Кагановский Исаак Борисович

Я родился 5 июня 1922 года на Украине, город Фастов, это 60 километров от Киева.

Отец мой работал в товарной конторе киевской железной дороги, бригадиром-грузчиком, и с 1929 года был уже членом партии. Мать была домохозяйка. Жили мы скромно, могу даже сказать, что бедно, плохо были одеты. Отец никакой специальности не имел, поэтому, хоть он, как член партии, и выдвигался на руководящую работу, но успехов там не было.

В 1940 году в Фастове я на отлично окончил десятилетку. А тогда Ворошилов выступал на Президиуме Верховного совета и говорил, у нас в армию не попадают ребята со средним образованием, потому что после десятилетки они в институт. Поэтому, в армии не хватает образованных солдат, и, для исправления ситуации, надо изменить закон и запретить всем окончившим десятилетку поступать в институт. Со мной в классе учился мой брат, но он был на год моложе меня, и смог поступил в институт, потому что ему еще не было 18 лет, а я не смог. Мне сразу после окончания школы в военкомате выдали приписное свидетельство, и сказали, что осенью меня призовут. И в ноябре 1940 года меня призвали в армию. Но в армию я попал своеобразно В школе я спортом не занимался, больше любил литературу, историю. С математикой у меня тоже было все хорошо, но больше меня интересовали гуманитарные науки. В результате меня, и еще 4 ребят, направили в Новогереево, в Центральную школу связи, собаководства и голубеводства. Надо сказать, что за 18 лет я только один раз только выезжал в дом отдыха на Хортицу на старый Днепр, а тут меня посылают служить прямо в Москву.

В школу нас послали с секретным пакетом, но 3 дня мы никак не могли уехать, не было мест. Но, в конце концов, мы приехали в школу. Эта школа готовила собак различных профилей – розыскная служба, подрывная. Готовили голубей для связи. В этой школе мне было очень тяжело – спортом я не занимался, был дохлым, а там была большая физическая нагрузка.

Вообще эта школа была знаменита на всю страну. Она участвовала в Первомайских парадах на Красной площади, курсанты ехали на велосипедах, а рядом шла собака.

Я попал в подразделение, где готовили собак связи. Собака бегала от меня к моему напарнику, приносила донесения. Кроме того, в школе был взвод, который готовил собак для подрыва танков. Как-то этот взвод на показали наркому Тимошенко, он наградил всех участников показа и приказал готовить в школе только собак для подрыва танков.

Однако, вскоре, из-за плохой физической подготовки, я был отчислен из этой школы. Я был слабый, все время получал освобождение и командование решило – какой из меня командир отделения? Командир отделения должен сам все уметь, должен учить своих солдат, а я… Так что меня перевели в подсобное хозяйство школы, которое находилось в поселки Кимры Тверской области. Но и там меня долго не держали. Я не нужен был – слабый, а нужно было таскать ведра, пищу – хозяйственные работы тоже очень тяжелые, так что с подсобного хозяйства меня перевели в часть по охране 39-й Центральной военной базы, она находилась недалеко от Бологого.

На этой базе хранились бомбы, артиллерийские снаряды, стрелковые боеприпасы и охранял ее наш батальон. Одна рота заступала в караул, стуки дежурила и 2 суток мы занимаемся боевой подготовкой, командир роты выводил нас на плац, и мы там шагали, ползали, а через два дня снова в караул. Я был рад, что я попал в такую часть, мне стало физически легче да и я уже привык. Привык солдатскому питанию, первое время я не мог есть то, что нам давали. Физически окреп, меня все время гоняли по физической подготовке. Так я и служил до начала войны. 22 июня нас построили и мы услышали речь Молотова, что началась война, что наше дело правое мы победим. Так, кроме караульной службы у нас началась и другая работа. Снаряды, бомбы – все лежало без взрывателей и мы должны были их снарядить. Кроме нас на снаряжении работало местное население, жены офицеров.

На 7 день войны, как сейчас помню, всех, кто имел среднее образование вызывали к командиру батальона, и он сказал: «Мы вас пригласили сюда, так как началась война, в армии не хватает офицерских кадров, а вы имеете все среднее образование. Пойдете в офицерские училища». А меня еще перед призывом меня приглашали в военкомат и предлагали поступать в Киевское училище, пехотное или артиллерийское, на выбор. Но я не хотел. Я хотел отслужить 2 года и после идти в институт. Еще что запомнилось – многие ребята просились на фронт, но бесполезно, никого не отправили, всех в училище. Нашей команде выдали документы, мы сели на электричку и отправились в Москву. Когда мы прибыли в Москву, там, на вокзале, выступал ансамбль Александрова, исполняя песню «Вставай страна огромная». Когда я ее услышал очень тяжелое впечатление было.

Из Москвы нас сперва направили в Нижний Новгород, в запасной полк. Там мы пробыли месяца полтора. Спали на полу – вещмешок как подушка, накрывались шинелью. С продовольствием тоже плохо было – еду с боем брали. В это полк призывали гражданских, обучали их и отправляли на фронт, а что с нами делать никто не знал. Где-то через полтора месяца нас направили в Гороховецкие лагеря. Там, так как мы были уже кадровыми, нас назначили командирами отделения, чтобы мы учили стрелять, шагать.

Так как я служил в пехотном батальоне, меня должны были направить в пехотное училище, но в лагерях был оружейный мастер, сержант Туличев, он привлекал нас к проверке оружия и как-то предложил мне: «Хочешь стать оружейным мастером? Поедем в тульское училище». Мне было все равно и я согласился, а в это время в лагеря как раз пришла разнарядка на 10 человек в Тульское оружейно-техническое училище. Нас собрали и, через Москву, отправили в Тулу. В Туле мы учились по сокращенной программе, неполных 3 месяца.

Общежитие и центральный учебный корпус были 5 километров друг от друга и каждое утро нас поднимали в 7 утра и мы, без завтрака, выдвигались к учебному корпусу. Причем, идти пешком нам не давали, все время бегом. Очень тяжело было. Приходишь в училище, не евши и сразу занятия. Первые уроки были теоретические, мы, зачастую, не могли схватить что нам преподавали. Офицеры у нас в училище были очень хорошие – они рвались на фронт, но их не пускали, так что они старались нам за эти три месяца как можно больше дать. Мы изучали слесарное дело, нас же на оружейного техника готовили, а значит я должен уметь ремонтировать автомат, винтовку, карабин. Через три месяца нас выпустили. Выдали хорошее шерстяное обмундирование, сапоги, а то в училище мы ботинки с обмотками носили, дали кубики и отправили в части. Конечно, надо быть объективным – я только имел звание, а настоящим техником не был. Но, была потребность и нас выпустили.

Я, и еще человек 5-6, опять были направлены в тыл, в Приволжский военный округ, в Ульяновск. Штаб округа тогда находился в здании, где учился Ленин. Нам показали парту, за которой учился Ленин, а потом отправили во вновь формирующиеся части. Штаб дивизии, в которую меня направили, находился в Куйбышеве, а мой полк формировался на станции Толкай, это такой небольшой полустанок, по дороге между Куйбышевым и Оренбургом. Когда я прибыл в полк, а мне 19 лет только было, мне сразу предложили должность начальника артснабжения полка. А это, в том числе, и ответственность за боепитание. Я говорю: «Не надо, я буду оружейным техником». На меня посмотрели и: «Приказ есть приказ! Будешь начальником артснабжения, некого больше ставить».

Полк только формировался, солдаты поступали, а оружия не было, так что они занимались боевой подготовкой с палками вместо винтовок. Местное население поселка это видело, и как-то хозяйка, у которой я стоял на квартире, говорит мне: «Скажите, а как же мы воевать будем? Солдаты с палками ходят. Как же мы победим? Немец и сюда дойти может». Я говорю: «Нет, палки у них временно, оружие поступит». И действительно, спустя месяц, в полк стало поступать оружие. А я тогда был один, замов у меня не было, и я полностью зашивался. Надо же оружие оприходовать, раздать по ротам, закрепить. А кроме винтовок стали полковые пушки поступать, боеприпасы. Это был кошмар. Конечно, мне давали солдат, но что они могут? Только погрузка-разгрузка. Я думал, загнусь, но вроде справлялся. Хорошо или плохо не помню уже, но, во всяком случае, вооружение пришло на весь полк. В конце концов поступила команда отправить нас на фронт. Подали эшелоны, нас погрузили в телячьи вагоны и мы поехали. Но, сперва, мы прибыли не на фронт, а на станцию Елань. Там нас выгрузили, мы начали размещаться, а через 2 дня команда – опять грузиться в эшелон. Из Елани нас повезли на Москву. Выгрузили нас на станции Раненбург и оттуда мы, пешком, пошли к Москве.

Я конечно со своим обозом. У меня было 2 повозки, в котором лежало мое имущество, в сзади нас шел медсанбат. Командир медсанбата был пожилой человек, а с ним молодые девочки, все с кубиками, видно только с училища. Мы пешком прошли километров 100, может меньше, уже подходили к линии фронта и вдруг появляется самолет. Началась паника. Он низко летел, мы даже свастику видели. Пролетел наш обоз, мы все в канавы кинулись. Я помню, лежу в канаве, закрыл голову руками, а самолет стреляет, пули свистят… В конце концов, он улетел, а мы боялись, что за ним прилетят бомбардировщики, так что поднялись и стали уходить в лес. Ушли в лес, но больше самолетов не появилось.

Наконец, мы вышли на отведенное нашему полку место и перешли в наступление. Дошли до Цанска там встали в оборону. Практически каждую ночь я с мастерами выезжал на передовую, и там мы ремонтировали оружие, а к утру возвращались обратно. В одну из таких поездок я попал под обстрел и был ранен в ногу с переломом верхней трети бедра. Меня отвезли в медсанбат. Я, кстати, попал к тем девушкам, с которыми мы шли на фронт. Помню, они еле шли, командир – пожилой врач, я предложил ему сесть, хотя лошадям тяжело было. А потом девочкам предложил сесть, немного их подвез. Когда меня привезли в медсанбат, одна из девочек меня узнала. Говорит другой: «Иди посмотри кого к нам привезли. На столе лежит». Меня раздели, прооперировали, наложили гипс, но какой гипс в полевых условиях… Гипс плохо схватил ногу, перелом не зафиксировал. После операции меня положили в сельский клуб, а он холодный, все окна выбиты. Я уснуть не могу, только повернусь – сразу кость об кость, я просыпаюсь и начинаю кричать. Дежурила там одна из девчонок, которую я подвозил, я ее прошу: «Помоги», – и она начал меня колоть морфием. Потом я сказал: «Если меня отсюда не увезут, я здесь концы отдам». «Ты не волнуйся, я тебя помогу отправить, как только придут машины». Всю ночь она меня колола, а потом пришла машина и меня, одного из первых, повезли. Это было зимой, мороз, а теплой одежды не было. Нас везли на станцию Плавск, и я чувствую, что замерзаю, и просил сопровождающих: «Пристрелите меня, я не доеду до станции». «Ты что, как мы тебя пристрелим? Мы тебя довезем, не бойся». «Нет, выгрузите, я не могу ехать, у меня все отнимается, я замерзаю». По дороге был уцелевший дом. Остановились у него, а там связисты жили и не пускают: «У нас все занято». Но кое-как уговорили, там хозяйка дома посмотрела, видит – молодой парнишка, говорит: «Давайте оставим, жалко». Меня выгрузили, положили на пол, около печки. Пролежал я там для 3 или 4, не помню. Хозяйка, ее Полиной звали, где-то мне молоко доставала. И вот, однажды, к дому подъехала груженная бензиновыми бочками машина из нашей дивизии. Старший машины меня знал, заходит в дом, увидел меня, говорит: «Кагановский, ты что тут делаешь?» Я говорю: «Загибаюсь». «Ничего мы тебе не дадим, мы тебя спасем». Я говорю: «Если увезет, то спасете». «Конечно, увезем». Они консервы вынули, поели, меня накормили, дали мне 50 грамм спирта. Потом где-то сена достали, скинули 2 бочки, погрузили меня в машину и повезли в Плавск. Когда поехали, я помню даже песню запел, я же выпивший был.

Привезли на вокзал в Плавск на вокзал. А там все окна выбиты, холодно. Положили меня около еще одного лежачего, который через некоторое время умер. Подходит санитарный эшелон – меня не несут. Я думаю, вот и все. Это судьба. Вдруг мимо меня проходит старший лейтенант Исхахов, с которым мы вместе в училище учились: «Ты что здесь делаешь?» «Загибаюсь. Эшелоны приходят, меня не грузят». Он сходил, узнал, потом ко мне возвращается: «Не боись. Скоро эшелон будет и мы тебя первого погрузим». И точно, подали санитарный эшелон, который шел на Улан-Удэ. Меня подхватили, погрузили через окно и поехали. Когда мы поехали, я уже не запел, а заплакал, с радости. Гипс мне перелом не фиксировал, и мне тяжело было в эшелоне ехать. Поезд дернется – я кричу: «Выгрузите меня». Мы ехали через Москву, через другие города, ни один город не принимал, в госпиталях мест не было. Доехали до Челябинска, там приняли 2 человек, в том числе меня.

Привезли меня в госпиталь, он в средней школе улице Цвиннинга размещался. Там меня раздели, положили на стол и начальник госпиталя, он хирург, начал мне новый гипс накладывать. Я говорю: «Меня уже отсюда никуда не повезут?» «Нет, тут лечить будем. Скоро танцевать будешь». И действительно, через две недели у меня сформировалась костная мозоль. Мне сделали «стремяночку» я стал ходить.

После того как меня выписали из госпиталя, меня на полгода уволили из армии по здоровью, нога плоха была, ходил плохо. В ноябре 1942 года меня снова призвали и направили на Калининский фронт, а в январе 1943 года я заболел сыпным тифом. Мы ночью приехали в управление кадров фронта, переночевать было негде. Был только один дом, но в него запрещалось заходить, он тифозным был. Но мы молодые, решили, переночевать, думали, что пронесет. Не пронесло, все трое оказались в тифозном госпитале, сыпной тиф. Страшная болезнь. Температура 39 градусов, я 10 дней без сознания был. Очнулся – глухой, голодный, меня ж только уколами кормили, глюкоза, камфора. Открыл глаза, кричу: «Есть хочу!».

До апреля пролежал в госпитале, а потом меня направили в госпиталь для легкораненых, он в деревне Велесто Смоленской области был. Там офицеры лежали не в палатах, а в домах. Нас, пятерых человек, поселили в одной избе. Там я отъелся, а в мае меня выписали и направили в укрепленный район.

Тогда наше командование считало, что немцы могут наступать и на западе, поэтому строили укрепленные районы – боевые точки, дзоты. Там зенитные пулеметы были, пушки. Потом командование поняло, что немцы не смогут наступать так же, как в 1941 году, и наш укрепрайон был расформирован. Меня направили в стрелковую дивизию. Освобождал Белоруссию, участвовал в операции Багратион участвовал, освобождал Литву, потом воевал в Восточной Пруссии, брал Кенигсберг. 1-й Прибалтийский, 2-й Прибалтийский, закончил войну на 3-м Белорусском

Взяли Кенигсберг, пошли дальше. Вышли к Пиллау, там немецкая военно-морская база была, теперь наша, город Балтийск. В Пиллау мы встретили Победу.

- Исаак Борисович, вы родились на Украине. Голод 1932-1933 года помните?

- Очень хорошо помню. Помню, в городе, у магазинов, видел опухшие люди стояли и просили милостыню. Но нашей семьи это не коснулось. Конечно, мы жили на скудном пайке, у отца были швейцарские часы, так он обменял их на 2 пуда муки. Помню, мы садились обедать, мать выделяла фунт хлеба, это 400 грамм, нарезала нам по кусочку и мы обедали. Время тяжелое было, но нашу семью это особенно не затронуло.

- После призыва вы оказались в школе, где обучали собак противотанкистов. Как их учили?

- Это сложная процедура. Собаку надо приучить, к шуму мотора привыкла, лежала в окопе и спокойно переносила шум мотора, это первая процедура. Потом уже с грузом начинали. В бою на собаке вьюк ПТ, взрывчатка со стержнем-взрывателем. Собака бежит под танк, взрыватель задевает за броню и взрыв. Поэтому мы надевали на собаку учебный вьюк ПТ, чтобы она привыкала к нему и, сперва, ходили вокруг танка с собакой. Ходим угощаем. Она привыкает. Потом уже последний этап – пуск собаки под танк. Танк движется, а я лежу в окопе и ее отпускаю. Собака с таким удовольствием бегала к танку, она привыкла к танку, привыкла, что ей лакомство дадут.

Но за время пребывания на фронте лично я нигде не встречал собак противотанкистов.

- Когда вы узнали о войне, было ощущение, что война будет долгой и тяжелой?

Не было не такого ощущения. Мы же с детства знали «Если завтра война, если враг нападет». Песни пели, к войне готовились и мы знали, что мы победим.

А вот когда началось отступления войск – тут немного настроение стало падать. Когда немец был у Москвы, у меня было такое ощущение, что мы проигрываем.

- Когда ваш полк шел на передовую, его обстрелял истребитель. А вообще немецкая авиация сильно бомбила?

- Сильно. Первые налеты были, когда я еще в Туле учился. Нас поднимали, мы уходили в окопы и видно было как рвутся зенитные снаряды, прожектора. Сильная борьба шла всю войну. В первые дни войны, они имели преимущество в воздухе. У нас истребители были Яки, разве его можно было сравнить с мессершмиттом?

- Какой средний возраст солдат был?

- По-разному. Были пожилые, призванные из запаса, но они, в основном, в боевых частях не были. В госпиталях были, в тыловых частях, охране.

У меня в подчинении молодые ребята были, но все фронтовики, ко мне они уже после ранения попадали.

- Как в войсках относились к замполитам?

- Хорошо относились, очень хорошо. Они заботились о питании, обмундировании, не только по политической части работали. Они проявляли заботу о солдате, если где-то командир неправильно относится к солдату или перегибает палку.

- А как относились к СМЕРШу?

- Я лично имел несчастье с ними столкнуться. Это еще до войны было, когда я после обеда, с каким-то солдата поделился, что мне борщ сегодня не нравится. А он, видно, был стукачом, он доложил в СМЕРШ и меня вызвали. «Слушай, тебе что пища в Красной Армии не нравится?» Я говорю: «Нравится мне все», – я понял, что попал. «А что борщ тебе не нравится?» «Нет, мне нравится все». «Имей ввиду, если ты второй раз сюда попадешь, то ты уже не уйдешь». «Не дай бог, я не собираюсь к вам сюда попадать, мне все нравится», – после этого ни с кем не делился

А так – это же служба военная. Отношения были чисто военные, служебные. Были разговоры, но мы боялись, с кем-нибудь о чем-нибудь делиться. Но могу сказать откровенно – была война и каждый делал свое дело.

- Вы, как оружейный техник, с немецким оружием сталкивались?

- Конечно сталкивался. Надо сказать – у них оружие лучше было. У них были лучше автоматы, шмайссеры, потом были винтовки, маузер К 98, он тоже лучше нашей трехлинейки был.

- А с ленд-лизовским оружием сталкивались?

- С орудием нет, а вот с техникой еще как сталкивались. На студебеккере я много ездил, боеприпасы возил. Очень хорошая машина. Надо сказать, что американская техника лучше нашей была.

Еще нам обмундирование по ленд-лизу поступало, у меня гимнастерка и шинель из английского сукна была.

- Как на фронте кормили?

- В 1943 году, как раз перед наступлением в Белоруссии, снабжение было очень плохое. Мяса не было и мы ели конину. А потом, когда вошли в Белоруссию у нас и коньяк был и все, что хочешь. Мы там склады немецкие взяли.

- Наркомовские 100 грамм давали?

- Давали. Начали давать, как только мы выгрузились и пошли на передовую. Помню, начальник мастерской с солдатами где-то стащили канистру спирта и так набрались, что их в санки штабелями уложили, синие были. Потом я ругал начальника мастерской: «Как мог ты так набраться с солдатами? Ты же офицер, лейтенант!»

А так, каждый день, старшина получал спирт и раздавал. Я тогда не пил и не курил, и свой спирт я, сперва, менял на конфеты.

- Как на фронте обстояли дела с гигиеной? Как часто мылись?

- Вопрос очень интересный. Плохо обстояло. Первые месяцы войны не было никакой санитарной обработки, вши у всех.

- А как со вшами боролись?

- Никак. Только белье меняли, но санитарной обработки не было, вошебоек не было, поэтому все оставалось. Чистое белье одеваешь – и опять одеваешь и все начинает чесаться

А вот начиная с 43 года, уже, видимо, приказ был, в частях сыпной тиф пошел. Организовали помывку, натягивали огромную палатку, там бочки были, в которых воду грели, и в этих палатках мылись. А все твои вещи брали в мешок и в вошебойку. После помывки давали чистое белье. Одевал чистое белье, все обмундирование прожаренное было. Тогда полегче стало.

А потом, в 1943-1944 годах, во время наступления, нам уже в деревнях бани топили. Я помню мы мылись в бане и я, голый, после парной выходил на снег, катался в снегу. Ни кашля, ничего не было

- Романы на фронте были?

- Еще как были, еще какие романы. И девушки беременели, чтобы их скорее демобилизовали.

Последний год я служил в такой части, где были было больше девушек, чем мужчин, это часть собирала оружие на поле боя, танки, пушки, пулеметы. Годное сдавали в арсеналы, а все негодное – грузили на машины, потом на станции и в тыл на переплавку. Так с нашей части много беременных девушек уехало.

Некоторые офицеры вели себя просто безобразно. Помню. Меня, уже после войны, направили с пакетом в Москву, а мне в нагрузку беременную девицу дали. Во время войны у нас командир части с одной девушкой жил, она в штабе работала. А потом, после войны, к нему, из Сибири, приехала законная жена с сыном.

- Оружейных техников как награждали?

- Скупо. У меня всего орден Красной звезды. Когда взяли город Кенигсберг, меня вызвали в штаб: «Распишись», – и начальник штаба вручил мне орден за участие в штурме Кенигсберга. Но я же не в пехоте был, не в боевых частях.

- Как в Прибалтике и восточной Пруссии местное население относилось к советским войскам?

- Мы его почти не видели. Но вообще отношение было неплохое. В Литве, под Мариамполем, подошел к нам какой-то литовец: «Можно с вами поговорить?» Я говорю: «Что тебе надо? «вот мой помощник, иди поговори». Он пошел поговорил, возвращается, говорит – просят ксендзу дрова привезти для костела. А мы свободны были, ну и привезли ему дрова. Нас потом пригласили в трапезную, накрыли нам стол, накормили беконом, угостили самогоном, у них неплохой самогон был.

- Встречается упоминание, что советским солдатам из германии можно было посылать посылки. Офицерам 10 кг, солдатам 5. Это так?

- Да. И я посылал. Я как-то утюг нашел, еще что-то. Парашют немецкий нашел, его все резали, ткань там шикарная.

Вообще, в Восточной Пруссии такие склады были – чего там только не было. Шнапса, коньяк, ликеры, сладкие закуски, компоты, варенье. Я как-то такой склад охранял и ко мне пришли проверять, как идет служба. Я говорю: «Прежде чем проверять, давайте закусим, а потом проверять будем». Мы их усадили, я говорю: «Давайте девочки, у нас девчонки в обслуживании были, стол надо накрыть, сделаем быстро». Конечно, стол накрыли сказочный. Там и коньяк, и шнапс. Они начали кушать и до того накушались, что упали со стульев. Так что проверка прошла удачно. Мы их потом уложили спать, а утром они собрались, а мы им еще с собой дали и: «Служба у тебя идет хорошо, все удачно».

Еще в Кенигсберге можно было себе машину взять, там на площади много их стояло, мерседесы, бмв, мотоциклы шикарные.

- А мародерство было?

- Это зависит от человека. Мы вот когда шли на Кенигсберг, бывало, там еще бои не стихли, а некоторые уже кинулись в домики, там же поселками с шикарными шикарные домами были. Помню, идешь по улице немецкого городка – лежит солдат убитый, а рядом с ним мешок с добром.

- Исаак Борисович, какое на фронте было отношение к евреям?

- Хорошее. Я не ощущал никаких проблем. Я не продвигался, потому что я не боевой офицер, у меня служба такая, на передовой не был, а так – все как у всех.

Вообще, у нас на национальной почве никакой вражды не было. В нашей дивизии и грузины, и таджики, и узбеки были. Вражда была только по поводу девушек, потому что сегодня она с тобой, а завтра еще с кем-то и на этой почве мужики сталкивались и драки были, а на национальной почве – этого не было.