Лобанова Октябрина Никитична

Мой прадед был очень богатый человек, он был участник войны ещё 1812 года, Первой Отечественной. У нас сохранилась подаренная ему царем книга, которой уже больше 100 лет. Мы об этом очень долго молчали. И дед тоже был очень богатым, но когда революция началась, он все отдал в Фонд Революции. Мы ненормальные, вся семья! Меня называют "бабушкой революции", вот такие мы были шабутные! Моя мама была педагогом, литератором, а отец - военный, комбриг ленинградского округа.

Меня отец с 7 лет швырял на лошадь. Он говорил: "Тебе бы в портках родиться!", - такая я была задиристая. Я жила в Питере, и вот мы из Летнего Сада идем (у нас с друзьями там был штаб), и на Петра I я обязательно должна забраться: раньше постамент памятника был пустой. И вот идем мы по улице Огарева, Красной улице, мимо Дома Сенатов, под арочку второй дом, и вот там я жила. В школу (это была бывшая женская гимназия) мы ходили через Сенатскую площадь, мимо Петра Великого, на Дворцовую площадь, по улице Халтурина. Мы встречались на Сенатской площади (там была "наша явка"), и шли компанией. Все чердаки наши были, подвалы! "Банда Красной улицы и Огарева"! Мы лазили на Исаакиевский собор, на самую вышку, - со страхом. Думаешь, сейчас кувырнешься оттуда! И почему мы все время ходили туда: у одного мальчишки отец был сторож. Вот говорят: не имей блат с директором, а со сторожем или монтером. Кто главный в Большом театре? Сторож! И вот из школы мы куда? Туда! Видели там кельи замурованные, с монахами. Двойку получишь: "Вот вас сейчас замуруют!"

Ещё я всегда ходила в Эрмитаж. У деда был хороший друг, директор Эрмитажа. Дед любил искусство. Библиотека у него была, и если уроки сделала, руки помыла, он давал книгу в кожаном переплете. Первая моя книга - "Дети Солнцевых" [написанная в конце XIX века книга для юношества, автор Е.Н.Кондрашова - прим. ред.]. Я забиралась на метровый подоконник и читала.

13 внуков у деда было, и мы все воспитывались в одной семье: я была очень дружна с двоюродным братом. Мы все дружили. И книги запоями читали. Я боялась получить плохую отметку, потому что знала, что дед не даст книгу почитать. А сейчас внуки говорят: "Я не люблю читать!" И это наша будущая культура!..

Вот так мы воспитывались. Бывало, если что натворишь, бежишь к бабушке. Бабушка спокойная была. "Ладно, я тебе сегодня сахара не дам". Сейчас шоколад едят, как хлеб, а нам давали по полкусочка сахара. Дед всем распоряжался. Семья была богатая, но жили мы очень скромно. Бабушка знала, что мы голодные. Идешь из школы, купишь батон по 13 копеек, и полбатона съешь по дороге. И бабушка никогда не ругала: "Ладно, завтра принесешь целый".

Когда мою семью репрессировали, нас с братом спасала домуправ: она была очень хороший человек. Понимаете, домоуправ тоже из старинного рода, и она нас пожалела. Сначала мы у людей полы мыли, так в одном месте мне хозяйка по физиономии надавала: не заплатила, а по физиономии. Брат сказал: "Больше мы полы не будем мыть". И он устроился в подвале в котельной, в том же доме где мы жили. Но потом домуправ нас всё же предала, нас схватили, - и в детдом. Туда я попала в октябре месяце, и так я и стала Октябриной. Потом, когда меня реабилитировали, я пошла менять и фамилию, и имя. А мне говорят: "Носи как памятник!" Вот и ношу как памятник, скоро 80 лет. У меня есть, что вспомнить...

Из детдомов мы бегали: из одного, из другого. Нас отвезли аж за Горький, мы и оттуда бежали. Фильм создать: какой там Катаев?! У нас своя жизнь была! Мы были чумазые, проводницы нас прятали, и так мы бежали обратно в Ленинград.

А.Д.: - А родственников у Вас не осталось?

- У нас 6 человек забрали, раскололи семью. Но, во всяком случае, в 1941-м году нас нашел и забрал к себе друг отца, и мама даже стала персональной пенсионеркой: у меня осталась её книжка. Когда отца не стало, когда он погиб, маму выслали и сказали: "Будете писать автобиографию, пишите: погиб при исполнении служебных обязанностей".

Брат пошел к Свободе в армию: спасти-то нас надо как-то! И во время войны он погиб. А меня забрали в разведшколу мыть полы. Начали готовить отряды разведчиков: надо было срочно спасать Ленинград и Москву. Они меня не могли оформить, потому что я из репрессированных. И меня ничему не учили, я мыла полы. Но, например, немецкому меня и не надо было учить, потому что в моей семье бабушка с дедушкой разговаривали только на немецком языке.

В октябре-ноябре 1941 года мы вышли отрядами на Москву, Ржев, Псков - там было большое скопление немецкой техники. Отряд - 75 человек, а в Москву пришли только 17 человек. Мы вышли из Ленинграда, и шли на Москву через Пулково, потом прошли всю Ленинградскую область, вышли на озеро Ильмень, - и там нас разбили... Мы должны были выйти на Ржевское направление ЖД, на коммуникации немецкой техники. Но мы попали в окружение. Мы еще грамотными не были! Нам дали путь, мы выходили из окружения, и только пошли, а там уже полно немцев. На озере нас окружили.

А.Д.: - Как удалось вырваться?

- Просто пробились. Пошли не по Ржевской дороге, а пошли по Калининскому направлению. В Сычах я только слышу, кто-то меня поднимает, говорит: "Девочка! Ее в санчасть надо". А я еще ворчала: "В какую санчасть?" Сейчас в Минске живет человек, который вез меня на телеге на замороженных хлебах: некуда было, и меня положили на эти хлеба. Он говорил: "Октябрина, я перед тобой виноват, сколько лет, а я чувствую вину перед тобой".

А в ноябре месяце я попала в корпус Доватора, во 2-й [Гвардейский] кавкорпус. Если конница летит, танки боялись!

Доватор погиб благодаря Жукову. Он был тяжело ранен, температура, начиналась гангрена пальцев. Корпус никак не могли реку перейти. Приехал Жуков: "Ты не хочешь, притворяешься!" Жуков был очень грубый. Доватор больной, с высокой температурой поднял весь штаб, и все там погибли. Погиб Овчинников, адъютант Плеер, великолепный человек. Доватор повел бойцов в бой и первый погиб... Похоронили его вместе с Панфиловым и Быстровым, за воротами Новодевичьего кладбища. Есть такие стихи:

Вихри огня, бег летящий коня,

В 41-м году бились мы за Москву.

Нас в атаку водил боевой командир

Молодой генерал в битве страха не знал.

Отстояли в бою мы столицу свою

А героя сберечь не смогли в эту сечь.

Где наш сабельный строй? Где Доватор лихой?

Побратимы мои, вспомним давние дни!

Ноябрь, декабрь я провела в Подмосковье: Руза, Истра. Там, на фронте, под Москвой, я встретила своего учителя. Послали меня в Новопетровск под Истрой: я должна была встретить человека, получить все разведданные и принести. Пройти невозможно - везде посты. Я смотрю: ребята дерутся. Я ввязалась в драку, и в этой беготне и толкотне прошла все посты. Когда я пришла в назначенный мне дом, это была бывшая парикмахерская, - дом стоял разрушенный. Я говорю пароль: "Можно волосы отстричь?" Там сидит старик: "Иди отсюда!". Я ушла, потом пришла еще раз. Он меня как схватит: "Какой дурак тебя прислал сюда?" Это был наш учитель математики Шлейман Николай Антонович. Мы просидели с ним всю ночь. Он вселил в меня упорство: "Все равно мы выше фашизма. Будет трудно, но ты держись!" Я б ему памятник поставили до самого Марса! А сразу я его не узнала, потому что он был загримирован под старика.

В другой раз я пошла в разведку в Ржев: ржевские подпольщики собрали все данные, и я должна была их получить. Я была маленькая, "метр с кепочкой", пошла как сопливая девчонка. Трое суток я в склепе сидела, ждала. Февраль месяц! В ноябре я была под Москвой, а уже февраль месяц... Сидела, руки отморожены, ноги, голодная! А мальчишка, который меня встречал, кормил меня: кусок хлеба и теплая вода. Я варежки потеряла - и он мне дал, сшитые из рогожи. Таким путем и шла. На Ржев нас посылал Рокоссовский и начальник штаба армии Сандалов, он известный человек. С ними у меня и потом были контакты. Нас было четыре девочки и мужчины-разведчики. Все пошли на Ржев, на связь с подпольщиками, которые собирали все данные, и я одна вернулась. Двое погибли, а остальные - не знаю. После возвращения из Ржева я получила в награду плитку шоколада, но мне сказали: "Съешь здесь, с собой не таскай".

Войну я закончила сержантом, но тогда была гвардии красноармеец. "Октябрина, туда, Октябрина, сюда!" - "Есть!" Мне 16 лет было! Сейчас многие кричат, кричат, спросишь: "А ты с какого года, когда пришел?" Я в 41-м году видимо случайно ушла в 16 лет. Я же с 29-го года!

А.Д.: - Когда Вы выходили на задание, какая была легенда?

- Идет сопливая девчонка: куда, никто не знает. Спросят: "Откуда?" - скажешь город подальше. Одели меня во все рваное. А я брезгливая была! Грязная, рваная, у меня все чешется...

А.Д.: - Кому вы подчинялись?

- Замполиту. Точнее, он числился замполитом: но это такая была разведка, "разведка над разведкой". Про это сейчас можно говорить, а тогда мы же были на подписке о неразглашении! Я бывало с задания приду, командир полка: "Октябрина, по полку не ходить!" А я любила ходить к лошадям. Манька, лошадь моя любимая была. Пегая, толстушка, небольшая. Кто ко мне подходит, она кусала! Меня ранило - и она погибла...

А.Д.: - А данные были записаны, как вы их выносили?

- Мне их зашивали в телогрейку, штаны.

А.Д.: - А оружие с собой брали?

- Нет. Никогда. Я была "бегунком". Моё оружие - ноги и голова. Я пробовала, но это не в моем характере. Я мухи не могу убить! Слишком много я смертей видела. Немецкий народ не виноват, его послали фашисты, гестапо - вот этих надо винить...

Но мне хочется рассказать, как шли бои на Курской дуге. Тогда мне было 19 лет, и после второго ранения меня по состоянию здоровья отчислили. Но тогда нас отправили в район Севска. Мы вышли из Шаховской, где мы грузились в эшелоны, и нас повезли в направлении на Ефремов, а с Ефремова на Севск. Мы пошли с еще одной частью, танковой, и там был вот такой мешок! Немцы перекрыли путь, и мы остались в этом мешке. Севск-то мы взяли с тяжелыми боями. Когда мы туда входили, там была широкая дорога. Немцы на чердаках наших пленных приковывали к пулеметам и заставляли в нас стрелять. Мы шли под обстрелом. Когда наши побежали туда, откуда стреляли, они увидели наших: их заставили в нас стрелять. Это не предательство, это обстоятельство! У нас такой был старшина разведки: рыжий, высокий. Он первый вошел в Севск, и на моих глазах его застрелили.

Мы вошли в Севск, прошли его, улица упиралась в тюрьму, и было очень много наших. И вот когда мы всех освободили, немцы начали нас окружать. Вышли мы из Севска с тяжелыми потерями. Ладно лошади, а брички, - там же документы! Бричка вдребезги, на одном колесе, а лошадь все равно летит! Мы даже знамя вывезли. Нигде не упоминают о боях за Севск, но мы вышли, - а потом опять его взяли.

Вышли мы на Чернатское, и там такие большие бои были! Мы с командиром разведки капитаном Смирновым ходили на передовую. Он мне: "Октябрина, пошли". В окопы на передовой мы садились и фиксировали, откуда стреляли. Все было под знаками, мы делали планшеты, размножали их и всем подразделениям вручали. Сидели мы с ним в окопе втроем: я, сержант и капитан. Я сижу спиной к капитану с планшетом, а в это время снаряд в окоп, причем болванка. Капитана прямым попаданием убило, а я с перепугу растеряла все. Слышу только: "Ой, погибли". Я вся в крови, окоп-то небольшой был. Вытащили нас с сержантом: сержант ранен, я немножко поцарапана, а капитану прямо в живот... Сколько лет прошло, а он у меня перед глазами: высокий, худой...

И еще запомнился мне капитан связи Клименко. "Октябрина, пошли, бери катушку". Я всегда на подхвате была в разведке. Он был человек неугомонный, неутомимый, для меня он был героем. Для него ничего не было страшного! С ним мы ходили во вражеские тылы. Его ранило, и после ранения он попал в другую часть. И вот этот капитан лежит сейчас в Будапеште, на горе: капитан Клименко, Герой Советского Союза. Будучи в Будапеште в 1956 году, я нашла его могилу...

Был у нас командир эскадрона Кабардаев. Сейчас тема нацменов очень актуальна, - а сколько их у нас было! Нашу часть формировали в Ставропольском, Краснодарском краях и Армавире. Там все были: осетины, дагестанцы, весь Кавказ был! Но чтоб кто-нибудь сказал, что не выполнил задания - этого не было. И вот этот Кабардаев, как бои затихают, на радостях танцевал лезгинку! Он так красиво танцевал! На моих глазах снайпер его снял - и он даже мертвый танцевал. Падает и по инерции танцует! Это никогда не забудешь...

Были у нас очень хорошие две девочки разведчицы: Зина и Дуся. Вышли мы из боя, разводили костры, кушали, - и их убило их одним снарядом. Даже хоронить было нечего...

Со мной служила и Софочка, солнышко наше. Она до войны кончила геолого-разведочный институт. Человек неограниченной храбрости и воли! Наша Софочка поднимала в бой аж целый взвод, когда мужики боялись. Она была и медсестрой, и кашеваром, и прачкой. Мы все убирали, мыли. Придешь к заданию, а тебе говорят: "Раненых много, некому перевязывать". У нас был доктора Пшенник и Гринберг. Когда мы бежали из Севска, из Чернавского, Гринберг не оставил ни одного раненого, и сам последний ушел. Он все с себя снял, все - шинель, меховую безрукавку, но вытащил всех раненых. А ведь многие очень большие националисты! Помню, по радио в 1968 году сообщают: "2-й Гвардейский кавалерийский корпус встречается в Парке Горького". А у меня семья большая, трое детей. У меня затряслись руки, я разбила тарелку. "Я еду!" А у меня на почве контузии начались обмороки, я теряла сознание, - травматическая энцефалопатия, перебиты сосуды. Мне было плохо. "Куда поедешь?" Но у меня знакомая была в гостях, и с ней мы и поехали. Я иду, ноги-руки трясутся. Мы входим в Парк, и я ищу стадион: там и были кавалерийские полки. Я вхожу, вижу Гринберга. Гринберг идет на меня и говорит: "Сгинь, мы тебя похоронили!" И знаете кому от этого стало плохо? Не мне, а моей подруге, - она упала. А у меня сила пришла, что я их увидела. Это была первая встреча после войны!

Гринберг меня три километра нес раненую, у меня все было прострелено, весь живот. Тогда меня первый раз меня ранили: мы вышли из Украины на Белоруссию, и в районе Бейска переходили линию фронта с заданием. Мы уже выходили, стали переходить железную дорогу, а немцы стали обстреливать. Немцы не дураки, хотя многие считали их дураками. Нас обстреляли, мы забежали в водокачку, и там кто-то погиб, а мне вот так осколок прошел, мне разворотило весь живот. Я потом родить не могла, мне кесарево сечение делали. И Гринберг меня и нес, и оперировал.

Потом и Пшоннику написали, что Октябрина жива. Он сам из Латвии, а я и сама метиска: у меня дед латыш. Он пишет письмо: "Не могу поверить, что Октябренок жива". Мы с ним долго переписывались, сейчас он умер. Это был человек небольшого роста, по-русски плохо говорил. Но душа! Если перевязывает, оперирует - то на высшем уровне. "На ходу у солдата понос останавливал", как мы говорили, самый лучший врач был! И медсестра была очень хорошая. С ней очень сложно было говорить, я не могла на нее повлиять: она прошла огни, и воды, и медные трубы. Она все время была больна, но когда бои, - у нее все уходило, и она шла упорно. Я помню, как мы на лошадях в болотах застряли, и она всех успокаивала, всех раненых перевязала. Мы ее звали Муза, - а так она Марья Ивановна. А самая трудовая наша медсестра была Аня. Ей ни обстрелы, ничего не страшно было, только слышит, кричат: "Аня!", - и она бежит. Она была ранена. И Люся была из Ленинграда, ей ноги оторвало. Шел обстрел, и прямо в неё попали. Она попала в эту кучу раненых, Люсю принесли, - а она высокая, красивая. И Люся только говорит: "Ладно, лишь бы голову не оторвало".

И ещё один медик был, Марголин Лева, он недавно умер. Он иглоукалыванием занимался: был такой Йоха, так он его ученик. Он был прекрасный врач! Река Дон протекает, и вот с одной стороны полки стояли, а с другой стороны саперы восстанавливали деревянный мост. У меня и фотографии есть, где мы на лодке через Дон плывём! Звонят: "Врача! Командир полка заболел". А мост не восстановлен был, и лодки не было, - и ему пришлось форсировать Дон своими ногами. А он плавать не умел! У него на голове планшет привязан, и как он форсировал реку, это надо было видеть. Лева пошел оказывать медицинскую помощь командиру полка. Все выстроились и смотрят, как он переходит реку. Он был трусишка! В бою нет, - а так трусишка. Но красивый был. У него трусы, он сам себе их сшил. Идет в них и кричит: "Я тону!" Ему кричат: "Там мельче!", - а там все глубже. Помогли ему перейти, он докладывает: "Военврач такой-то прибыл". Оказал помощь. Проходит время, всех представили к награде, а его нет. "Я же форсировал Дон, я же вам на помощь шел! Форсировал своими ногами!"

Был и такой интересный момент: все коноводы ищут своих командиров. Ваське, коноводу командира полка, говорят: "Дуй на плацдарм". Они девчат набрали и отдыхали. Васька-цыган как свистнул, заорал: "Атака!" Все повскакивали, визг, писк. В чем были, в том и прибежали в штаб полка. Собрались, - "Ладно, сидите как вы есть". У нас очень хорошо пели, - а сама я пела после войны в хоре Дунаевского; и сестра у меня закончила Консерваторию. И вот командир полка: "Октябрина, спой". Я встану на пенек: "Синенький, скромный платочек..". Шульженко у нас была в гостях, - сказала, что я могу ее заменить. К сожалению, не заменила! Она часто к нам приезжала. Приезжала и Русланова, - и ее я органически не переваривала. Когда Доватор погиб, у нас стал Крюков. Она была у него когда-то в семье домработницей, и когда у него жена умерла, осталась больная дочь, Рита, и вот он женился на Руслановой. Из-за неё его посадили! Русланова была алчной, жадной, у нее были свои гонцы, которые занимались нехорошими делами.

Еще хочу рассказать о человеке, о котором нельзя молчать - связисте Шпелеве, пулеметчике, он был из Саратова. Это был поэт, музыкант, композитор, сейчас ему присвоили звание заслуженного художника. Он обладал таким даром! Вот его стихи:

Гремит орган, играет медь,

А нам своих, кропленных кровью,

До гроба всех не перепеть.

И снова май, войны подарок -

Гремит за окнами салют.

Обнявшись тихо под гитару,

Седые девочки поют...

Это нам девчонкам, оставшимся живым, он посвятил. Песни писал. Два года, как он умер... Стихи он перед смертью написал. "Память погибшим солдатам. Они не умерли, они с нами, живы". Про это трудно рассказывать...

Ещё был у нас капитан Маценок, командир минометной батареи. Ничего не могу про него сказать, кроме хорошего. У нас не было предателей, у нас все защищали Родину. Когда ему перебило ногу, его везут его на бричке, - а он ругается матом на свою оторванную ногу, грозит ей, что выбросит. Он был грубый, но имел царское терпение.

А.Д.: - А пополнение было?

- А как же? Вот 75 процентов погибло, - и пополнение. Нам присылали из штаба корпуса, а где-то сами приходили добровольно. Д.Б.Лобоновский прибыл в 43-м году. Это был человек, которым можно всегда гордиться, - даже тем, что его знаешь! Он был из семьи молдаван и евреев: мать молдаванка, отец еврей. Помню, он рассказывал: "Я в 11-м году!.. Я в 16-м!..". Позже он попал в плен. Ещё попала в плен Маша Самолетова. У этой разговор начинался с мата. Она даже соревновалась с командиром полка, и он руки поднял: "Ты больше меня знаешь!" Когда мы с ней встретились, она говорит: "Ой, а мы с тобой в одной школе учились! Мама нас всех перевезла в Москву". Но с ней нужно было осторожно! Как они попали в плен: ее ранило, когда она выносила командира эскадрона. Это было под Чернацком, Волны, хутор Михайловский, Курская Дуга. Когда она пришла в 79-м, все удивились: она попала в плен, и об этом все знали. Она два года сидела после плена. Маша - уникум, но смелая, отчаянная!

Тогда у нас все были герои. Недаром Сталин сказал: "Спасибо русскому народу, России". Он сказал спасибо всем! У нас не было различий. Начальник штаба - осетин Урусов. Замполит полка - украинец Гайваненко, исключительный человек. Один только был замначштаба, кого не хочется вспоминать - Мирончик; он был мерзавец, его потом выгнали. Кругляк был украинец, командир полка Аристов, полковник, Герой Советского Союза, близкий друг Доватора. У нас были 2-й Гвардейский кавалерийский корпус, 4-я Гвардейская кавалерийская дивизия и 11-й Гвардейский краснознаменный дважды орденов Суворова полк, которым и командовал Аристов. А весь наш корпус формировали комбриг Мельник, Овчинников, Цоев - все эти люди уже ушли из жизни. Они были героями, но к сожалению ни о ком из них не говорят. Из нашего полка сейчас осталось четверо живых. Но у нас большой музей полка в Зеленограде...

Ещё я запомнила, что под Курском немцы в одном бывшем институте устроили школу разведчиков из наших же студентов. Там еще "политическая разведка" была [направлена на добывание сведений о внутренней и внешней политике страны, на свершение акций по подрыву политических устоев государства - прим. ред.]. Я видела этих девчат, - их расстреляли человек 15, красивых девчонок. На расстрел они были посланы по всем частям: и к нам загнали двух из этих девчонок. Командир у нас казак... Я сижу в штабе и слышу с разговор с командиром полка, и вот: "Вызвать этих двух красавиц". И я видела, как за сараями выстроили их, и расстреляли тут же...

А.Д.: - А как на фронте кормили, хорошо?

- Мы голодали. Мы же все время были во вражеских тылах, рейдах. Не было ничего есть. Нам не могли ни с воздуха сбросить, ни откуда. Вы думаете Смоленская, Тульская области нас кормили? Нет. Там такие кулачки были, в Смоленской особенно! Вошли мы в Курскую область... Я приду с задания, в поход уходим, неспавшая, голодная. Старшина бывало скажет: "Октябриночка, я тебе приготовил суп". У него 5 дочерей было, и он говорил: "Ты шестая". Не было ничего кушать! Старшина кричит: "Обед!", - эскадрон бежит. Сварили нам суп, и черные сухари туда положили. А суп был из собаки, мы потом шкуру нашли. Я потом бегала кой-куда... Позже я встречала рассказ, кажется у Шукшина: в нём был описан такой же эпизод, как из собаки сварили суп.

Да, а когда на отдыхе, в тылу, нам присылали американские сосиски в банках, которые есть не будете. Сухари нам доставляли: открываешь сухари, они все плесневые. Промывали, сушили и ели - ничего, никто не отравился.

А.Д.: - Вы все время в гражданском ходили?

- Нет, почему? Мне подполковник Кругляк дал свой старый перешитый китель. Он говорил: "Не идут тебе эти гимнастерки". Я перешивала штаны из гульф. Кикимора была, но всегда подтянутая, чистенькая. Из попоны шапку сделала: мне на лошадь полагалась попона, мне её дали, а я из попоны половину на юбку и на шапку выкроила. Когда узнал начальник штаба, мне была гауптвахта. Меня посадили, а командир полка говорит: "А где Октябрина?" - "На гауптвахте, перешила попону", - "Правильно сделала". Шинель у меня была, я ее вокруг себя обматывала.

А.Д.: - А романы у вас были?

- Нет. Мне было 16 лет, я была маленькая. Некогда было. Не лезьте в этот карман: "Любовь их встретила на передовой". Такой возраст был! Все ушли защищать Родину, еще не успели влюбляться. И была дисциплина. Сопливых не брали! Но да, любовь приходит нечаянно. Помню семью Кузнецовых, командира эскадрона и Полиночки. Сделали свадьбу, - а ей руку оторвало... Были хамы, но ко мне они боялись подойти. Я была под прицелом командира полка: он знал моего отца. Он высылал моей матери паек по аттестату в Чебоксары, говорил: "Ты здесь сыта, а мать - голодная". Но я стеснялась ходить в штаб: они без выпивки не могут, без мата. А я не могу это... Не могу, когда курят, хамят.

А.Д.: - Как вас ранило во второй раз?

- Немного ранило, в ноги. Случайно. Идешь и не знаешь, - ведь снайперы везде. У нас и командира полка убило случайно: Смирнова, Героя Советского Союза. Он в блиндаже сидел, - случайный осколок, и всё, погиб.

После второго ранения меня списали я пришла из госпиталя на Красную площадь. Это был сентябрь 1943 года. Жить негде, кушать нечего. И вот Заречье, военкомат Молотовского района, - и я попала на военкома. "Что, солдат?" Он не понял, что я девчонка. "Ладно, я тебя возьму". В военкомате у них там общежитие было, где солдаты ночевали, пока их в свою часть их не направят. Он отгородил закуток, было написано: "Тише, спит командный состав". Никто не знал, что там девчонка спит. Месяц я там жила. Потом он говорит: "Я нашел тебе место", - "Где?", - "В метрополитене". Благодаря ему пришла на курсы в метрополитене. Военком продолжал мне выплачивать сержантскую зарплату и еще продукты давал. О чем это говорит? О русской душе! Потом мне комнату военком дал, на Солянке, 12,5 метров. Мы жили там так: сестра с ребенком, я и мама.

Я стала помощником машиниста в метрополитене. Отработала там семь лет. Не могу получить об этом финансовую справку, все документы потеряны, и мне не платят нормальную пенсию... Хоть Путин и говорит, что инвалидам войны - 3400 пенсия, мне платят 2900. Мы получаем две пенсии: за ранение и стаж. А я нет: "У вас не тот коэффициент. Надо - 1,8, а у вас - 0,2!" Что же, я виновата, что потом работала младшим научным сотрудником, платили мало? Дело в том, что в метро мне стало плохо. У меня контузия тяжелая, а там темнота, подземные работы, мне было нельзя. У меня случился инсульт, пришлось расстаться с метрополитеном. Опять без работы, - а пенсии с нас Сталин снял. Третью группу снял, вторую на третью, а первую на вторую. Я стеснялась того, что падала, когда ходила на улицу. У меня темнело в глазах, я ничего не видела. Где-нибудь приткнусь, и пока меня не оттошнит, я не могла очухаться.

Иду по улице Разина, Лубянка: там Министерство нефти. Пришла туда. "А вы кто такая?" - "Гвардия сержант такая-то", - "А что ты умеешь делать?" - "Да все!" - "А печатать на машинке?" - "Конечно!", - а сама я ее в глаза не видела! Старшая машинистка посмотрела на меня: "Я знаю, что ты ничего не умеешь делать, но никому не говори". Она меня начала учить печатать на машинке. Это была Валя Маковская, она у Байбакова работала, это был секретный отдел. С ее руки я пошла работать, но она мне говорит: "Здесь тебе учиться не дадут".

Байбаков простой человек, пришел к нам, и мне говорит: "Солдат, как дела?" Я обижалась, я же девушка! А Валентина Ивановна мне: "Не обижайся, он без злобы". И вот он мне говорит: "Готовим экспедицию №354, поедешь?" - "Да". Я получаю направление и еду в Монголию инспектором спецотдела и отдела кадров. Мне было 20 лет, когда я поехала. Валентина говорит: "Ты нос пистолетом держи. Тебе там будут помогать". И Байбков говорит: "Выйди замуж, у тебя все проблемы кончатся.

У меня ведь тогда любовь была, причем такая, к которой я не могла подойди. Он был моряком, курсантом в Москве, и такая любовь у нас была! Почти свадьба уже, но потом я подумала: как я буду писать в анкете, "сын адмирала?" Вот я в Монголию и смоталась. Он долго не знал, где я. Потом мне его отец сказал: "Ты правильно поступила, но глупо". Мы остались друзьями. Он работал в Ленинграде, женился, у него три прекрасных сына. Сейчас он умер... Будет мне сто лет, все равно Сашка около меня будет...

В Монголию я везла вагон секретно-шифровальной документации: у меня карты, геологоразведочные планшеты. День еще как-то, а ночью я не спала: боялась, что кто-то подойдет к вагону. И 7 суток так, пока приехала в Улан-Батор. Когда в Улан-Батор въехали, нас Посольство приехало встречать. Все бегут: "Из России поезд!" Приехал начальник экспедиции: "Кто здесь начальник спецотдела в мой трест?" - а я девочка, метр с кепочкой. Так я приехала в Монголию. Монголия у меня оставила очень хорошее впечатление. Монголы - добрые, отзывчивые. Я никогда не знала, что такое запереть свою квартиру в Улан-Баторе. Комната у меня была 12 метров: солдатская кровать, одеяло, которое мне в армии дали в дорогу. Когда провожали из армии, то я получила два одеяла, что-то еще из вещей.

Мои участки: Улан-Батор - Чжунбаин - Цаньшанда, "Бермудский треугольник". Едешь 1000 километров. Я должна была за неделю их объездить, у была маленькая грузовая машина, и шофер был, монгол. Он учил меня: "Не ходи в юрты! У них закон, если в юрту вошла женщина, то должна переспать с хозяином". Готовят они плов, потом все это выгребет, она подолом вытрет казан и ставит в нем чай. Но чай был очень вкусный! Не все то грязное, что вкусно! Но это я потом поняла, а первое время, - что вы? Едешь, - пустыня Гоби, маленькая сопочка, и сайгаки стоят, трубят, как будто вас провожают. Там дорог то нет, то "Ой, дорогу перепутал!" Везет, везет, вон юрта - довез.

И замуж я там, в Монголии вышла, за нашего геолога. Вышла я замуж не по любви, но у меня был нормальный муж, хороший. Я его уважала, троих детей родила. Он был разведчик, радист, кавалер ордена Славы. В 1976-м году его не стало...

Где я только не была: в Китае, Венгрии, Германии, в Чехии каждый год бываю, у меня там дочь живет. Но этот период жизни, что фронтовой, что Метрополитен, что Монголия, - они у меня очень хороший глубокий след оставили. Вот так я начинала свою молодость...

У меня сын прошел Афган. Он кончил автомеханический техникум и работал в "Совтрансавто". Я сына спрашиваю: "Как ты, Миша? Куда ты едешь? Что везешь?" - "Галоши, мам". А сам возил реактивные снаряды. Его машина упала в пропасть, они выскочили, а кто не успел - в пропасти погибли. Я думала, что прадед мой воевал, дед, ну я воевала... А сын-то?..