у нас стало уже, можно сказать, совсем другое, боевое. Затем приехали мы в Ленинград, на Московский вокзал, вышли... А ведь Невский проспект, если помните и в Петербурге бывали, упирается в Московский вокзал с этой стороны от Невы. Нам сопровождающий, помню, тогда еще сказал: «Никуда не расходиться, потому что Невский бурлит. Там не видать ничего кроме людей». В общем, кругом одно веселье стоит. Такого поистине настоящего торжества мне, наверное, нигде не довелось видеть. Люди подбегали к нам, «спасибо, спасибо» кричали, ликовали по-настоящему. Дело было уже 10-го мая. Невский бурлил - Ленинград праздновал День Победы. Ну мы думаем: как там, чего? Тем временем нас посадили в эшелон и мы поехали дальше. То есть, получилось дело так, что как только первый поезд подошел, так мы и поехали дальше. А куда нас повезли, мы какое-то время и не знали. Как такое получилось, я тоже не знал. В итоге приехали мы в город Ярославль. Говорю своим сокурсникам: «Ребята, да я уже здесь был. Уже я же здесь в полковой школе учился в 1942-м году».

Значит, идем мы по улицам города пешком. Провели нас и по знакомой улице недалеко от театра имени Волкова. Помнится, там, на Мостовой строевой, неподалеку от этого театра, у нас проводилась в полковой школе в 1942-м году вечерняя прогулка с песнями. И можете представить себе, нас привели в ту же самую казарму, где мы жили в 1942-м году, на тот же самый второй этаж, и дали нам места койки примерно там же, где я валялся на нарах еще три года тому назад. То есть, я вторично туда же попал, где когда-то начинал свою службу в 1942 году. А тут на дворе стоял уже 1946-й год. Затем мы проходили мандатную комиссию. Нас предупредили об этом. Тут я повстречался со своим сослуживцем по железнодорожной бригаде Иваном. Он мне и рассказал, почему и за что наша часть удостоилась ордена Александра Невского. Значит, где-то в начале 1945-го года нашу бригаду бросили на штурм Кенигсберга как пехоту. Как рассказал Ваня, старший сержант, его ранило при штурме города. Большинство же бригады, чуть ли не половина, там полегло. Бригада стала 26-я гвардейская Краснознаменная ордена Александра Невского. Но я уже тогда к ней имел косвенное отношение.

После начались немного занятия. Но в августе 1945-го года посадили нас на поезд и привезли в Ленинград на Мойку — в основное место дислокации училища. К тому времени в городе было пока еще разрушено все. Но в бомбежке и снарядах, как ни странно, большинство уцелело все. Ну а потом начали мы учиться. Ну учился, кстати сказать, я нормально: слух у меня уже стал нормальный, да и грамотежки, полученной в школе, для меня хватало. Правда, когда учился в школе, схватывал тройки, но получал и пятерки. Как я уже говорил, я лодырем почитался в школе. Ко всему сказанному могу добавить, что я участвовал в Параде 7-го ноября 1945-го года на Дворцовой площади в Ленинграде. В этом Параде, между прочим, участвовал и Маршал Советского Союза Говоров, но я его видеть не мог, потому что во время Парада нам строго запрещалось смотреть на что-либо глазами. Я должен был идти только вперед. Косить глазами воспрещалось. Вообще-то говоря, дрессировали перед Парадом нас долго. Начальником училища в период, когда я проходил в качестве курсанта обучение, являлся генерал-майор Гапоненко. Сначала — полковник, гвардии полковник, а потом - генерал. Должность же начальника политотдела занимал гвардии полковник Гавенко. Этот генерал нас и готовил к Параду. Он садился на скамейку, этот начальник училища, а мы, шеренга в 24 человека, взвод, считайте, шли. У нас — равнение, винтовки — не где-то, а на плечо. Если генерал молчит, значит, со всеми ты делаешь заход около театра на Центральной площади. Значит, заход надо делать. Если же мазнул рукой, значит, все нормально, и ты идешь на отдых. Но Парад у нас нормально прошел. На Парад переодели нас в офицерскую форму, только не в парадную, а в такую обычную. Потом отобрали ее у нас.

Учеба вроде бы проходила у нас нормально. А потом произошло следующее. Я должен заметить, что вообще по всем правилам в училищах военных существовал трехгодичный срок обучения. Ну как в обычных технических училищах. А в военное время мы проходили за четыре месяца курс обучения. Теперь стал год. Я проучился восемь месяцев. То есть, кончил, по сути дела, уже второй курс. И в это время распространились вдруг слухи о том, что якобы наше училище переводят на трехгодичный срок обучения. Это что, опять по новой начинать? Стали роптать. Помню, в политотделе, в зале большом, все офицеры, в том числе и начальник училища, начальник политотдела училища, начальник штаба, стали выслушивать нас. А там ведь у нас учились ребята, которые еще с 1939 года служили в армии. Попали они, значит, на демобилизацию, а тут - война началась. А потом, после всех этих наших возмущений, пришло разъяснение, где то в январе уже 1946 года. И было оно таким: кто хочет остаться в училище — тому подать рапорт о зачислении, кто не хочет продолжать службу — должен подать рапорт об отчислении. Ну я подал рапорт об отчислении. Я подумал и поднял: мне разонравилось что-то это всё военное дело.

После этого я попал в Петергоф. Там при штабе, по-моему, 6-го отдельного батальона организовались курсы ротных нормировщиков. В то время уже шел 1946-й год, и поэтому многие их тех солдат, которые должны были демобилизоваться, работали. Им платили деньги. За работу, в зависимости от стажа, конечно, одни получали 100 процентов, другие - 50. Кадровые - 20 процентов получали. И я, окончив эти курсы, оказался на станции Мга под Ленинградом. И так я дослужился до марта 1949 года, все - в рядах 12-го отдельного мостового батальона, а после — демобилизовался.

Между прочим, я после армии чуть было не начал службу в органах государственной безопасности. Получилось это как? Значит, когда я фактически уже заканчивал свою службу в армии, вдруг меня приглашает в землянку во Мге в спецотдел старший лейтенант. Знаете почему он меня позвал? Он мне так сказал: «Есть мнение направить вас на учебу в училище госбезопасности». Я говорю «Да вы что? Какая с меня госбезопасность?» Он говорит: «У меня на тебя характеристики есть. Все данные для этого у тебя имеются». Я отвечаю ему: «Я не могу». «Спрашивать тебя я, что ли, буду? - резко заявляет он мне вдруг. - Ладно, даю три дня тебе на размышление». Потом, значит, опять меня вызвал, заставил анкету заполнить. Тогда я его спрашиваю: «А что я буду делать?» Он говорит: «Что ты собираешься делать после демобилизации? Ты ж не офицер. А кончишь училище - будешь офицером. Но только погоны не будешь носить. Что ты собираешься делать после службы в армии?» Сообщаю ему: «Или я буду оканчивать железнодорожный техникум, в котором я второй курс закончил, а, может быть, пойду в Горьковский институт инженеров водного транспорта». «О, - говорит, это то, что нам надо». Я его спрашиваю: «Позвольте а причем здесь это?» Он говорит (а это был же конец 1948 года, осенью где-то): «Сейчас подняли головы многие наши антисоветчики». И потом внезапно дает мне знать: «В том числе и в вашей среде. Слушай, ты свой зык знаешь?» Я говорю: «Да нет, не знаю». Я соврал: я понимал этот язык, но говорить на нем не умел. «Ну немножко так знаю», - сказал ему. «О, - говорит, - и среди ваших много таких. Да! И о разговоре со мной - никому ни звука». Представляете себе мое положение? С кем советоваться? Что мне делать? Я понял, что я должен стать шпиком (шпик), по-другому говоря. Поступил я в институт или не поступил, устроился ли я, скажем, на не важно какую работу, я должен следить за людьми, которые со мной находятся, и докладывать в местные органы госбезопасности обо всем. Самый настоящий шпик!

Но вот, в марте 1949 года меня демобилизовали. Я, помню, уже получил проходное свидетельство, ну все документы, необходимые для демобилизации, получил сухой паек, денежное содержание. Это всё - в марте 1949 года. Короче говоря, должен я был демобилизоваться. Но только мы уже пошли на вокзал, как вдруг он появляется, этот старший лейтенант Доронин. «Стой! - говорит. - Куда ты?» А нас, дембелей, на вокзал офицеры штаба пошли провожать. Ну решили там, конечно, на этой станции, зайти в эту столовую, впрыснуться, как говориться, - тогда ж не давали водки. Ну я в штабе был. Но там не только штабники находились. Причем, что характерно: среди демобилизованных не нашлось ни одного рядового, ни одного ефрейтора, и, по-моему, ни одного даже младшего сержанта. Только - сержанты старшие и старшины. Но, как-то с этим гэбистом обошлось.

И.В. Вот у вас среди ваших наград, я вижу, есть медаль «За боевые заслуги». Помните, за что ее вам дали?

Е.Л. За этот случай, когда мы отстояли бронепоезд. По сути дела, за боевые заслуги меня медалью и наградили.

И.В. Не могли бы вы рассказать о том, как вас, железнодорожников, награждали?

Е.Л. Ну раньше награждения у нас проходили как? С писарем я был лично знаком. Он мне по секрету сообщал: «Рапорта поданы...» Потом всех нас выстраивают. Приезжает с бригады какой-то полковник или подполковник. Никакого оркестра — его у нас не существовало. Ну полевые условия. Вызывает, значит, он кого-то, и каждый, кого он вызывает, выходит из строя. Тот вручает нам награды... А мы говорим, как водится: «Служу Советскому Союзу!» Так проходили награждения. Ты кругом повернулся и стал. Офицеры, я знаю, обмывали ордена, которыми их отмечали. Они клали их в водку. А нам водку уже не давали. Вернее, водку нам еще давали, но мы так не делали. Ну а офицеры бросали свой орден в стакан с водкой и пили его. А орден, как говориться, на дне там лежал. Ну а ордена какие? Красной Звезды, Отечественной войны, Красного Знамени, кому - чего.

И.В. Более высокие награждения происходили у вас в бригаде?

Е.Л. Я знаю только по батальону своему, а не по бригаде. Ну такие награждения имелись, конечно же. Командир роты, например, у нас получил орден Красной Звезды посмертно. Вот этот цыган, про которого я вам рассказывал. Но в ротах награждений выше ордена Красной Звезды не проводилось. А вот выше, я знаю, были.

И.В. Как вы считаете, справедливыми ли были награждения в основном?

Е.Л. Нет. И так до сих пор оно и есть. Я недавно, извиняюсь, в «Российской газете» воспоминания одного полковника, воевавшего в Афганистане, читал. Во время той самой заварушки он находился на должности командира полка. Он сказал так: если бы не поступило команды приостановить движение, через 24 часа их полк стоял бы в Тбилиси. Так он заявил так: мы не видели ни одного лица на этой войне, мы видели только спины, но мы знали, что там шли и грузины, и украинцы, и натовцы, - они удирали от нас сломя головы.. Мы видели, говорил он, только разбитую технику, которую захватывали. И он за эту операцию, будучи подполковником, получил орден Красной Звезды. Потом он стал полковником. Несправедливость, естественно, на фронте была. Наши солдаты из-за этого ворчали, конечно. Что он лучше? Чем он хуже? А почему, положим, говорит он, меня не наградили за это? Вот такие разговоры шли в то время. Так вот этот полковник пишет: приехал с министерства обороны какой-то чин к ним на передовую. Он только приезжал как представитель высшего руководства, говорил, как и чего нужно делать. Так вот, получил он ни за что, по сути дела, орден Красного Знамени. За то, что он сидел как полковник в Москве, а тот в ту пору имел звание только подполковника пока. Вот такая несправедливость!

Но я вернусь в первым боям на Воронежском фронте в Лисках, когда немцы не только нас обстреливали, но и бомбили своими «Юнкерсами». Значит, попала бомба в лед Дона, куда тут же провалился один раненый лейтенант. Правда, не из нашей части. Какой-то сержант попытался его оттуда вытащить, но не смог. А мы удирали в это время от немецких самолетов, надеясь хоть куда-нибудь спрятаться. Тогда этот старший сержант мне и говорит: «Помоги!» Он — старший сержант, а я тогда — всего лишь курсант. Тогда мы вдвоем этого лейтенанта за руки вытащили, затащили его на берег, а там дальше из санбата его подхватили как раненого. Этот сержант спросил, как моя фамилия и с какого я подразделения. Я назвал. Уже потом писарь, с которым я хорошо был знаком, белорусс по национальности, мне сообщил: «Тебя представили к медали «За боевые заслуги» за спасение офицера». Я говорю ему: «Спасибо за такую весточку». На том дело и закончилось.

И.В. Расскажите, как вас кормили на фронте.

Е.Л. Ну на фронте нас кормили как? В зависимости от ситуации. Например, на Воронежском фронте мы хорошо питались. А вот когда нас привели в Лиски, под Воронеж, то здесь, по сути дела, нечего было есть. Потому что все машины, которые подвозили продукты, немцы бомбили и уничтожали. Питались мы тогда, надо честно признать, очень скверно. Но что интересно: служило у нас два в батальоне таких умельца, которые толовые шашки, похожие на мыло, сплавляли в деревнях под мыло (заделывали под мыло и отдавали на реализацию в обмен на продукты). А те бабоньки видят, что мыло не мылится. Они возьми да и брось мыло в огонь. И их вместе с дверями вышибло из домов. Толовая шашка взорвалась, значит. Потом наши искали, кто это сделал, но так никто в этом не признался. Но мы-то знали это! Многие из нас прекрасно знали, чья это работа. Так что существовало у нас два таких умельца. В училище военном, например, нас очень хорошо кормили. Ну по-разному. На Карело-Финнском фронте не могу пожаловаться на питание. Там и в самом деле хорошо кормили. Но как только с финнами заключили перемирие, нас с фронтовой категории перевели на тыловую. Уже не то стало после этого.

Что интересно: на фронте нам выдавали 100 грамм водки. Так у меня, помню, в отделении выстраивалась огромная очередь среди тех, кто готов вместо сержанта выпить 100 грамм. Я ж не пил. Поэтому я делал что? Мне дают сто грамм, а я по очереди ребятам раздаю. Подходит чья-то очередь, и он говорит: «За твое здоровье!» И выпивают. А я не пил. Я даже не знаю, каким являлось спиртное на фронте: разведенный ли спирт, не разведенный, я этого не знаю. По поводу этого спиртного могу рассказать одну любопытнейшую вещь. Значит, этот Дорошенко, когда мы воевали на Ленинградском фронте, взял да и подсунул мне из-за «любви» (беру слово в кавычки) другое отделение полностью, все до одного — узбеки. И что же получилось? Ничего они не не только не умеют, но ничего и не хотят делать, говорят — только по-узбекски. Был у нас, правда, один переводчик, который работал раньше когда-то преподавателем русского языка в школе в Узбекистане. Ну так вот, когда нам выдавали по 100 грамм водки, они не пили ее, а меняли на деньги. Причем меняли не только водку, но и второе блюдо, сухари, сахар. Сами же они питались только первым блюдом, где имелся суп какой-то или борщ. Горя я с ними хлебнул хоть вой. Задача стояла, когда они ко мне прибыли, такая, значит, стояла: восстанавливался мост. Непосредственной же нашей задачей являлось следующее: подвозить дрова к подводам. На плечах бревно, как говориться, не потащишь. Оно тяжелое. Я нашел строительные скобы, затем взял и топором сделал из проволоки петлю. Дальше что же я делаю? Заколачиваю бревно, а в другие петли, там их - штук шесть, впрягаю этих самых узбеков. И научился фразой «хоп-хоп» по узбекски над ними командовать. Они после этого пошли вперед. Как сучек, так бревно останавливается. Все стоят и смотрят на меня. Ни с места. Я говорю переводчику об этом. Он на это отвечает мне: «А что я могу сделать? Не идут, и все тут». Так я уже знал о таком фокусе, поэтому стал поступать таким образом. Вот я понес бревнышко. Шевельнешь пару раз, - и все снова идет нормально.

Но на этом сложности с этими узбеками у меня не заканчивались. Вот объявляется у нас во время выполнения работ обеденный перерыв. Тогда они, значит, все садятся в кольцо или в круг. По моему разрешению один из них кипятит воду в банках жестяных всяких. Садятся, значит, они в кружок, а банка - одна на всех. И что они делают? Вот я, допустим, столько пью, отпиваю этой жидкости, затем передаю банку вам. Кто-то отпивает и передает банку другому. И так вот все это продолжается до тех пор, пока эта банка не пройдет по всему кругу. У меня часов нету, но я вижу, что время-то выходит. У меня втык будет от командира хороший. Тогда я им говорю: «Встать!» Они встают. Тогда я начинаю выяснять у переводчика: в чем, собственно говоря, дело. На это, представьте себе, он мне так отвечает: «Обычай такой! Чайхана!» Говорю «Какая к черту чайхана? Чайхана у вас в Узбекистане». Помню, однажды как-то я не вытерпел и с автомата врезал в эти банки, которые на костре кипятились, и они после этого все прочь повалились. Но кто-то доложил об этом тому самому командиру роты, с которыми у меня не очень хорошо складывались отношения. Хороший втык я получил от него после этого за отсутствие воспитательной работы. «Ты — командир, - говорит он мне, - ты — комсомолец, ты обязан ими заниматься. Мало ли что, что они другой нации? И ты — тоже другой нации».

История моей работы с узбеками закончилась следующим случаем. Значит, мои узбеки шли по дороге, как вдруг один из них попросился по малому. Кусты находились недалеко. Я ему сказал: «Иди!» Посмотрел, проверил. И вот, когда мы отошли ненамного, он взял да и побежал по другой дороге. Но наскочил на мину. Ему оторвало ступню. Ой, как эти узбеки этот случай обсуждали. Этого несчастного узбека демобилизовали. После этого когда они шли по тропинке, то взяли себе за привычку то левой, то правой ногой щупать и искать мины, чтобы также, как их соплеменник, демобилизоваться. Ну и когда тут один этот узбек на мине подорвался, опять об этом командиру роты доложили. Помню, когда уже после войны я служил во Мге, у меня были казахи. Вот те оказались настоящими работниками. Казахи вкалывали хорошо, надо честно сказать!!! А в железнодорожных войсках надо же работать!!!

Помню, я как-то своему помкомвзвода на этих узбеков как-то пожаловался: «Ну я не знаю, что с ними делать. Не могу же я каждое бревно тащить сам до конца. Там кричат: давай бревна эти. Это мне кричат плотники наши со специалистами. А я, понимаешь, застрял со своими узбеками со всякими сучками». Замполиту пожаловался. Он мне отвечает: «Приказ командира роты, ничего могу сделать». Поэтому у меня, конечно, от узбеков такой осадок остался.

Помнится, в прошлом году здесь у нас праздновали День Победы. Празднование, в частности, проходило в том числе и в узбекском ресторане, который называется «Ташкент». Он недалеко отсюда. Узбекская кухня, и все прочее. Обслуживали нас тоже узбеки. Причем обслуживали достаточно хорошо, подливали. И тут как-то вдруг один из них подошел ко мне и спросил: «А вы с нашей нацией не имели случайно дела на фронте?» Я говорю «Почему не имел? Имел. Я был на Ленинградском был командиром отделения, и у меня служили одни узбеки. Я фамилии уже их не помню». Он меня спрашивает: «А как они?» «Ну как? - говорю. - Солдатами они служили. Я был как командир отделения. Они - мои подчиненные. Сказать, что они храбрые воины, я не могу. Но и в тыл они не убегали». Короче говоря, лапшу на уши вешал им. Почему? Потому что я помню, что и такое на фронте встречалось: как вверху просвистит снаряд, в тыл или куда-то в другую сторону он, значит, пролетел, они тут же бросают свое проволоку или бревно и ложатся на землю, свою голову закрывая. Пока я каждому не ткну в бок, они не встанут. Но я, конечно, не стал рассказывать этим узбекам, как на самом деле обстояли дела с их одноплеменниками.

А так я вам говорю про них. Они, например, водку меняли на деньги. И они не только водку меняли, но и вторые блюда, сахар, сухари. Они, считай, полуголодными все время ходили. И я, как мог, препятствовал им в этом деле. А деньги что нам давали? Ничего. Куда денешь их? Да и их, кроме того, очень мало для нас было. Но кое у кого все же имелось это дело. Но мы-то куда их девали? В основном расписывались и в фонд обороны отдавали. Что положено мне сколько-то по штату, я все в Фонд обороны отправлял.

И.В. Когда вы воевали на Ленинградском фронте, испытывали ли голод?

Е.Л. На этом фронте мы не испытывали никакого голода никогда. Вот на Воронежском испытывали, а на Ленинградском этого не было.

И.В. А чем обычно кормили вас на фронте?

Е.Л. Обычно ассортимент имелся такой у нас. В основном нам выдавались консервы, то есть, так называемая американская помощь. Это были такие высокие квадратные банки, где находилась колбаса. С нее у нас варили щи и борщ. Дальше шло что у нас? Сухая капуста, сухая картошка. Если позволяла возможность, нам давали еще такое задание: собирать крапиву. Для этой цели выдавали рукавицы. С крапивы у нас варили борщи. Они вкусные очень получались. Правда, без сметаны — как-то не очень вкусно было. А сметаны не водилось на фронте. Между прочим, во время войны и мяса не было как такового. Вот с тушенки, правда, варили что-то мясное. На второе блюдо нам давали что нибудь жиденькое: например, суп-пюре гороховый. Традиционный такой. Кроме того, как сейчас помню, свежих овощей у нас не было. В результате начиналась на Ленинградском фронте цинга. И я ее, кстати говоря, получил. Помню, всё кровоточили у нас дёсны. После этого, опомнились когда уже, как говориться, стали нас заставлять пить хвойный настой. Поэтому я беззубый и хожу сейчас — из-за всего этого ведь повыпадали у нас зубы. Короче говоря, разрушены были десна этой цингой. Сладостей никаких не попадалось нам во время войны. Но, например, на Ленинградском фронте мы собирали, если появлялась такая возможность, голубику. Бывает, насобираешь ее, там много этих ягод росло, в котелок положишь, размешаешь, и получается как варенье. Но в основном, я говорю, наше основное питание в фронтовых условиях, это - треска и американская помощь в виде мяса. А еще, знаете, никогда не видел на фронте свежей рыбы и свежей картошки. Там все только мороженое мы получали. Никаких фруктов, ничего этого не было. Никаких компотов. Это уже после, в военном училище, после войны, нас этим стали баловать.

И.В. Расскажите о вашем отношении к замполитам.

Е.Л. Нормальное отношение! Скажем так: у меня с ними хорошие складывались отношения. Они хорошо относились к нам. На всех фронтах. Кроме, правда, замполита роты, из-за которого я фактически на какое-то время в Луге оказался.

И.В. Что можете сказать о потерях в железнодорожных войсках?

Е.Л. Потери, конечно, на фронте были. Но это сравнить с потерями, скажем, из того же нашего школьного выпуска. Из 12 человек нашего выпуска 1941-го года половина погибла, с половиной я встречался. Потери в железнодорожных войсках, разумеется, случались не так часто, как в пехоте. Я знаю, что много наших ребят погибло при штурме Кенигсберга, но это произошло уже без меня. А так, конечно, в основном потери были единичные. Люди получали ранения, как это происходило со мной, выходили из строя, имели небольшие такие ранения. Но больших таких потерь мы не получали. Но люди все равно гибли. Находились среди наших и Герои Советского Союза. Например, Матросов, который подорвал мост. Тоже — военный железнодорожник. В общем, как обо всем этом сказать? Сказать вам, что они являлись мизерными, я не могу. Сказать, что крупными, опять же и тоже не могу. Среднего такого масштаба. Потери, надо вам сказать, происходили вот где большие. Когда, значит, Лугу наши обороняли, туда в бой бросили железнодорожные батальоны. И все они там так и остались. Почему? Потому что слабо были вооружены. После этого поступил приказ от Сталина: запретить участвовать в боевых действиях саперным, инженерным и железнодорожным войскам. Ну а в Кенигсберг их все-таки бросили. Между прочим, с моего выпуска школьного двое служили в железнодорожных войсках. Оба мы уцелели. А он оглох все таки так. Я слух вылечил, а он, несмотря ни на что, оглох от снаряда. Среди нас, железнодорожников, много было подрывов на минах. То руку оторвет, то - еще что. Но сказать, что потери в наших войсках сопоставимы с потерями в пехоте, в артиллерии, в таких крупных частях, я не могу. В других частях, может, такое и происходило. В том числе и железнодорожных. Я ж не знаю. Ведь военных железнодорожников тьма воевало. Много из них было на фронте. Ну что еще сказать?

И.В. Чем вооружали железнодорожников обычно?

Е.Л. Значит, вооружение на фронте у нас было такое. Сначала, значит, нам выдавали винтовки. Потом наши мосинские винтовки, трехлинейки, заменили шотландскими винтовками с длинными такими стволами. Впоследствии и их отменили. Вместо них солдатам дали карабины, а сержантскому составу — автоматы. Кроме того, у нас имелись на вооружении ручные пулеметы Дегтярева и гранаты. Пушек, естественно, не было. Только гранаты — противопехотные, противотанковые. Кроме того, нам и противогазы эти проклятые таскать приходилось. Мы оттягивали эти противогазы. Давали нам и саперные лопаты эти. Причем, раньше я никогда не думал, что саперная лопатка такая острая бывает. Так что такое имели мы вооружение. Пулеметы Дегтярева ручные. Мы обучены были стрелять из них изо всех. Но средних станковых «Максимов» не имели, противотанковых ружей у нас тоже не было. А вот то, что я назвал, это вооружение за нами водилось. Кстати говоря, у офицеров еще и были пистолеты. Я, кроме того, держал трофейную винтовку немецкую. Таскал ее с собой. У нее бой очень хороший. Точность боя, скажем так, лучше нашей. Прицельная точность, как говориться.

И.В. А вот что вы можете сказать о вашем отношении к Сталину. Как к нему относились, как он воспринимался при жизни, особенно — в военное время?

Е.Л. Значит, об отношении к Сталину времен Сталина... В то время он воспринимался как самое настоящее лицо. Вы знаете, что на фронте люди-то кричали? Если раньше, в царское время, шли с лозунгами «за Бога, царя и Отечества», то здесь шли когда в атаку, какие лозунги говорили? За Родину, За Сталина. Ну а когда в 1956-м году незабвенный Никита Сергеевич Хрущев развенчал культ личности, я забыл, на каком съезде партии, я уже работал тогда, по разговорам между собой мы эти его действия не одобряли. Все-таки, считали мы, Сталин сплачивал всех нас, был Верховным Главнокомандующим в прямом смысле слова. Никогда я ни разу не слышал ничего плохого о Сталине при жизни. Про 1937-й год, сколько себя помню в то время, никто никогда не упоминал. И тем более про год 1938-й. И Берия Лаврентий Павлович тоже, кстати говоря, никогда тоже не упоминался на фронте. Об этом только стали вспоминать намного позднее. Даже когда в 1953-м году умер Сталин, а я в ту пору как раз работал в Кирове на заводе, так как к тому времени закончил техникум, многие плакали. Я, правда, сам не плакал, но жена у меня всплакнула. Но когда выступил Хрущев со всеми своими разоблачениями, этого никто не одобрил. Жизнь впоследствии показала, кто чего стоил. Вот, скажем, Крым, - чья это работа? Хрущева! Уже, знаете, нелюбовь к нему появилась тогда, когда в нашей Кировской области стали сажать кукурузу. Что такое - Кировская область? Там вечно не созревает ничего. Это же - северный район. Там только кустарниковые деревья растут, картошка растет, и все. Какая там к черту кукуруза? Мы однажды видели эту кукурузу в Кировской области. Ее следовало вообще убирать. Это на Кубани она - в двухметровый рост. А там она шла совсем небольшого роста, и уже ни на корм, никуда не годилась. И потом она колхозам много накостыляла. То есть, когда он такое дело сделал, в основном его поминали недобрым словом. А Сталина, знаете, кто ругал? У кого родные пострадали или сами они были репрессированы. А так...

И.В. Случаи проявления антисемитизма не фронте случались?

Е.Л. Нет. Вот что интересно, я никогда ни разу этого не встречал. Вот представьте себе. Запасным полком, в котором я заканчивал полковую школу в Ярославле, командовал майор Шаповалов, по национальности — еврей. Я видел его и про него это достоверно знаю. Конечно, у нас уважали его. Потом он стал Героем Социалистического Труда. Ни разу о нем никаких таких разговоров не велось. Вот, скажем, город, в котором я воспитывался, - Алатырь, это — типичный районный русский город. Основан был против татар Иваном Грозным. Так там, если ты еврей, можешь получить оскорблений сколько тебе влезет. Но мы уже привыкли к такому отношению и не обращали на это внимания. Но я удивлялся отношению к евреям в армии. Ведь, скажем, там даже я мораль читал, замечания делал, я мог дать наряд вне очереди, ну это - после войны, особенно - во Мге. У меня служили подчиненные солдаты, несколько человек, геодезисты и гиляровщики. Никогда я не слышал никаких упреков по поводу того, что я ерей. Ну а так что я могу еще вам об этом сказать?

И.В. Скажите, а насколько ваша часть была многонациональной?

Е.Л. Так я вам и говорю: кого там только не было! Боже ж ты мой! После войны я служил, помню, старшим среди рядового состава в техническом отделе. А в строевом отделе был писарем Иван Кулак — типичный выходец из Западной Украины. Так я не слышал от него ничего плохого. Даже как-то было дело, что он меня спасал. Происходило это дело так. Значит, роты нашего батальона выполняли свои работы в самых разных местах. Вплоть до Медвежьегорска, а это - чуть ли не до самого Мурманска. И что же получилось? Нашлась одна рота, где люди приписки делали себе. А я по своей должности - ротный нормировщик. Это означает что? Я должен проверить все наряды, объемы работ, описание работ, и прочее-прочее. Для этого у меня имелись карты, где указывалось, сколько там надо грунта, и так далее, и тому подобное. Я заметил в одной из рот приписки. Явные приписки! Мы таскали землю на носилках 200 метров. Какие там 200 метров! Я по карте это смотрел и проверял. Так там расстояние равнялось не двумстам, а двадцати метрам. Ведь если они все это перетаскивали на 200 метров, то для этого требовались тачки, вагонетки. Все это можно сделать было, так как дело происходило в мирное время. Я об этом доложил своему начальнику-командиру — инженер-майору. А в это время как раз выявляли в финотделе мертвые души. Но там получалось что? Эти авантюристы предоставляли ведомость на оплату, а там указывались люди, которых в части давно уже не существовало, - они демобилизовались. И командир роты, помкомвзвода, помкомроты, видимо, узнали это дело. Ну а я рапорт написал, где указал: наряд такой-то, объемы такие-то, увеличены вместо 20 метров до 200 метров, ну и так далее. Расценки-то выше! И вот, в один прекрасный момент, я, значит, иду по городку, как вдруг меня встречает командир этого взвода, здоровый, который как раз и занимался теми самыми приписками. А их перед этим вызвал к себе комбат, командир батальона. А комбат у нас был подполковник ого-го какой, - очень строгий. «А, - говорит он, показывая на меня, - вот кто сработал». И врезали они мне в скулу. Я уж забыл, кто из них: командир взвода или старший сержант. По-моему, старший сержант врезал. А в это время шел мимо Иван Кулак. Он, значит, подбежал и с ходу врезал этому старшему сержанту. Он мне в скулу, а тот, значит, ему в зубы. У него, кроме того, еще свисток был. Он свистнул. А там недалеко караульное помещение находилось. Оттуда выскочили ребята, находившиеся в карауле. Так их и сцапали обоих и разжаловали впоследствии. Я не знаю, сколько им дали. Их тогда увезли в штаб Ленинградского военного округа. О дальнейшей их судьбе я не имею информации. А тот Иван украинец был чистокровный.

И.В. Страх вы испытывали на фронте?

Е.Л. Значит, страх испытывал. Но сказать, что я кричал на фронте «мама», не могу, - такого не было ни разу. А происходили такие случаи у нас, что, бывало, солдаты кричали «мама». Вот когда бомбили особенно в Лисках на Воронежском на фронте. Тогда, кричали, наши кричали: «Мама!» Вот в подвале особенно когда сидели. Кроме того, находились на фронте самострелы. Они в руку, например, себе стреляли, чтобы попасть в тыл. Ну как сказать? Но я не могу такого вам заявить, что, положим, когда бомбы летели сверху и снаряды, я думал: хоть бы в тебя попало. Не припомню я что-то такого. Но чувство медицинского оцепенения было: тогда тебе не хочется ни бежать, ничего. Лежишь только. Думаешь: всё будет!!! Я вам рассказывал, как мы около бронепоезда наступали. Так было очень страшно! Это — до того, как я уничтожил фашиста, который, в свою очередь, меня хотел убить. А я не мог встать. Ведь наши отступают, а их, фашистов, в два раза больше. Я еще подумал тогда про себя: «Сейчас всё, мне хана. Боже мой! Меня ж и в плен-то не возьмут. Нос увидят мой еврейский и автоматную очередь в меня всадят». А так могу сказать, что страху хватало.

И.В. Выходит, значит, у вас были самострелы?

Е.Л. Были, но только не в роте, а в батальоне. А численность отдельного железнодорожного батальона — что-то порядка 3000 человек. Можно сказать, он как полк стрелковый. Выше батальона — бригада. А состав бригады — 10-12 человек. Полков в железнодорожных войсках не было. И сейчас в этих войсках — такая же система, кстати говоря, сохранена. А самострелы встречались. Почему? Я хорошо это знаю, поскольку нередко у нас проводили такие мероприятия: нас выстраивали и обо всем этом рассказывали. Сначала собирали командный, офицерский состав, потом — сержантский состав. Нам говорили, чтобы мы следили за разговорами на фронте, что есть такие вот позорные случаи. Честно говоря, я очень тогда боялся за своих узбеков. И то, что ногой они щупали и искали мины, меня напрягало. Одному только ногу оторвало, ступню. А если бы у меня оказался в отделении самострел, то в штрафную я бы угодил в два счета. Побаивался я, конечно, этих самострелов. Ну а мне рассказывали о них, говорили: присматривайся к ним, к этим узбекам. Я еще могу вот о чем сказать. Вот на что я обращал внимание, на фронте не существовало дружбы между офицерским составом. В отношении, скажем, все тех же наград. Вот, например, у нас командиру первого взвода дали орден Красной Звезды за какую-то там работу, за какой-то эпизод, а другому командиру взвода — всего лишь медаль «За боевые заслуги». Понимаете, это большая разница. А вот когда я служил после войны в 12-м мостовом батальоне, там хорошо было все. Но, правда, в то послевоенное время уже не награждали.

И.В. Показательные расстрелы проводились у вас?

Е.Л. Нет, у нас показательных расстрелов не было. По рассказам ребят, с которыми я служил, я, конечно, мог это дело представлять. Но у нас показательных расстрелов не проводилось. Ну я имею в виду те части, в которых я служил. Я ж не могу за другие части отвечать. В железнодорожных войсках миллион человек, наверное, воевал. Там же очень большая численность. Ну миллион не миллион, но за 300 тысяч наверняка их число переваливало.

И.В. Когда вы действовали на Карело-Финском фронте, попадали ли под огонь кукушек?

Е.Л. Вы интересный вопрос задали. С «кукушкой» мы повстречались на фронте всего один раз. Значит, когда уже после перемирия на Карело-Финском фронте на смену нам пришли пограничники и, как говориться, заняли свои места и организовали работу на месте, нас увезли ближе к Петрозаводску. Я уже забыл название этого места. Тогда встал вопрос также и о восстановлении железных дорог. А на месте, куда мы пришли, располагались две пустые казармы. Нас решили разместить туда. Ну разместить — так разместить. А народу-то много! Численность нашей роты составляла где-то порядка 300 человек. Наши минеры перед тем, как мы в этом месте расположились, все обследовали, и сказали: всё нормально. Но у нас был замполит роты. Я забыл его фамилию. Он сказал: «Нет, опасно, опасно...» Пока же мы расположились в финских землянках. Там же до нас армия финнов стояла. Они были первыми. И, надо сказать, оборудовали свои финны землянки прекрасно. Это — не наши землянки. Там капитально все сделано. И произошел, значит, с нами следующий эпизод. Объявили отбой. Мы спустились вниз в землянку (ступеньки-то вниз вели). Кругом — сосновый лес. Стоит наша охрана вместе с часовым. Потом вышли наверх покурить: солдат отправили спать, а сами мы, сержанты, остались на улице покурить. А я, знаете, в то время получал изредка из дому посылки с так называемой семасской махоркой. Недалеко от моей родины располагалось местечко Семас. Так вот, махорка, которую там производили, славилась на весь Советский Союз. Мы разбавляли ее моршанской махоркой. Получалось более-менее ничего. И вот, когда, значит, тогда мы вышли покурить, один сержант, вернее, старшина, и говорит мне: «Слушай, сержант. Принеси своей махры». Я спустился вниз. Она у меня тогда еще сохранилась. Я ему сказал: «У меня нет ничего с собой. Она у меня там, в мещмешке». «Ну спустись», - говорит. И когда я спустился, еще не успел подойти, как говорят, к этой лесенке, как вдруг раздались внезапные выстрелы. И кто держал в зубах папиросы - все оказались убиты наповал, наверное, их было человека три или четыре. Объявили боевую тревогу, облаву, но никого и ничего найти не смогли. Потом рассвело. Это ж ночь была. А потом обнаружили. Значит, невдалеке стояла сосна. Сама она вся голая, только наверху — крона. Так вот, на кроне сидел замаскированный щуцкоровец, фашист, вернее, финн, прикованный цепью. Видимо, штрафник. Наверное, наших он как раз и отстреливал. Потом кто-то из наших заметил, как на дереве что-то блеснуло, взял и туда очередь с автомата дал. Финн оттуда упал и повис на цепи, к которой был прикован, вниз ногами. Повис — и висит. Ну «кукушка» самая настоящая!!! Из-за него погибло три или четыре наших человека. Он же прицельно по нам бил. И кто держал папиросу в руках, еще остался в живых, а кто в зубах — того убило наповал.

А потом, после этого самого случая, через пару дней всего, взлетело на воздух одно из зданий, куда поначалу как раз собирались нас разместить. Но разместили там женщин, которые занимались восстановлением железнодорожных путей. Я забыл, как называется гражданская организация, в которой они работали. Так вот, они вдруг взлетели на воздух. Видимо, наши минеры поработали плохо. Там, наверное, заложили бомбу с часовым механизмом. Одну, правда, бомбу в соседнем здании разминировали. А в этом здании, взлетевшем на воздух, тогда много погибло людей. А так, если отвечать на ваш вопрос, то это, пожалуй, была единственная «кукушка», которую я видел своими глазами, - вот как сейчас, к примеру, вижу вас. Им оказался молодой парень моих примерно лет, может, чуть постарше. Но лицо то его я же видел!!! Помню, еще наши ребята сказали: «Как-то теперь с него цепь снять можно? Надо ж его похоронить же». А нашлись умники, которые предложили: а как? Автогена разрезать ключи у нас на фронте же не было. Они и сказали: «Да отрубить ему ногу, да и дело с концом...» Кто-то повторил: «Да давайте ногу отрубим ему». Я не помню, как там с ним поступили. Ну он был сравнительно молодой солдат. У нас более-менее осведомленные ребята сказали: «Да это же финский штрафник!!!»

И.В. А наши штрафники вам попадались?

Е.Л. Так-то они нам не попадались. А единственный раз мне попались штрафники, это уже когда война почти закончилась. Тогда, значит, город Петрозаводск восстанавливали наши военнопленные, и им, бывает, наши, которые их конвоируют, то прикладом двинут в спину, то еще что-нибудь с ними сделают. Короче говоря, плохо с ними обращались.

И.В. Погибших как вы хоронили?

Е.Л. Значит, вы спрашиваете: как хоронили погибших? Я могу рассказать, например, вам о том, как хоронили убитых в Лисках на Воронежском фронте. Часовые-то, я вам говорю, погибли там. Так мы поступили с ним каким образом? Взяли воронку, разровняли ее. Гробов, конечно, не делали, - просто сложили их туда, положили. Документы, которые при них были, вынули. Потом, когда их закопали, прибили, воткнули табличку, где было указано, что погибли такие-то и такие-то тогда-то и тогда-то. Фамилии-то мы их знали. Ну и звездочку красную на табличке установили. И давали впоследствии троекратный салют из своего стрелкового оружия. Но такие похороны проходили не в полевых условиях. А в полевых условиях хоронили ведь ребят совсем по-другому. Ведь мы когда проход как-то делали, я солдат спрашивал об этом. У них, конечно, были жертвы. Ну и хоронили они ребят как? Если его ранило, еще увозили на волокушах или девушки, или на собаках. Отправляли его, конечно, подальше от передовой. А если он погиб, то делали как? Рыли могилу. Никаких гробов! Закопали, дали салют, и все. А на родину отправляли письмо: погиб смертью храбрых при выполнении воинского долга. И всё!!!

И.В. Трофеи брали?

Е.Л. Значит, трофеи брали в основном все с Германии — с Берлина, с Восточной Пруссии, но я там не воевал. Что же касается Карело-Финского фронта, то там взять трофеи было практически невозможно. Почему? Во-первых, при отступлении они угоняли из своих мест все население. Короче говоря, карельское население, финны угонялись, когда шло отступление. Это - раз. Второе. Что они делали? Вот, предположим, стоит у них красивый дом. А у финнов, надо отдать им в этом должное, постройки встречались очень красивые. Дверь закрыта. Но замков у финнов не существовало — только щеколдочка или крючок, чтобы ветер дверь не открывал. Так у нас с этими домами что делали? Прицепляли к двери косу метров за двадцать — и дёргали. Если мин нет, если все проверено, заходим туда, а там — трофеи. И какие же это трофеи? Лежит обувь, и вся — на одну ногу. Или на левую, или — на правую. Но больше, конечно, в правых местах. Все — на одну ногу. Тут же висят хорошие костюмы, но пользы от них никакой: брюки, полы изрезаны. Сначала костюм висит и ты этого не видишь, потом ты это вдруг замечаешь. То есть, даже в этом отношении финны вредили нам как могли. Поэтому как таковых трофеев у нас на Карело-Финском фронте не встречалось. Если они отступали, то оставляли свое добро нам: на, как говориться, пользуйся, если хочешь. Больше ничего и не попадалось нам. Когда я во Мгу с училища, помнится, попал, у нас майор один, заместитель командира батальона по хозяйственной части, привез с Германии велосипед хороший, трофейный, немецкий. Но самые интересные трофеи попадали к нам с Восточной Пруссии. Когда, значит, я учился в военном училище в Ленинграде, на наши два отделения, на половину взвода, прибыл новый преподаватель военно-инженерного отдела — Герой Советского Союза, воевавший в армии Рокоссовского. Уже тогда мир заключили, война окончилась, как говориться. И мы, курсанты, помню, разгружали вагоны, которые с ним прибыли, помогали ему перевозить вещи. Ему выделили квартиру в Ленинграде. Так он из Восточной Пруссии перевез практически все вещи из имения помещика, которое они захватили. Все это он перевез через охрану, пользуясь покровительством Рокоссовского. Со всем этим имуществом он пошли вперед. Кругом — таблички «Мины». И он вывез оттуда все, вплоть до чайных ложек. То есть, полностью все имение забрал себе. А почему? Когда мы перевозили вещи к его жене на квартиру, она рассказывала все о нем. Значит, отец его являлся царским генералом. Сам он имел звание майора и командовал отдельным саперным батальоном. Жил он в Киеве. Когда произошел 1917-й год, отец перешел на сторону советской власти. Когда в Киев пришли фашисты, то они всё разграбили и ничего не оставили у их семьи. Отца уже не оставалось тогда в живых. А сам этот майор находился в армии. В доме жила только пара старушек. Но он не знал, куда они делись. То есть, возвращаться этому майору-саперу не имело никакого смысла, там ничего не осталось. Ничего не известно, он не знал, что там и как. Он абсолютно был уверен в том, что в Киеве ничего нет. Ну и тогда он, значит, и решил, пользуясь расположением генерала армии Рокоссовского, переправить из Восточной Пруссии захваченные вещи. Помню, когда пришли к нему домой, его жена нас накормила, пыталась дать нам даже что-то выпить. А мы ж - в училище. Там пройдешь ты через проходную, а тебе вдруг скажут: «Дыхни!» Так что там в этом отношении большая строгость соблюдалась. А так трофеи, конечно, были. Но, например, мой знакомый еще по Алатырю привез с Германии хорошую породистую овчарку. Я ее видел, знаком был с ней, с этой овчаркой. Ну она небольшая. Кроме того, он привез драгоценности. Но так, как это сделал майор, короче говоря, привезти целый вагон, он, разумеется, не мог. Он находился в таком же звании, как и я. Ну что может сержант увезти? Что в вещевой мешок положат - то и повез. Драгоценности там, какие-то золотые вещи, значит, и все. Ну деньги он бумажные не брал, конечно. Ну в основном, когда я с ним разговаривал, как он мне признался, вывозили из Германии драгоценности. Посуду, например, он тоже не мог вывозить. Она - крупная. Что я, говорил он мне, сервиз повезу? Куда? Это только вот тот майор так поступил, - ему, значит, вагон дали по личному распоряжению Рокоссовского. А этот уже не мог. Поэтому вывозил только понемножку. Помню, как-то разговаривал с ребятами со своей железнодорожной бригады, которые уцелели после боев в Восточной Пруссии. Вот говорил с одним командиром взвода. Он закончил училище всего за шесть месяцев. Говорит: ну какие там трофеи? Я его спрашивал об этом. Но у меня, правда, была трофейная винтовка немецкая. Но ее и то — отобрали потом. Пока у меня имелись патроны к ней, я пользовался ею. Она и не числилась за мной. Потом меня как-то спрашивают: что ты с ней сделал? А я что делал? В свободное время, когда связь разрушена, в чашечки на столбах, на которых провода крепятся, в мишени эти стрелял. А потом, говорю, у меня отобрали ее. А так я вам говорю: какие уж тут могли быть трофеи? Но трофеи, правда, встречались пищевые. Вот когда на Воронежском фронте особенно — нас там плохо кормили. Но там поганые были трофеи. Какие-то стручки плавают. Из них варят суп. Типа того, что фасоль — не фасоль, горох — не горох, - как говориться, не поймешь, что там и к чему. Но сначала еще это и проверяли у нас. То собаке дадут лизнуть, то — кошке, всё такое. Ну опасались отравлений. Что там, откуда взяли? Склад, значит, где-то в стороне наши войска захватили. Так что трофеев, по сути дела, не было на фронте.

И.В. С пленными лично имели дело?

Е.Л. Интересный вопрос вы задали. Значит, как сейчас помню, мы подходили пешком к одной из станций на Ленинградском фронте. Командиру взвода (взвод отдельный у нас тогда действовал — только взвод) мы тогда и говорим: «Ой, привал бы надо сделать, товарищ лейтенант». Он посмотрел на нас, сказал: «Через полтора километра - станция, поселок. Как там будем, так там и отдохнем». Ну что? Мы пошли. Всё на себе, как говориться, тащим. Машин-то нет. Тяжело идти. Лапа вытаскивает костыли. У меня хоть была лапа. Я ведь — командир. Вот проволокой ее привязывал, и эта лапа ехала за мной. Конец-то загнутый: чтоб костыли выдергивать. И вот, когда, значит, мы подошли к этой станции, оказалось, что она разрушена вся и сожжена. Стоят одни только трубы. Ну посидели мы там. Полевой кухни нету. Покурили где-то с полчаса. Затем — подъем. Так вот, когда мы стали выходить с этого поселка, то заметили, что на деревьях висят трупы повешенных. Значит, три повешенных человека там было. На них же - таблички. И всё по-немецки написано. Я-то читать умел в то время по-немецки. У одного было написано немецкими буквами - «партизанен». Дальше шла девушка. Там тоже было что-то написано. Тела всех — замерзшие, белые такие, обледеневшие. В общем, судя по всему, повесили их давно. Их надо снимать, а — некому. Третьим оказался труп моего соплеменника. Там было написано по-немецки - «юде», это означает, что еврей. Ну и что дальше? Когда поступила команда снять и срезать эти трупы, их закопали в ближайшую воронку, которую наши нашли. Документов при них не оказалось. Нашли какую-то картонку и использовали ее в качестве таблички. Химическим карандашом

на картонке наши написали: здесь похоронены три партизана, два парня и девушка. Пошли мы дальше после этого. Недалеко - лесок. Вдруг, откуда ни возьмись, оттуда выходит немец. Руки вверх поднимает. А в то время к нам поступил такой, значит, приказ «Стрелять по немцам нельзя. Только - брать в плен». И что вы думаете? Я даже не успел команду дать, как весь взвод вскинул винтовки, автоматы, их оказалось человек шесть, наверное, и всех их уничтожил. Вот такая у нас произошла встреча с немцами.

А вторая моя встреча с немцами происходила при следующих обстоятельствах. Мы тогда приехали с Ярославля в Ленинград. Полы к тому времени сгнили в нашем училище. Финский пароход репатриации стоял в морском порту. И тогда нас, курсантов, значит, послали на разгрузку этого самого парохода. Часть досок перегружали на баржу, - они через Мойку к училищу переправлялись. Когда мы выгружали все эти грузы, то работал кран. Так что краном, не вручную все делалось. То есть, краном всё зацепляли, зачаливали, укрепляли. А недалеко находились немецкие пленные, которые работали. Ну и я как-то взял и подошел к ним. Смотрю: один на меня пялится. Че-то он такое, знаете, сказал по-немецки мне быстро. Я не мог разобрать. Я говорю ему: «Штиль, штиль...» Он стал тише говорить. Я ему: «Руик, руик...» Я хотел ему сказать, чтобы он спокойнее говорил. Разговорились. Оказалось, что он примерно моих лет. Был когда-то мобилизован в немецкие войска. Сам он родом из Гамбурга, вроде бы, как он сказал, из рабочей семьи. Я его возьми да и спроси: «Ду ист эсэс?» У него от этого аж руки затряслись, он весь побелел, говорит: «Найн, найн! Гитлер капут!» Некоторые города, через которые проходила их часть, он помнил, воевал пехотинцем, но попал в плен. Как он мне сказал: сам добровольно сдался к нам в плен. Я мало в это верю. А, может, и в самом деле по-настоящему сдался в плен. Ведь происходили такие случаи, когда немцы сдавались в плен. Как примерно наши сдавались. Взять хотя бы Власова, который увел целую армию к немцам на фронте. Честно говоря, власовцы не попадались мне на фронте. А тот немец оказался единственным немцем, с которым я на фронте разговаривал.

Был, впрочем, еще один случай, когда мне попадались немцы. Но только не пленные, а с Германии гражданские люди. Дело случилось после войны уже. Значит, проживая в Кирове, я как-то находился в Москве в командировке. Когда возвращался, то попал в вагон, в котором ехали на экскурсию немцы. Мне дали крайнее купе. Два места оказалось свободными. Я сел, и вдруг услышал немецкий разговор. Чего-то не пойму, - думаю, - в чем, собственно говоря, дело? Я получил самое крайнее двухместное купе, где ехал один. А весь основной вагон дали этим немцам. Ну они веселые, выпившие. Я, честно говоря, не помню уже, с ГДР они ехали или с ФРГ. Тогда еще ГДР существовало. Так вот, я точно этого не помню. Проходит какое-то время, и вдруг заходит проводница и спрашивает меня: «Вы до Кирова?» Я ей отвечаю: «Да, до Кирова» «Вы не возражаете, если я женщину к вам подселю? Она не хочет там находиться, там выпивают шнапс. Женщину к вам я если подселю, вы не будете возражать, претензии предъявлять?» Думаю: мне еще немок не хватало... Но ей сказал: «Пускай садится сюда! Поедем вместе». Тогда она, значит, заводит эту немку ко мне и говорит: «Фрау (она назвала ее как-то или по имени, или по фамилии, не помню, - та по-русски ломано как-то с ней говорила), не волнуйтесь, он ночь проедет с вами, а днем встанет». Тогда она ее и спрашивает: «А он на меня не нападет?» Причем спрашивает об этом на ломаном русском языке. Я ее успокоил: «Най, найн, руик». В том смысле, что она может себя чувствовать в одном купе со мной спокойно. Ну она раз видит, что человек, кроме того, еще и по-немецки разговаривать, то сразу и успокоилась. Так вот я с ней, пока ехал до Кирова, разговаривал. Она никакая не бывшая военнопленная, но у нее, как она мне сообщила, на фронте тоже погибли люди. Я уже не помню сейчас точно, кто там у нее из родни погиб и воевал. Она рассказывала про войну, и говорила: фаер. Ну я знал по немецки кое-какие отдельные слова, она — по-русски. На таком смешанном языке, как будто по жаргону, мы с ней и общались. Она мне рассказывала, как один из ее родственников, которого тяжело ранили, поделился с ней своими воспоминаниями о войне: что был очень сильный фаер, то есть, огонь, и что там людей убивали. И тут вдруг она меня спрашивает: «А вы там не были случайно?» Я отвечаю ей: «Случайно был». «А где вы были?» - она меня спрашивает. Я говорю: «А вы что, знаете карту СССР что ли? Ленинград знаете?» «О, Петербург я знаю!» - говорит. «Вы что, там были?» «Нет, - отвечает, - я просто знаю Петербург». Спрашиваю: «А ваши там кто-то были, осаживали его?» «Нет, - говорит, - моих родных там не было, знакомые там воевали». Тогда я ей и говорю: «Молодцы, нечего сказать! Вот вы фрау, смотрите, какие вы жизнерадостные, веселые, хохочете. А что бы было, если б Берлин обсадили так, как вы — Ленинград, наши войска? Как бы вам нравилось там сидеть без еды, без электричества, безо всего?» А тогда, правда, газ уже существовал. Она замялась после этого, сказала: зер шрехтер. В том смысле, что, конечно, это плохо. Потом она вышла. И вдруг четыре человека немца появляются. Оказывается, наш с ней разговор их чрезвычайно заинтересовал. Она, кстати говоря, многих наших городов не знала. Я назвал Шлиссельбург. Выяснилось, что этого города она не знает. Маленьких городов, сказала она мне, я совсем не знаю, только — крупные все такие. И произнесла: Маска-уу! Я говорю: найн, я там не воевал. Тогда я ее спрашиваю: Ленинград? «О, Петербург!» - сказала она. Это ее заинтересовало. И вот, значит, после нее появилось трое или четверо немцев, они сели все около меня и не давали мне покоя до тех пор, пока поезд не ушел. Насколько я понял, они были меня постарше, а может — и помоложе. Мне сейчас трудно это сказать. Ведь на дворе стоял какой уже год?! Дело случилось после войны, наверное, году где-то так в 1965-м.

И.В. Женщины на фронте встречались?

Е.Л. Вообще-то говоря, женщин у нас не фронте совсем не встречалось. То есть, вообще их не было. Во всяком случае, вот в тех частях воинских, железнодорожных, в которых я во время войны служил. Я ж не в одной железнодорожной части воевал на фронте. Но в то же самое время я могу вам сказать, что моя двоюродная сестра, москвичка, теперь она - уже покойная, училась перед войной в этом же МГУ, на филологическом факультете. Когда началась война, ее призвали в армию. Она незамужней тогда была. Отец ее моей матери являлся родным братом моего отца. Ну двоюродная сестра моя она, короче говоря. Так вот, с войны она привезла сына. Записали его русским, и имя дали ему такое - Евгений Иванович. А ее младший брат — Семен, 1928 года рождения, писатель, отсидевший срок в Магадане и ныне живущий в Москве. Я его как-то спрашивал о ней. «Да что? - говорит мне Семен. - На фронте она стала связисткой. Комбат сказал: значит, нечего тебе там возиться, будешь заниматься хозяйством у меня. Вот она и жила там у него». Я спрашиваю его: «Что? Фронтовая подруга?» Он говорит: «Да! К сожалению, она на фронте была фронтовой подругой. Она не могла устоять. Приказал комбат, и всё».

И.В. Существовали ли для вас понятие фронтового опыта во время войны?

Е.Л. Значит, про это я могу сказать следующее. С этим плохо обстояли дела в самом начале. Я вам уже рассказывал, как первое время заклепки на восстановлении моста рубил. Ну совершенно ничего не умел делать! Для меня существовала только одна теория. Да еще в Ярославле с этим имелись проблемы: когда мы учебный мост накатывали, лебедки крутили, ну пути забивали, костыли, значит, эти. То есть, на Воронежском фронте с этим складывалось всё плохо. Плохо было с этим и на Ленинградском фронте в самом начале. Но постепенно набирался опыт навыков. И с меня, как я говорю, толковый сержант получился.

И.В. Немцы как-то вели свою пропаганду среди вас на фронте? Сбрасывали, скажем, например, листовки?

Е.Л. Насколько мне помнится, немцы сбрасывали в Лисках листовки, это — на Воронежском фронте. Написаны они были, сколько я могу судить, на русском языке совершенно безграмотно. Я, например, учась в школе, имел по русскому языку только оценки «4» (четыре) и «5» (пять). Так вот, немцам, видимо, попался безграмотный какой-то переводчик. Значит, в отношении этих листовок приказ поступил такой: не брать, уничтожать. Я однажды взял как-то листовку и глянул на нее. Так-то я вообще не читал их. Почему? Потому что легко можно было попасться за чтение этой агитации немецкой. Так что листовки немцы нам бросали. Но я в то же самое время знаю точно, что и наши бросали листовки. Дело в том, что когда мы находились на Карельском фронте, там фронта как такового уже не существовало. Но война все же шла где-то... А 18-го августа 1944-го года отмечался день авиации — день Военно-Воздушных Сил Советского Союза. Недалеко от того места, где мы располагались, а мы стояли в Суоярви, располагался наш аэродром. И так как войны на этом участке не продолжалось, все складывалось мирно и спокойно, летчики пригласили желающих на своих машинах покататься. Я, кстати говоря, тоже в том числе изъявил такое желание. Катали они нас не на истребителях, конечно, а на У-2, как он назывался. Сейчас он именуется ПО-2. Это, значит, на них такие женские бомбардировщики летали - ночные ведьмы такие, если знаете. В том числе, кстати говоря, летали у них девчонки и с Краснодарского края. Ну так вот, так как мы с ними рядом находились, я и разговаривал, общался с этими летчиками. Один из тех, с кем я разговаривал, как он сам мне признался, до ранения служил в бомбардировочной авиации, летал бомбить Берлин, Гамбург и так далее. После ранения его перевели в такую авиацию связи, будем там говорить. В основном он летал по ночам, в том числе и сбрасывая листовки. Листовки в основном являлись диверсиями в адрес Геббельса, Гитлера, Геринга и прочих всех этих Риббентропов. Там говорилось: переходите на нашу сторону, мы вам гарантируем жизнь и сохранность, в противном же случае мы вам высказываем соболезнование, так как многие из вас домой не вернутся, потому что война есть война, вы стреляете, и мы — тоже стреляем, а на войне, как правило, убивают. Вот такого содержания выпускались листовки, говорил летчик, который их и бросал. Ну я его и спросил, помню, тогда: переходили или нет немцы на нашу сторону? Он мне так на это ответил: «А это уже не моя задача, мы и понятия об этом не имели. Нам поставлена была задача выбросить листовки на расстоянии 30 километров от передовой, а переходили-то люди уже непосредственно на самой передовой. Что там было, я не знаю. Мое дело — перелететь фронт ночью, выбросить листовки и быстренько вернуться назад, а не то засекут ихние прожектора». Я его спросил тогда: «А что, были действительно такие случаи?» «Были, - говорит. - Попадали в прожектора. А если летчик попадет в прожектора, то всё: считай, хана. Не выпустят тогда тебя и собьют». Вот такие вещи,значит, мне летчики рассказывали.

И.В. Чем в свободное время обычно занимались?

Е.Л. Я, конечно, могу вам рассказать о том, что мы делали в свободное время. Значит, в свободное время мы, одним словом, спали. Почему? Потому что в обычное время всегда вкалывали для фронта. Хотите подробностей? Пожалуйста! Когда мы восстанавливали, короче говоря, этот железнодорожный мост в Лисках, мимо проезжали эти обозы, которые везли вооружение и снаряды. Они ехали на лошадях. А что можно перевезти на лошадях? А фронту всё это нужно: и оружие, и боеприпасы, и танки, и орудия, и солдаты. Потому что железные дороги фронту нужно давать. Погода — не погода, день — ночь, мы все равно работали. Знаете, какой лозунг у нас существовал в то время. «Давай!» И я его применял, говорил: «Ребята, давай!» Покурить — и то толком не могли. Поэтому, когда уже совсем темно становилось и уже ничего не видно было, объявляли отбой, мы шли в свои землянки или куда-то там в палатки спать. Перед этим, правда, нас кормили ужином, ну и солдаты после этого — бах, и все, и спать начинали. А сон выдавался тяжелый. Ну бывали, конечно, и перерывы, отдых...

И.В. Юмор среди солдат существовал в годы войны?

Е.Л. О-о-о-о, это-то да, конечно. Анекдоты, помню, травили какие-то. На национальных, например, я не слышал в то время анекдотов. Анекдоты в основном были какими? Про фашистов чаще их рассказывали. Но я сейчас плохо их помню. Ведь столько времени с тех моментов прошло. Мне уж сейчас трудно вспомнить. Но, значит, я помню, что один, например, такой анекдот встречался. Гитлер обещал миллион за голову Юрия Левитана, который читал сводки Совинформбюро в Москве. А сводки встречались в последнее время какие? Там отступили, там захватили. Наши войска шли вперед когда особенно, Гитлеру, конечно, такая информация была неприятная. Ну анекдот такой, например, звучал еще. Гитлер вызвал Геббельса и говорит: «Слушай, ты что? Ты смотри, это, если не наладишь свою агитационную работу, листовки, прочее-прочее, я тебя отправлю на фронт». Ну типа анекдота что ли это такое. Смысл в чем? Если его, этого Геббельса, не отправят на фронт, то кто же туда поедет? Что, Геринг или Гиммлер или кто-то из эсэс или гестапо поедет на фронт? Никто не поедет. Так же точно, как и сейчас на Украине не больно хотят руководители ехать к ополченцам поближе. Там же и убить могут в конце-то концов. Вот такого типа, значит, существовал анекдот. Или он несколько по-другому звучал. Я сейчас точно этого уже и не вспомню. Значит, Геббельсу приснился страшный сон. Проснулся в поту весь. Оказалось, что Гитлер вызвал его и сказал ему: «Ну что? Ты что не работаешь, почему мышей перестал ловить? Я тебя отправлю на фронт». Но в основном анекдоты, конечно, встречались на фронте сибирского типа. Я уже, правда, не помню их. И женские дела эти самые там, в этих анекдотах, тоже, кстати говоря, обсуждались. Слышал я и анекдоты, касавшиеся сказочных персонажей. Вот взять хотя бы известного героя, про которого говорили: Иван-дурак! Вот и рассказывали много сказок про него. Что Иван на печи сидел, что у его отца-царя было три сына, два нормальных и третий -Иван-дурак. Он, короче говоря, с печи не слезал. Про него спрашивали: «Чего, правда такой?» «Да нет, - отвечают про него. Что вы? У нас в деревне колхоз дружный. Это ему просто неохота с печи было вставать». Вот такого, стало быть, водились у нас анекдоты. Ну и антифашистские анекдоты, конечно, тоже встречались.

И.В. А политические анекдоты слышали?

Е.Л. Нет, нет. Вот единственный случай в моей практике, хоть как-то этой темы касавшийся, это когда я сам перевел листовку немецкую, где было нарисовано, как женщина-милиционер пожирает маленького ребенка.

И.В. Кого-то из высшего командного состава вы встречали на войне?

Е.Л. Значит, из высшего состава я никого не встречал. Никогда и ни разу. Единственное, что в полку в Ярославле я командира полка видел. Тогда нас всех построили, и он, значит, объявил нам, что у нас за полк и какие перед ним стоят задачи.

И.В. Со вшивостью не было проблем?

Е.Л. Были и такие у нас проблемы. Мы, например, обовшивели, когда лес рубили в лесу. Но нас не только вши поедали, мы еще и цингой переболели. Потом, правда, приезжали эти к нам машины, у нас ставили палатку здоровенную, топили ее там, поскольку кругом стояло холодище. Ну и как-то, короче говоря, мы и проходили там обработку от этих паразитов. Но вот что самое важное: второго-то обмундирования у нас не было. Но мылись мы — не мылись, нас все равно стригли наголо, давали хлорное или какое-то другое, например, дегтярное мыло вонючее, чтобы им вшей выгонять. Пока нашу одежду попарят, дадут сырое обмундирование, скажут: одевай. Затем — следующая партия. Помню, в Лисках нам специально баню железнодорожную топили: как раз недалеко от того самого места, где меня контузило. Но это случилось на фронте, там, где, кстати говоря, прифронтовая линия была организована. В общем, как сказать об этой борьбе со вшами? Такой современной цивилизованной бытовой культуры для работы с ними не существовало и в помине. Да и откуда она возьмется? Я, конечно, не знаю, как жило во время войны высшее военное командование, я и понятия об этом не имею. Но, наверное, все-таки не так, как мы, они жили: чтобы в землянках, в палатках, прямо на земле. А нам, кроме всего прочего, и спать приходилось в таких условиях. Бывает, немцы как уходят, так наши выгребут шлак, он — горячий, и ты ложишься сверху на него. Лежишь, тепло снизу, хорошо так. Как встанешь, так все равно как накурился — пьяным от этого становишься. Ну газ же этот идет, значит, на нас. Короче говоря, житейские эти невзгоды что ли терпели мы на фронте все время.

И.В. В основном чаще передвижения делали пешим строем или по железной дороге?

Е.Л. Ну с этим как стояло дело? Значит, когда на протяжении 100 километров нам пришлось железные дороги восстанавливать, то там мы должны были пешочком все пройти. Так на самом деле все и происходило. А вот, положим, когда с фронта на фронт переезжали, скажем, на Воронежский, с Воронежского на Ленинградский, а с Ленинградского на Карельский, то тут двигались на поездах, раз шли на такие-то дальние расстояния. А так -по разному, если так говорить, с этим дела получались. Я вот, например, приводил вам пример, как с Финляндского вокзала до Фонтанки, до Мариинского театра, мы шли пешочком, в полной, как говориться, боевой. А сколько это расстояния, сколько километров? Я думаю, наберется порядочно.

И.В. С железнодорожной артиллерией как-то взаимодействовали?

Е.Л. Про это я вам уже рассказывал — был у нас эпизод с поездом. Но он оказался не железнодорожным, а военно-морским. Там и орудия стояли вместе с моряками. Больше бронепоездов с тех пор я не встречал на фронте, они не попадались мне на глаза.

И.В. Каким было ваше личное отношение к немцам во время войны?

Е.Л. Как они к нам, так и мы к ним относились. Кто для нас был немец,фашист? Враг. Значит, и с этим стояли дела как? Во всех городах, во всех населенных пунктах висел такой «аншлаг»: «Убей фашиста!» Как, например, сейчас везде рекламируют на плакатах хутор Фестивальный, так тогда говорили о ненависти к фашисту. Почему так делали? Потому что если этого не будет, этого настроя, иначе сам фашист убьет тебя. Но не только это на нас влияло. Много мы встречали жертв среди наших людей: неубранных трупов и прочее-прочее. Работали, конечно, похоронные команды. На том же самом Ленинградском фронте. Они шли постепенно за нами, когда мы, в частности, уже уходили несколько вперед. Но мы, честно говоря, кроме этих трех повешенных, которых сняли потом, не встречали жертв среди мирного населения... А с трупами наших солдат дело было как? Мы уходили вперед, а они, значит, оставались лежать там. Кто там лежит, мы не знаем. Мы ж не будем бегать. Может, там минное поле находится. Но некоторых видать по обмундированию было, что это точно наши, некоторых видать, что немцы. Но сказать, что эти случаи являлись массовыми, я не могу.

И.В. Часто ли немцы вас бомбили и обстреливали?

Е.Л. Без конца. Это у них, если можно так выразиться, было самое любимое их занятие, это - их конёк самый настоящий. Между прочим, знаете, вот то, что сейчас происходит на Украине, в особенности — обстрел города Донецка, - ведь это абсолютная копия тех событий, в которых мы принимали участие. Без конца продолжались и бомбежки, и обстрелы на фронте. Честно говоря, знаете, мы уже привыкли к этому настолько, что если снаряд вверху зашелестел, мы уже знали: это не к нам идет, а немного дальше. Если же мина провизжала наверху, мы четко понимали: это тоже не к нам, а впереди будет падать. В обратной ситуации все делалось намного хуже. Так что мы спокойно на войне к таким вещам относились. Но я, находясь на фронте, пусть не прямо на самой передовой, обращал внимание на вот что еще, кстати говоря. Самым последним воевал на фронте, если можно так сказать, 1924-й год рождения. Ведь получалось как? В 1941-м брали в основном 1923-й год, в 1942-м — 1924-й, в 1943-м — 1925-й, а после — и 1926-й год. Но эти ребята, которые после нас попали на фронт, оказались потрусливее. Казалось бы, наоборот, они должны иначе себя вести. Но они ведь необстрелянные совсем. Поэтому правильно говорят в таких случаях: привычка - вторая натура. И плохо, конечно, привыкать к такому. Я, например, хорошо понимаю поэтому жителей сегодняшнего Донецка. Почему? Вот, предположим, я лежу в канаве в Лисках, вернее, не я один, а двое нас лежит. Мы ж не знаем, куда она, эта бомба, прилетит. Откуда я знаю? Или — туда, или — сюда, а, может, и прямо на голову мне свалится. А как пули свистят, мне слыхать. Как взрываются бомбы, снаряды, тем более слыхать хорошо. Как посмотришь там, так все сразу становится понятным. А смотреть, как летают в панике люди, бегающие по станции, конечно, прямо скажу, удовольствие далеко не из приятных... Причем они бомбили, что самое важное, прицельно. То есть, не так чтобы просто сбросили бомбы — и всё. Нет! Если они видят там-то и там-то какое-то скопление людей, у них туда и пикируют эти ихние пикирующие бомбардировщики.

И.В. Где тяжелее было вам воевать: на финском фронте или с немцами?

Е.Л. Знаете, тяжелее всего нам было на Ленингралском фронте воевать. С финнами же мы, по сути дела, и не участвовали в сражениях. Мне только с этими финнами разве что пришлось «кукушку» видеть. Финнов мы не видели лично. Пленных я только встречал. А как в боевых действиях не участвовали на том направлении... Да мы там и не имели фактической цели. Правда, когда находились в Лодейном поле в эшелоне и готовились форсировать Свирь, нам, помню, эти палатки специальные, надувные матрасы выдали. На этом всё и закончилось. А так финнов я только видел пленных. Но по рассказам ребят, которые воевали там, они оказались хуже фашистов, хуже немцев по отношению к нашим пленным. Они точно так же убивали их, расстреливали, точно так же над своими противниками издевались.

И.В. Насколько часто железнодорожников использовали на фронте как обычных пехотинцев?

Е.Л. Нас, конечно, использовали как пехотинцев. Например, батальон, в который я попал, на Ленинградский фронте при защите города Луги, использовался как пехотная часть. Мне не пришлось, к счастью, там быть. Кроме того, наша бригада попала в начале 1945-го года в Кенигсберг как пехота. Я уцелел благодаря военному училищу. Я не попал туда и мне не пришлось в этих боях участвовать.

И.В. Пару слов о ваших командирах на фронте: что они были за люди?

Е.Л. Значит, на фронте командиры были самые разные. Так же, как и люди встречаются везде самые разные. Так же, как, извините меня за выражение, разными животные оказываются. Разными бывают как собаки, так и кошки, со своими разными повадками, и так далее, и тому подобное. Вот, скажем, например, младший лейтенант, который завел нас в болото к передовой, кстати, что меня еще больше удивило, оказался одной нации со мной. Но вел себя он по отношению к нам себя так, как будто мы — быдло для него все равно. Высокий такой. Мы его терпеть не могли. Мне, например, этот Завьялов говорил, когда его до командира взвода повысили: «От нас пулю он точно получит». А пулю получить на фронте от своих — как пить дать. Вот, предположим, обстреливает немцы нас, и тут кто-то раз - и пулю свою дает. То есть, его ненавидели. И когда его арестовал полковник артиллерийский, про него наши сказали: «О, туда ему и дорога». То есть, не появилось ни у кого даже и сожаления о случившемся.

Но встречались и хорошие командиры. Например, когда я учился в полковой школе, командиром нашей роты был лейтенант Торжеманов, я помню, такой, по национальности — осетин. Он хорошо к нам относился. А, скажем, командир взвода лейтенант Иванов плохо к нам относился. Он, например, мог вывести на строевые занятия на сквер Ярославля, где кругом — грязь. И что он делает? Кладет тебя и говорит: «Ложись! По-пластунски, вперёд!!!» Нет чтобы по траве рядом проползти. Нет, надо обязательно тебя — в грязь. Некоторые ползут на коленях и на локтях. А потом, когда все проползли, говорит: «Встать!» И смотрит, у кого живот чистый. У нас, помню, сначала поползли по траве. Тоже — не самое приятное удовольствие мочиться в траве. А потом, когда встали, тех, у кого брюхо чистое, он укладывает в эту самую аллею. Но сам я в аллею, к счастью, не попал.

Или, скажем, так он поступал с нами. В Ярославле, если знаете, течет река Волга. У нее есть маленький приток (забыл название), он тоже, значит, течет. И вот нас там учили форсировать водные преграды на подручных средствах. Значит, некоторые искали эти средства. Форсировать же на самом деле чем-то нужно. Хорошо, что глубина у притока небольшая. Мы уже проверяли ее — она нам оказалась по шею. Значит, руки, как говориться, вверх, тут у тебя - автомат, винтовка с одной стороны, с другой - противогаз с сумкой гранатной, и ты идешь и преодолеваешь это расстояние. Ширина этой речушке как будто с большую комнату, не больше. А глубина по шею-то будет. Так вот, некоторые у нас все равно стали искать подручные средства. А некоторые из тех, кто жил в Ярославле, знали, где метров на 100 проходит брот. По пояс, конечно, лучше же идти, чем по горло. Когда Иванов увидел это, то промолчал. А тех ребят, которые хотели с сарая снять дверь с петель (сарай-то недалеко находился), он отправился на самую большую глубину. От ветерка ребятам нет-нет вода да и в рот попадала. А мы уже на той стороне к тому времени оказались, форсировали реку как могли.

И этот же Иванов потом, помню, заставлял письмо писать родным моего земляка, которому голову разбило и который насмерть погиб, его связного. Это случилось уже на фронте. Я ему и говорю: «Почему я должен писать, когда у вас на то имеется писарь?» Ответ один: «Отставить разговоры!» И на гауптвахту посадил, и письмо заставил написать. Ну и написал в результате я сплошное вранье: что, мол, смертью храбрых погиб, бомбежка, пятое-десятое. Ну и что дальше? Сочинение писал же я в школе. Поэтому смог все-таки, тем не менее, что-то сочинить!

И.В. В чем испытывали основные трудности солдаты железнодорожных войск? Расскажите об этом, исходя из вашего личного боевого опыта.

Е.Л. Основные трудности у железнодорожников состояли в том, что в наших войсках имелось совершенное и полное отсутствие необходимого материала. Нет шпал. Нет рельсов. Нет накладок. Нет болтов, которые соединяют накладки. Нету ничего. А путь надо восстановить. Как же быть-то? Надо выходить из положения. В этом и состояли основные наши трудности. Значит, нам необходимо железнодорожный мост восстанавливать, а материалов для этого ну совершенно нет. Вы знаете, как мы сваи забивали? Бабой — это такой был тяжелый чурбак с прибитыми ручками. И вот, значит, напевая известную песню «Эх, дубинушка, эх», четыре человека у нас забивали ею сваи. Сейчас техника стала в железнодорожных войсках совсем другая. Кстати говоря, когда я после окончания уже войны работал на заводе в Кирове, то мы для железных дорог технику делали: канны для военных железнодороожников, различные путеукладочные машины, и так далее, и тому подобное. А тогда, во время войны, конечно, самая большая трудность заключалась в совершенном отсутствии восстановительных материалов. Вот нужен нам для работ песок, нужен гравий. Где его ты возьмешь? Ничего не подвезешь ведь там в этих условиях. Вот из-за этого из-за всего нам как раз и приходилось тяжело и долго работать. С командиров-то требуют результатов. Путь-то нужно прокладывать! А второе - военные условия сами за себя, как говориться, говорят. Железные дороги нужны фронту как воздух. Они необходимы армии. Поэтому день ли, ночь ли, лозунг у нас стоял один: давай-давай. Насморк ли, кашель ли у солдат от работы, это все считалось ерундой. У нас люди и простужались. Но, кстати говоря, я хотя пацаном часто насморк получал, на фронте в этом замечен не был. Противоядие какое-то получалось. Организм, выходит, уже выработал этот иммунитет. Но самым сложным для нас являлось делом непосредственно строить дорогу железную. Ведь приходилось идти пешком с полной амуницией, тащить с собой носилки, везти тачки. И топать пешком. После такой работы сваливаешься, как говориться, без рук, без ног от усталости.

И.В. Места дислокации насколько часто меняли?

Е.Л. Значит, по поводу мест дислокации. Лиски на Воронежском фронте — раз. Станция Семируки — два. И это — кроме Ярославля, там-то мы находились постоянно. А вот что касается Ленинградского фронта, то там же мы все время шли. Вот начали мы, короче говоря, путь восстанавливать. Идем, идем, дошли до определенного места, потом ушли, и с нового места начинаем путь. Километров по 50-60 протопали так мы. И так пешедралом, бывает, все топаешь да топаешь. А вот на Карело-Финском фронте складывалась уже несколько другая ситуация. Там часто нас перебрасывали. В основном в этих местах мы восстанавливали железнодорожные мосты. А мосты же расположены в разных местах. Вот мы и топали с одного места на другое. Нас там, правда, уже возили на американских «фордах». А дороги, я должен сказать, в Карелии и в Финляндии не такие, как наши колдобины. Там ты летишь со скоростью довольно-таки приличной. Поэтому, пока сидишь в кузове, приходится прятаться. Так что на карело-финской территории нас возили с одного пункта в другой всегда, как правило, вот на этих машинах. А если опять путь приходилось восстанавливать, то действовало для нас следующее правило: пока не пройдешь этот участок, дальше и не двинешься... Поэтому дислокации менялись на фронте у нас иногда часто, иногда - нет. В Суоярви мы, например, долго стояли. В Петрозаводске чуть ли не полгода были - перед училищем. Но география все же у нас во время войны получилась богатая.

И.В. С партизанами пересекались на фронте?

Е.Л. Честно вам скажу: не видел ни одного партизана на фронте, кроме, правда, таблички на повешенных, о которых я рассказывал.

И.В. Какими были самые большие ваши перемещения в годы войны?

Е.Л. Вы имеете в виду что? Давайте так об этом говорить. Скажем, какое расстояние с Ярославля до Лисок мы преодолевали? Достаточно-таки приличное, поэтому ехали на поезде его. С Лисок до Калининской области тоже много ехали. То же самое происходило, когда с Калининской области до Ленинграда ехали. С Ленинграда, правда, до Тихвина - это небольшое расстояние. Потом с Петрозаводска в Ярославль добирались, а с Ярославля - в Ленинград. Это — тоже, значит, большие расстояния.

И.В. Органы СМЕРШ как-то вмешивались в вашу деятельность как железнодорожников? Сталкивались ли вы с ними?

Е.Л. Нет. Со СМЕРШем в основном сталкивались самые передовые части. А мы же ими не являлись. Впрочем, про то, кем мы были, трудно точно сказать, - мы ни передовыми, ни тыловыми частями не считались. Мы где-то, если можно так сказать, в серединке находились. Мы шли близко где-то за фронтом. Так что я со СМЕРШ не сталкивался, а вот с особым отделом, я вам рассказал, встречался, к сожалению.

И.В. Что боялись больше: бомбежек или обстрелов?

Е.Л. Больше боялись, конечно, мы бомбежек, потому что обстрел, - это, как говориться, всё вслепую. А бомбежки, если на месте не оказывалось наших зениток, а их, как правило, не оказывалось, и если не было наших самолетов, а их тоже, как правило, не было, - это самая трудно переносимая вещь. Чаще всего и в основном это происходило на Ленинградском фронте — немецкие летчики прицельно нас бомбили. Он же, когда делает свое дело, всё видит сверху. Вот мы их и боялись.

И.В. У вашей бригады не было охранения от самолетов?

Е.Л. Зенитного охранения я что-то не припомню у нас. Зенитки охраняли объект. Положим, мост охраняли. А кто на этом мосту стоял? Какая часть? Мы или не мы, другие там части, — там в таком случае уже стояли эти зенитки. А вот на Карело-Финском фронте было, знаете, чем хорошо? Вот там мы уже не боялись самолетов. Самолеты там не летали. Финнам там стало не до самолетов. А на Ленинградском и особенно на Воронежском с этим плохо складывалось всё.

И.В. Расскажите о том, как сложилась ваша гражданская жизнь после армии.

Е.Л. Значит, о том, как я жил после армии... Короче говоря, в 1949-м году я демобилизовался. Мать болела очень у меня, и я в институт не пошел дальше учиться - закончил только железнодорожный техникум, сварочное отделение, и попал в город Киров по распределению, на машиностроительный завод. Там, в этом качестве, отработал 20 лет в цехе металлоконструкций, как специалист по сварке. Безвыходно начал свой путь с рабочего, прошел ступени бригадира, мастера и так далее. В итоге доработался до начальника цеха. Тяжело было работать, конечно, на этом месте. Знаете, чего нам все время не хватало? Металла. Опять с металлом стали дела плохо. В Нижний Тагил и на Украину ездили за толкачами. А что такое машиностроение и краностроение? Это металл листовой, балка и так далее. 20 лет я в этом качестве отработал. Ну а потом оказался здесь. Как это произошло? Дело в том, что в это время в Краснодар переехала старшая моя сестра покойная с мужем (не родная). Потом с севера переехала средняя сестра - с Урала. И нас,по сути дела, они переманили сюда. И мы рискнули и переехали с женой. Сначала я один переехал сюда, это случилось в январе 1972 года. Так что я здесь живу 42 года. Я работал сначала на железной дороге механиком на погрузочном участке, потом я понял, что эта деятельность мне не нравится, опять проблемы с запчастями, краном... Нету запчастей никаких! Все это искать приходилось. И я ушел на ордена Трудового Красного Знамени станкостроительный завод имени Седина. И там отработал 14 лет до самой пенсии. Проводили на пенсию хорошо. Получил я звание - «Почетный ветеран станкостроительного завода имени Седина». По труду я - ветеран труда. По войне - ветеран Великой Отечественной войны. Кроме того, я ветеран международных войск. Короче говоря, четырежды ветеран. Ну здесь, в Краснодаре, конечно, работать было легче, чем до этого. Ведь Кировская область - это голодный город. У меня сын там родился, школу кончил и в армию ушел оттуда. Мы переехали сюда, когда он в армию ушел. И когда оказались здесь, получилось, что попали в совершенно другтами. Очень плое государство. Я имею в виду питание. Ведь в Кирове совсем плохо было с продукохо. Хотя город сравнительно маленький, в магазинах, как назло, ничего не купишь путного.