Антипина Раиса Яковлевна

Родилась я тридцатого апреля 1921 года. Мне уже… Ну, не буду уточнять…

В начале войны я служила в Кронштадте. Так получилось потому, что мы жили на "Строительстве-200"… Нет, не отсюда начинать надо. Давайте я вам лучше расскажу с более раннего времени.

Есть такое место на южном берегу Финского залива - Ручьи. А за Ручьями, тогда, перед войной, строились доки для кораблей. Это место находится почти напротив Кронштадта.

"Строительство-200" - это было название закрытого городка НКВД, а строили его заключенные… Там было четыре, как их называли, района - это зоны тюремные. Заключенные по национальности разные люди были, и русские, и финны, и греки, почему-то их много было... Они строили укрепрайоны и доки для кораблей, там планировали разместить новую базу Балтфлота. Все это было под секретом, все проволокой огорожено. Но там работали еще и военные, и вольнонаемные. И наша семья там оказалась…

Мой отец был военный врач, и его направили в пограничный гарнизон на финской границе. И мы там жили, но в 1936 году папа умер. Пришел новый военный врач, и нас переселили в другой дом. Нас осталось четверо: мама, я и два брата. Мама стала искать работу. У нее было бухгалтерское образование, и ее взяли на работу в эту организацию "Строительство-200" инкассатором и бухгалтером. А потом и я, в семнадцать лет, там начала работать. Меня морской офицер Александров взял на работу в первый отдел этого учреждения.

С братиком, который после меня родился, несчастье случилось - ножка заболела, потом гангрена, и он умер… Это было еще в 1938-м.

Когда объявили, что началась война, мы в поле гуляли, играли, всей комсомольской организацией, погода была хорошая. Вдруг: «Война!» Мы пошли домой, и видим: все куда-то бегут, кто-то что-то несет из магазина. Все, что раньше на полках лежало, и никому не нужно было разобрали в один миг. Мама смогла достать только пять килограммов сахара. Но бесполезно оказалось набирать впрок, потому, что нам сказали, что будем эвакуироваться и с собой ничего лишнего брать не разрешат.

Наш гарнизон весь подорвали - ничего почти не осталось. А заключенных вывезли поездами в Кандалакшу. И из вольнонаемных кое-кто с ними уехал. А куда нам? У меня даже планов никаких не было. Александров мне говорит:

- Ну, раз ты осталась у нас, значит едем вместе в Кронштадт.

К нам в гарнизон вскорости пришли люди из разбитой Либавской военно-морской базы. Многие из них семьи свои потеряли. У меня где-то было записано про одного капитана. Его ранили, а жену немцы расстреляли. Она там где-то осталась…

Стали мы готовиться к эвакуации. Военных набралось больше ста человек, вольнонаемных - поменьше. Нас повезли на машинах в район Ораниенбаума. Вывезли нас в лес.

Главным у нас был генерал Аржавкин (Вероятно Р.Я. ошибается, так как единственный известный Аржавкин в начале войны находился на Волге в звании капитан-лейтенанта. В 1948 году ему присвоено звание контр-адмирала, после чего он был назначен комендантом г. Кронштадта.), он сказал:

- С этого места, если кто сдвинется, расстреляю! Я еду в Ораниенбаум, и узнаю, куда вас всех везти дальше…

И уехал. Мы почти сутки сидели там. Еду готовили в полевой кухне, она на машине была.

На следующее утро нам с Шурой (это машинистка из политотдела) говорят:

- Вот - бидон двадцатилитровый, вон - через речку водокачка. Идите за водой.

Мы пошли. Дорога - хорошая, широкая. Мы идем, несем бидон, и вдруг слышим, самолет летит прямо на нас. До этого мы ни разу не слышали звука немецкого самолета. Это уже потом мы научились их отличать. И вот он на нас спикировал, и сразу с пулемета начал стрелять.

Нам ребята из леса кричат:

- Быстро в канавы!

Мы упали - одна в одну сторону, другая в другую… А самолет разворачивается и возвращается, видимо увидел - бидон блестит, и опять по этому бидону. Попал, пробил его, весь изрешетил. И улетел. А мы в канаве так и лежим… Ребята подскакивают:

- Живые? Вылезайте!

Так я «крещение» получила…

- А когда это примерно было?

Нас через месяц после начала войны эвакуировали. Это значит, конец июля, а может и август… Я не помню точнее.

Короче говоря, мы ждем Аржавкина, а его все нет и нет. И вдруг слышим: немцы громко разговаривают и винтовки заряжают. Наверно, совсем недалеко были, раз их в лесу слышно было…

Александров остался за старшего, но не взял на себя ответственность что-нибудь предпринять. И вот, Барабанов Костя, капитан всего-навсего, говорит:

- Я беру всю ответственность на себя. Сейчас всем соблюдать тишину, а ночью будем выбираться из леса.

Фары зажигать нельзя было, а потому мы с большим трудом выехали из леса. И когда наконец-то выехали на дорогу, уже стало рассветать, и мы полным ходом сиганули.

На встречу нам со стороны Ораниенбаума Аржавкин едет.

Вышел из машины и как начал орать. Он и так то злой дядька был, а тут вообще…:

- Расстреляю! Как приедем на место, расстреляю Барабанова!

А тот в ответ говорит:

- А что было делать? Нас бы и так всех немцы расстреляли… Давайте проверим - поедем обратно,?

Покричали, но поехали в Мартышкино, там немцев еще не было, а затем в Ораниенбаум, где ночью посадили всех на баржу и отвезли в Кронштадт.

Меня взяли в армию. Точнее, в штаб Краснознаменного Балтийского флота, машинисткой. Было нас два матроса - девушки, Рая и Шура.

Нам в начале и рабочего места не нашли, и формы, и ботинок. Я так на каблучках и ходила, и коса была не по уставу здоровая.

Начала я знакомиться с флотскими порядками.

Генерал Аржавкин каждое утро проверял наши кабинеты.

У нас один из работников прокуратуры был грузин, или армянин, я уж не помню, у него борода очень быстро росла… Так Аржавкин его заставлял чуть ли не каждый час бриться. И тот брился, по-моему, "до скрипа костей".

Однажды Аржавкин заходит к нам. Я сижу, и стучу на машинке, а туфли на каблучках. Он увидел, и как заорет:

- Раздеть!... Одеть!… Непорядок!... Накажу!...

Наш новый начальник - капитан пытается оправдаться:

- Нет, - говорит, - таких ботинок. У нее тридцать четвертый размер.

- Какой хотите такой и носите. Не оденете ее, она пойдет на гауптвахту.

Неизвестно откуда принесли ботинки очень малого размера, даже меньше, чем мне нужно, по-моему, тридцать третий размер - я едва запихнула ноги. Пришла к генералу:

- Товарищ генерал! Разрешите доложить: я обута, как полагается.

А сама едва стою, стараюсь не упасть.

- Хорошо, идите.

Вернуласьк себе быстро сняла тесные ботинки и сижу, работаю дальше. Он снова пришел, увидел меня без ботинок, и опять орать:

- Пять суток гауптвахты!

Но обошлось, потому, что работы много было.

Этот Аржавкин орал на меня все время, прицеплялся по любому поводу. И один раз я на гауптвахте все-таки была.

Я иду по городу, а он идет сзади. И в тот момент, когда мы проходим мимо парикмахерской, он вдруг туда меня вталкивает и говорит:

- Отстригите ей косу!

- Не дам! - говорю, - я буду носить ее под беретом.

- Никаких беретов! Пять суток гауптвахты!

Ну, хочешь-не хочешь, отсидела двое суток.

Я недолго в Кронштадте была, наверное, месяца три, не больше.

Запомнились налеты немецкой авиации. Иногда наверно, по сто пятьдесят самолетов - тучи немецких самолетов. И «волнами», через каждые полчаса, или даже чаще.

У нас был офицер, который все время переживал за нас. В штабе всего две девчонки было. Он учил нас:

- Дети мои, при бомбежке вставайте только под арку. Ведь если арка даже провалится, то остается надежда… А если дом свалится, вас точно не будет. Если что выбегайте на улицу и под арку.

Вот мы и на улицу бегали, и под арку становились. И там мы спасались.

Я тогда авиацию не знала. Кто кого бил? Наши сбивали, наших сбивали. И очень много. В Кронштадте, я точно знаю место, где немецкий "Юнкерс" лежит. Сбитый. Там болото было, сейчас уже высохло.

Что я сама еще видела?

Я с матросом возила документы в штаб через Лисий нос. Нас на катере подвозили на небольшую пристань. Какое это место, я сейчас не помню. И каждый раз надо было быстро из катера "выкатываться". Однажды только выскочили, и в этот момент прилетел самолет и вдребезги этот наш катерок разнес.

В другой раз отправились с документами. Только подходим к крейсеру "Марату". Ой, какой крейсер? Линкор…

Подходим к этому линкору. Красивый... Прекрасный корабль… Это место там, где памятник "Петру" в парке стоит… И вот мы возвращаемся, к набережной подходим. Ребята на палубе кричат:

- Давайте к нам. У нас спасетесь.

Но мы прошли мимо… И в тот момент, когда мы дошли до пристани, в "Марат" попадает бомба. Он и разломался…

Они до этого прилетали бомбить базу подводных лодок, а тут налетели на "Марат"…

- А зенитчики стреляли?

Стреляли со всех концов.

Тогда же я страшную вещь видела. Там в парке было, большое бомбоубежище. И что вы думаете, куда попала одна из бомб? Прямо в двери!

Подробности я не видела. Но очевидцы говорили, крышка бомбоубежища поднималась, выбраться пытались. Все там остались… Потом покойников выносили - задохлись все.

А мне довелось таскать трупы немцев в Паланге, на берегу. Это уже в конце войны было.

- А что дальше было с Вашей семьей?

А маму с другим моим братом, ему тогда было шестнадцать лет, позже эвакуировали на барже из Кронштадта в Лебяжье. Они там совсем голодали.

И я попросилась, чтобы меня перевели в Лебяжье, в прокуратуре работать. Надеялась, что удастся маме и брату чем-нибудь помочь. И в самом деле, иногда удавалось, то мяса кусочек из супа, или картошечку достану и домой отнесу. Мама разведет, они покушают. А я уже вроде как в столовой покушала. Но я не доедала, и сама заболела дистрофией…

Испытаний мне досталось… Я была и ранена, и контужена была. И дистрофию перенесла.

До того как я заболела дистрофией, меня напоили сырой водой. Со мной работала машинисткой Женя Шагарова, она-то и напоила меня сырой водой. И у меня с желудком плохо стало - дизентерия.

А Женя ходила в столовую и мою порцию ела. Это была такая прохиндейка… Она была намного старше меня. Но уж и не знаю, может быть, и сейчас еще жива.

Как-то очень быстро я заболела дистрофией. И уже никуда не ходила, не ела, не пила, ничего.

- А как же так получилось, что Ваша товарка за Вас суп получала?

Ну, я не знаю, как, может быть, она говорила в столовой, что отнесет мне на рабочее место. Я тогда уже лежала, и мне уже все равно было.

Это было в 1941 году, в конце года, снег уже был. Ноябрь или декабрь.

Короче говоря, был такой Макухин главный прокурор КБФ. Слышу, зашел к нам. А я разохалась.

А он услыхал мои вздохи и спрашивает:

- Кто, - говорит, - там охает-то?

А Палуйко - секретарь отвечает ему:

- Да у нас Рая заболела.

- Я смотрю, ее не видно, не работает… Где она?

А у нас койки между двумя сейфами стояли. Мы там, где работали, там и спали, там и жили. Домой нас никогда не пускали, А мне, даже если в увольнение и отпустили бы, все рано идти некуда было.

Макухин что-то еще спросил и куда-то умчался. И приносит кулек с сухарями, подает и спрашивает:

- Можешь руками держать?

- Да, - говорю - буду держать.

Взяла. Одели меня как следует, и повезли на машине в больницу. И привезли уже полумертвую.

Представляете мне уже девятнадцать лет, а вес всего двадцать четыре килограмма. Стала я маленькая и худенькая

- Ой! - говорят, - а куда ж Вы ребенка-то привезли?

Все переполнено, кто на полу валяется, кто, где. И не на койку меня положили, а на подоконник. Смотрю в окно - на улице штабеля. И по глупости подумала: "Ой, сколько дров, наверное, здесь тепло". А это оказывается, покойники лежали, замерзшие… Сложены штабелями.

Врач пришел и говорит:

- Вот там, в палате сейчас умрет женщина, положим туда.

Женщина умерла через час. Умерла прямо при мне. И меня туда положили на ее место. В палате, наверное, человек семь было. И по мне ползают вши… Ужас - это не то слово!

И люди там лежали спокойно, умирали. Это палата мертвых была.

А врач подошла и говорит:

- А что ей давать есть? Молоко нельзя, мясо нельзя, и это нельзя… Дайте стакан марганцовки.

Дали мне марганцовки. А у меня еще хлебные сухарики. И я «хрусть», «хрусть»… Кушаю, потихоньку. Врач на второй день приходит:

- Ну что? Дайте ей сейчас и в обед по стакану марганцовки.

Опять марганцовки… Я плохо понимала, что происходит…

Меня два дня поили марганцовкой. На третий я сама встала.

А утром врач приходит, а меня на кровати нет. Она спрашивает:

- А где же Михайлова? (Это моя девичья фамилия.) - Когда она умерла? Почему без ведома труп вынесли?

А больные говорят:

Она очень удивилась и заходит в туалет, я там спокойненько на горшке сижу. Она говорит:

- Ах, ты моя золотая, - она берет меня на руки, - сейчас мы тебя в другую палату перевезем, ты будешь жить.

И все. Я быстро поправилась как-то. Наверно уже на шестой день меня выписали. И опять стала работать.

А в 1942 году, меня отправили обратно в Ленинград. И там меня ранило. У меня до сих пор финские, тьфу, то есть немецкие осколки в голове.

А произошло это так. Пришла я из столовой, а еще слабая. Села печатать… И тут объявили тревогу… Там часто тревоги объявляли. Ну, просто замучили. Бывало и такое: мы в противогазах сидели и печатали. И пока меня не ранило, я не ходила в подвалы, в бомбоубежище.

А вот после ранения, про меня так говорили:

- Гудок раздался в Кронштадте, а наша Михайлова уже в подвале.

Ну, вот объявили тревогу, а я сижу, печатаю. Вдруг входит следователь, Лаврусенко, он уже умер. Входит и говорит:

- Раечка, поедешь на дачу.

Тогда как раз переводили из Кронштадта во Всеволожск, и говорили - «на дачу». Я говорю:

- Ни на какую дачу я не поеду.

Он говорит:

- Ты пока военная. Вот приказ, читай. Ты, Шахов, Кузнецов Василий Иванович и Крутский Василий Егорович.

А прокурор Крутский, очень нехороший человек был, и излишне требовательный. Опечатку увидит, и не разрешает подправлять, а всегда требовал перепечатывать. Я, когда его бумаги печатала, то дрожала от страха. Потом уже я поняла, что благодаря ему я стала внимательней и требовательней к себе самой.

Я говорю:

- Демобилизуюсь, но не поеду, я Крутского боюсь.

Я встаю, иду к Лаврусенко объясниться, а он как раз мне навстречу идет. И в этот момент, в угол комнаты, где моя машинка стоит, и где я только что сидела, попадает снаряд… А может и бомба. И как шарахнуло… И я пробила дверь и… К этому самому Крутскому в кабинет, и там шлепнулась на пол. Быстро встала, и обратно в коридор. А там все сыпется, на полу валяется убитый солдат… Я держусь, и пытаюсь соображать: "Что такое? Как-то не пойму?"

Крови на мне много. И с пальцем что-то… Этот палец хотели ампутировать. Но я сказала:

- Не дам!

- А как же Вы будете печатать с перевязанной рукой?

Я говорю:

- Одной рукой.

Не позволила. У меня была коса, и я говорю:

- И волосы не дам стричь!

Но тут меня слушать не стали и остригли. Ну, там где ранение было, где зашивали. У меня и сейчас осколки в голове сидят. Мне рентген делали - достать их нельзя.

Как меня ранило, опять отвезли в госпиталь, тут уже на Васильевском острове.

- А по ранению Вы, сколько были в больнице?

Меня двадцать четвертого апреля ранило, и я, наверно, месяц лежала в госпитале. Долго лежала…

Однажды документы мне понадобились, и мы запрос написали. Это Батиевский, первый муж мой сделал. Я бы сама никогда не догадалась. Кстати, сколько он из меня повытаскивал пинцетом этих осколочков. И только в 1993 году я получила справку о ранении и инвалидность.

Мы писали в архив в Гатчину - ответа нет, якобы потому что все документы в войну сгорели. И из военкомата тоже не ответили. Написала в Московский архив. Вот оттуда ответ пришел. Там написано: "ранение и контузия в 1942 году".

Мы тогда находились в академии имени Фрунзе, а крейсер «Киров» на середине Невы стоял, у Васильевского острова. Немецкие летчики, конечно, целились в этот корабль, но попали в угол нашего здания.

Я то еще легко ранена была, а Лаврусенко попало в лоб, и вот такая дырища тут была. У меня с затылка течет, у него лоб пробит, мозги видно а разговариваем с ним, как легкораненые. Появился врач, и Лаврусенко полез пальцем в свою рану. А врач увидел это, и его быстро забрали и унесли, и я его больше не видела. Он скончался…

(24.04.42 года в здание, где помещался штаб КБФ попало 6 небольших фугасок, в результате было убито 9 и ранено 47 человек)

А палец мой еще почти год не сгибался. И вдруг однажды, когда я мыла пол, что-то на пальце заблестело - торчит маленький кусочек осколка. Я в санчасть сбегала, мне его вытащили, и палец стал работать. А если бы отрезали?

- Скажите, чем занималась прокуратура в то время?

Разными чрезвычайными происшествиями.

Например, очень много было дезертиров, и многих из них ловили. После разбирательства обстоятельств решали какое им будет наказание.

Иногда это было страшно. Один такой дезертир чуть прокурора не убил за столом. Потом, когда его допрашивали, около него два часовых стояло. Его потом расстреляли. Он что-то такое особенное натворил.

- А было ли дел по дезертирам когда-то особенно много?

Ну, черт его знает. Я как-то никогда не задумывалась. Ну, их ловили, приводили.

- А куда дезертировали-то? Что в Ленинграде делать-то?

Ну, как куда? Кто куда мог.

- Я разговаривал с одним блокадником, он говорил, что рядом за Невой была Невская Слобода. И когда дело к блокаде подошло, из тех мест ракеты стали пускать, наводить немецкие самолеты…

И такие попадались. Их расстреливали.

Мы в Ленинграде находились недалеко от стоянки "Кирова". И этот район бомбили, и бомбили именно вблизи "Кирова". А оказывается - наводчик был. Кто-то его заметил, быстренько пришли и сняли.

Много было этих наводчиков…

- Скажите, пожалуйста, это была военная прокуратура?

Военная. Именно ВВС КБФ. Главным прокурором у нас был Крутский, а главным военным прокурором Балтфлота был Макухин Федор.

- А почему тогда Вы занимались разными делами, не только с авиацией связанными?

Не знаю. Может потому, что именно с авиацией дел не так много было… И потому какие дела дадут, теми и занимались. А вообще работы много было, а машинисток мало, в прокуратуре - всего две. Спрос был на нас большой. Я даже в "Большом" доме работала, меня туда на ночь работать посылали. А у меня особенность - я только днем могу работать, и я очень быстро печатала в свое время. А ночью я засыпаю и все. Меня всегда подполковник Василий Спиров, начальник строевого отдела, спасал. Бывало, скажет:

- Иди, поспи часочек. Потом придешь, и больше сделаешь.

И действительно, днем в тысячу раз легче.

Но меня посылали в этот наряд. Потом полковник видит, что я как нная муха:

- Ну, Вы устали? Ну, вот сейчас машину дам.

А я такая злая, думаю про себя: «Ну почему я еще и здесь должна печатать? Ну почему?»

И бормочу:

- Не надо мне машины, не надо мне Вашей никакой машины, я до Адмиралтейства и пешком дойду.

Он говорит:

- Это что за разговоры!

Ну, посадили, отвезли…

- А дела с людоедством разбирали?

Были людоеды в Ленинграде. Они убивали, сами ели, и продавали мясо. Слышали мы про это, но по линии нашей прокуратуры эти страшные дела не проходили. И я ничего такого не печатала. Наверно, они по гражданской линии приходили.

Про случаи людоедства было известно еще на "Строительстве", еще до войны. Там людоедов содержали отдельно от остальных, в особом лагере.

- А нормы хоть какие-то законности соблюдались? Или было так, сказал - расстреляли?

Обязательно по суду. Хотя "по суду" - не все так просто. Ведь и по суду люди решают…

Вот один из прокуроров, председатель трибунала решал так: «фьють» и все… Вот представляете, какой дикий случай был в Лебяжьем.

Пришел какой-то дядька в трибунал и донес, что он слышал, как одна женщина пришла на работу и вслух пожаловалась на жизнь:

- Ну что такое! Немцы пришли - грабят… Пришли русские, всю картошку забрали. Да что же это такое!

Ее по доносу забрали, судили и расстреляли. А у нее восьмидесяти летняя бабушка-старуха тут же в Лебяжьем, эвакуированная из Ленинграда, и мальчик маленький еще. Вот такое было.

Ну, вот как эту женщину расстрелять, да это… Это вообще, слов не хватает. Ну, донесли…

А потом этого самого прокурора расстреляли за нарушения законности.

У нас был еще один уж очень страшный случай в Ленинграде в 1948 году. Но мы сейчас разбираем события, связанные с войной, и он с войной связан.

Был заместитель командир полка какого-то, наверное, авиационного. Хотя документы я печатала, но не помню фамилии. Я запомнила, что его семья жила на Пятой Красноармейской.

Потом выяснилось, что он очень издевался над солдатами, или матросами, я уж не помню, и многие ему хотели за это отомстить.

И отомстили - убили его жену и младшего ребенка. Газ открыли в духовке и туда ребенка сунули… Старшая девочка из школы пришла, и почувствовала запах газа из квартиры. Сказала соседям, которые вскрыли квартиру и увидели…

А сам хозяин жив остался - на работе был. Он потом с ума сошел.

И что вы думаете? Виновный сам пришел в прокуратуру и рассказал все… "Это зверь был, а не командир, я отомстил, теперь хоть расстреливайте!"… И вот он так страшно отомстил. За такое преступление расстреляли… Война здорово, конечно, на людей повлияла, такое творили, что просто ужас…

Разные прокуроры были, и по-разному дела решали. Вот, к примеру: одному летчику грозил расстрел. Вроде за серьезное преступление: он человека убил.

Произошло это, вроде в Паланге. Самолеты там садились, чтобы заправиться, и летчики в столовой кушали. Однажды они засиделись и один из них, говорит:

- Эй, братцы-кролики! Мы должны вылетать… Надо салют дать!

Взял и в порог стрельнул, а пуля рикошетом отлетела и прямо официантке в висок. Она тут же скончалась.

Естественно разбор дела. А парень-то хороший, и хороший летчик, заслуженный. Долго наш прокурор мурыжил это дело. Старался как-то обосновать, чтобы наказание поменьше было. Он хороший дядька был… Да и мы уговаривали. Как только не просили за этого летчика, хотя совсем его и не знали… Молодой красивый… Ну, за что его? Чистейшей воды несчастный случай.

Ну, в общем, документы пошли в Москву. И вернулись с требованием пересмотреть в сторону ужесточения. Прокурор начинает пересматривать - и кончилось так: "разжаловать и на передовую…".

Прошло время, снова мы в Паланге, идем в столовую, а этот парень идет навстречу, этот самый, но …со звездой Героя… И оказывается, он нам привез какие-то подарки.

- Это не Костылев был?

Нет, нет, не Костылев. Он был ниже чином... А Героя ему дали на фронте, когда он в штрафбате отличился…

- Сталкивались со случаями приписок в итогах боевой работы летчиков? И приписывания себе чужих успехов?

В прокуратуре таких случаев очень мало было… Но один случай, - вот уж "и смех и грех"…

Я работаю, печатаю под диктовку представления на звание Героя. И тут же сидят летчики. Как всегда веселые, разговаривают, еще матрос один и начальник первого отдела.

И мне в шутку диктуют:

- Ой! Давай включим еще и этого N. Интересно пройдет или не пройдет.

Ну, мое какое дело - я же не просто машинистка, я еще и матрос. Дали команду, надо печатать. Я этого N не знаю, мне диктуют фамилию, имя отчество, с какой части и все прочее. Я напечатала. Подписали…

Прошло время, и именно он получил, а остальные - нет.

У всех, конечно, «шары» на лоб… Никто ж не знал, что его в список включили! На него ведь и представления от командования полка не было! А как «авторы» награждения хохотали…

- Вы помните, кто авторы этого предложения?

Их уже нет в живых никого, нечего ворошить…

- Не из штурмовиков?

Вы знаете, не хочу называть фамилию. Он сам в этой истории не виноват, а в жизни у него трагедий хватало…

- Я так понял, что первую зиму Вы были в Питере, да?

Да. Вот первую блокадную.

- Каково было Ваше довольствие? Питание какое?

Я вольнонаемной была очень короткое время в самом начале войны. А все остальное время военнослужащая. Все питание через столовую получала. Нормально. Когда я приехала в Кронштадт, то очень хорошо кормили.

А когда я была в Лебяжьем, то делилась с мамой и братиком и кончилось это дистрофией.

А в Ленинграде, я была сыта. Потому что я уже все сама ела, отъедалась тогда.

- А столовая была общая?

Нет, офицерская отдельно, а матросская отдельно. Мы как матросы ели с матросами.

А потом я в Лебяжье-то уехала.

Аржавкин в штаб пришел. Спрашивает Шуру Куликову, которая со мной была, куда я исчезла.

- А Михайлова - отвечает, - уехала в Лебяжье

- Как уехала? А кто разрешил? Где приказ?

А я думала тогда: «Да пошли вы на фиг, поеду я в Лебяжье». Была прокуратура там.

Прошло много времени, летом 1944 года мы в Бернгардовке стояли. Я у приятельницы велосипед взяла покататься. Еду я на этом велосипеде и смотрю - идет наш Крутский и с ним Аржавкин. «Ой! Куда поворачивать?» Никуда не повернешь: туда в речку упаду, там забор. "Ну, - думаю, - поеду дальше, прикинусь валенком".

И вдруг слышу - Аржавкин говорит:

- Слушай, это не Михайлова? - говорит - Хорошая девушка была…

Запомнил, однако.

- Вы не помните, там дома отдыха для летчиков?

Нас туда не пускал Крутский и мы бегали тайком на концерты, вечера и танцы.

- Какая у Вас была зарплата во время войны? И что на эту зарплату можно было в блокаду купить?

Я вот что-то не помню, что бы нам хоть какие-то деньги давали.

Мы были на полном обеспечении, у нас все было. Я и жива осталась только из-за этого.

А вот мама моя… Бедненькая. Я все, все что могла ей отдавала. А я когда в Лебяжье-то приехала, первое время все носила, носила из столовой, все что могла, а сама попала с дистрофией в госпиталь. У меня еще там братик семнадцати-шестнадцати летний и мама.

- А они блокаду пережили?

Братика мама устроила юнгой на флот. И его отправили на фронт в морскую пехоту. В следующем году он погиб под Нарвой. Ему было семнадцать лет, восемнадцатый годик пошел. Хороший мальчик был.

Мама работала в трибунале. А умерла, точнее, утонула из-за дистрофии. Как-то принесла врач мешок белья и говорит:

- Ольга Николаевна постирай, я тебе буханочку хлеба дам.

Мама все время говорила:

- Я боюсь воды, я утону!

Не удержалась от слабости на берегу, упала и утонула, хотя речка была, ну вот как этот стол шириной.

Она еще молодая была… Ей было всего-навсего сорок пять лет.

- Скажите, а в прокуратуре не разбиралось дело летчика Кулакова? Это было зимой 194-142 года. Дело такое, редкое запоминающееся - летчик в Сиверскую к немцам улетел.

Был такой случай. Наш прокурор этим делом занимался. А я печатала. Но я уже не помню подробностей. Очень давно было.

- Скажите, какого сорта дела с участием летчиков были наиболее частными в прокуратуре?

Ну, к примеру, напиться могли, а в пьяном виде подраться.

Бывало, летчика обвиняли в виновности в аварии или катастрофе… Ну, вот это у нас было…

- А среди летчиков были случаи трусости? Одни говорят, были один-два, другие, что вообще не было…

Таких случаев у нас было мало, но бывали. А поскольку виновных возили сюда в Ленинград, то слухи о них быстро разносились и росли…

- И что было с этими летчиками?

Были случаи вплоть до расстрела.

- Вы говорили, про расстрелы. А Вам, что приходилось присутствовать на расстрелах?

При расстреле нет! Боже упаси. Возили в определенное место… Это было страшно.

И потом приговоренные были такие "ребята", которых без часовых нельзя было даже допрашивать. Они могли и прокурора прибить. Знали, что "вышка" будет. Что им терять?

А однажды, я как раз ехала в Ленинград, (уже можно было проезжать с документами) и приговоренного к расстрелу посадили в ту же машину, чтобы везти на расстрел. Но он еще не знал про это.

Вот он едет и спрашивает:

- Как Вы думаете, меня расстреляют или нет?

Я говорю:

- Да нет, ну что Вы, что Вы…

Молодой, красивый парень, а отец у него большой чин. Но все равно расстреляли. Как многих других дезертиров…

- А Вы не помните, чей это был сын? Если это не секрет.

Это конечно секрет. Это я не могу сказать. Это большого правителя сын. Расстреливали здесь, в Ленинграде, в Петропавловской крепости.

- Так прямо в Петропавловке расстреливали?

Там прямо и расстреливали. Ну и у нас в Лебяжьем, где-то в лесу расстреливали. Я не знаю даже где. Это был большой секрет.

- А когда это было?

Это было вначале 1942 года. Я из госпиталя вышла, и меня опять приписали к прокуратуре Ленинграда.

Да, расстреливали…

И за неудачную шутку человек мог лишиться жизни. Помню, был такой Гриша Мазепа... Он еще вместе со мной служил в Ручьях, Он там срочную службу проходил морскую, и остался там после срочной. И такой он был активный, всегда, во всем первый. Он у нас и в балете участвовал.

А перед самым концом войны, взял трубку, позвонил в Кронштадт своим знакомым:

- Ребята! Что вы там делаете? Война-то кончилась!

И музыку еще завел какую-то…

Все конечно взбудоражились. Война-то действительно вскоре кончилась, но заметно позже…

Пошутил неудачно.

И вот я иду по улице, машина проезжает, такая в которой возят на расстрелы, и вдруг в маленькое окошечко, кричит кто-то:

- Рая!

Я обалдела, и думаю: "Господи!- не наша вроде, не прокурорская машина! А потом мне сказали, что Мазепу забрали, и расстреляли. Но были и другие сведения, что его отправили в штрафбат на передовую и он там погиб.

Потом еще дело разбирали. В Либаве нашим летчикам здорово досталось…

Был у нас такой Герой Советского Союза, Пысин, но он не с нашего полка. Я не знаю, может с восьмого… С дивизии восьмой, по-моему, москвич. Так он в Либаве упал, раненого немцы поймали.

Он долго лежал у них в госпитале, но Золотую Звезду сохранил - засунул за щеку. А однажды, когда началась бомбежка, все немцы удрали, и забыли про Пысина. И он бежал… А у нас его после побега проверяли.

- А как Вы с Батиевским познакомились?

С Батиевским я познакомилась уже после войны, когда из Таллинна полетела в командировку в Польшу. Направили в Кольберг. Села я на "Каталину" и повезли меня…

- Вы даже помните название самолета?

"Помните"- это не то слово! Я первый раз в жизни села на самолет. И эта "Каталина&quo над лесом идет так ровно. А как только вышли из леса, так у-ух. У меня все, что было внутри, все стало наружу. Когда привезли в Кольберг, ребята говорят:

- Ну что, дайте простыню, мы ее вынесем. Иначе нам ее не дотащить.

Вот так я летела на этой "Каталине". Ой, не дай Бог.

- А откуда Вы знали что это "Каталина"?

Ну, потому что ее так называли - "Каталина". Вспомнила - это гидросамолет был.

Когда вылетали, мне письмо женщина дала и сказала:

- Вот передай Батиевскому это письмо. И смотри, не влюбись в него.

Я взяла и привезла. Нашла его на танцах. Такой весь из себя Герой Советского Союза. Я ему говорю:

- Вам письмо.

И отдала письмо. А он прицепился как банный лист. Весь вечер… Он и танцевать-то, как следует, не умел. Танцую и думаю:

- Боже мой! Нашла на свою шею…

И стал он за мной ухаживать. И я за него замуж-то вышла. Вот так я с ним познакомилась.

Вообще он был очень тяжелый человек - что поделать, все они после войны долго в себя приходили. И я с ним не долго прожила. Сына под мышку и сказала:

- Ау федерзейн!

- Расскажите про прокурора, который излишне жестокие решения выносил, которого в итоге самого расстреляли.

Это не наш прокурор, это - трибунальский, председатель трибунала в Лебяжьем. Когда его арестовали, я уже там не работала, я потом узнала, что его расстреляли.

- Тогда вопрос возникает: какова была процедура осуждения, процедура следствия??

Ой, какая процедура. Всякое бывало…

Вот, допустим, я уже говорила, что человек рассказал как его обворовали такими словами:

- Русские пришли картошку забрали…

И эту женщину расстреляли…

Или случай с двумя дезертирами. Они на передовой были, в Ораниенбауме, в Мартышкино. И хотели кушать. Ночью пришли в Лебяжье, по огородам походить. И куда вы думаете, они попали? На огонечек в комендатуру. Их тут же забрали, и обвинили в дезертирстве.

- Как же тогда в принципе законность-то соблюдалась?

Нормально соблюдалась, не без самодурства иной раз, но в рамках допустимого. У нас был прокурор, который очень строго подходил. Но действительно разбирался, и при этом делал все, чтобы до расстрела не доводить.

А были и такие: «Ага, попался!». "Не там курил, там не проследил"… И на расстрел. И такое было. Но всегда по букве закона.

Мне всегда говорили:

- Напечатала и забыла, напечатала и забыла.

Дак, что вы думаете, я всю жизнь и печатала, и забывала…

- По Вашему мнению, такая суровость была необходима, или можно было ее избежать? Я про то, что расстрел за какой-то незначительный проступок?

Мое мнение? Это было необходимо, иначе город бы сдали.

- Ваше личное мнение: сам закон по себе, он не слишком ли суров был?

Конечно, суров. Но в военное время это было неизбежно.

Для меня лично, самый нелепый случай вот когда по доносу женщину-мать расстреляли. Мы ее знали, она на кухне поварихой работала.

Вы знаете - я законы не знаю. Попала я в эту прокуратуру совершенно случайно.

- И вот Вы уехали в Бернгардовку…

А в Бернгардовке тоже штаб был. У нас командующий был Самохин Михаил Иванович. Очень, очень симпатичный товарищ. Строгий, но требовал то, что надо. И он с нами всю войну почти был. И в Лебяжьем, и в Паланге, везде с нами был. А вот в Кольберге уже его не было. Не знаю, куда он девался, может он демобилизовался, или в Москве остался.

- А Вы так же продолжали работать с прокуратурой?

В прокуратуре. Меня только из одной в другую.

- И сколько времени вы были в Бернгардовке?

Год-полтора мы там стояли.

- То есть пока была блокада.

Да. Из Бернгардовки нас увезли в Гора-Валдай. Туда ехали на машинах. На грузовых машинах. Сразу погружали: вся канцелярия, связь, штаб, целиком, вся прокуратура.

1942г., Гора-Валдай, штаб ВВС КБФ

Дом там, в Гора-Валдае, такой здоровенный, двухэтажный был, а рядом построенный только-только аэродром "Гора-Валдай".

- Это где 35-й полк и 12-й, сидели?

Там многие были. Одни прилетали, другие улетали, потом опять прилетали. Я знаю многих. Кушать в столовую вместе ходили…

- А Вы не помните, сколько человек в тот момент было в прокуратуре?

Я могу подсчитать. Можно просто перечислять: прокурор, зам прокурора, так. Две машинистки, два прокурора с замом, грузин один.

- Вы извините, конец забавно звучит, как-то своеобразно: "грузин один" - это что специальность?

Ой, да ладно уж… Ну, не помню я, кем он был, но ведь был человек. У нас было три - четыре следователя, прокурор, зам прокурора. Потом, ну это, дознаватели двое. Ну, там домуборщица, ну так человек десять.

- Вся прокуратура ВВС КБФ составляла десять человек?

Была прокуратура Балтфлота, а в ее составе была прокуратура ВВС КБФ. Была еще своя прокуратура для моряков. Общее руководство было у Макухина, он бригвоенюрист. Это товарищ, который самый большой чин имел. Еще была прокуратура Балтийского морского пароходства, это гражданская, мы к ней не относились.

- Может Вы печатали документы по случаям, когда своих сбивали?

Ну, когда свои самолеты сбивали, на моей памяти, по-моему, один случай. Но это в большом бою и виновного не судили.

- Вы помните, когда в 1941 году объявили, о том, что наши Германию бомбили?

Помню. У нас моряки радовались, что они первые в Берлине побывали. Наш морской летчик Преображенский… Бомбил, это вроде как флаг поставил. Всем показал: "Придет время…"

- Вы вот как-то упомянули, что Вы в Паланге занимались растаскиванием покойников?

Это когда была эвакуация немцев из Либавы. Они драпали, и наши разбомбили какой-то немецкий большой пароход.

Наши самолеты атаковали, а немецкие прикрывали. В какой-то момент один наш самолет сбили, потом два немецких. А тут еще три наших катера появились.

- Это все у Вас на глазах было?

А мы на берегу наверху стояли и смотрели. Все видели, буквально все. Это было неописуемо. Даже и рассказать я не знаю как.

Ну, в общем, этот корабль раздолбали… А на нем, оказалось, везли и гражданское население, детей, это был такой шум, это был такой рев, это что-то такое. Недалеко от берега. Но и не так уж близко…

- А кто раздолбал? Штурмовики или бомбардировщики?

Кто там летал, я уж не помню…

У самолетов наших, наверно, бензин кончался, они не дожидаясь смены, развернулись и улетели.

Три катера наших остались. Стали подбирать людей с парохода. Ну, тех, кто остался еще живой.

И тут тройка немецких самолетов прилетела. Мы видели, как они заходят. И раздолбали наши катера в пух и прах. И потом на бреющем полете стали утопающих расстреливать. А там и наши, но в основном немцы были…

А потом немецкие летчики, наверно, увидели наши самолеты на подходе и ушли…

Почему такое получилось, я не знаю. Разбирательство было, наш прокурор участвовал…

- А наказали тех летчиков, которые улетели раньше времени?

Как раз в это время один летчик был наказан за что-то, но не буду врать.

- А немецкая посудина когда тонула?

Да все это почти одновременно происходило. Сначала наши потопили немецкий корабль, потом немцы потопили наши катера…

А на берегу всего-навсего две лодки, и без весел. Наши ребята-моряки, кто был на берегу, быстренько схватили эти шлюпки, и пошли вылавливать еще живых. Жуткие сцены… Подобрали одного моряка, такой здоровый, крепкий парень был. У него все кишки-то поверху болтаются. На берег его еще живого вытащили, и вот в этом песке, с этим песком, его перевязывать стали. Он еще все какую-то женщину звал, до госпиталя не доехал. Умер…

Ну что две лодки без весел могли сделать. И на следующий день нас послали убирать трупы… Я как вспомню мамашу немецкую… Симпатичная молодая женщина ребенка держит. Их к берегу прибило… Рядом офицер, молодой немец лежит.

Всех тут же и закапывали. Ребята копали ямы, песок подымали. Потом может быть, куда-нибудь и перевезли… Я уж не знаю. Народу очень много там было побито.

- Ну, сколько там? Несколько сотен или тысяч?

Очень много. Корабль был большой. Я не знаю сколько. Такой страшный крик слышно было. Они так кричали, когда их топили.

- Так в живых-то там остались кто-нибудь из немцев?

Если и остались, то немного. Я же говорю, на берегу лодок не было.

И это как раз когда война-то кончалась… Самый конец войны…

И прошло, наверно, всего-то дня три-четыре. И повели из Либавы пленных немцев. Вы бы это видели. Тысячи их было, тысячи и тысячи. Все рваные, грязные. Вместе с ними шли власовцы…

- А такого не было, что бы кто-нибудь из наших бойцов со злости из автомата по колонне пленных…

Нет. У нас в Паланге такого не было.

Во-первых, много наших военных на этой дороге было. Они бы не позволили кому-то у кого нервы сдали этих оборванцев… А во-вторых, вид у них был такой, что не гнев, а жалость вызывал… Страх божий!

- Вы говорили, что когда немцев пленных вели, среди них попадались власовцы. А откуда Вы знали, что это власовцы?

Я тогда слышала про это, и, кстати говоря, позже в какой-то книге про это прочитала.

Их целая воинская часть сдалась. Рота, или целый полк…

- А дела против власовцев ваша прокуратура вела?

Да, было.

- Наверно, за это расстрел был?

Не уверена. Многие из них остались живы. Ну не все, но очень многие.

Кстати, очень редко кто описывает события в Паланге. А ведь был момент кошмарный. Немцы вновь стали наступать на Палангу. Стрельба, вбегает ко мне часовой кричит:

- Одевай быстро и ничего с собой не брать! Быстро!

А я там первый раз в жизни утюг электрический увидела. Это по тем временам была такая ценность… Одеваюсь, а сама думаю:

- Куда ж я утюг спрячу? Куда я утюг…

И в печку запихала.

Сели в машину. Стрельба вовсю… Увезли нас в лес. Всю ночь мы там были, на вторые сутки нас обратно привезли.

Через некоторое время, нас вернули в Таллинн. Но, опять не помню, сколько времени прошло. Но тут спешки не было.

- Cкажите, как складывались ваши взаимоотношения с местным населением?

Как-то к нам ленинградцам по-особому хорошо относились. Вот моя хозяйка ужасно вкусный хлеб пекла. Запах такой… Как спечет, сразу несет мне кусочек. Хозяйка нас очень любила.

А вот в Таллинне, там иначе было. Ну, может быть, и наши там иначе себя повели. Конечно, мы не такие воспитанные как население Таллинна. К примеру, они все оставляют велосипеды возле магазина. А у нас как: раз, и велосипеда нет.

Приехали наши, дали им полдома. Хозяева выехали, ну а все вещи остались. Через какое-то время хозяева вернулись, а ширмы нет, и еще чего-то красивого… Поэтому и мы виноваты.

Но к нам еще до случаев мародерства отношение очень плохое было в Таллинне. Мы, к примеру, вечером выйти на улицу не могли. Вот парк Кадриорк - это хороший, красивый парк. А по утрам там обнаруживали наших моряков, повешенных на дереве. И таких случаев много было.

- А это кто вешал? Эстонцы?

Эстонцы, конечно.

- А карательные меры советскими частями за это предпринимались?

Ну, ловили, конечно. Кого-то поймали, и этим делом прокуратуре заниматься тоже приходилось…

Еще наши солдаты изнасиловали эстонку одну, и наша прокуратура занималась и этим случаем.

Впрочем, а сколько наших эстонцы убили в сорок первом, когда наши уходили из Таллинна? Тех, кому на кораблях места не хватило - их просто с пирсов в воду сталкивали, и залезть обратно не давали.

Тогда и сколько кораблей потопили, пока дошли. Вы это все наверно знаете. Ну, вот Женя Шагарова, которая со мной была в прокуратуре, она работала до последнего времени в Таллиннской прокуратуре. И она осталась жива, случайно, благодаря одному капитану. Когда разбомбили их корабль, все утонули, а они в море Балтийском почти двое суток плавали. Этот капитан доску какую-то, подобрал и дал Жене:

- Держись за эту половину, а я за эту. Продержимся.

Женя рассказывала:

- Я чувствую, у меня и руки и ноги уже замерзают. И он меня двигаться заставлял.

Их в Финском заливе, подобрал катер. Они были почти в чем мать родила - все сбросили с себя. В одних рубашках, ни документов, ничего. Их подобрали, накормили, напоили, одели кое-как, и только потом они позвонили домой. Тогда за ними приехали.

Когда мы в Таллинн пришли, вот такой случай стал нам известен.

Пришел к нам эстонец и говорит:

- Я вам покажу, где захоронены три ваших летчика.

И вот что рассказал.

Под Таллинном наш "Дуглас" упал. У них, кажется, бензин кончился. Из экипажа осталось три человека, они были ранены. Вытащили их из самолета и заставили ямы копать. А потом их еще живых закопали, вот так, (показывает) до горла и ушли. Когда на следующий день мучители пришли, летчики были еще живые. И их в голову расстреляли…

Нашли их и похоронили с почестями…

Меня послали учиться эстонскому языку. Финский я знала прекрасно. Но эстонский и финский хоть и похожи, но оказывается разные.

Мне сказали:

- Быстро научишься!

Но у меня что-то не пошло. Наверно потому мы финскому легко научились, что учили его в детстве, когда были маленькие, и жили на финской границе. Кругом были финны. И я так хорошо научилась, что один раз папа даже деревянной ложкой мне по лбу стукнул. Он предупреждал:

- Если за столом будете разговаривать по-фински, попадет!

Вот и попало.

- Вы были в Ленинграде, Вы с самого начала все на собственной шкуре попробовали. Много лет прошло, и допустим, что Вам представилась возможность встретиться с кем-то из немцев, кто под Ленинградом стоял… Вы бы могли с ним нормально поговорить? Или все так же и осталось?

Нет, нет, что Вы! Пообщаться?! Поговорить?! О чем?! А он из каких побуждений приходил? Чай пить с вареньем или чтобы убивать?

Нет, нет не о чем нам говорить…

- Столько лет уже прошло…

Именно, прошло столько лет, понимаете, еще и подостыло…